Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо 51

 Ответ.

    Каждая строчка вашего письма леденит мне кровь; я перечитал его двадцать раз,
а мне всё не верится, что оно обращено ко мне сейчас.
   Как? Я, – да, я! – обидел Юлию?! Осквернил её стыдливость?
Подверг оскорблениям ту, которой поклоняюсь денно и нощно? Где справедливость?
   Нет, тысячу раз я пронзил бы своё сердце,
но не позволил бы ему возыметь столь дикое намерение, восхищаясь твоим миром!
Ах, как мало ты знаешь это сердце, сделавшее тебя своим кумиром,
сердце, готовое вылететь из груди и повергнуться к стопам твоим, лишь позови,
сердце, мечтающее поднести с благоговением тебе одной новые, неведомые остальным смертным, дары любви!
   О, как же ты мало знаешь это сердце, моя Юлия,
если обвиняешь его в том, будто оно не питает к тебе даже того обычного, повседневного почтения,
какое проявляет любой самый пошлый человек к своей любовнице! Но как заслужить твоего прощения?
   Не верится, что я вёл себя бесстыдно и грубо. Я не переношу непристойных речей,  которых нужно сторониться,
и никогда в жизни не посещал злачных мест, где им можно научиться.
Да ужели я произносил бы их в твоём присутствии, щеголяя ими,
вызывая твоё справедливое негодование вместо светлой мечты,
даже если б я был последним негодяем, если б я провёл юность свою в распутстве, в яме этой моральной нищеты,
если б склонность к постыдным утехам проникла в сердце, где царишь ты?
   О, скажи мне, Юлия, ангел небесный, скажи, ужели и тогда я мог бы перед тобою вести себя с дерзостью,
с поступками, для всех нормальных людей гадких,
которую позволяют себе некоторые лишь находясь в обществе женщин, до них падких?
  О нет, – это невозможно! От одного твоего взгляда унялся бы мой язык, немедля сердце очистив.
Любовь усмирила бы мои пылкие желания, очаровав меня твоею скромностью, и преодолела бы её, ничем не оскорбив.
   И в сладостном единстве наших душ только их восторг привёл бы нас к самозабвению.
Призываю тебя же, как свидетельницу.
Скажи, разве я, в неистовом порыве беспредельной страсти, хоть на миг забывал чтить её прелестную виновницу?
   За свою пламенную любовь я получил достойную награду, но теперь во мне кипит к себе злость,
скажи, разве я употребил во зло своё счастье и оскорблял твою нежную стыдливость?
    Если моя пылкая и робкая любовь иногда и позволяла мне несмело прикоснуться к твоему прелестному стану –
то скажи, отважился ли я хоть раз грубо и дерзостно осквернить эту святыню?  Но я скрывать желаний не стану
и, если страсть, забыв о скромности, на миг и сбросит с тебя покровы,
то разве милая стыдливость не заменит их тотчас же своими, прекрасными, новыми?
    И этого священного одеяния ты ни на миг бы не лишилась, даже если б совсем была нагою.
Оно безупречно, как твоя благородная душа, и ему не могли нанести ущерб мои пылкие желания остаться навсегда с Тобою.
     Разве столь сладостный и трогательный союз не дает нам полного блаженства?
Не составляет счастье всей жизни, её совершенства?
Есть ли у нас иные радости, кроме тех, что дает любовь? Да и зачем нам иные?
Неужели ты думаешь, что я пожелал бы нарушить это очарование, пусть даже не зная последствий, впервые?
   Возможно ли, чтобы я вдруг забыл о порядочности, о нашей любви, о своей чести, которую я всегда высоко держал,
о том незыблемом благоговейном уважении, какое я всегда питал бы к тебе, даже если б тебя не обожал!
   Нет, не верь этому, ведь я ничего не помню, но не я оскорбил тебя..
А провинись я хоть на миг один, ужели угрызения совести всю жизнь не терзали бы меня?
Нет, Юлия, то дьявол-искуситель, завидуя чересчур счастливому уделу одного из смертных, что с Тобою всех счастливее,
вселился в мой образ, чтобы разбить моё счастье, но оставил мне сердце, чтобы сделать меня ещё несчастнее.
Я полон омерзения, отрекаюсь от преступных дел, которые, очевидно, свершил,
раз ты меня обвиняешь, но я помимо воли их совершил.
      Как мне отвратительна пагубная невоздержность в питье, –
мне казалось, что она благоприятствует сердечным излияниям,
но нет, она жестоко обесчестила моё сердце, став негодным влиянием!
   Клянусь тебе нерушимою клятвой – с нынешнего дня я на всю жизнь отрекаюсь от вина,
как от смертоносной отравы – в нём вся вина.
Никогда этому гибельному напитку не смутить мои чувства,
не осквернить мои уста,
хмель никогда не лишит меня разума
и не введёт в невольный грех, лишая ума.
Любовь, казни меня по заслугам, если я преступлю клятву , даже по неосторожности:
пусть тотчас же образ Юлии покинет моё сердце, уступая место холодной безнадёжности.
    Не думай, будто я собираюсь искупить свой грех таким лёгким наказанием.
Это только предосторожность, а не кара – достойной кары я жду от тебя с желанием,
умоляю о ней – только она облегчит мои муки.
Пусть же оскорбленная любовь отомстит и умиротворится, лишь бы не было нашей разлуки.
Казни меня, но без ненависти ко мне, и я всё снесу без ропота – навсегда.
Будь и справедливой, и суровой, так надобно, я буду с этим согласен всегда.
Но если не хочешь лишить меня самой жизни, ведь я с тобою каждый миг, как в чудном дворце,
то отними у меня всё, только не своё сердце.

––––––––––––– 
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. Письмо LI. (Отрывок.)
Ответ.
Каждая строчка вашего письма леденит мне кровь; я перечитал его раз двадцать, а мне все не верится, что оно обращено ко мне. Как? Я, — да, я! — обидел Юлию?! Осквернил ее стыдливость? Подверг оскорблениям ту, которой поклоняюсь денно и нощно? Нет, тысячу раз я пронзил бы свое сердце, но не позволил бы ему возыметь столь дикое намерение! Ах, как мало ты знаешь это сердце, сделавшее тебя своим кумиром, — сердце, готовое вылететь из груди и повергнуться к стопам твоим, сердце, мечтающее поднести с благоговением тебе одной новые, неведомые остальным смертным, дары любви! О, как же ты мало знаешь это сердце, моя Юлия, если обвиняешь его в том, будто оно не питает к тебе даже того обычного, повседневного почтения, какое проявляет любой самый пошлый человек к своей любовнице! Не верится, что я вел себя бесстыдно и грубо. Я не переношу непристойных речей и никогда в жизни не посещал злачных мест, где им можно научиться. Да ужели я произносил бы их в твоем присутствии, щеголяя ими, вызывая твое справедливое негодование, даже если б я был последним негодяем, если б я провел юность свою в распутстве, если б склонность к постыдным утехам проникла в сердце, где царишь ты? О, скажи мне, Юлия, ангел небесный, скажи, ужели и тогда я мог бы перед тобою вести себя с дерзостью, которую позволяют себе лишь находясь в обществе женщин, до нее падких? О нет, — это невозможно! От одного твоего взгляда унялся бы мой язык и очистилось сердце. Любовь усмирила бы мои пылкие желания, очаровав меня твоею скромностью, и преодолела бы ее, ничем не оскорбив. И в сладостном единстве наших душ только их восторг привел бы нас к самозабвению. Призываю тебя же в свидетельницы. Скажи, разве я, в неистовом порыве беспредельной страсти, хоть на миг забывал чтить ее прелестную виновницу? За свою пламенную любовь я получил достойную награду, но скажи, разве я употребил во зло свое счастье и оскорблял твою нежную стыдливость? Если моя пылкая и робкая любовь иногда и позволяла мне несмело прикоснуться к твоему прелестному стану — то скажи, отважился ли я хоть раз грубо и дерзостно осквернить эту святыню? А если страсть, забыв о скромности, на миг и сбросит с тебя покровы, то разве милая стыдливость не заменит их тотчас же своими? И этого священного одеяния ты ни на миг бы не лишилась, даже если б совсем была нагою. Оно безупречно, как твоя благородная душа, и ему не могли нанести ущерб мои пылкие желания. Разве столь сладостный и трогательный союз не дает нам полного блаженства? Не составляет счастье всей жизни? Есть ли у нас иные радости, кроме тех, что дает любовь? Да и зачем нам иные? Неужели ты думаешь, что я пожелал бы нарушить это очарование? Возможно ли, чтобы я вдруг забыл о порядочности, о нашей любви, о своей чести, о том незыблемом благоговейном уважении, какое я всегда питал бы к тебе, даже если б тебя не обожал! Нет, не верь этому, не я оскорбил тебя. Ведь я ничего не помню. А провинись я хоть на миг один, ужели угрызения совести не терзали бы меня всю жизнь! Нет, Юлия, то дьявол-искуситель, завидуя чересчур счастливому уделу одного из смертных, вселился в мой образ, чтобы разбить мое счастье, но оставил мне сердце, чтобы сделать меня еще несчастнее. Я полон омерзения, отрекаюсь от преступных дел, которые, очевидно, свершил, раз ты меня обвиняешь, но свершил помимо воли. Как мне отвратительна пагубная невоздержность в питье, — мне казалось, что она благоприятствует сердечным излияниям, но нет, она жестоко обесчестила мое сердце! Клянусь тебе нерушимою клятвой — с нынешнего дня я на всю жизнь отрекаюсь от вина как от смертоносной отравы. Никогда этому гибельному напитку не смутить мои чувства, не осквернить мои уста, хмель никогда не лишит меня разума и не введет в невольный грех. Любовь, казни меня по заслугам, если я преступлю клятву: пусть тотчас же образ Юлии покинет мое сердце, уступая место холодной безнадежности.
Не думай, будто я собираюсь искупить свой грех таким легким наказанием. Это только предосторожность, а не кара — достойной кары я жду от тебя. Умоляю о ней, — только она облегчит мои муки. Пусть, же оскорбленная любовь отомстит и умиротворится. Казни меня, но без ненависти ко мне, и я все снесу без ропота. Будь и справедливой и суровой, так надобно, я с этим согласен. Но если не хочешь лишить меня самой жизни, то отними у меня все, только не свое сердце.