7. На дурном пути в любви к Багратиону

          7.Великая княгиня «на дурном пути» в любви к Багратиону

                (Княгини Багратиона - великая и "блуждающая")

         
         Причины неприязни императрицы Елизаветы Алексеевны к Марии Фёдоровне могут показаться непонятными, если не учитывать открытия Геннадия Станиславовича Гриневича. А ведь всё начиналось совершенно иначе…
         Императрица Екатерина Великая не хотела, что бы несчастье в любви испытали и сын Павел – она ему предоставляла право выбора невесты дважды, – и любимый внук Александр.
         Для Александра Павловича устроили смотрины вызванных в Санк-Петербург невест, и ему понравилась старшая из представленных сестёр баденских Луиза Мария Августа.
       И вот 2 ноября 1792 года их встреча состоялась. Мария Федоровна впоследствии вспоминала, что Луиза, «увидев Александра, побледнела и задрожала; что касается Александра, то он был очень молчалив и ограничился только тем, что смотрел на неё, но ничего ей не сказал, хотя разговор был общий».
       Несколько дней при дворе все были в неведении, что же он решил, поскольку Александр никак не проявил своего отношения в Луизе, но вскоре они обменялись записками, текст которых остался в истории.
       Великий Князь Александр Павлович написал принцессе:
       «Мой милый друг. Я буду Вас любить всю жизнь».
       Луиза ответила:
       «Я тоже люблю Вас всем сердцем и буду любить Вас всю мою жизнь. Ваша преданнейшая и покорнейшая суженная. Луиза».
       Статс-секретарь Императрицы А.В. Храповицкий отметил, что при Дворе будущая супруга Великого Князя завоевала всеобщие симпатии – «никто при виде её не мог устоять перед её обаянием».
       Императрица же Екатерина писала об Александре и Луизе, ставшей в крещении Елизаветой Алексеевной:
       «Все говорили, что обручают двух ангелов. Ничего нельзя вообразить прелестнее этого 15-летнего жениха и 14-летней невесты; притом, они очень любят друг друга. Тотчас после обручения принцессы она получила титул великой княжны».
       Елизавета Алексеевна призналась в письме матери: «Счастье жизни моей в его руках. Если он перестанет меня любить, я буду навсегда несчастна. Перенесу всё, всё, только не это».
       В Русском биографическом словаре Половцева сказано, что «по замечанию Протасова о суженой Александра Павловича «невеста для него избранная, как нарочно для него созданная».
       15 ноября 1792 года Протасов написал: «Мой воспитанник – честный человек, прямой характер, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны». И прибавил: «Если вперёд при нём будет хороший человек, не сомневаюсь нимало, чтоб он ещё лучше сделался».
       Кстати, там же, в Русском биографическом словаре отмечено:
       «Узнав о том, что его хотят сделать наследником престола, Александр Павлович заявил:
       – Если верно то, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости. Мы с женой спасёмся в Америке, будем там свободны и счастливы, и про нас больше не услышат».
       Тогда ведь ещё существовала Русская Америка, не говоря уже о том, что и Аляска принадлежала России.
       Протасов написал о решении Александра Павловича: «Трогательное излияние молодой и чистой души».
      В.П. Кочубею великий князь заявил, что «не рождён для такого высокого сана, который определили ему в будущем и напоминал, что от него «дал клятву отказаться тем или другим способом».
       А своему бывшему воспитателю Лагарпу, отставленному Императрицей Екатериной за приверженность идеям французской революции, он писал в Швейцарию, где тот осел:
       «Я охотно уступлю своё звание за ферму возле вашей».
       Мы видим, что Александр Павлович и мыслей не допускал, что может куда-то отправиться, где-то поселиться и быть счастливым без своей любимой жены.
       Современники отмечали, что ею невозможно было не восхищаться.
       Вот, к примеру, оставшиеся в документах и архивах слова Елизаветы Яньковой, «обычной московской барыни»:
        «Жена Александра Павловича была красоты неописанной, совершенно ангельское лицо».
       А вот отзыв саксонского дипломата, относящийся уже к тому времени, когда ушёл из жизни, убитый английскими наёмниками Павел Петрович и вступил на трон тот, кого мы знаем под именем Александра Первого:
       «Трудно передать всю прелесть Императрицы: черты лица её чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и прелестнейшие белокурые волосы. Фигура её изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, Императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире. Характер её должен соответствовать этой приятной наружности. По общему отзыву, она обладает весьма ровным и кротким характером; при внимательном наблюдении в выражении её лица заметна некоторая меланхолия... Общественная жизнь Императрицы так же проста... Чтение, прогулки и занятия искусствами наполняют её досуг».
         Такая бала идиллия! И вдруг, вступив на престол, Император заводит любовниц, да не одну, и словно забывает о том, что рядом с ним бесконечно любимая жена, с которой они не раз клялись друг другу в вечной любви и верности. Да ведь и у Луизы, в крещении православном ставшей Елизаветой Алексеевной, появляется любовник…
       Как же так? Да очень просто. Уж жена-то не могла не понять, что рядом с ней вовсе не возлюбленный Александр Павлович, а совершенно другой человек. Но что могла сделать? Как воспротивиться? Её ведь тоже припугнули. В ту пору тёмными силами упорно распускались слухи, что первая супруга Павла Петровича умерла не своей смертью природах. Утверждали, что её отравила Императрица Екатерина Великая, ну и пытались убедить, что в России убрать человека – сущая безделица. Эта ложь ложилась на благодатную почву, ведь на Западе всё так и было…
      Ну и как могла относиться к окружающим, безропотно воспринявшим подмену Александра Павловича Симеоном Великим?
      Естественно и к Константину Павловичу, да и к тем дочерям Павла Петровича, что не могли не знать о подмене, она не могла относиться как прежде, до трагедии, обрушившейся на её голову.
      Неприязнь и к вдовствующей императрице, и к её всеми обожаемой дочери Екатерине Павловне стали причиной того, что Елизавета Алексеевна не стала утаивать то, чему свидетельницей стала в Павловске. Трудно сказать, до конца ли честна она была в своих заявлениях, сделанных в письмах матери, преувеличивала или нет то, о чем сообщала, но именно благодаря её письма, в Европе заговорили о романе князя Багратиона и юной великой княжной Екатериной Павловной даже раньше, нежели в России. В России же некоторые склонны были полагать, что нежные чувства связывают прославленного генерала вовсе не с дочерью, а с самой вдовствующей императрицей.
       Вот строки из письма Елизаветы Алексеевны адресованного матери матери маркграфине Баденскойи отправленного в августе 1807 года:    
       «…Ей нужен только муж и свобода… Я никогда не видела более странной молодой особы; она на дурном пути, потому что берёт за образец мнения, поведение, даже манеры своего дорогого брата Константина. То, как она держится, не пристало и сорокалетней женщине, а ещё того менее девушке девятнадцати лет, и к тому же эта её претензия водить за нос свою мать, что, впрочем, ей иногда и удаётся. Я не понимаю императрицу, которая в отношении других своих дочерей и невесток проявляла преувеличенную требовательность и суровость: этой она позволяет обращаться с собой с дерзостью, которая меня часто возмущает, и находит это в ней оригинальным. Теперь она как два пальца руки связана с князем Багратионом, который уже два лета живёт в Павловске, будучи там комендантом гарнизона. Она всё время говорит «мы»: «Мы велим матушке поступить так-то и так-то»… Не будь он так безобразен, она рисковала бы погубить себя этой связью, но его уродство спасает великую княгиню».
        Впрочем, и великая княгиня Екатерина Павловна платила императрице Елизавете Алексеевне той же монетой.
        А. Манфред в книге «Наполеон Бонапарт» рассказал:
        «Екатерина Павловна с присущей ей гибкостью и сообразительностью быстро нашла чувствительные точки, затрагивающие личные интересы брата: она исключила из переписки и бесед всё, что касалось императрицы Елизаветы Алексеевны – официальной супруги Александра; её как бы вовсе не существовало. В то же время она установила самые дружеские отношения с М.А. Нарышкиной – морганатической возлюбленной царя – и постоянно возвращалась к этой приятной Александру теме. Она легко находила с ним общий язык и в делах, касающихся их взаимоотношений с матерью; они оба не ладили с ней».
        Понятно, почему не ладил с Марией Фёдоровной Император. Ведь он не был её сыном. Возьмём вот такой характерный эпизод, лучшим образом подтверждающий то, что, впрочем, и без того довольно убедительно доказал Г.С. Гриневич.
        Н.А. Саблуков, который провёл личное подробнейшее расследование трагедии 11 марта 1801 года и оставивший записки, указывал, что новоиспечённый Император, «который увидел изуродованное лицо своего отца, накрашенное и подмазанное, был поражён и стоял в немом оцепенении. Тогда Императрица-мать обернулась к нему и с выражением глубокого горя и видом полного достоинства сказала: «Теперь вас поздравляю – вы Император!». При этих словах Александр (тот, кого мы полагали Александром – ред.), как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мёртв».
       Интересно, что Мария Фёдоровна не кинулась к нему, не склонилась над ним, хотя, как известно, именно старшие сыновья Александр и Константин были особенно любимы ею до обожания, а, опершись на руку Муханова, удалилась. Разве она бы поступила так, если б в обморок, почти замертво, упал родной её сын? Разве мать способна поступить вот так равнодушно и хладнокровно? Но Мария Фёдоровна поступила так, потому что наверняка знала о причастности новоиспечённого Императора к цареубийству, а равнодушие к его обмороку свидетельствует о том, что она знала, что это не её сын… Можно себе представить, каково было тому, кто был в ту ночь назван Императором. Ведь он оказался заложником в руках истых, коварных и весьма опытных злодеев, для которых жизнь человеческая – сущие пустяки. Ведь это именно они, используя удивительное стечение обстоятельств – поразительное сходство Симеона Афанасьевича Великого, внебрачного сына Императора Павла, с его старшим законным сыном, решили разыграть свою карту и, устранив Александра Павловича, подменили его Симеоном, сделав того соучастником злодеяния. Только этим можно объяснить то, что в первые дни правления нового Императора цареубийцы повели себя независимо, нагло, пытаясь как можно скорее добиться того, ради чего они пошли на преступление. А стремились они к введению конституции, ограничению власти Императора, а, если точнее, то разделению власти между ним и ими, а если ещё точнее, то к полному захвату власти в свои руки.
   
        А между тем, когда в январе 1807 года князь Багратион отправился на театр военных действий русско-прусско-французской войны 1806-1807 годов, письма он получал именно от Марии Фёдоровны, и письма были удивительно добрыми, даже, можно сказать, нежными.
       27 апреля, когда уже после сражения при Прейсиш-Эйлау и небольшой передышки, вновь разгорелись боевые действия летней кампании, столь печальной для русской армии, Мария Фёдоровна писала:
       «Теплейшие моления мои всегда сопутствуют победоносной нашей армии, и ко оным я с удовольствием присовокупляю искреннее желание, после благоуспешного окончания дел, увидеть вас паки главнокомандующим в Павловске. Я нынешнего лета там и жить не буду, а располагаюсь проводить оное в Таврическом дворце. Вы знаете, впрочем, расположения мои к вам, которые излишно было ещё вам изобразить, а прошу вас поклониться от меня Матвею Ивановичу Платову и быть уверену в истинном доброжелательстве, с каковым пребываю вам благосклонною… Дай Бог здоровья и продолжающихся успехи. Павловско пусто останется и будет вас ждать. Мария».
     Письма Багратиона по понятным причинам не сохранились, но судя по тому, что писала Мария Фёдоровна, переписка была достаточно бойкой, причём князь Пётр Иванович не только делился своими впечатлениями, но сопровождал их собственноручными рисунками:
       «Князь Петр Иванович! Письмо ваше от 20-го сего месяца с рисунком, представляющим обозрение передовых постов и неприятельского положения императором, любезнейшим моим сыном, получено мною с тем удовольствием, с каковым приемлю я всякое новое доказательство известной мне вашей ревностнейшей приверженности и усердия, изъявляя вам сим мою признательность за оные, я уверяю вас, что вы никак не ошиблись, полагая, что рисунок мне весьма приятен будет».
        И практически во всех, дошедших до нас письмах, повторяется пожелание «видеть вас после оных обратно в добром здравьи».
        Между тем, приближались события, печальные для русской армии и России – впереди было сражение при Фридланде, впереди был Тильзитский мир.
       14 мая 1807 года Мария Фёдоровна сообщила Багратиону, что получила его письмо из Лаунау, датированное 1 мая 1807 года.
        Вдовствующая императрица благодарила князя за внимание к дочери, конечно же, к прекрасной Катиш:
        «Благодарю вас за поздравление ваше со днём рождения любезнейшей моей дочери великой княжны Екатерины Павловны, который препроводили мы не в любезном Павловске, а в Таврическом дворце, при весьма дурной погоде и страшной буре. Изъявление вашей ко мне приверженности всегда для меня приятно, и я, будучи совершенно в оной уверена и питая соответственное к вам благорасположение, желаю искренно вам благополучнейшего успеха в делах и предприятиях ваших…
       Я была в Павловске, дом ваш в вожделенном здравии и службы на месте, но всё очень пусто и не похоже на себя, мы часто о вас помним, я надеюсь, что вы то же делаете».
       «Мы часто о вас помним!» Мы, в данном случае не словесный оборот, применяемый царствующими особами. Тогда и начиналась фраза: «мы были в Павловске…». Мы… Значит, мы с Екатериной Павловной!    
        Когда было писано следующей письмо, уже состоялось печально знаменитое сражение при Фридланде, но известие о нём достигло столицы, когда Мария Фёдоровна уже отправила письмо Багратиону, в котором снова желала скорейшей победы и, конечно же, «доброго здравия»:
        «Я надеюсь, батюшка, что вы о нас… часто думаете. Дайте нам скоро хорошие известия, и после славной победы возвращением к нам в добром здоровьи, и вы увидите, с какою радостью мы вас примем».
       Что ж, князь Багратион не был повинен в неуспехе сражения при Фридланде. Напротив, если бы Беннигсен выполнил хотя бы один из целого ряда его советов, переходящих, порою, в требование, исход той схватки с французами был бы совершенно иным.