steel

твоё стальное сердце никого не слышит, идёт почти неслышно; лёд сковал его стенки настолько плотно, что почти не слышно, как под ним оно бьётся в агонии, на разрыв аорты; если гении, кумиры, любови, силуэты, идеалы, мечты и надежды существовали, то сейчас это превратилось в один большой серый экран телевизора с отсутствием сигнала; никаких каналов, по которым бы передавали даже мало-мальскую печаль; одна бесконечная жалость к прошлым кумирам и идеалам, - даже не отпечаток ненависти, даже не след её, а простая, невыразимая тоска по тому, что ты уже больше не такой, каким был раньше. если бы Земля в этот момент перестала вращаться, всё замедлилось; но ничего не замедлялось, ты даже не меняешь темпа, и шагаешь, шагаешь, огибая квадратные метры, километры, переулки, улицы, бульвары, города; никакой новый паспорт, никакое новое имя не изменит тебя, который, наверное, ни во что новое больше не верит, но верен тому старому, чего более не существует. есть ли повесть печальнее на свете, чем повесть о тоскующей принцессе на планете
бывало такое; вроде, сжигаешь последние мосты, а вместо пепла, кажется, возрождается какая-то птица Феникс из воспоминаний. слишком поздно бывает, когда осознаёшь, что это подстреленный из охотничьего ружья лебедь, которому жить осталось секунд 5, не больше, но всё тешишь себя, тешишь, что снизойдёт на тебя благолепное понимание и отвернёт от всего того, от чего была дрожь по твоему телу в былые времена, вводящая в исступление самых отчаянных поэтов и музыкантов прошлого. ни сердечные раны, ни окровавленные пальцы, в которых отпечатались навеки чужие руки и губы, ничто не сможет возвестить брошенным телефонным звонком о том, что на пепелище вообще ничего не построишь, только возляжешь телом своим усталым, ищущим отчаяния и боли здесь.