Прощание Гренландского кита

Немецкое утро. Ранняя весна. Влажный, наэлектризованный воздух  то и дело наматывает облака, как сладкую вату на провода и столбы связи.  Намотав их потуже, легонько отпускает и те растворяются в сером небе. Солнца почти не видно. Лишь редкие блики падают в конце дня. Но даже эти бледные короткие вспышки успевают запечатлеть контуженую зимой, Германию.

- О, Господи, дай же мне терпения! Если ты сейчас же не замолчишь, я не знаю, что я с тобой сделаю! Вера, а ну посмотри на меня!  – огромные черные глаза, распахнулись до самой последней возможности и застыли перед девочкой. – Либо ты садишься и тихо ждешь, либо продолжаешь эти спектакли в гостинице, а еще лучше дома.

На пятнадцатом этаже, в коридоре одной из больниц Дюссельдорфа, маленькая восьмилетняя девочка разыгрывала воображаемые сценки, поочередно распевая из них веселые песенки. Когда мать «одарила» её этим  строгим взглядом, девочка тут же вскочила с пола и одним движением запрыгнула на стул рядом с ней. Нахмурясь, егоза сложила руки в крепкий замок и молча, уставилась в одну точку.

- Не ругайся, Рада, пожалуйста, не ругайся – вдруг оживилась сидевшая здесь же девочкина бабка. Она повернулась к ее матери и точно такие же глаза, но уже с веером глубоких морщин в уголках глаз, смотрели на нее.
- Не здесь! Ну, хотя бы не здесь. Это же ребенок  – взмолился чмокающий прокуренный голос уже почти беззубой старушенции. -  Вспомни себя, моя дорогая. И не сотвори греха, ну прошу тебя – верность самого главного аргумента тут же остудила раскаленный метал. Все затихло. Бабушка довольно вздохнула и отвернулась.

Девочку звали Вера. Субтильная, утонченная, она походила на маленькую бледную фею. Для татарских кровей, в ней совсем не хватало темперамента и врожденной хватки. Какой-то, уж очень хилый ребёночек родился в семье дипломатов из Феодосии. Там, где должен был уместиться сильный нрав, сидела игривая задумчивость и рассеянность. Её речь была похожа на то, как щедрые пекари осыпают пудрой румяные пироги. Столь легкие невесомые слова она немедленно сбрасывала на собеседника и тут же замолкала. Хотела посмотреть, съедят или же просто сдуют за чрезмерной ненадобностью и красноречием. Весь её образ был настолько ровный  с циркульной точностью высеченный из плоти, что иной раз приходилось лишь удивляться. Всё ладненькое, филигранное, миленькое - будто не фабричная штамповка, а ручная талантливая работа.
 Здесь в больнице её обдувал ветер белых накрахмаленных халатов мчавшихся по коридору в разные стороны. Зацепившись за одну фигуру, её острый взгляд тут же срывался и хватался за вторую, третью. Занятие или игру, девочка находила сразу и везде. Сейчас правила игры состояли в том, чтобы сосчитать количество халатов прошедших. 
- 1,2...4
- Пойдешь к деду? – спросила, все еще сердившаяся на нее, Рада.
- Пойду – ответила Вера - ...10..13
- Хорошо. Только зайдешь одна. Тихонечко подойдешь к дедушке. Если спит, то не буди его. Поняла?
- Да, мам, поняла. Что тут не понятного-то? Понятно-препонятненько всё.
- Нет, ну что за ребенок? Всё, хватит сидеть. Встань! Дай мне руку. Не эту. Повернись -  поправлю джинсы. Сползли. Батюшки! Ты посмотри, как ты их испачкала. Мама, нет, Вы видели? И Вы мне будете говорить, что всё хорошо? 
- Рада, замолчи, прошу, умоляю тебя.
- Порося, а не ребенок! Хорошо. Всё. Значит так. Войдешь, как только из палаты выйдет врач. Поняла? Пошли.
Дождавшись момента, пока сутулый халат вышел из палаты и завернул направо, мама еще раз отряхнула сзади Веру и склонилась над ней.
- Тсс. Не буди, если крепко заснул. Только не буди!
Пройдя еще пару шагов, девочка очутилась в палате. Сюда из коридора падали куски искусственного света, создавая иллюзию плавного продолжения  пасмурного неба за окном. Укладывая свои штрихи по полу и ножкам кроватей, свет доходил до самого окна, поднимался по старой раме, медленно гас и рассеивался на крошечные крупинки. Стены и потолок были выкрашены в один цвет. Светло-синий, с грязно-изумрудным оттенком. Этот цвет всегда навевает тоску в этих краях, где почти нет ярких красок. На пяти кроватях лежали  свернутые в огромные запыленные тюки, полосатые выцветшие матрацы. Справа, у окна  лежало что-то огромное и могучее. Вера подошла ближе. Это был исполинского роста старик, ступни которого торчали из-под стандартного больничного одеяла и свисали с края кровати. Его глаза были закрыты. Седые редкие пряди облепляли виски и стелились по жилистой шее до плеч. Высохшие русла морщин простирались по всему острому лицу и рукам. Его дыхание было хриплым и неестественно глубоким. Было ощущение, будто каждый вздох заводят невидимые цепи старых несмазанных шестеренок. Так, с тяжестью и скрипом они поднимали диафрагму, а за ней и тяжелую грудную клетку. Та медленно вздымалась и надувалась до тех пор, пока весь механизм не доходил до финального тупика. Замерев на мгновение, шестеренки начинали движение в обратную сторону. Не было ни одного холостого оборота. Грудь и живот опускались обратно на постель, и кроватные пружины немного проседали, будто являлись частью этой большой живой машины. 

Встав перед кроватью старика, девочка дотронулась до его запястья. Сухая кожа, напоминала одновременно и грубую шкуру слона и крылья мотылька, которые могут рассыпаться, сожми те в ладонях. Рука старика, почувствовав прикосновение, немного дернулась. Вера еще раз повторила эксперимент.
- Деда, это я. Привет – прошептала она.
Рука снова дернулась, и шестеренки начали свою работу уже не только в груди. Одно прикосновение разбудило всё внутри. Из глубины, из самого рокочущего жерла раздался родной, немного напуганный голос.
- Вера? Вера... Это ты?
- Да, деда. Я. Это я, деда! – радостно ответила та, и успокоенная,  пережив момент встречи, присела рядом. Здесь же, на край кровати.
Набрав больше воздуха, и изгнав его избыток из широких ноздрей, старик тяжело произнес.
- Приехала всё-таки? 
- Да, мы все приехали. Веня сказал, что ты болеешь. Вот мы и приехали тебя навестить. - В это время веки старика открылись. В кристально чистых и некогда ярко зеленых глазах нещадно промыла свои грязные кисти старая катаракта. Живые, игривые зрачки теперь навсегда утонули в холодном мертвом озере, полностью ослепив старика. Никто из родных так и не решался надолго задержать свой взгляд на этой воде. Слишком много скорби в ней было. Сам же старик не отчаивался. Его внутренняя сила и стойкость восхищали. Это предательство он принял достойно, до последнего сражаясь и выстраивая в своей голове повседневные маршруты по дому. Переставлять мебель всем строго воспрещалось. Даже стул, который выдвигали для обеда, должен был быть строго поставлен именно в его исходное положение. За нарушение распорядка вводились штрафы. Это были работы в саду, внеплановая старка белья, чтение вслух стихов и т.д. Домочадцы постепенно привыкли к этому режиму и тщательно его соблюдали. Двери дома никогда не запирались, а ко всем порогам были прибиты войлочные валики. Каждое утро, уже пятый год подряд начиналось с чтения вслух новостей, а вечер проходил в компании громко включенного радио. Он не был готов к смерти. Держался, бодрился, как только мог. Но катаракта была лишь предвестником страшной беды, отголоском, глухим гулом который доносился из прошлого. Пережив войну старый офицер, наконец, сдался. Что-то сломало его. Там, внутри. Старые травмы и забытая контузия вначале зашвырнули его в военный госпиталь у себя на родине, а затем в одну из немецких клиник. Ходатайство упрямой дочери сработало, и хорошие связи в министерстве не подвели.
- Веня? Ах, этот Веня. Как он там?
- Нормально. Что с ним будет, с твоим Веней. Жив здоров Веня. Что, ну что ему будет... – Вера склонилась над дедом, одной рукой уперевшись в жесткий матрац, а второй, медленно проводя перед его глазами. В который раз, те убеждали её в своем безразличии, ни разу не отреагировав, ни на одно её движение.   
- Вера, будь вежливей. Это все-таки твой родной дядя.
- Прости дедушка. - Наступила пауза. Старик положил открытую ладонь перед девочкой. Та тут же опустила свою маленькую копию в нее. Старые пальцы лениво сомкнулись и отдали то малое тепло, что еще в них было.
- Вера, а как твои дела?
- У меня всё отлично. По четверти выходит шесть пятерок. Шесть или пять. Шесть. Мама говорит, что это еще плохо, бабушка - что достаточно. Так что с учебой все нормально. Кстати, здесь в Дюссельдорфе очень холодно. Я вон в свитере даже. -  Вера тут же взяла руку деда и провела ею по своему розовому вязаному животу. Мышцы на лице старика сократились, и  появилась секундная улыбка.
- А это мне мама сегодня заплела.  Деда... Какие у тебя руки тяжелые стали... – произнесла девочка, водрузив широкую дедову кисть на свою голову, где была заплетена французская корзинка.
- Ослабел я тут совсем. Всё и отяжелело...
 - А дома уже тепло.  – продолжала Эка, не убирая с головы руку и хмурясь под её тяжестью. - Сегодня звонили. Мамина подруга говорит, что уже можно в море залезать. Вот поправишься, и пойдем с тобой на море. Как раньше. Бабушку возьмем, папу с мамой,  придурастого Веню, Хаву. Когда я окончу сейчас третий класс, смогу уже плавать одна, а ты будешь только махать мне с берега. Здорово, правда?
- Да, здорово – рука старика скатилась с головы внучки и, как кусок необработанной глины, упала на кровать и размякла.
Неожиданно, за дверью палаты, раздались цокающие и шаркающие шаги. Они приближались быстро, и девочка лишь успела обернуться, как уже на пороге стояли ее мать и бабушка. Осторожно, чуть приседая, они прошли еще пару шагов и остановились в проеме.
- Все-таки разбудила! Иди сюда. Иди сюда, кому говорю. Дедушке покой нужен. Ты слышишь? Слезай с кровати.
- Рада, всё хорошо! Я не спал, мы разговаривали. Разго.. – и вдруг, по палате пронеслись раскаты удушающего кашля. Все шестеренки, мирно спавшие еще секунду назад, начали беспорядочное движение, переходя то и дело на галоп, путаясь между собой, спотыкаясь. Все рычаги, трубы загремели. Паутина старческого агонического хрипа запутала, связала бедного старика.  Все сорвалось в один сплошной водоворот. Начался хаос. Бледное лицо покрыли пунцовые горящие пятна. Старик, то поднимал голову с подушки, то обрушивался назад, еще больше сотрясая всё внутри себя.
- Папа! – Рада бросилась к старику – Мама, позови врача. У него снова приступ!
Девочка в ужасе вскочила с кровати деда, поджала губы и, закрыв рот руками, бросилась вон из палаты. Пробежав два пролета по лестнице вниз, она очутилась у лифта. Что было дальше детская память не забрала оттуда. И Слава Богу. В этот же день старика не стало.

 После приезда обратно в Крым, Вера часто видела сны того из госпиталя. Палаты, коридоры, эти страшные механические хрипы и страх. Но прошло время, детская память сгладила воспоминания, убрала все несчастья, оставив и преобразовав красоту тех несчастных дней. И вот она уже плывет по бесконечному немецкому небу. Внутри калейдоскопом кружат старые дома, больничные корпуса, дороги. Купаясь в мартовском воздухе, Вера могла плыть быстрее или наоборот останавливаться и смотреть на танец теплого ветра вокруг себя. В это время из глубины всплывает её дед. Усатый, высокий добрый великан. Она запомнила его именно таким. Его глаза были все теми же озерами, в которых застыл туман. Девочка сильнее всматривается в его лицо. Морщинистое доброе. Его взгляд, несмотря на всю таинственность, такой же веселый. Набирая всё больше воздуха в грудь, старик все ближе поднимается к ней, раздувая щеки и распенивая воздух невесомыми мелкими облачками. Из его карманов то и дело высыпаются ржавые маленькие шестеренки. Дед такой огромный и живой. Очутившись около своей внучки, он берет её руки, легонько сжимает их, и они вместе плывут дальше. Вера ещё помнила ту последнюю немецкую неаккуратность, когда тучи не смогли сдержать свет, и янтарное солнце выплеснуло на прощание все свои горячие лучи в их последний день в Дюссельдорфе. То мгновение лихо вошло в сон. Они с дедушкой все быстрее плывут по небу, подныривая под летящие куда-то самолеты. Где-то внизу, на лоскутках земного детского одеяльца, что-то кричат им мама, Веня, бабушка, врачи и медсестры. Ничего не разобрать. Сейчас дедушка обнимет её. Крепко сожмет в своих щедрых и широких объятиях. Сожмет и отпустит. Вера проснется.

                ***
- ... В завершении своего доклада я бы хотела кое-что добавить. Следуя теории о геноме, академиком В. Скулачевым было высказано предположение о том, что Гренландские киты не несут в себе ген старения, как таковой.  Они живут многие годы. Некоторые особи живут до двухсот лет, оставаясь сильными и могучими обитателями океана. Их смерть может наступать лишь вследствие того, что они слепнут. Хрусталики глаз мутнеют, и развивается катаракта. И поскольку кит совершенно лишен системы локации и не может столь хорошо ориентироваться, он, спустя какое-то время, натыкается на преграду, разбивается о риф и умирает. Что именно происходит с китом после наступления слепоты и до смерти сейчас неизвестно. В ближайшем будущем нейропсихологи совместно с биологами научных центров будут рассматривать эту проблему. Понимает ли кит, после исчезновения зрения, что скоро умрет, также неизвестно. Мой доклад на этом окончен. Спасибо.