Альтернатива

Лежа в темноте, я задавался вопросом: «Если вещи уходят, исключаемые альтернативами, то может ли существовать в бытии такая вещь, которая исключит любую альтернативу?». Проем окна, иллюминатор реальности, проектировал косыми полосами, сквозь приоткрытые шторы, движение автомобиля. Дендриты тополя танцевали по стенам, лихорадочно пытаясь зацепиться за мое внимание. Конечно, существовал ответ, удовлетворительный и простой, известный каждому. Не называя его, и пытаясь втолковать самому себе, можно вообразить освещенную комнату, с рядом мебели: табурет, стол, книжный шкаф. Каждая из них, вещей, нежится в накале лампочки, постулируя свою Суть, свое служение. Нравится им это или нет – другой вопрос? Допустим, что нравится. Тогда угасание лампочки воспринимается, как личное оскорбление, потому что сливаясь в один комок, каждая из вещей отдает своему побратиму собственное качество, принятое ним с презрительным невниманием: дифференциация табурета, влитого в элитарность книг, вульгарность ножки стола втиснутой в полку шкафа. Даже смутное осознание того, что все это, в своей суперпозиции – дерево, не утешает Вещь. Перестрадав трансформацию она, очевидно, хочет всегда быть на свету. С другой стороны, что, если свет – наказание вещи? Что, если каждая из них – табурет, шкаф, стол – молят у лампочки перестать гореть, и дать им уютно вывалиться во тьму, и пребывать в ней до самого конца существования, только бы не утверждаться лишний раз в собственном уродстве? Это логично, что было деревом, пусть корявым, пусть какой-то ольхой, было в большей степени живым, чем сейчас, а значит и в разы прекрасней, со своей тягой к ночному небу, к живительному солнцу, ощущающее дуновение ветра, упругий клекот теплой весенней воды по молодым побегам. А теперь – нелепость, чепуха, рабство статичности, отсутствие перспективы. Наступает момент (момент всегда наступает), когда вещи осознают границы альтернатив – света и тьмы, и принимают решение от них разрешиться. Перешептываясь с помощью пыли (как еще можно оправдать ее существование?), на шкаф возлагается задача исключить из уравнения свет, а значит и лампочку. Учитывая, что он стоит вровень с источником страданий, а значит на его древесную душу приходится более боли, чем остальным, то согласие на авантюру получено быстро. Безотлагательно вещи начинают действовать. Медленно, но уверенно, книги подползают к краям полки, опоры шкафа подкашиваются в пароксизме нетерпения, и через четыре месяца громада падает, под восхищенные поскрипывания вовлеченных соглядатаев, разбивая своей траекторией ненавистную хрустальную оболочку, а с ней и желтую грушу, возмущенно разлетевшуюся по комнате. Стоит заметить, что на этом падение шкафа вовсе не кончается, и он погребает под собой табурет, хрустя его позвоночником, и откусывая добрый ломоть стола. Упавши же, великан, довольно отплевывается зубами вылетевших полок, и обращается к своим побратимам знакомыми именами, но те молчат. Почему молчат побратимы шкафа? На этом вопросе я засыпаю, ловя на себе угрожающие силуэты сгрудившейся мебели.