Разговор с мамой

Утро
Ранее зимнее утро. За окнами избы темень как ночью. Топится  русская печка, слышно как потрескивают березовые поленья, позвякивает, постукивает посудой на кухне мама. Я уютно лежу на старой пружинной койке, укрытый до носа стеганым ватным одеялом, провалившись в перину как в гамак. Пытаюсь определить по запаху,  какой будет завтрак. Кажется щи. Буду  лежать, пока мама не позовет. Постепенно звуки, доносящиеся с кухни, стали стихать и уходить куда-то в сторону от моего не совсем проснувшегося сознания. Я снова засыпаю, погружаюсь в  абсолютный покой.
- Сынок, вставай, завтрак готов. Покушаем, что Бог послал, что приготовила.
Слышу сквозь сон ее еще звонкий и такой близкий голос.
-  Мама,  времени сколько сейчас?
-  Седьмой час уже!
Вот так всегда, то есть всю жизнь. Подъем в пять часов утра, это норма. Впрочем, отход ко сну тоже ранний. В восемь вечера все двери и калитки запираются на засовы, крючки и подпорки, а в девять гасится свет. Даже мой не частый приезд не может изменить ее сложившийся распорядок. Давно накатанный мой городской режим меняется радикально. Этому положению вещей я подчиняюсь  и беспрекословно  отдаюсь течению уклада ее жизни. Вот и сейчас, быстро выбираюсь из-под теплого одеяла, надеваю штаны и спешу в закуток за печкой умываться. Наспех споласкиваю лицо прохладной водой из рукомойника. Крепко утираюсь белым вафельным полотенцем и чувствую, что проснулся окончательно.
Усаживаюсь на порог, напротив мамы, она расположилась на сундуке, он же служит лавкой. Это мое привычное место, с него видна вся панорама маленькой кухни. Старый рыжий кот тоже здесь, лежит, растянулся во весь рост и жмурится, от печного тепла, молодой старательно вылизывает свою черно-белую шубку.
Этот ритуал повторяется всякий мой приезд, с некоторыми вариациями. Пока я умывался и просыпался, сидел на пороге, завтрак оказался на столе, покрытом клетчатой клеенкой.
- Сынок, садись есть - зовет мама.
Садимся за стол напротив друг друга.
Столь ранний завтрак был заведен в те далекие времена, когда мама утром кормила отца перед работой. Его давно нет, а ранний завтрак так остался.
Вот и сегодня – все как всегда. Передо мной чашка щей, дымящаяся кисловатым паром. Крупно нарезанный хлеб возвышается прямоугольными блоками из хлебницы на середине стола.
Беру ложку, точно такая же в руке мамы. Ложки не привычные алюминиевые, а из золингеновской стали и имеют очень давнюю историю. Они появились у моих родителей сорок пять лет назад, когда отец вернулся со службы в Германии. Накануне дембеля эти ложки были выменяны у немецкого бауэра на пригоршню черного перца, который он в свою очередь, обменял у старшины-каптенармуса на сгущенку, накопленную за пару месяцев службы. В начале ложек было двенадцать штук, то есть дюжина. В послевоенной Германии был свои трудные времена. Потом ложки были привезены в родное село и подарены родственникам. Но пара из них так и остались у отца, перейдя в семейное достояние и легенду.
Черпаю щи немецкой ложкой, дую на них.
- Ух, какие горячие!
- Не на пороге варились.
- Уж точно!
Потихоньку хлебаем щи, прикусываем хлеб. Неспеша, завершаем завтрак. За окном по-прежнему темно. Рассвет  наступит не раньше, чем через три часа.
- Пока не рассветало, делать нечего. Пойдем сынок, полежим. Свет погаси.
- Хорошо.
Нажимаю на выключатель. Дом снова погружается во тьму.
Мы укладываемся каждый в свою кровать. Мама около печки, где уже улеглись ее коты. Я ныряю под свое еще не успевшее остыть одеяло.
После минутного молчания мы начинаем длинный диалог. Разговор длится и длится. Наконец меня одолевает дрема.
Слышу мамин голос, пробивающийся через сонную истому.
- Ты уснул что ли, сынок?
- Угу - отвечаю едва слышно, сквозь уже плотно подступивший сон.
- Ну, поспи сынок, пока рассветает.
Спокойно засыпаю и ощущаю, что я защищен от всех бед вселенной. Мама рядом.

Лук
- Сынок, пойдем, лук уберем, пока сухо.
Лето на исходе, конец августа. Начало сбора урожая и завершение летних огородных трудов. Денек сегодня погожий, солнечный. Дует легкий ветерок, такой туч не нагоняет, но хорошо подсушивает землю, изгоняя влагу из уже промокшей земли превращая ее поверхность в хрупкую корочку.
Мы выходим в огород через скрипучую калитку и оказываемся на небольшой полянке, метров четырех шириной, густо заросшей гусиной лапкой, клевером и прочей мелкой травой. Пред нами открывается панорама огорода, большую часть которого занимает картошка, а меньшую – грядки с разнообразной огородной порослью. Кое-где торчат подсолнухи-самосевки, оживляя пространство свисающими круглыми дисками голов.
- Ну ладно, давай-ка сынок, посидим немного, подумаем, с какого конца начнем.
Эту фразу мама говорит всякий раз, перед началом любого, даже небольшого дела. Мама садится на лавку, поправляет неизменный ситцевый платок, подвязанный под подбородком. Свои обветренные и натруженные ладони положила на колени. Смотрю на ее узловатые пальцы, на ногти с узкой полоской траура под ногтями. Если перевернуть  кисть ее руки ладонью вверх, то будут видны плотные мозоли на подушечках. Только зимой сойдут с рук следы ежедневных крестьянских огородных хлопот. На ступнях резиновые калоши в шерстяных носках. Так теплее и удобней.
- Давай посидим  немного.
Я тоже усаживаюсь на низенький стульчик, здесь же у ее ног и осматриваю луковые грядки. Лук уже созрел. Его полотелые стебельки-перья, когда-то зеленые, пожелтели, пожухли, переломились и упали. Первый признак зрелости.
Время пролетело быстро. Совсем недавно было нетерпеливое ожидание всходов. Ах, эта первая луковая зелень в начале лета! Первые зеленые перышки длиной с палец и меньше, темно-изумрудного цвета нацелились остриями верхушек в небо, к солнцу! Проходя мимо грядки, наклоняюсь и незаметно, как мне кажется,  отщипываю зеленые стебельки и кладу в рот. Луковый запах и острый, с едва заметной сладчинкой вкус, наполняет рот тягучей слюной. Это завораживающее ощущение заставляет  срывать зеленцы еще и еще раз…
- Сынок, рано еще лук щипать, пусть подрастет!
Да, где там, разве удержит мамин оклик? Тем более что вон, сколько зеленцов проклюнулось из земли. Ряды ровные, завораживающе ритмичные какие-то. Маме как-то на глазок удается удержать идеальную линию рядов и расстояния между луковицами. Край грядки, где я приложил руку к погружению луковиц в весеннюю теплую землю, всегда бывают немного не ровные. За своей долей посаженого мной лука я присматривал особенно внимательно, пропалывал даже едва заметные былинки сорняков. Впрочем, это ни мало не увеличивало урожайность.
Подрастая, лук покрывает поверхность грядок своими острыми полыми зелеными стеблями, возвышаясь почти на аршин. В это же самое время под землей набирают объем, наливаются жгучим соком луковицы. Если это севок, то каждая луковица растет сама по себе, если их целое гнездо, то это конечно семейный лук.
Луковые головки, по мере своего роста начинают выпячиваться, все больше выступая из земли, демонстрируют свои могучие зеленые ирокезы. Вместе с этим событием происходит эпизодическое выдергивание луковиц. Его вовсю используют ежедневно, не дожидаясь зрелости и большой величины луковых головок. Этому способствует всегда избыточная посадка, с запасом. Молодой лук хрусток,  ядрен, душист и сладок! Зеленая часть тоже не пропадает, тоже идет в дело.
К августу зелень лука постепенно бледнеют, острые верхушки начинают желтеть, крайние стебли падают, переламываясь у основания. Зато луковицы увеличиваются до своего максимального размера и замирают. Приближается пора извлечь их из земли, рассортировать по величине, цвету, по очередности отправки на стол, отделить семенной фонд.
Всю эту нехитрую крестьянскую науку я усваивал, находясь рядом с мамой, постепенно пропитываясь смыслом цикличности огорода - посадка, созревание, увядание и новое возрождение лука.
Что-то я все о луке, да о луке. Надо бы помнить, что на соседней грядке растет и ждет своей очереди чеснок, чуть далее морковка, еще дальше свекла, потом идет черная редька, брюква, большая головастая капуста и еще разные и очень нужные огородины.
Но всему свое время!
И тогда я  снова услышу:
- Сынок, пойдем сегодня морковку убирать или редьку с брюквой или…
Ну, а пока мы заняты только уборкой лука. Головки луковиц блестят чешуей и из земли вынимаются легко. На небольшом мочковатом корне прилипли комки земли, которые легко отлетают при встряхивании. Укладываю пучки лука на край грядки. Пусть посохнут с часик-другой. Потом пожухлая зелень будет оторвана, оставлены лишь небольшие хвостики. При посредстве этих хвостиков лук будет заплетен в плетенку и подвешен на гвоздь на кухне, что бы лук был всегда под рукой.
Мама знает, что я люблю лук. Вот и сейчас я выбираю луковицу, покрупней, такую, что бы в ладонь вошла. Очищаю ее от «ста одежек, которые все без застежек». Затем разрезаю на кружки, кладу на кусок хлеба, солю, прижмуриваюсь и откусываю! Получаю удовольствие от всего сразу – от вкуса лука, хлеба, от воздуха, от запаха земли, от солнца!
 - Я когда тобой сынок ходила, лука много ела, хотимчик такой был. Вот и ты теперь  любишь лук. Ну-ка, сынок и мне дай кусочек хлебца с луком.
Мы запиваем наш импровизированный перекус холодной водой из старой эмалированной кружки, смягчая луковую остроту и охлаждая наши желудки.
Потом сидим на старой лавке, рядом, близко, плечо к плечу. Я ощущаю ее тепло, как в детстве.  Дум и мыслей нет, просто тепло, воздух звонко прозрачен и ветерок стих.
Вот она благодать Божья, которая заключена даже в простом луке тоже.
Лука хватит на всю долгую зиму.

Дрова
- Ох, сынок, что-то ноги заболели сегодня. Колени ломит, прямо мОчи нет. К непогоде, наверное.
Мама страдальчески морщит лицо, без того испещренное складками и морщинками. Вина тому диагноз – ревматизм, а если еще мудренее, ревматоидный деформирующий артрит.
Это ее внутренний барометр так предсказывает перемену погоды, ее переход в слякотный и дождливый период осени.
- Ох, сынок и досталось моим ногам. Вот и болят теперь.
Она замолкает, погружаясь в свои воспоминания.
Затем продолжает.
- Тебе уже два года было, а твоему брату и года не было. Посадили вашего отца, два года дали за драку в чайной. Так раньше пивная в селе называлась. После смерти Сталина прошло всего четыре года. Кто первый заявление написал, тот и прав. Срок давали быстро, но, слава Богу, что уже не много. С ним тогда посадили и его дружка, раз влез в драку.
- Так вот, - продолжает она – как увезли его в тюрьму, осталась я с вами одна. К середине зимы стала дрова экономить, а к весне, что было кончилось. Хоть забор разбирай. Денег нет, купить не на что. Мир не без добрых людей, через забор перебрасывал сосед иногда десяток поленьев, так что бы никто не видел. А то греха не оберешься, много чего могли наговорить.
И продолжает улыбаясь.
- Коза у нас была хорошая, удоистая, тем и жили и вы росли на козьем молоке. Коза это корова бедных и корма много не требует. Хоть и пакостная, по своей природе скотинка, но очень неприхотливая. Однажды, было дело, добралась эта коза до банных веников, объела все, что на целую  зиму запасали.
Она снова погружается в молчание и смотрит вдаль, за горизонт куда-то.
- Помнишь сынок, дом наш прежний стоял на берегу речки. Летом она мелкая, курица вброд перейдет, а  весной как река бурная становится. В половодье всякое деревянное ломье, бревна какие-то несло много. Вот и лезла по колено в весеннюю холодную полую воду, ловила на дрова. Так и застудила ноженьки мои.
- Помочь некому было. Да и нельзя было помогать не родственникам. Не приведи Господи, молодой мужик подошел бы помочь – оговорили бы сразу. Строгости такие были, не то, что сейчас.
- Отца вашего отпустили из тюрьмы на полгода раньше. Зачеты на лесоповале в Тугушах заработал, вот и отпустили. Все быстро потом наладилось. В чайную перестал ходить и то хорошо.
- Обидчик, что посадил двух молодых детных мужиков, сразу уехал из села. Осознал, что сотворил, стыдно, наверное, стало. Потом сколько лет приезжал к брату, то огородами пробирался и к утру убегал, не задерживаясь ни на день.  Так его и не видел ни кто больше, как брат умер. Даже на могилки родительские не приезжал. Может только ночью?
- Вот так сынок бывает, плюнешь – назад не вернешь.
Слушаю маму и понимаю, как тонка материя взаимоотношений между людьми деревни. Поторопишься и изменишь судьбу навсегда и себе и соседу.
Вылитую на землю воду нельзя собрать.

Заблудился
- Сыно-о-о-к! – еле слышу протяжный крик, откуда-то издалека, чуть громче  комариного писка. Не могу понять даже направление звука.
Замираю, настораживаюсь, медленно поворачиваю голову вправо, потом влево, пытаюсь точнее определить азимут.
- Сыно-о-о-к! – снова слышу далекий призыв. Звук голоса еле пробивается сквозь лесную чащу.
- Я заблудился. Меня ищет мама. Наверное, будет ругать. – Обреченно думаю я.
Под эти невеселые мысли медленно бреду на голос, глубоко погружая ноги в мох, густо пахнущий прелью и болотом.
- Сыно-о-о-к! … ди! … да! – наверное, это – «Иди! Сюда! – думаю я.
Поворачиваюсь лицом к далекому голосу, останавливаюсь на несколько мгновений и снова медленно иду по мягко пружинящей моховой перине.  Обхожу  мочажины, с какой-то рыжеватой водой, на дне которых лежат бурые листья, веточки, еловые иголки. Наступаю на  валежины,  они хрупко ломаются, высыпая трухлявую древесную гниль. Натыкаюсь на одинокие кочки, тонкие внизу с лохматой зеленой головой сверху. Кочки пружинят и раскачиваются. Мне чудится, что это лешие, они укоризненно покачивают головами или прячутся и подсматривают за мной из-за толстых стволов елей. Но я, почему-то их не боюсь.
Воздух, наполненный растительной прелью, окутывает и убаюкивает. Возникает желание лечь в мягкую моховую подстилку и остаться здесь. Меня окружают большущие и очень высокие ели. С нижних в сухих веток свисают блекло-зеленые бороды лишайника. Поднимаю голову и не вижу небо. Зеленый полог закрывает его полностью.
Я постепенно приближаюсь к краю лога. Голос мамы становится все более отчетливым.
- Сыно-о-о-к! – мамин голос звучит непрерывно.
- Мама-а-а! Иду-у-у! – отвечаю я, сложив ладони рупором.
- Иди-и-и, иди-и-и! Я слышу тебя сыно-о-к! – Ее голос совсем не далеко, где то за кустами.
Я тороплюсь и буквально продираюсь через высокую жесткую траву, через мелкий кустарник, крапиву, иван-чай, буйно поросшие по краю елового лога. Растительность с головой скрывает меня. Иду на голос как на маяк. Наконец, буквально выскакиваю на скошенную поляну!
Я не только слышу мамин голос, но и вижу ее! Голос уже не смазан завесой леса.
- Сынок! – мама совсем рядом!
Вот она быстро идет ко мне, почти бежит! Обнимает меня.
- Ну что, сынок, испугался, наверное, сильно? – она осматривает меня,   отряхивает с одежды прилипший лесной мусор.
- А мы-то как испугались. – Это она об отце.
Вижу, как он неспеша приближается к нам. Я побаиваюсь, наверное, начнет сейчас ругать меня.
- Напугался сынок? Далеко забрел, однако. С километр по ельнику прошел. – Посмеиваясь, сказал отец и не стал меня ругать.
Мне вдруг стало так хорошо, что я заплакал.
Так закончилась моя эпопея со сбором смородины, пока мои родители занимались уборкой сена.
Потом, по прошествии многих лет я понял, что мамин зов – Сыно-о-о-к! - всегда выводил меня из дебрей жизни, не позволял пропасть или остаться в них навсегда.