История третья. подарок

Ах, что это был за жук! Маленький, с пузатым черным тельцем и рогатой головой. Он был весь такой гладкий, глянцевый, блестящий. Он так важно смотрел на мир, и казалось, что он все понимает. В общем, был как настоящий, словно он минуту назад слетел с ветки и теперь размышляет, куда бы ему сейчас отправится. Но он был не живой, а сушенный, как школьный гербарий. Жук сидел внутри кусочка золотистого янтаря, вот уже несколько тысяч, а может и миллионов лет. Жук видел динозавров и ящеров, видел ледниковый период и еще много чего видел за свою долгую жизнь.

А теперь он живет в маминой брошке. Эту янтарную брошь отец подарил маме в день свадьбы. Это был очень ценный подарок, мать всегда берегла эту вещицу как зеницу ока, заворачивала в белую тряпицу и хранила на дне старого бабушкиного сундука, отдельно от других серег,  серебряного браслета и кораллового ожерелья.

Отец частенько смеялся над смеялся над ее бережливостью, добродушно подтрунивая, приговаривал: «Настасья не прячь жука в сундук - задохнется». Мы так и называли брошку – жуком. Он был для  нас всех чем-то дорогим и любимым, как корова или мамины фикусы на окне, чем-то родным.  Мама не обижалась на отца и всегда послушно надевала брошь, если тот ее просил. Это был целый ритуал. Она доставала из чулана темное тяжелое теплое пальто, бережно, словно гладя меня по голове, сдувала невидимые пылинки, и осторожно достав жука из тряпицы, прикалывала к воротнику. И пальто сразу  же преображалась, делалась чуточку светлее, и уже не выглядело таким мрачным. Маленькое оранжевое солнышко, отбрасывая свет на наши лица, наполняет комнату мягким свечением. Я еще маленький мальчик стою на столе, чтобы лучше видеть мать, и заворожено, не отрывая глаз, смотрю на нее. Мать такая большая, строгая, незнакомая в этом зимнем пальто с тяжелой короной черных как головня, атласных  волос, стоит перед зеркалом, и вертит в руках конец пояса. «Хороша, эх, хороша», - говорит отец и жмурится как кот на солнце. Потом она снимает пальто и вешает его в шкаф, на случай морозов, говорит мать,  ни к кому не обращаясь, меня снимают со стола, и мы идем пить чай.

Не знаю почему, но мать носила брошь только зимой, а по весенней распутице убирала пальто в чулан, а жука – обратно на дно сундука. Лишь когда отец снова просил освободить жука из плена, она доставала пальто и все повторялось. «Ну, что ж ты, Настя опять его замуровала», - говорил он, а в глазах прыгали веселые чертенята, - мы требуем свободу. Ну, скажи ей, брат, это он мне, требуем мы свободу, или нет? Требуем, - послушно повторял я незнакомые слова. Да, ну вас, смеясь, говорила мама, потрепав меня по голове, все шутки шуткуете, а я серьезно. Вот не будет тебя, а брошка останется – память. Кажется, отец тогда все свел к шутке, и мы забыли об этом.

А сейчас я все вспомнил. «Вот не будет тебя…», как в воду глядела мать. Отец ушел в первый же день войны, а через полгода пришла похоронка. Мама вся почернела от горя и заболела. Несколько суток не ела и молчала, уставившись в стену. «Как бы умом не тронулась», говорили сердобольные соседки. Потом, видно примирившись, встала с  кровати, оглядела нас притихших с сестрой и стала хлопотать по хозяйству.

А, сегодня придя с работы, она только и сказала «Завтра он придет за ним» и все; оставшийся вечер она молчала. Она и раньше-то не отличалась особой разговорчивостью, а со смертью отца и вовсе замкнулась. Как ни пытался я узнать, кто придет и за кем, она отмалчивалась, бросив мне короткое увидишь. Все казалось мне непонятным и загадочным, но мне ничего не оставалось делать, как ждать. И я стал ждать.

Наутро, едва солнце позолотило верхушки деревьев, в дверь постучали. Мать, накинув на голые плечи старенькую вытертую шаль, вышла в сени. Вскоре она вернулась, но не одна, а с каким-то человеком. Еще никогда я не видел такого удивительно несимпатичного лица. Все в нем отталкивало: и редкие желто-бурые волосинки на лысой голове, и поросячьи глазки какого-то неопределенного оттенка и хищный как у орла нос с бородавкой на конце. Одет мужичонка тоже был странно, хотя шел второй год войны, и одежды особой ни у кого не было, но этот. Казалось, он всю хорошую одежду  сначала хорошенько помял,  потом разорвал, так, что в некоторых местах она висела лохмотьями, а напоследок извозил в навозной жиже. Даже относительно новая шинель без лычек сидела на нем смешно.

Войдя в комнату, дядька стянул изъеденную молью ушанку с оторванным ухом, так что свет тусклой лампочки сразу же заиграл на его лысине, прижал к груди, совсем как нищий и удивительно-густым басом обращаясь к матери, протянул, «Ну, надумала? Давай камешек-то».

Вот, оно что. Оказывается, мама решила обменять отцов подарок на еду. Время было голодное, и все так делали, отдавая крестьянам из богатых колхозов, кто машинку швейную, кто костюм мужнин, а кто туфли выходные – нарядные. А те в свою очередь отдавали муку гороховую, картошку, а если очень повезет и несколько душистых каравашек черного с лебедой хлеба. Но такая удача была большой редкостью и чаще попадалась мелкая, подмороженная картошка с паутинкой плесени.

Я знал, что мать уже выменяла новую отцовскую шапку из бобра, свое голубое шелковое платье, но отдать жука, нет, нельзя, это же память, уж лучше умереть с голоду. Мне хотелось закричать, заплакать, упасть к ногам матери, и просить, нет, умолять не отдавать жука. Но я промолчал! Повернувшись  к стене, я ругал себя последними словами. Но было уже поздно. Жук исчез в грязном кармане колхозника, а мы получили полкило муки и мешок старой картошки.

Мать сидела на пороге, судорожно прижимая муку к себе, и молчала, закусив губы. Губы у нее совсем побелели,  скрюченные пальцы крепко держали мешок, и тогда я понял, каких трудов ей стоило отдать последнюю весточку от отца. Я испугался, что она опять заболеет и перестанет говорить, я дергал ее за рукав, плакал от бессилия и обнимал и все время повторял Мама, мама. А она молчала, только платок сбился на груди, обнажая плечо. А она такая беззащитная, такая потерянная, с полураспущенной косой. Я тогда подумал, лучше б она заплакала-закричала, все было легче. Но она только безучастно смотрела перед собой, не шевелясь. А потом, словно очнувшись ото сна, громко сказала: «Ты прости меня, сынок. Прости, ладно?» И в этой короткой фразе, было, столько боли, надрыва и безысходности, что я растерялся.  Я никогда еще не видел мать такой слабой и одинокой, мое сердце рвалось к ней. Мне хотелось ее утешить и приласкать, но я не умел и только неловко гладил ее по волосам, как маленькую.

Положение спасла соседка, тетя Маша, она зашла одолжить чугунок. Это была пожилая женщина и потому мудрая. Тетя Маша сразу все поняла по безумному взгляду матери, по моему красному распухшему носу.  Мы подняли мать, отобрали у нее мешок. Соседка сбегала к себе принесла каких-то корешков, пучок пахучих трав сделала отвар и напоила мать. Меня она отправила в лес, за  дровами, в войну дров не было, и  топили, чем могли, старой ненужной мебелью, книгами, или сухими березовыми ветками.

Постепенно мама ожила, она не о чем не спрашивала, и ни о чем не говорила. Молча выполняла домашнюю работу, и все  о чем-то думала. Так прошла неделя, мы жили своей обычной жизнью, и та утренняя неприятность почти стерлась из памяти. И вот в пятницу вечером в ворота постучали. Домашние уже спали, и я вышел во двор. Ожидая увидеть на улице припозднившуюся соседку, я закричал: «Погодь, чего тарабанишь, ишь до чего пошел народ нетерпеливый». Я отодвинул тяжелый засов, распахнул калитку, да так и замер на месте. Было довольно темно, но даже в темноте я разглядел не званного гостя. Это был тот самый человек, который забрал подарок отца. Мы стояли и молчали. Видимо, он  тоже растерялся, и не знал, что сказать. Не давая ему опомниться, я нарочито грубо сказал: «Спит мать, и нечего у нас брать. Иди отсюда». Мужичонка как-то заискивающе улыбнулся и пробормотал: «Видишь ли, тут такое дело: спать я не могу, совесть меня замучила. А  мамка-то пусть спит, досталось ей.  На, вот возьми, - сунул мне в руку твердый предмет». Чего это спросил я, но я уже знал - это наш жук. Да, камешек ваш, просто ответил ночной гость. Я совсем растерялся от радости и сказал, что картошку  подъели и вернуть не можем. А мужичонка, словно не слыша меня, продолжал. Бабе своей хотел подарок сделать. Услышал, есть у одной вдовы подарок мужнин и дети голодные. Дай, думаю, попытаю счастье. Камешек-то получил, а сон потерял, родинка материна заветная, я ж не зверь все понимаю. А бабе своей платок шелковый отдам. Ну, малец, не поминайте лихом. Он ушел, а я еще долго стоял у двери, сжимая в кулаке напоминанье  об отце. Спать не хотелось, и я смотрел в окно в черное небо. Тяжелые снеговые тучи заволокли небо, пошел густой белый хлопьями, как большие птицы снег, а я все сидел и вспоминал отца. Вспомнил его добрые голубые глаза, большие сильные руки все в мозолях, но с удивительно длинными прямыми пальцами, вспомнил как мама мерила пальто перед зеркалом, вспомнил, как блестели на солнце ее волосы, вспомнил, как мы пили чай с праздничным пирогом, и еще много чего вспомнил.

 Незаметно прошла ночь, и холодное белое солнце поднялось над лесом. Тихо, чтобы не разбудить маму  я прошмыгнул в комнату и лег в постель. А на материной подушке, точно светлячок в траве, светился жук. Веселый солнечный луч скользнул по потолку, задержался на  мамином лице, и улыбка осветила ее спящее лицо.