История четвертая. кукушка

Я никогда не верил в приметы. Считал их чепухой и бабушкиными сказками, которые годятся лишь для маленьких ребят. Всегда высмеивал мать, которая плевала через левое плечо при встрече с черным котом. Запугивал сестренку страшными историями о злом домовом, если она собиралась на ночь, глядя в баню. Подшучивал над теткой, которая верила в нечистую силу. Ел с ножа, сидел на столе, свистел в комнате, в общем, проявлял всякое неуважение к словам старших, пока со мной не приключилась такая история.

Мне стукнул одиннадцатый год. Шло второе трудное военное лето. Все мужчины давно ушли на фронт, в деревни остались одни женщины, да дряхлые старики. Да мы, подростки – мальчишки и девчонки. И сено косить, огород полоть и землю копать – все мы, помощи больше ждать не от кого. А еще и лес рубить, да болота гатить. Тогда в далеком 42-ом строили дорогу. И та дорога в аккурат проходила через нашу деревню. А места там были тяжелые, одни овражины да лога. Кто постарше землю кирками долбил, да лес на своем горбу носил, а младших на лошадей посадили. Хлеб, воду из речки и нехитрую снедь возить. А кто-то покрепче и побольше был землю на телегах переправляли.

Вот меня и двух моих товарищей на лошадей посадили. А земля была тяжелая глина и камни, пока всю ее нагрузишь, сто потов сойдет. Но мы, конечно, друг дружку выручали, помогали чем могли. Кто механизмы всякие придумывал, чтоб сподручней было, а кто просто лопатой работал. Вот нагрузимся мы так по самые уши, и ползем еле-еле в обратный путь. Лошаденку нашу дохлую из стороны в сторону мотает-болтает. Вся в пене, из последних сил тащит она, хомут уж совсем на грудь упал.  А солнышко печет-парит, головенка раскалилась как котелок, еще чуть-чуть пар из ушей повалит. Решили мы с приятелями к речке заехать – остудиться малеха. Речушка-та небольшая была, в километр всего, да и мутная какая-то. Тина зеленая да ил, у берега плескались, а мы и этому рады. Распрягли мы кобылку и в воду завели. И сами, тоже не долго думая, туда плюхнулись. А водица за день нагрелась, горячая как в бане, мы ила со дна набрали, травы по берегам нарвали и давай себя драть-тереть, как мочалой. До скрипа, намывшись, обсохли в кустах и в обратный путь тронулись. И лошаденка наша повеселела после такой ванны. Идет по дороге, ушами прядает, воздух нюхает. Июнь стоял жаркий, прелый, ягодный. Даже с телеги видно, красные капельки земляники в траве. Ешь-собирай, не хочу. Слезли мы с телеги, лошадь подкрепиться свежей травкой, отпустили, а сами на ягоды пастись отправились. А земляники видимо, не видимо, набили мы животы до подбородка, решили родных порадовать. Разбрелись по разным местам, ягоды рвем, да в рубаху складываем, и слышим, чи-рик-чи-рик – сорока на ветке сидит на нас смотрит.

И тут Колька мой школьный приятель и говорит:

— Сорока завсегда с кукушкой дружбу водит.

— Да не, брехня все это, —  говорю я. Где сорока, а где кукушка, сорока – птица полезная личинок вредных ест. А кукушка за чужой счет живет.

— Зато кукушка судьбу предсказывает, года считает. Эй, кукушка-кукушка, сколько мне жить осталась?

— Так, она тебе и сказала, дураку, —  смеюсь над приятелем. Делать ей нечего, как считать для всяких колек.

Но Колька видимо, обиделся и повторяет, нет, скажет. И тут на весь лес птица громко прокричала ку-ку и замолчала. Это было так неожиданно, что я вздрогнул. А Колька все кричит, спрашивает ее. Мало-мало накинь еще лет пятьдесят. Но птица также неожиданно замолчала, как и до этого.

Нам стало не по себе, а десятилетний Генка даже заплакал. Колька весь с лица спал, задумался, я стараюсь его подбодрить, но у меня не получается. Остаток дороги мы провели молча, каждый в своих думах.

 Вот, уже виден дым над деревьями, дежурный костровой готовит обед. Я сижу на телеге, мерно покачиваюсь в такт  лошади. Вдруг Колька просит уступить место. Я, не много колеблясь, уступаю и иду рядом с подводой. Дорога круто поднимается вверх. Мы идем по насыпи,  лошадиные копыта вязнут во влажной глине. Гора под нами так и ходит ходуном. А затем все как в замедленном кино, что я видел однажды до войны. В нем лошадь скачет по горам над пропастью, спотыкается, и всадник - красный командир вверх тормашками летит вниз на острые скалы. Я помню, как в кино он очень медленно падал, раскинув  в воздухе руки, словно хотел взлететь. Я тогда не поверил, что он так медленно падал, я уже успел почесать за ухом, рассмотреть синяк на коленке, отколупать краску  с кресла, а он все падал и падал. И Колька, точь в точь, как тот красный командир, падал, широко раскинув руки, и лошадь падала  с груженой телегой, и помню, треск, как будто идешь по сухим листьям, и истошный крик третьеклассника Генки, и люди, которые появились  как по мановению волшебной палочки, а я все стоял и смотрел.

Я тогда не понял, зачем они все бегают, суетятся, зачем заходясь, истошным воем, рыдает колькина мать. Сейчас он  вылезет из земли, смешно отряхнется как собака и закричит что-нибудь веселое: «Эй, Валька, айда махнем за пескарями».  Но Кольки не было. А я все ждал.

Подняли наверх мертвую лошадь, ее тушу уже разделывали на части, и в воздухе висел  тяжелый  сладковатый запах крови. Подняли разбитую в щепки подводу. А потом что-то непонятное, в синих колькиных штанах, с заплатой на коленках, с болтающейся как у тряпичной куклы головой, с розовым колькиным шрамом через весь живот, это он однажды на гвоздь с размаху напоролся.  Кровищи было - море, ему потом живот в больнице зашивали и  40 уколов от столбняка ставили, и все боялись,  как бы грязь в рану не попала.  Колька выздоровел, и рана затянулась новой тонкой розовой кожей.

… А последней достали черную свернутую рубаху,  впопыхах ее не сразу заметили. А когда развернули, как алые капельки крови блеснули на солнце крошечные ягоды земляники.