История пятая. был у меня товарищ

Был у меня товарищ. Ничего нормальный такой паренек. И рыбу поудить, и на заборах  посидеть, и набег на соседний сад-огород совершить – всегда вместе. Но недаром в народе говорят, не тот друг, что в радости с тобой, а тот, что в беде.

Была зима, мы уже шестиклассники работали наравне с взрослыми. Утром в школе, а вечером, землекопами работаем. А норма все рано как за целый день была. И хоть пластом ляг, а свое сделай, иначе с пустым желудком придется спать. В школе понятно дело, пока  физику с алгеброй учишь, желудок так сведет с голодухи, что в припрыжку на работу бежишь. Да и холодно было, а от маленькой железной печки проку никакого.

Близко сядешь, ресницы с бровями опалишь, далеко – чернила  на лету замерзают. А так пока работаешь не так уж холодно. Одно плохо, ни рукавиц, ни перчаток у нас не было, и пальцы на морозе уже через несколько минут промерзали до костей. И как назло, черенок кирки был почему-то не деревянный, а из толстой железной трубки. К концу дня железо намертво пристывало к обмоткам, которыми мы, спасаясь от холода, наматывали на руки, и отодрать его от ткани можно только у теплой печки. Мы стаскивали наши портянки для рук вместе с инструментом и оставляли у раскаленной печки. Вскоре  внизу натекала небольшая мутная лужица. И кирка с грохотом летела на пол.

 За выполненную работу я получал 400 грамм хлеба и горстку горклой полынной муки. Вечером мама замешивала тесто из моей муки, а утром меня уже ждали на столе  пресные лепешки. Или добавив в кипящую ключом воду, несколько ложек муки с травой делала болтушку. До сих пор, помню чуть с горчинкой мучную похлебку, а если добавить сладкой мороженой картошки – это и вовсе праздник живота. Но в основном, мука  да вода – вот и вся наша еда. Сытости никакой болтушка не давала, но горячая жидкость спасала нас в ту зиму от голода и холода. Будет пайка, работать сможешь, а если нет - вся семья голодной будет сидеть. Часто такой скудный рацион был завтраком, обедом и ужином для всей семьи.

Поэтому, я не особо удивился, когда  приятель попросил помочь. Я заколебался, сам еще сделал только половину положенного, а уже начинало темнеть. Но мне стало жаль приятеля, и я, бросив свою работу, поспешил к нему на помощь. Участок его бригады находился в самой низине, и земля там промерзала настолько, что походила на камень. Чтобы отбить хоть немного от ледяной массы приходилось нагревать породу, ждать, когда она оттает и только потом работать киркой. Дров не хватало, а еще резкие порывы ветра задували пламя, и приходилось разжигать костры снова и снова. Но зато, здесь было тепло. Вскоре и вовсе становилось жарко. Я скидывал верхнюю одежку, но потом поспешно надевал снова – чтобы не простудиться. Соленый пот застилал мне глаза, разъедал обветренную кожу, но я словно не замечал ничего. В уме я прикидывал, что два часа такой напряженной работы и  младшие братовья товарища получат свои пятьдесят грамм хлеба. Я представил их сытые и довольные мордочки, усталые, но довольные глаза матери друга, вот у меня какой сын- кормилец….

От работы меня отвлек приятель.

— Слушай, друг, руки озябли, страсть. Ты поработай тут, а я схожу, погреюсь.
И он ушел. Я так был погружен в работу, что забыл про собственную норму. Между тем, до отбоя оставалось всего ничего. Должно быть, прошел час. Я отрубал последние куски оттаявшей глины.

— Все, баста, — сказал я, вытирая пот со лба. — Спасибо, друг, выручил.

— Да, ладно, давай по-быстрому ко мне двинем. Вдвоем-то мы, ух, как все сделаем. Знай, только колоти землицу, она сама и отвалится. Вмиг управимся.

Тут, мой приятель, отвел в сторону глаза и сказал:

— Слушай, мне спину чего-то прихватило, не в жисть не разогнутся. Ты уж, сам как-нибудь, —  и охая и кряхтя, он проворно стал взбираться наверх.

Если бы я мог я бы заплакал. Но мужчины никогда не плачут, так учил меня отец. Да слез и не было, только пустота и непонимание. Как же так, ведь  он знал, что один я не осилю до барабана. Барабаном мы называли деревянную тарелку с привязанной железной колотушкой на толстой веревке. Когда заканчивалась смена, а работали мы в две смены  одна с первых петухов до темна, другая – с ночи до утра, бригадир со всей силы бил в тарелку, возвещая окончание работы. Тарелка была старая и в трещинах, звук получался глухой-глухой как в барабане. Он еще долго плыл над лесом б-о-о-о-м-б-о-о-м.

Еще глухой, протяжный звук барабана летел над лесом, уже пришел бригадир - контуженный и хромой солдат пехоты Яков Иваныч, а я все еще ковырялся в земле. Он удивился, увидев меня на участке. Его седые усы к вечеру топорщились  как две рыжие сапожные щетки, и сам он был измотанный, охрипший, с глубокой синевой под глазами.

— Ну, что же ты, брат, —  только и выдавил он и сердито махнул рукой.

Вдруг из-за спины старого вояки, высунулся мой приятель, румяный и повеселевший, и тонким голосом передразнивая школьную немку, слегка шепелявя, как она, говорит:

— Стыдно, товарищ, на вас смотрит вся страна. Вы не оправдали наше доверие, ай-яй-яй.

Домой я пришел разбитый и злой. Мать с укоризной глянула на меня, но ничего не сказала, и я промолчал. Только маленькая сестренка долго плакала от голода, не понимая, почему ей не дают хлебушка.