Музей Кафки в Праге

ПРОЛОГ

Музей Кафки на Малой СтрАне. Приземистый длинный дом (кажется, бывший кирпичный заводик) стоит на низком берегу незамерзшей, лебедями осененной широкой и сумрачной Влтавы – практически под Карловым мостом.
Ну, Кафка – это Кафка. В конце концов, «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Я, конечно, его люблю, но без фанатизма. Не перечитывала, правда, давно. И, скорее всего, не узнала бы об этом музее никогда, если б он не стал конечной точкой нашей обзорной экскурсии по городу. Причем в сам музей гид нас не повела, бросив сквозь очаровательные зубки что-то вроде: «Ну, это мало кому интересно…».
…Оказывается, это «малокомуинтересное» придумал человек по имени Жоан Инсуа (Juan Insua) из барселонского Центра современной культуры (Centre de Cultura Contemporania de Barсelona). У него однажды возникла идея цикла выставок «Города и их Писатели». Начал с Дублина и Джойса. А экспозиция «Город К. Франц Кафка и Прага» была открыта в 1999-м в Барселоне, в 2002-м переехала в Нью-Йорк, а с 2005-го, наконец, осела там, где ей и долженствовало быть – в Праге.

*
Музей ошеломил сразу. Но не тем, что перед ним, во дворике, стояла в снегах огромная, темная, тяжкая, подавляющая, на книгу похожая литера «К», – вполне в духе «Процесса». Это бы еще полбеды, причем, беды прекрасной, как (забегая вперед, признаюсь) прекрасен был и сам музей. Нет, ошеломлял фонтан – работы местного скульптора-провокатора Давида Черного (David Cerny) – пред музейным фасадом расположившийся и состоявший из скульптурного дуэта нагих и писающих (вполне половозрелых) мальчиков. А поскольку скульптура была выполнена из позеленевшей бронзы, то и части тела, из коих изливались струйки, более всего напоминали огурцы. Гид сказала, что летом фонтан бьет с куда большей интенсивностью (оборони Боже!) и что желающие могут на специальный номер прислать свои эсэмэски, и текст их, точнее, буквы слов, будут аккуратно ВЫПИСАНЫ подвижными зелеными огурцами грамотных мальчуковых статуёв на глади бассейнчика – выполненного, кстати, в форме карты Чехии.
По-моему, инвариант у всех этих «посланий» один: на… чхать нам на Кафку.
Н-да. Но сам Музей!
Дело в том, что он… музеем не был. Меня никто не предупредил, что я попаду не в музей, а в мир Кафки. Дивный кафкианский мир. «Это невозможно описать», – сказали мне. Но я попробую.

*             
Длинненький двухэтажный белый домик с маленькой деревянной башенкой, отдаленно напоминающей вышку конвоя. Внутри – холл с крохотным окошечком на величественный, озябший Карлов мост над хладными водами Влтавы. В холле пожилая интеллигентная служительница, одинаково неуверенно говорящая по-русски и по-английски. Но Кафку, сразу видно, любит.
Экспозиция поделена на две взаимоперетекающие, взаиморастворенные части.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«КАФКА В ПРАГЕ. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО»
 
Поднимаемся на второй этаж. Стены темные, торчат коричневые псевдо-фахверковые балки, слегка напоминающие (Кафка! Кафка же!..) виселицы. Маленькие окошки. Сквозь коричневато-подслеповатые тонированные стекла и двор, и экскурсанты видятся обобщенными смутными силуэтами, усредненно-вневременными, механистичными. Превращаются в иллюстрацию-анимацию к миру Кафки. Или в сам этот мир…

*
Затемненные лабиринты затягивают тебя в свои австро-венгерские глубины, не оставляя выбора. Семейные фотографии, выцветшие, чудовищно увеличенные. На прозрачном стеклянном листе – огромное фото сурового отца, Германа Кафки: лишь сквозь его лицо виден весь остальной мир. Мир этот черно-бел, обезличен, стерилизован. Фото тех пражских мест, где бывал Франц К., уложены на черно-белой гальке в бесконечный ряд  - на дне «речки» (Влтава? Лета?), накрытой стеклом. Под стеклом, над галькой, над черно-белыми домами старой Праги, медленно течет вода (настоящая!), размывая очертания улиц, рябью проходя над брусчаткой мостовых… Все зыбко, полуреально, все видится сквозь завесу воды/времени. Вспоминается «Сталкер», когда на дне лежат разные бесполезные артефакты «затонувшей Атлантиды». Но «атлантида» Австро-Венгерской империи, прекрасной и ужасной в своем бюрократическом величии, только начинает всплывать перед взором завороженного экскурсанта. «Клетка вышла на поиски птички» (1).

*
На огромном экране идет закольцованный фильм о Праге эпохи между двумя мировыми войнами. Черно-белые кадры: трамваи, башни, мужчины в смешных шляпах, важные дамы, башни, велосипедисты, ангелы, короли, автомобили, башни, трамваи… И постепенно вся эта хроника начинает преломляться, струиться, дробиться… Мелькают искаженные лица ангелов и королей, дома кренятся над мостовой и рушатся, рушатся, но никак не упадут на тебя – стороннего наблюдателя, маленького человечка в темном костюме и потертой шляпе, да только ты уже больше не сторонний, не посторонний, тебя затягивает, засасывает, ты уже – Йозеф К. И тебе отсюда не выбраться.
Возникает титр: «Прага больше тебя не отпустит. Никого из нас. У этой старой короны есть когти». И далее: «Только запалив этот город с двух концов, с Вышеграда и от Градчан, мы сможем освободиться» (2). На этих словах изображение желтеет по краям, чернеет, съеживается, пока не остается лишь черное пятно, после чего экран гаснет. И через мгновение все, как всегда, начинается снова.

*
Ты (слава Богу, действительно ты, не призрак с целлулоида) идешь по затемненным переходам, по узким коридорам… Идешь мимо круглых стеклянных столиков с книгами Кафки, Макса Брода, Гегеля, Канта: они лежат на поверхности стекла, а внизу разложены их четкие тени – тоже книги, но без текста, для призраков: весь текст, все буквы слились в этих теневых книгах в сплошную черноту. И отовсюду – со стендов, со стен, даже, кажется, с потолка, глядят на тебя цитаты – на немецком, английском и чешском – из писем и дневников, рассказов и романов Кафки. И – звуки. Шорохи, шепоты, вздохи. Кажется, даже шелест переворачиваемых страниц.
И вдруг надо всем этим каркает ворон. Дважды. Негромко, но очень отчетливо. Не спрашивай, по ком каркает ворон…

*
Вот – второй экран, с коротеньким мультфильмом, основанным на трех рисунках Франца К., на их метаморфозах и трансформациях.
Белый экран. Скупыми черными линиями рисуется стол – точнее, его, в обратной перспективе, проекция, как на древнерусской иконе. На столе острым, нервным почерком проступают слова «Im Prag», «В Праге». Рисуется стул, на стуле – человек: локти на столе, задумался. Отъезжает на стуле назад, поза становится напряженной, в каждой линии – застывшее отчаяние. Перед нами – классический рисунок Кафки, воспроизведенный на обложках многих его книг. Потом из-под человека исчезает стул. Он сохраняет прежнюю позу, не замечая исчезновения. Постепенно растворяется стол. Человек (не сразу, а тоже постепенно) как-то «складывается», откидывается назад, – и вот он уже полулежит в крайне неудобной позе, локти и колени остро торчат, весь словно ощетинился, пытаясь противостоять враждебному миру, отнявшему у него последнее – письменный стол.
Очень трагический мультфильм.

*
В следующем зале (отсеке лабиринта) – его женщины. Милена, Фелиция и другие. Каждая заключена в некий стеклянный ящик, подвешенный на цепях. «В той норе, во тьме печальной, гроб качается хрустальный…» Вначале я не поняла и пережила томительную минуту головокружения, когда, случайно задев поверхность стекла, незаметно для себя качнула ящик, – а ощущение было, что это у меня почва из-под ног уходит. О зыбкость, ненадежность кафкианской вселенной…
А цитата над этой Вечно Женственной зыбкостью нависает такая: «Сизиф был холостяком!»

*
Везде, везде, кругом – цитаты, маргиналии, комментарии… О том, что Кафка увлекся театриком, гастролировавшим в Праге со спектаклями на идиш. В частности, по пьесе Якова Гордина «Дикий человек» (одна из сюжетных линий: умственно неполноценного Лемеха его братья и сестра боятся, стыдятся и прячут от чужих глаз). Да так увлекся, что писал о постановках статьи, сдружился с труппой, в частности, с актером и режиссером Ицхаком Лёви (Людвигом Сацем). Вскоре Франц напишет «Превращение»… Папаше Герману все эти «театральные игры» очень не нравились. Кто бы сомневался.
Улиткой заворачиваются белые полотнища. Идешь по спирали, медленно, и так же медленно, не обгоняя и не отставая, сопровождают тебя огромные фото на белых барабанах в человеческий рост. Фото: Лёви в роли этого самого Лемеха-идиота. Стоит на коленях, в белой сорочке, кисти рук висят перед грудью, как у тираннозавра, красивое лицо перекошено (то ли от боли, то ли от смеха), но совсем не сумасшедшее. Фото: солидный господин при плаще и шляпе, в коротких панталонах и белых чулках, воплощение добропорядочности (если не знать, что господин этот – актриса-травести Флора Клюг, еще одна любовь Кафки). Улитка-спираль наконец тебя отпускает, и ты со вздохом облегчения попадаешь… попадаешь…
…Вот свидетельство о смерти. От туберкулеза. Рядом огромные буквы: «The God of Suffocation», «Бог удушья» (3). Вот некрологи в газетах: «Франц Кафка… Франтишек Кафка… В венском санатории… сорока одного года… gestorben ist (4)», – на чешском и на немецком, унизительно коротенькие, словно скончался просто еще один маленький человек. Да, быть может, и был Франтишек маленьким человеком, винтиком бюрократической тоталитарной махины, но – непокорным винтиком, великим «маленьким человеком».
И – цитаты: «Перед смертью его мучила жажда. Он грезил о “полном рте воды”, о чудесной минеральной воде…» И рядом – бесстрастная ремарка: «Обычно умирающим пить не хочется. Но некоторые срезанные цветы, к примеру, лилии, продолжают пить воду и в самый момент своей гибели».
От всего этого как-то… не по себе. А за несколько витков спирали до, в одном из предыдущих залов повествуется о том, как, создавая рассказ «Голодарь», Кафка болел тяжелейшим фарингитом, ему в горло буквально, без метафор, не лезла никакая еда. И – да, ему приходилось жестоко голодать. К тому же, будучи вегетарианцем, он вообще ел немного. Да еще шутил: вегетарианец, мол, пожирает не чью-нибудь, а свою собственную плоть.
…А тут – про жажду. Страшную, предсмертную. И – обрывается вниз узкая крутая лестница, деревянная и обшитая деревом со всех сторон. Разумеется, ассоциация с гробом неизбежна. Эти коды мы читаем на раз… Но вот когда, ближе к концу спуска, замечаешь, что внизу тебя ждет слегка наклоненное зияющее зеркало, «zrcadlo» по-чешски, то… Весь этот деревянный колодец становится уж слишком похож на могилу, в которую ты, лично ты, здесь и сейчас, неотвратимо опускаешься, погружаешься… О, вот тогда краешком сознанья начинаешь чуть-чуть понимать: а ведь я – уже не совсем я. Я, кажется, все-таки становлюсь персонажем. А спустившись, утыкаешься в очередной белый экран, на котором…


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ПРАГА В КАФКЕ. ВООБРАЖАЕМАЯ ТОПОГРАФИЯ»

…Постепенно возникает, проявляется дорога с одиноким путником. Видно только удаляющуюся спину. Это может быть любой. Это можешь быть ты. Причем, по мере того, как человек уходит, он становится все прозрачнее, словно бы растворяясь, исчезая в пространстве. А вот пространство – наоборот: по мере того, как человек стирается, дорога проступает все отчетливее, расширяется, захватывает все больше места, приковывая взгляд. Наконец, на горизонте, в тумане, появляется что-то. Появляется – и исчезает. Проявляется – и вновь заволакивается туманом. И вдруг, на миг, станет видно: башни? стены? замок?
И – черные слова на пустом экране: «Ты не из Замка. Ты не из деревни. Ты – ничто. Нет, к сожалению, ты все же что-то собой представляешь. Ты – странник. Чужак. Лучше бы тебе оставаться никем» (5). И – громоздятся башни и стены, удваиваясь, утраиваясь, отражаясь в зеркальных (zrcadlo!) стенах этого странного «кинозала». Они громоздятся прямо на твой бедный мозг, такие незыблемые, такие уверенные в своей реальности, в своей инвариантности. Это – Замок Замков, квинтэссенция квадратной романской архитектуры, безо всякой там «пламенеющей готики». Этот монстр невозможен, однако он твердо стоит на земле и твердо намерен завоевать, заполонить своими башнями все небо. У башен квадратные зубцы и крайне самодовольный вид. Но не успеваешь толком испугаться, как они выпускают из себя лестницы, становятся ближе к народу, «политкорректнее»…
Раздается телефонный звонок: землемеру Йозефу К. звонят из Замка. В трубке – шорохи, шепоты, треск, какая-то возня, неясные звуки, то ли женский, то ли детский смех… На экране – глаза. Глаза женщины и глаза мужчины. Две пары глаз, расширенных от напряженного любопытства. Или от ужаса? Глаза, всматривающиеся в нас. Глаза, отраженные в зеркалах многократно…
Потом замок (да, вновь замок) как-то подтаивает, оплывает, расплавляется, теряет форму – и исчезает. И вновь – туман, дорога… Потом исчезает и она. И в белизне экрана проступают едва различимые белые буквы с теневой обводкой. Буквы медленно складываются в слова: «Что бы ты ни делал, это всегда неправильно» (6). Потом так же медленно исчезают. Совсем. И ты остаешься наедине с белым экраном и зеркалами, отражающими пустоту.
«Мессия приходит тогда, когда в нем уже перестали нуждаться» (7), – еще одна цитата, начертанная на стене.

*
А еще там был… была…
Бесконечная канцелярия, «The endless office». Бюро с черными ящичками картотеки. Некоторые выдвинуты. На них таблички с именами. Например, «Йозеф К.». Невольно ищешь глазами табличку со своим (своим?) именем. Кажется, там должно быть полное досье, проштампованное, прошнурованное, включающее не только твое прошлое, но и будущее, вплоть до последнего параграфа. А иногда среди черных лаковых картотечных ящичков вдруг обнаруживается черный же телефон кафкианско-сталинской эпохи. Конечно, ты поддаешься искушению снять трубку: а что там? А там – сочный, но слегка скучающий немецкий баритон зачитывает с канцелярской выразительностью нечто бесконечное, убористо-прижимистое. Мне, немецкого не знающей, почему-то померещился фрагмент из «Процесса». Это было бы логично. Хотя в кафкианском экзистансе царствует логика абсурда, и кто знает, ЧТО тебе могут наговорить в черной-черной комнате по черному-черному телефону… А вдруг это оглашают приговор ИМЕННО ТЕБЕ? И вот сейчас придут, да и заберут, да и отправят... в исправительную колонию.
Подняв глаза, вдруг видишь, что уныло-зловещие ряды черных ящиков прерываются уютным экранчиком-мониторчиком, оруэлловским вполне, на котором бесконечно, вновь и вновь отпечатывает металлический штампик остренькими своими шипами буковки и цифирки. На чем отпечатывает? А вот, можете видеть, уважаемые господа: макет машины, изобретенной директором исправительной колонии. Правда, слава Богу, бездействующий макет. Но и без того впечатляет. Машина (махина) – черная, чугунная, беспощадная, а внутри распластан обнаженный восковой человечек. Мышцы скручены, лицо искажено, глаза безумные. Слюна капает и стекает по специальному желобку, а на спине множественные иглы пишут несчастному приговор с перечнем всех его преступлений (8). Крови не очень много, ибо она тоже стекает в спецемкости: все предусмотрено, «все включено». Долго глядеть на это невозможно, не надо, нельзя, потому что невольно начинаешь ассоциировать себя с... И чувствовать все на собственной шкуре.
А потом, в самом конце, перед глазами у тебя появится надпись: «Мы были созданы, чтобы жить в раю, рай был предназначен для служения нам. Наше предназначение было изменено; о том же, было ли изменено и предназначение рая, не сказано» (9).
 

ЭПИЛОГ

В общем, когда, наконец, покидаешь этот призрачный, черно-белый, ирреальный, но подавляющий своей тяжестью мир, то в полной мере ощущаешь себя распластанным на страницах «Процесса», «Превращения» или «Замка».
Я так и подписалась в книге отзывов, которую мне молча протянула пожилая служительница: «Tatiana V., a personage» (10).

                Прага, январь 2011 – Москва, февраль 2013


  (1) Кафка Ф. Ангелы не летают / Пер. с нем. Г. Ноткина. – СПб: Издательская Группа «Азбука-классика», 2009, С.43.

  (2) Из письма Кафки к Оскару Поллаку: «Прага не отпускает нас. Ни тебя, ни меня. У этой матушки, – говорит он, трансформируя чешское Maticka Praha, – есть когти. Надо покориться или же... Надо бы поджечь ее с двух концов, поджечь Вышеград и Градчаны - тогда, может быть, удалось бы вырваться...» (см. http://www.kafka.ru/biografy/read/praga.) Наскоро переводя для себя английские титры, я перепутала "crone" (старая карга) и "crown" (корона).
 
  (3) «Каждому больному — своего домашнего бога, легочному больному — бога удушья». (Кафка. Дневник от 1 февраля 1922 г. Пер. Е.Кацевой). Цит. по: Кафка Ф. Дневники 1910–1923. Путевые дневники. Письмо отцу. Завещание. – М.: ОЛМА-ПРЕСС. 2004.

  (4) умер (нем.)

  (5) «Вы не из Замка, вы не из Деревни. Вы ничто. Но, к несчастью, вы все же кто-то, вы чужой, вы всюду лишний, всюду мешаете, из-за вас у всех постоянные неприятности…» – Кафка Ф. Замок. (Цит. по кн. Кафка Ф. Избранное, пер. Р. Райт-Ковалевой. М. Радуга, 1989).

  (6) Из послесловия Макса Брода к первому изданию «Замка». (В тексте послесловия этой фразы почему-то не обнаружила. Однако в музейном каталоге стояло: «Whatever you do, it is always wrong». Max Brod. Afterword to the first edition of The Castle.)

  (7) «Мессия придет только тогда, когда уже не будет нужен; он придет только на следующий день после того, как будет возвещен его приход; он придет не в последний день, а в самый последний». – см.: Кафка Ф. Ангелы не летают / Пер. с нем. Г. Ноткина. – СПб: Издательская Группа «Азбука-классика», 2009, С. 50.

  (8) «Нижнюю часть прозвали лежаком, верхнюю – разметчиком, а вот эту, среднюю, висячую, – бороной... Итак, это, как я сказал, лежак… Животом вниз кладут осужденного – разумеется, голого, – вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи… Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил… Она, вибрируя, колет своими зубьями тело, которое в свою очередь вибрирует благодаря лежаку… Конечно, эти буквы не могут быть простыми; ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через двенадцать часов…»  (Цит. по: Кафка Ф. В исправительной колонии (пер. С. Апта) // Кафка Ф. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1 – М.: ТЕРРА–Книжный клуб, 2009.) http://prose-book.ru/document8108.html

  (9) Кафка Ф. Афоризмы / Пер. с нем. Ю. Архипова. Г. Ноткина. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. С.44.

  (10) Татьяна В., персонаж (англ.)

 http://vinogradova-t-e.livejournal.com/6265.html (гиперссылки, фото)