Глава 37. Сын Сатаны

Я про­сыпа­юсь от яр­ких лу­чей сол­нца и мор­щусь. Мне все еще тя­жело ды­шать, хо­тя отец го­ворит мне, что ско­ро это за­кон­чится. Но в мои лег­кие, на­вер­ное, по­ложи­ли ка­мень. Я встаю с кро­вати и на­чинаю то­пать ту­да-сю­да по на­шему не­уют­но­му жилью. Мой отец, док­тор, го­ворит, что ско­ро мы у­едем от­сю­да, где зем­ля та­кая хо­лод­ная и мер­злая.
Мне здесь не нра­вит­ся. Мое те­ло бо­лит, ко­жа очень жес­ткая и го­рячая. Ру­ки че­шут­ся, но па­па мне ка­тего­ричес­ки зап­ре­тил их тро­гать, а так хо­чет­ся.
Оли­вер – пло­хой сын. Оли­вер ужас­ный сын. Неб­ла­годар­ный.
Пос­ле нес­коль­ких ми­нут че­сот­ки, я все - та­ки сда­юсь и раз­ди­раю свою шку­ру, по­ка на ней не прос­ту­па­ют крас­ные пят­на, ко­торые на­зыва­ют­ся кровью, как го­ворит мне мой соз­да­тель. Уви­дев это, мой отец тут же бро­са­ет свои бу­маги, и под­бе­га­ет ко мне:
- Оли­вер, пе­рес­тань! Я же го­ворил, так нель­зя де­лать. Не смей.
Взгляд от­ца су­ров и зол. Мне боль­но от то­го, что я под­вел его сно­ва. Я уже знаю, что зна­чит «боль­но» - ког­да внут­ри все кри­чит и сто­нет, и еще ды­хания не хва­та­ет.
Я пло­хой, и я бью се­бя по ще­кам и по ру­кам, пла­чу, кри­чу на се­бя:
- Оли не хо­роший. Оли – дрянь. Пло­хой Оли!
По мо­ему ли­цу тут же сте­ка­ет со­леная во­да, ко­торую отец на­зыва­ет сле­зами.
Шку­ра тут же ста­новит­ся го­рячей. Мне это не очень нра­вит­ся. Мне ка­жет­ся, что это очень пло­хо, ког­да ты весь го­ришь.
Соз­да­тель ос­то­рож­но тро­га­ет мою шку­ру, на ней по­яв­ля­ет­ся что-то мяг­кое, у ко­торо­го стран­ный за­пах. Отец го­ворит мне, что это риж. Или жир, я ни­как не мо­гу за­пом­нить, как это зо­вут.
Мне хо­чет­ся есть, но я не мо­гу, по­тому что мне ни­ког­да не раз­ре­ша­ют ни­чего, кро­ме ка­кой-то жид­кой ка­ши. По­это­му я тя­ну ру­ки к не­му, по­казы­вая, что мне нуж­но по­ложить в рот ка­шу, и от­пра­вить во внутрь.
Хель­синг улы­ба­ет­ся, ки­ва­ет го­ловой:
- По­нимаю, по­нимаю, сей­час по­ешь, Оли­вер.
Оли­вер очень рад это­му. Я са­жусь на свое мес­то, бе­ру в ру­ки этот стран­ный пред­мет, ко­торый ни­как не мо­гу ос­во­ить, с тре­мя ос­тры­ми зу­бами. Я бо­юсь это чу­дище. Ни­как не мо­гу его по­бедить.
Отец ста­вит пе­редо мной мою ка­шу и да­ет ку­сок хле­ба, ко­торый, я ду­маю, очень вкус­ный. Я опять бо­рюсь с ро­гатым чу­дищем, и сно­ва про­иг­ры­ваю. У ме­ня да­же го­лова в ка­ше.
Пос­мотрев на ме­ня из-под лба, он мяг­ко ка­ча­ет го­ловой:
- Нет, не так. Оли­вер, возь­ми лож­ку. Ви­дишь, ря­дом ле­жит лож­ка.
Я об­легчен­но взды­хаю. То, что он на­зыва­ет лож­кой, мне нра­вит­ся. Я мо­гу ею есть.
Еда мне нра­вит­ся. Ког­да я хо­чу есть, мне нра­вит­ся все. Я ем быс­тро и жад­но. Мне все вре­мя ка­жет­ся, что, ес­ли я про­винюсь, отец ме­ня на­кажет и от­вернет­ся от ме­ня.
- Не гло­тай. Ешь мед­ленно – спо­кой­но го­ворит отец, на­ливая се­бе вкус­ную во­ду, ко­торая зо­вет­ся «чай». Мне мож­но пить чай, но толь­ко очень мед­ленно. Отец го­ворит, что я пло­хо вос­при­нимаю го­рячее.
Мне вдруг ста­новит­ся страш­но, по­тому что я тут сов­сем один. Что бу­дет со мной, ес­ли вдруг я в чем-то бу­ду ви­новат, и мой отец ме­ня бро­сит? Вдруг он пе­рес­та­нет ме­ня кор­мить, бу­дет сер­дить­ся?
- Па­па, - прог­ла­тывая суп, роб­ко спра­шиваю я, - вы ме­ня ни­ког­да не бро­сите?
- По­чему ты ду­ма­ешь, что я мо­гу те­бя бро­сить, Оли­вер?
Я по­жимаю пле­чами. Я это­му то­же на­учил­ся у от­ца. Он так всег­да де­ла­ет, ес­ли не мо­жет от­ве­тить мне на ка­кой-ни­будь воп­рос.
- Я пло­хой сын, и поч­ти ни­чего не умею. Отец го­ворит мне но­вые сло­ва, а я их не мо­гу за­пом­нить. У ме­ня в го­лове все пу­та­ет­ся. Я пы­та­юсь быть хо­рошим сы­ном, что­бы вы мог­ли мне мно­го но­вого го­ворить, что­бы мы мог­ли де­лать мно­го но­вого. Но я не мо­гу это сде­лать, по­тому что у ме­ня все пу­та­ет­ся в го­лове.
По­няв, ка­кой я пло­хой и ужас­ный сын, ко­торый не дос­то­ин та­кого от­ца, я на­чинаю от­ча­ян­но бить се­бя в грудь и по ли­цу, пов­то­ряя:
- Оли­вер – пло­хой сын, пло­хой, пло­хой! Очень пло­хой Оли!
Соз­да­тель под­хо­дит ко мне, и бе­рет ме­ня за ру­ки. Хо­лод­ные ру­ки его очень лас­ко­вы. Он про­ник­но­вен­но смот­рит мне в гла­за и твер­до ут­вер­жда­ет:
- Сын мой, все нор­маль­но. Ты все­му еще на­учишь­ся. Вот ска­жи, как это на­зыва­ет­ся? – он по­казы­ва­ет паль­ца­ми на тот пред­мет, в ко­тором ле­жит моя ка­ша.
Ме­ня это нем­но­го ус­по­ко­ило, по­тому что я точ­но пом­ню имя пред­ме­та, и я, улыб­нувшись го­ворю:
- Мис­ка.
- От­лично, Оли­вер – до­воль­но ки­ва­ет отец. Те­перь он по­казы­ва­ет паль­цем ту­да, где я си­жу и пов­то­ря­ет свой воп­рос:
- А это как на­зыва­ет­ся?
С этим пос­ложнее. Мне при­ходит­ся не­кото­рое вре­мя по­думать, преж­де, чем я от­ве­чаю:
- Стул.
- Хо­рошо – он бе­рет в ру­ки зу­батое чу­дови­ще, ко­торо­го я бо­юсь, и по­казы­ва­ет его мне, что­бы я ска­зал, как зо­вут чу­дови­ще. Но я не пом­ню, как не нап­ря­гаю па­мять, как не зас­тавляю ра­ботать свою го­лову. Все, что я знаю – что это ужас­ное, ро­гатое и зу­батое стра­шили­ще, от ко­торо­го на­до дер­жать­ся по­даль­ше. Я от­во­жу гла­за в сто­рону, по­тому что не мо­гу дол­го на не­го смот­реть, и шеп­чу.
- Я… не пом­ню – чес­тно приз­на­юсь. – Толь­ко пом­ню, что эта страш­ная вещь на­чина­ет­ся на бук­ву «в».
- Пра­виль­но – под­твержда­ет мой отец. – Это вил­ка. Ты за­пом­нишь, ког­да на­учишь­ся ею поль­зо­вать­ся.
Он на­чина­ет рас­ха­живать по на­шей ком­на­те, ту­да-сю­да, по­том ты­чет в се­бя, и за­да­ет мне еще один воп­рос:
- Что это, Оли­вер?
- Это? – я вни­матель­но смот­рю на не­го и очень ра­ду­юсь, что мо­гу его по­радо­вать сво­ими зна­ни­ями. – Вы го­вори­те, что это зо­вут «го­лова».
- Да, вер­но – ки­ва­ет соз­да­тель. – А это? – он по­казы­ва­ет вниз.
И я сра­зу по­нимаю, что сов­сем не знаю име­ни то­го, на что он ука­зыва­ет мне. Да­же и ду­мать не сто­ит, я со­вер­шенно за­был его имя. По­это­му я толь­ко бес­по­мощ­но раз­во­жу ру­ками и ка­чаю го­ловой, по­казы­вая, что не знаю.
- Это пол, сын мой. За­пом­ни, пол. Пов­то­ри.
- Пол – мед­ленно про­из­но­шу я, сма­куя имя, ко­торое пос­то­ян­но за­бываю. – Пол, пол.
- Да – ки­ва­ет па­па. – Имен­но. Три сло­ва из пя­ти. Сов­сем не пло­хо.
Я встаю и на­чинаю мед­ленно рас­ха­живать по ком­на­те. Мне боль­но вни­зу, каж­дый шаг да­ет­ся труд­но. Но еще нем­но­го вре­мени на­зад я сов­сем не умел хо­дить. Я во­об­ще ни­чего не умел, и у ме­ня бы­ло мно­го шра­мов на шку­ре, вез­де, а па­па мно­го ма­зал его сво­им ри­жем.
Я за­мечаю, что он на­чина­ет оде­вать свое те­ло в тя­желые шку­ры. Зна­чит, ско­ро он уй­дет и мне при­дет­ся ску­чать од­но­му. Я не хо­чу, что­бы он ухо­дил, по­тому что с ним мне не скуч­но. Он час­то мне рас­ска­зыва­ет о том, как ее рань­ше оби­жали. И мне всег­да в та­кой мо­мент хо­чет­ся уби­вать. По­тому что ник­то не мо­жет оби­деть мо­его от­ца. Я ос­то­рож­но спра­шиваю у не­го:
- Ког­да вы вер­не­тесь, отец?
Он под­хо­дит ко мне и про­тяги­ва­ет мне шку­ру. Я не по­нимаю, что это зна­чит, и вни­матель­но смот­рю на не­го. Он мне ни­ког­да еще не пред­ла­гал одеть свое те­ло в шку­ры. На мне толь­ко моя до­маш­няя одеж­да.
- Мы идем на ули­цу, Оли­вер. Идем гу­лять, по­нима­ешь? Гу­лять – ос­то­рож­но го­ворит он.
Я не знаю, рад ли я это­му, или нет. Я ни­ког­да не вы­ходил из на­шей ком­на­ты и по­нятия не имею, что за ней. Я стран­но се­бя чувс­твую сей­час, и мне очень страш­но.
- Что та­кое, сын мой? – тут же ре­аги­ру­ет Хель­синг.
- Бо­ять­ся – шеп­чу я. – Оли­вер бо­ять­ся. Оли­веру страш­но.
- Не бой­ся – спо­кой­но го­ворит он. – Это не страш­но, мой маль­чик. Мы не­надол­го вый­дем на ули­цу, и ско­ро вер­немся. Уже по­ра.
Мне ни­чего дру­гого не ос­та­ет­ся, кро­ме как слу­шать его, ведь я же пос­лушный сын.
Я не мо­гу сде­лать сво­ему от­цу боль­но или расс­тро­ить его тем, что че­го-то не хо­чу.
Он бе­рет ме­ня за ру­ку, и ве­дет на ули­цу, как он ска­зал.
Здесь все та­кое но­вое, я ни­ког­да та­кого не ви­дел. Я вни­матель­но смот­рю на все, что вок­руг ви­жу, вер­чу го­ловой ту­да-сю­да. Мне мно­го хо­чет­ся спро­сить у то­го, кто дал мне жизнь, но я бо­юсь, что он бу­дет злить­ся на ме­ня за то, что я так ма­ло знаю и по­нимаю.
Но па­па на­чина­ет мне по­казы­вать все сам, как буд­то зна­ет, че­го я хо­чу. Он та­кой ум­ный!
Он мне по­казы­ва­ет на все вок­руг, и на­зыва­ет так мно­го но­вых слов – «не­бо», «сол­нце», «снег», «зем­ля», «пти­ца», «бо­лака», или как-то так. Это еще не все, но я мно­гого не за­пом­нил. Так мно­го слов есть в ми­ре, да­же уди­витель­но. Па­па го­ворит, что вско­ре я то­же вспом­ню сло­ва, ко­торые ког­да-то знал, но мне ка­жет­ся, что это­го не бу­дет. Я, на­вер­ное, сов­сем ни­чего не знал ког­да-то, а мой тво­рец зря на ме­ня на­де­ет­ся.
Мы гу­ля­ем, а я все вре­мя твер­жу се­бе под нос: зем­ля, не­бо, снег, пти­ца, сол­нце. Я бо­юсь что-то за­быть. Се­год­ня Оли­вер стал ум­нее. Се­год­ня Оли­вер по­бедил. Вдруг эту по­беду за­берет моя глу­пость? Я бо­юсь это­го.
Сол­нце мне очень нра­вит­ся. Оно та­кое яр­кое и теп­лое. Я ос­та­нав­ли­ва­юсь и смот­рю на не­го. Оно очень кра­сивое. Кра­сивее, чем Оли­вер. Кра­сивее, чем да­же па­па.
Очень кра­сивое.
Я под­став­ляю ему мою шку­ру, про­тяги­ваю ру­ку. Мне теп­ло. Отец го­ворит, что это при­ят­ное ощу­щение имен­но так на­зыва­ет­ся – «теп­ло».
Очень теп­ло. Я не мо­гу от­сю­да уй­ти. И вдруг моя шку­ра на­чина­ет че­сать­ся и мне ста­новит­ся пло­хо. Мне страш­но, по­тому что ли­цу пло­хо. Я хо­чу поз­вать от­ца, но от стра­ха толь­ко кри­чу А­ААА­АААА!
Соз­да­тель под­бе­га­ет ко мне и быс­тро хва­та­ет ме­ня за ру­ку, та­ща в наш дом.
Я са­жусь, зак­ры­вая ли­цо ру­ками, и кри­чу:
- Боль­но, боль­но. Оли­вер бо­лит, па­па, бо­лит.
Он ос­то­рож­но при­лажи­ва­ет к мо­ему ли­цу свой риж или жир, пу­таю, как это зо­вут, и вти­ра­ет его внутрь. Моя ко­жа го­рит и щип­лет, мне страш­но и тя­жело ды­шать от бо­ли. Тог­да отец бе­рет еще ка­кие-то но­вые ве­щи в ру­ки, и рас­ти­ра­ет мою пло­хую шку­ру.
- Ты по­лучил опек, Оли­вер. Мы дол­го гу­ляли на сол­нце.
- Это пло­хо, отец? – вол­ну­ясь, спра­шиваю я. – Ты те­перь на ме­ня сер­дишь­ся и бу­дешь ос­тавлять Оли?
- Нет, не бу­ду, сы­нок – го­ворит он очень хо­рошим, лас­ко­вым го­лосом. – Это я ви­новат. Сей­час мы еще об­ра­бота­ем твои ра­ны, и те­бе уже не бу­дет боль­но.
Он по­лива­ет ме­ня ка­кой-то во­дой, и вско­ре и прав­да, ста­новит­ся не так тя­жело и боль­но. Я с бла­годар­ностью смот­рю на не­го, по­ка он при­водит в по­рядок мою шку­ру. Ког­да мне ста­новит­ся сов­сем хо­рошо, я по­казы­ваю паль­цем на че­лове­ка, ко­торый ви­сит в уг­лу на­шей ком­на­ты, на не нас­то­яще­го че­лове­ка, с ко­торым иног­да раз­го­вари­ва­ет Хель­синг, на­зывая его Бо­гом.
- Вы И­исус для ме­ня, па­па. Бог.
Тво­рец улы­ба­ет­ся, но от этой улыб­ки от­че­го-то сов­сем не теп­ло, как рань­ше.
- Нет, Оли­вер, - он по­качи­ва­ет го­ловой.
– Я не Бог, а Са­тана. И ты – мой сын.
Я скло­няю го­лову на­бок. Это стран­но зву­чит. Я про­бую ус­лы­шан­ное на вкус.
Оли­вер. Сын Са­таны.