Вторая мировая. Воспоминания голландской медсестры

Предисловие

Когда мы с ней познакомились, этой «немецкой» голландке было восемьдесят три. Она в ту пору ещё занималась в группе гимнастики для пенсионеров и гордо продемонстрировала мне довольно приличную стойку на лопатках.

В девяносто ей «пришлось» сменить изящную гоночную Альфочку на Пежо в угоду состарившейся собаке. Её Кселе стало трудно забираться в багажник: слишком задран «задок» у машины.  Фрау Зебер жаловалась, что чувствует себя в новой машине, как в пенсионном шарабане, скорость не та…

Два года спустя начала прихрамывать, сказывалась травма ступни, на которую когда-то наступила лошадь. «Какие ещё обезболивающие, буду я себя таблетками потчевать», — отмахивалась она от предписаний врача. А подарок дочери – клюка – привёл её в тихую ярость. Она не желала предстать всему миру дряхлой старушкой.
Время от времени она рассказывала мне небольшие эпизоды своей длинной жизни. Марэн Зебер познала войну «с изнанки», будучи медсестрой международного Красного Креста.

Ничего не изменив и не сгладив в её историях, я лишь внесла хронологический порядок. Некоторые детали повествования резковаты, прошу без обид. Фрау Зебер – человек прямой, бескомпромиссный.
Итак, без ретуши, как есть, от первого лица.


Вторая мировая. Воспоминания голландской медсестры

Моя родина — Роттердам.  У родителей был двухэтажный дом, в нём я и родилась. Тогда рожениц не возили, как сейчас, в родильный дом. Отец съездил за акушеркой на велосипеде, и тем же видом транспорта акушерка прибыла к нам для принятия родов.

Вся наша большая семья ютилась на втором этаже. Внизу располагалась парикмахерская, а при ней небольшой парфюмерный магазинчик. Отец гордился тем, что обеспечивал работой пятерых сотрудниц. У нас работали четыре парикмахера и одна продавщица парфюмерии. Тогда в Голландии царила безработица. Среднего класса почти не было.  Были богачи, разжившиеся на колониях, остальная часть населения жила в горчайшей бедности. Соседняя Германия при Гитлере «задышала». У немцев с приходом Гитлера к власти появилась работа. В стране строились автострады и железные дороги, возродилась индустрия. Никто тогда ещё не знал, как далеки планы фюрера, и голландцы откровенно завидовали этой эре благополучия.

Нам жаловаться не приходилось, парикмахерская кормила семью. Но и семья не ленилась, у всех были определённые обязанности. Я тоже помогала. Сначала уборкой помещений, а когда подросла, начала время от времени обслуживать покупателей. Мать всегда напутствовала: «Помни, гульден простого рабочего ничем не хуже гульдена богатея». Всех обслуживать с одинаковой вежливостью и предупредительностью было основным правилом нашего маленького бизнеса.

Парфюмерию в лавочку поставлял старый еврей, по крайней мере, мне он тогда казался очень старым. Как-то раз отец, с загадочной ухмылкой попросил меня пересчитать флаконы духов, аккуратно упакованные в большие картонные коробки. Добросовестно пересчитав духи во всех коробках, я доложила отцу, что не хватает одного пузырька.  «Как всегда», — отметил он удовлетворённо, — «Пусть и дальше считает меня простофилей, коль обман доставляет ему удовольствие».

Роттердам — портовая столица Голландии. Вообще, в нашей маленькой стране три столицы. Жители официальной столицы, Амстердама — народ открытый, по большей части дружелюбный. Роттердамцы — честны и прямолинейны. А в парламентской столице — Гааге — обитают настоящие снобы. Народ дал им нелестное прозвище: «чистейшее дерьмо». Вот уж где спесь, замешанная на пускании пыли в глаза! «Ден Хааг» житель Гааги произносит с высокомерным прононсом: «Ден Хеег».
Покичиться благополучием, даже если его нет, стремится почти каждый. Пол у входной двери и парадная лестница застелены дорогим ковром, чтобы все видели «богатство».  Зато крутая лестница, ведущая в спальни, в лучшем случае довольствуется обветшавшим половичком. Но об него спотыкаются уже только сами обитатели узкого домика. Про гаагцев у нас говорят, что они даже картошку с рынка носят в скрипичном футляре…

Мои родители, как представители среднего класса, имели возможность дать детям хорошее образование, поэтому меня отправили учиться в гимназию. В школу ездила, как и все по нашим узким улочкам, на велосипеде.

Наша маленькая страна всегда жила торговлей с большим миром. А в бизнесе важно что? И угодить, и убедить. Деловому партнёру приятнее, когда «уговаривают» на его родном языке. Потому в голландской школе сложилось трепетное отношение к основным европейским языкам, как немецкий, французский, английский, испанский. Усерднее всех муштровала нас учительница немецкого. Под стук её указки мы маршевым хором чеканили немецкую грамматику. Вбитые указкой знания не раз пригодились мне впоследствии.

Большой упор на уроках географии, помимо прочего, делался на подробное изучение всех колониальных территорий Голландии. Даже сегодня я могу их все перечислить, вплоть до последнего островка.

И, конечно же, воспитывалось уважение к королевской семье. Вся родословная с крестинами, именинами и прочими жизненными вехами голландских правителей была преобладающей частью школьной истории. К чести королевской семьи, дети регентов, как простые граждане, добирались до школы тоже на велосипедах.

Мать воспитывала нас в строгости, в доме царила дисциплина. В том числе и своевременный отход ко сну в восемь вечера был законом для всех детей, независимо от возраста. «Выспись, тебе нужны силы для нового дня!», — часто обосновывала она своё правило. Когда мне исполнилось 18, я попыталась воспротивиться ранней отправке в спальню. Неслыханная дерзость. Ответом была смачная пощёчина без дальнейших дискуссий. Я поняла, что, пока нахожусь на «родительских хлебах», нужно подчиняться заведённому распорядку. Признаюсь, это время перед сном я уже давно использовала для любимого занятия. Читала книги под одеялом, подсвечивая карманным фонариком.

Я очень любила плавать. Ходила в бассейн, ежедневно проплывая не менее двух километров. Летом плавали в открытом 50-метровом бассейне при любой погоде, а зимой перебирались в 25-метровый. В те времена не разрешалось плавать разными стилями, и я выбрала брасс.

Каждый год в Роттердаме проводился большой заплыв по каналу в индустриальной зоне, служившему в то время заодно и канализацией. Сейчас его уже нет, «закатали» под широкий проспект. Заплыв проводился 31 августа, в день рождения королевы Вильгельмины. Мне посчастливилось только один раз поучаствовать в этом двухкилометровом заплыве. К соревнованию допускались пловцы с 16-летнего возраста. Я была самой юной участницей. Отгребая время от времени попадающиеся на пути «котлетки», я благополучно, хоть и не в числе первых, достигла финиша. По окончании состязания всем участникам вручили маленькие памятные медали. Победители были отмечены настоящими — большими.

А потом в Голландию пришла война. Тихо так подкралась. Наши солдаты мирно почивали в казармах. На рассвете их разбудили, похлопав по плечу, люди в немецкой униформе: «Вставай, солдат, ты в оккупации». Конечно, я утрирую, но почти так оно и было. Роттердам сопротивлялся 5 дней.

Заплывы больше не проводились, и Дня королевы не стало. Королевская семья, по сути состоящая из потомков немецких кайзеров, сбежала от «соотечественников» в Канаду. Мои мечты об университете тоже пришлось отложить на будущее. Так что после гимназии, окончив курсы стенографисток, устроилась работать секретарём.
Но я всегда мечтала о медицине, и решила стать медсестрой Красного Креста. Когда мне исполнился 21 год, я уже имела право на самостоятельные решения. Родители были шокированы: Красный Крест находился на территории Германии. Да я где угодно готова была учиться, но, к сожалению, в Голландии таких курсов не было.
 
В Германии наша интернациональная группа  получила начальную теоретическую подготовку. Через два месяца нас распределили по разным военным госпиталям Красного Креста. Таковы были условия нашего образования: практика — всерьёз, а теория — приложится. Вместе с моей голландской подружкой я попала в лазарет под Краковом. Затем нас перевели в Чехословакию, а перед окончанием войны — на территорию Югославии. Нас хорошо охраняли, но бывало опасно. Мы к этому привыкли…

Перевязки, процедуры, раздача лекарств — обычный распорядок рабочего дня, вечером — медицинская литература. В мои обязанности не входило ассистировать при операциях, но я напросилась посмотреть. Моё любопытство обернулось для меня неприятным конфузом. Это было серьёзное ранение, у солдата пуля застряла в черепной кости.  Помню только, как завизжала пила в руках нашего хирурга.  Очнулась, лёжа на полу. Врачу и медсёстрам, занятым на этой сложной операции, было не до меня. Сама очухалась… Было стыдно!

После этого случая меня больше в операционную не пускали, да я и не просилась. Но однажды случился большой наплыв тяжелораненых. На операциях потребовалась помощь всего медперсонала, в том числе и моя. На сей раз я собрала всю силу воли, чтоб больше не позориться, быть не помехой, а помощью. Доктор, всё тот же, поначалу косил глазом в мою сторону, но я его успокоила: «Обмороков больше не будет!»

Привыкаешь ко всему: и к ранам, и к стонам, и к крови, и к чужим страданиям. Одного тяжелораненого не могу забыть. Товарищи вытащили парня из горящего танка. Когда его привезли в лазарет, он не стонал - без памяти был.  Обуглившееся лицо, уши сгорели, их просто больше не было. Кисти рук - чёрные кости. Их пришлось ампутировать. Когда он пришёл в себя, зарыдал. Потом признался мне, что его призвали на войну сразу после свадьбы. Он боялся своим видом шокировать молодую жену. Старшая медсестра предупредила весь сестринский персонал: если приедут родные - сначала посылать к ней. Страшно такое увидеть без подготовки...

Старшая медсестра по совместительству служила в лазарете апостолом нравов. Сестёр, отправившихся на отдых, она запирала в спальне. Интимные связи с выздоравливающими были строжайше запрещены. Одна из наших девушек отважилась-таки на ночную встречу с поклонником, сбежав через окно. Больше мы её не видели…

Вместе со мной проходили обучение и работали в госпитале сёстры и врачи из разных стран: были датчане, шведы, чехи, главная медсестра нашего стационара была русская. Не знаю, как её к нам занесло, но она нас чересчур не «строжила», и была в некоторой степени даже по-матерински добра.

С моим будущим мужем, немецким солдатом, я тоже познакомилась в лазарете. Какой же он был навязчивый, этот Франц Зебер, ходил за мной повсюду, как козлик на верёвочке. «Солдат Зебер, Вам ещё рано так перенапрягаться, отправляйтесь в койку!» — «Да я уже здоров, всё в порядке. Могу ли я Вам чем-нибудь помочь?»

«Помогать» ему пришлось, и не раз. Один тяжелораненый нуждался в переливании крови, а у Франца была первая группа.  После первой же процедуры у «тяжёлого» появилась перспектива на выживание. А Франц таким образом «задержался» в госпитале, его кровь оказалась живительной, и он поделился ею с несколькими «критическими», пока сам не слёг. Конечно, он получал усиленное питание, сдобренное стаканом вина, но после нескольких процедур, отдав в общей сложности около 2 литров крови, он очень ослабел. Его отправили в койку, поправляться, а потом — снова на фронт.

Когда русские были на подходе, наш лазарет срочно эвакуировали в Австрию. У нас ведь очень много немцев было. Проснувшись утром пятого мая 45-го, мы заметили, что исчез весь немецкий медперсонал. Постепенно вывезли и всех раненых. Остались мы с моей голландской подругой одни. Сидим в опустевшем лазарете, смотрим в окно, ждём, когда же нас заберут. Машины, беспрерывный поток машин проезжает и проезжает мимо. А мы сидим. Как-то даже не по себе стало. Что ли про нас забыли? В последний момент всё же заметили и нас, забрали. Прибыв в небольшой австрийский городок 11 мая 1945 года, мы узнали, что война закончилась…

В этом городке был лагерь английских военнопленных. Наши раненые смотрели на них сначала по эту сторону «колючки». Но вскоре заключённые поменялись местами со зрителями. Ворота открылись, англичан выпустили, и через те же ворота впустили немцев. С медперсоналом Красного Креста новая английская власть поступила более лояльно. Расквартировав в городке, настоятельно попросили не выезжать за его пределы. Англичане — справедливые люди.

А вот австрийцы — непостоянный народец. Совсем недавно рьяно салютовавшие своему земляку Гитлеру, они при «новой власти» так же истово открещивались от недавних убеждений: «Мы?! Да никогда!»  Откуда ветер подул, туда и жилетка распахнулась.

Узнав, что я неплохо объясняюсь по-английски, мне предложили остаться в Красном Кресте на территории Великобритании, но я решила вернуться на родину, в Роттердам. Сразу по приезде меня арестовали и бросили в «кутузку», расположенную в здании бывшей школы. Когда я в сегодняшних новостях слышу о страданиях беженцев, «вынужденных» ночевать на соломенных тюфяках, думаю, кто бы мне тогда соломки подстелил…  Моей кроватью был голый пол. 

Собрали всех, кто «нехорошо» себя вёл в войну. И тех, кто на работу в Германию устроился, стараясь прокормить семью, и Красный Крест. Да кого там только не было! Для ареста достаточно было доноса от соседа, которому, может, ваш нос не нравился.

Я боролась за то, чтобы меня освободили, взывала к справедливости. Но никакие аргументы в пользу того, что Красный Крест — независимая международная организация, не помогали. Ответ один: «Ты лечила немцев! А они потом снова отправлялись на фронт…»  Через месяц нас вдруг выпустили. Кругом разруха, голод, а тут такую ораву задарма кормить…

Устроиться на работу с моей биографией оказалось не так и просто.  Родители меня хоть и приняли, но без особого энтузиазма. Да и понятно, я переступила через их понятия. Выросла овечка, появилось собственное мнение — ищи себе новые пастбища.
 
Соседи переходили на шёпот при моём приближении, распускали небылицы про «предательницу». Помню, одна долго и многозначительно косилась на меня в булочной. Я не выдержала, съязвила: «Что это Вы так внимательно меня разглядываете, или на мне платье из вашего гардероба?» Она презрительно отвернулась.

Если честно, мои соотечественники — самые негостеприимные люди в мире. О-о-о, при встрече они лучатся напускным радушием! А загляните случайно «в гости» —  разве что пустой кофе подадут. Прижимая к животу плошку с выпечкой, хозяйка обнесёт лакомства по кругу и сразу уберёт в шкаф. На стол не поставит. Под её бдительным взглядом неудобно взять больше двух печенок. Если гости засиделись — обнесёт ещё раз. Но это уже прямой намёк: «Не пора ли вам, гости дорогие, отчалить». А уж на ночлег оставлять в нашей стране и вовсе не принято.
 
В лазарете я заработала небольшую сумму, и хотела хоть какое-то время продержаться за счёт этих денег.  В войну наличные были без надобности, потому нам выдавали только какую-то мелочь на «карманные расходы». А наша зарплата — 100 марок — копилась на счетах в берлинском банке. Я туда обратилась за выплатой накопившегося «капитала», что-то около 1500 марок. Однако мой заработок  куда-то «замылилился». Ни о каких счетах, накоплениях или зарплатах берлинские банкиры не имели понятия. Осели наши денежки в чьём-то бессовестном кармане.

В конце войны мой будущий муж со своей частью оказался на Эльбе недалеко от Дрездена. С одной стороны реки подходили русские, а с другой — американцы. Франц Зебер находился на русской стороне. Русских боялись, да и не случайно. Так что все, кто умел плавать, в том числе и Франц, спешно переплыли к американцам. Вода ледяная, и Эльба — река немаленькая, быстрая.  Но ничего, многие осилили.

Американцы погрузили военнопленных в поезда и продали на юг Франции.  Французы расплатились за бесплатную рабсилу оригинально. К американцам поезда вернулись, набитые до отказа вином. Хитрая сделка. Вино и в войну, да и после — товар неходовой.

Прибывшим на принудительно-исправительные работы немцам сразу был задан вопрос: «Кто из вас вырос в крестьянской семье и знаком с крестьянским трудом?»  «Крестьянскими сынами» назвались почти все, кто не дурак. Горожанин, блестяще окончивший гимназию в Лейпциге, Франц Зебер тоже вовремя сообразил, что у крестьянина с голоду не помрёшь.

Вообще-то французы военнопленных к труду не принуждали. Можно было посиживать в лагере, ничего не делая. Но лагерная кормёжка была скудной. Потому многие были рады подкормиться на ферме.

Так и стал крестьянский сын и пастухом, и дояром, и полеводом, по совместительству занимался мелкой бухгалтерией. Французский он и до войны знал неплохо, а «в среде» вообще поднаторел. В деревне его уважали, не препятствуя свободному передвижению в рамках дозволенного.

Его хозяин-фермер в войну тоже послужил бесплатной рабочей подмогой на немецких полях. Немцы его не обижали и кормили хорошо. За это и к Францу отношение было хорошее. К тому же работник он был усердный, даже чересчур. Его хозяин урезонивал: «Кто много работает — недолго проживёт». Но кормил соответственно трудовому вкладу, что не противоречило молодому здоровому аппетиту Зебера.

А вот один его знакомый, работавший на соседней ферме, скоро взмолился о переводе. Попал он к вдове, жаждущей интима. Вдовушка становилась всё более настойчивой. Бедный немец жаловался товарищу: «Один раз в день — в удовольствие, два — в напряг, ну а три — просто не под силу!»

После войны возобновилась и наша переписка с Францем. Мне очень хотелось с ним повидаться. Голландцам для посещения Франции достаточно было предъявить загранпаспорт. На беду, его у меня отобрали за «нехорошее поведение». Однако, в нашей маленькой стране, что ни город — то свои порядки. Роттердамские власти были неумолимы, а вот граничащий с Германией Арнхайм не так строг к «немецким помощникам». К счастью, моя лазаретная подруга жила в этом городе и помогла мне завладеть желанным документом. Я укатила к Францу на целых шесть недель!

Денег у меня было мало, да и жить где-то нужно было. Но Франц уже успел «обрости» французскими связями, и устроил меня горничной в настоящий замок. За корм и кров я застилала баронскую кровать и накрывала на стол. Как-то раз я заметила, что полог над кроватью просто зарос слоем пыли, впрочем, как и многое  другое в аристократической опочивальне. Спросила, можно ли вытряхнуть балдахин. Замахали на меня руками: «что ты, что ты». Наверное, опасались, как бы «антиквариат» не рассыпался от энергичных встряхиваний. Он был такой ветхий!

Прихожу в первый раз к Францу, а он коров с луга на дойку ждёт. Пришли: рожищи огромные, головы наклонили, косят на меня выпученным глазом. Я вся сжалась, страшно… Я коров сроду так близко не видала. Франц меня успокоил: «Они совсем безобидные, просто любопытные». Но как же ловко он их доил!

Мы решили пожениться. И, как только Франц вернулся в Германию, стали искать возможность для сочетания браком. Всё было не так просто. Меня, как голландскую гражданку, не пускали в Германию, а его в Голландию — и вовсе.  Выходом было только дистанционное бракосочетание. Да-да, существовала такая услуга уже в те времена. Подали заявление, я в Голландии, а он у себя. Нам назначили время для «росписи». Главным условием при этом было: мы должны прийти в соответствующие учреждения одновременно, чтобы также одновременно произнести заветное «да». На свадьбу» меня сопровождала страшно недовольная моим решением мать: «Не для того мы тебя в гимназии учили, чтобы ты за нациста замуж вышла». Родители меня так и не поняли.

Вот и стала я «немецкой» голландкой. Мой голландский паспорт сразу уничтожили и гражданства лишили. Таковы законы. Теперь я замужняя немка, и проживать должна с мужем в Германии. Хоть возможность посещать родных не отобрали, и на том благодарствуем.

Моему мужу тоже пришлось отложить мечту об университете, нужно было кормить семью. Мы поселились в маленьком шахтёрском городке на западе Германии. «Крестьянский сын» быстро освоил профессию шахтёра. Шахтёр и в те времена, и сегодня, профессия почитаемая. Друг друга шахтёры гордо зовут «приятель», и это не просто слово, а принадлежность к особому кругу людей. Под землёй, а глубина шахт в Рурском угольном бассейне достигает 1000 метров и даже более, нужен верный товарищ, на которого можно положиться.

Моя жизнь замкнулась на семье и нескольких знакомых. Жёны шахтёров не работали, таковы были представления о приличиях. Существовал некий дурацкий кодекс чести: шахтёр зарабатывает достаточно, и может сам прокормить семью.
 
Работа шахтёра и тяжёлая, и опасная. Каждый месяц на наших шахтах были несчастные случаи. За неосторожность под землёй многие заплатили увечьем или жизнью. Франц поначалу очень уставал, хоть работать ему было не в новинку. Я поддерживала, чем могла: вставала в полчетвёртого утра, готовила завтрак перед утренней сменой. Горячий обед ждал его по приходу домой…

Муж, как и все в городке, тоже хотел завести огород, посадить картошку и овощи. Когда он предложил мне заняться этим делом, я запротестовала: «У нас в Голландии женщины лопатой не орудуют, это дело мужчин!». Огород он всё-таки завёл, но копался в нём сам. Он был очень мягким и покладистым человеком.
Жаль, сейчас часто вижу мужчину с коляской, «прогуливающего» своего младенца. А в те времена мужчину с коляской засмеяли бы… Когда родились девочки, Франц помогал мне, чем мог, даже окна исподтишка мыл, но с коляской я гуляла всегда одна.

Как-то раз к нам в дверь позвонили. На пороге стоял неприметный мужчина, не то свидетель Иеговы, не то какой-то другой пастырь. Хотел нас «обратить», не знаю куда, не успела понять. Подошедший Франц посмотрел на него внимательно, потом засмеялся: « А я ведь тебя узнал. Ты нас в юности на Гитлерюгенд подбивал». Тот вмиг умёлся.

Мы вообще нечасто разговаривали о прошедшей войне. Она, хоть и не забылась, но прошла, и все были этому рады.

Не совсем забылась… Франц рассказал мне одну историю, которая, по-видимому, мучила его. Он признался, что один раз ему пришлось застрелить  мирного жителя. Когда они проходили через небольшое польское поселение, жители молча стояли на обочине, гнетуще молча. Франц вдруг заметил, что у одного пожилого поляка из-под куртки выглядывает дуло обреза, направленного в их сторону. Франц выстрелил первым —  сработал инстинкт самозащиты. Вроде бы всё ясно: или ты его или он тебя. И всё равно ему было стыдно.

Вскоре после рождения первой дочери нам представилась возможность побывать у «моих». Мы ужинали все вместе, и когда на тарелке остался последний кусок хлеба, Франц неосмотрительно взял его и уже начал намазывать маслом. Непререкаемый голос моей матери остановил эту акцию на полпути: «Завтра наш сын идёт рано на работу, это ему на завтрак!» Франц спокойно положил незаконченный бутерброд на место.

Хоть Голландия по сравнению с другими странами и не очень пострадала от войны, в голландцах ещё долгие годы тлела ненависть к немцам. Странно, но те, кто пострадал больше других,  уже давно всё простили. Кто ничего не потерял, тот почему-то дольше сочувствует себе за причинённый ущерб.

До недавних пор в голландской глубинке не стоило громко разговаривать по-немецки, а то и «нацистом» обзовут. Страна маленькая, а глотка большая. Машину с немецкими номерами тоже могут подвергнуть побоям, и автографа не оставят. Правда, и это уже почти в прошлом, вандализма против немецких средств передвижения уже почти не стало. Годы проходят, война отдаляется, обида затихает…

Мой родной Роттердам немцы бомбили многократно, что ни говори — стратегический объект. Но, видать, не всё разбомбили. Дело завершили американцы с англичанами. И кто им географию в школе преподавал? Эти неучи «думали», что Роттердам — немецкий город. Последняя бомбёжка унесла жизни многих простых горожан. Люди просто не были готовы к такой каверзе «освободителей»...

Курьёзно, но роттердамцы вскоре стали относиться к разрухе, как к неожиданному подарку судьбы. На руинах выстроили новый город с широкими улицами, по которым теперь стало возможным передвигаться на современном транспорте. А я с тех пор не переношу барбекю, напоминает об этом всепроникающем запахе гари, ещё долго державшемся в городе.

Франц часто повторял, что русский человек по сути — добрый, незлобивый, простой. Мой муж очень мечтал снова побывать в Крыму. Он был там со своей частью. Какие красивые места! Много у нас был планов… Несбыточных, как это часто бывает. Когда дочерям было два и четыре года, Франц скоропостижно скончался. А ведь здоровенный был, крепкий как дуб! Наши доктора даже на вскрытии не могли определить, в чём дело. И только заехавший по обмену опытом врач с востока Германии распознал  воспаление сердечной мышцы. Это заболевание было тогда ещё не изучено, а современные медики с  ним уже справляются.

Я осталась одна. Схлынули все знакомые. Женщины боялись за своих мужей, мужчина после войны в Германии был в цене, а молодая вдова — потенциальной опасностью. От моих родителей помощи тоже ждать не приходилось. Мать отрезала мою просьбу хотя бы о временной поддержке неумолимо: «Ты сама выбрала свою судьбу». Никакой пенсии за мужа тоже не «светило».

Со знаниями иностранных языков и опытом стенографистки меня взяли на работу в шахтный отдел кадров. Вот где пригодилась немецкая грамматика! Даже немки обращались ко мне за помощью в правописании. Работать приходилось много и напряжённо: печатала документы, заполняла всякие формуляры. Тогда почти всё вручную делали.
 
После войны, когда мужчин в Германии мало осталось, звали рабочих из других стран. Так что у нас и японцы, и поляки, и турки, и греки работали. Поначалу их отправляли в шахту только национальными группами вместе с переводчиком.
И спустя время многие ещё плохо знали язык.  Когда они обращались с вопросами в контору, то ни объяснить суть проблемы, ни уразуметь, что от них требуется, не могли. Я научилась их понимать, а с некоторыми даже в шутку общалась на их «диалекте». Мой начальник, услышав диалог с одним поляком, пошутил: «Фрау Зебер, так Вы и польский знаете?»

Японцев было несколько, они ещё в войну на немках женились и осели в Германии. Вот уж трудолюбивый народ, даже немецкие шахтёры их уважали. И надёжны, никогда не подведут. И на работе подставят плечо, и по жизни. Очень пунктуальны. Скажешь ему: «Приходи в три часа дня в контору», — не забудет, вовремя явится.
Греки очень дружелюбные, открытые, весёлые, но и легкомысленные. Работу они как-будто тоже не воспринимали всерьёз, трудились вполсилы.
 
Поляки, наоборот, от усердия «задницу рвали» на работе. Очень старались поскорее попасть «в немцы». Многие даже фамилии на немецкие поменяли. Хоть и недешёвая процедура, но на это деньги находились. А толку-то. Был он, к примеру, Чечевицкий, стал Шнайдер. Это по паспорту. А во всех формулярах в скобочках дополняли «Чечевицкий», для ясности.

Да, чуть не забыла. На шахте произошла странная история. К нам прибыли два негра. Один из них пропал в первый же рабочий день. Не поднялся со всеми из шахты по окончании смены. Его нашли в заброшенной штольне некоторое время спустя. Не похоже на несчастный случай. От его товарища шахта быстренько избавилась, отправив на родину. Помощников из африканских стран больше не приглашали.

Дочерей я сразу отправила в детский сад. Одна немка, помню, возмутилась: «Что делают в нашем католическом детсадике дети протестантки». На что воспитательница ей ответила: «Эти дети зато уже не писают в штанишки, как ваши».

Отпуска мы с дочерьми проводили в палатке, много путешествовали, ездили на кемпинги в разные европейские страны. Моих отпускных хватало только на заправку машины и на «прокорм». Мы любили Бельгию: хоть и грязноватая страна, но дешёвая, и пляжи у них хорошие. Иногда позволяли себе ужин в ресторане, готовят бельгийцы отлично!

Закрытие нашей шахты как нерентабельной, пришлось на моё 55-летие.  Меня отправили на пенсию. Пенсионные я к тому времени заработала небольшие. Между прочим, и за мужа мне кое-что начислили. Да ещё «угольные» получила, и, хоть углём уже давно не топлю, до сих пор «капают».

Пенсию за два лазаретных года пришлось пробивать долго. Снова писала в Берлин, заполняла присланные формуляры. Разные организации пытались от меня «отписаться», мол, нету ничего. Это у немцев-то, да у них ни одна бумажка не пропадёт! Я была уверена, что и моё пребывание в Красном Кресте покоится в какой-нибудь архивной папке. После долгой переписки нашли-таки, куда им было деваться!  Я потом и своим голландским подружкам подсказала, они тоже хоть и небольшую прибавку, но получили.
 
Став пенсионеркой, я смогла осуществить свою давнюю мечту – купила лошадь и занялась конным спортом. Переехала в другой город на границе с Голландией, поближе к родине.

После войны за причинённый ущерб некоторые приграничные немецкие территории были отданы в пользование Голландии. Так случилось и с немецким городком, в котором я поселилась. Когда он после войны стал голландским, мои соотечественники в нём прочно обосновались, построили дома, Но и немцы не все уехали, многие остались. Кстати, на многих сопредельных территориях издавна живёт народ из обеих граничащих стран. Так и здесь: немцы — с голландскими корнями, голландцы — с немецкими именами. Нередко и семьи смешанные.

В 61-м году территории эти должны были снова отойти к Германии. Предприимчивые голландцы завезли на них масло и сыры, собрав молочную продукцию со всей страны. А наутро, всё завезённое продовольствие совершенно беспошлинно оказалось на немецкой земле. Эта ночь вошла в историю как Буттернахт — Масляная ночь. Многие неплохо погрели руки на этом мероприятии.

Неприязнь к зачинщикам войны, оккупантам, надолго  засела в голландских душах, особенно тех, кто эту войну пережил. Совсем не так давно произошёл такой эпизод. Останавливается возле меня машина с голландским номером, опускается стекло, и женщина спрашивает, как проехать на рыночную площадь. Поскольку спросила она на немецком, я пытаюсь ей помочь, не меняя языка. Она меня не понимает и с досадой говорит мужу, мол, эта тупая немецкая корова и объяснить толком не может. Тирада была на моём родном роттердамском диалекте. На нём же я ей и ответила очень «культурно», что я о ней думаю. Муж газанул…
Война давно прошла, а какой след оставила.