***

Я умирал долго, мучительно и бесславно. Двадцать лет еженедельной химиотерапии, маленькими дозами впускавшей мне в кровь яд для борьбы с раком, полностью истощили мои физические и эмоциональные силы. Постепенно, год за годом яд разъедал внутренние органы, подтачивал кровеносные сосуды, то и дело вылезающие безобразными бардовыми гроздьями на теле, а иногда прямо посреди лица.

Жена, с которой мы были вместе с восемнадцати лет и недавно отметили шестьдесят лет совместной жизни, самоотверженно перебинтовывала трижды в день прободевшие и мокнущие язвы, водила в туалет и обратно к кровати, кормила с ложки, меняла белье и ни разу при мне не пожаловалась на тяжелую жизнь, только иногда плакала тихонько в телефонную трубку, когда звонили дочери. Последний год я был настолько изможден болью и стыдом за собственной бессилие, что всякий раз перед сном, сжимая до скрипа зубы, приказывал себе умереть и освободить близких от бремени, а просыпаясь утром, проклинал смерть за то, что опять не пришла.

В конце концов я сдался, утратил интерес и к жизни и к смерти и большую часть времени проводил в воспоминаниях о прошлом. Уже скоро моя молодая жена и маленькие девочки с черно-белых фотографий стали реальными, объемными, а те, что приходили и садились на кровать, словно выцвели и потеряли силу и смысл. Постепенно я перестал различать сон и явь, едва замечал смену дня и ночи, перед глазами все плыло светлыми пятнами, и лишь однажды вместо пятна я ясно увидел заплаканное лицо внучки, склонившейся надо  мной, и почувствовал поцелуй в лоб, а после этого была бесконечная тьма, потом вдруг ослепляющий свет, много разных звуков и наконец долгожданный покой.

Покой был теплым, обволакивающим, с нежным розовым свечением и мягкими баюкающими звуками. Изредка мне снились сны про жену, дочерей, а то вдруг про войну, когда я еще совсем ребенком ходил в польскую школу, и ее окружили немцы. Я вздрагивал и просыпался, пытался встать, вырваться из уютного плена, но мягкие поглаживания возвращали меня в приятную дрему. Однажды покой прервался толчками, меня словно волокло куда-то, сжимало, отпускало, снова сжимало, пока не выкинуло на ледяную пустыню с невыносимо ярким светом, ворвавшуюся  в грудь острым холодом. От нестерпимой боли я закричал.

Чьи-то руки передавали меня туда и обратно, а я кричал, просил оставить меня в покое и вернуть обратно в мой ласковый рай. Наконец, изможденный борьбой с неравными неведомыми силами, я забылся глубоким сном, и вновь передо мной стали чередоваться явь и сон, сменяли друг друга светлые пятна, и снова одно пятно стало четким и это было лицо моей внучки, склонившейся надо мной. Я улыбнулся ей, она радостно улыбнулась в ответ, поцеловала меня в лоб и взяла на руки. Ее подмышка пахла теплым молоком, и этот запах вдруг стал самым важным, вытеснил все остальные запахи, которые я знал раньше; у всех картинок-воспоминаний, составлявших, как мне казалось, важную часть меня самого, словно сразу истек срок годности, и они распались на части, а потом эти части стали пропадать одна за другой, а наверх ложились слой за слоем новые дни, наполненные прикосновениями, покачиваниями и запахом ее молока.

Надо мной то и дело склонялись радостные лица, ворковали что-то ласковое, а однажды склонилось лицо, которое казалось мне очень знакомым, но вспомнить его я не мог, как ни старался, я уже привычно улыбнулся в ответ и услышал, как лицо сказало ей:

- Какая хорошенькая, просто чудо! А взгляд… посмотри, точь-в-точь как у твоего деда.