Соловушка

  Приближается очередной юбилей Победы в Великой Отечественной войне, и газеты, радио, телевидение посвящают этому много разных материалов. Посмотрев по телевизору очередную такую программу, я подсаживаюсь с вязаньем к своей старенькой бабушке.
  - Баб, а как вы о Победе узнали? Расскажи!
  Бабушка откладывает в сторону книгу, оставляя в ней вместо закладки очки.
  - Про Победу? Да как все, так и мы узнали – по радио. Правда, оно у нас тогда одно на все село было,  громкоговоритель у сельсовета. Туда и ходили слушать. В тот день как раз собрались в поле выходить, а тут и объявили.
  - Ну и что? 
  - Как что? Обрадовались, конечно! Кто смеется, кто плачет, обнимаемся… Анфиса, председательша наша, гармошку свою вынесла. Старенькая такая двухрядка была, облезшая, а тут словно новенькая запела, завела нашу любимую «Подгорну». Мы, как были в сапогах кирзовых, в фуфайках, пустились в пляс, да так, что пыль столбом. День веселый выдался, солнечный… Анна, певунья наша деревенская, мы ее все Соловушкой звали, частушки завела, одну другой забористей, звончей. Ох, и голос был – заслушаться можно! Я даже плясать перестала, отошла к крыльцу, слушаю. Смотрю: рядом почтальонка Клава, девчонка еще совсем, стоит со своим велосипедишком, и слезы у нее так и бегут, аж косынка на шее вся промокла. «Ты чего?» – спрашиваю. А она тоненький конвертик из сумки достает, руки дрожат, глаза виноватые, сама уже чуть не в голос ревет. У меня так внутри и оборвалось все. «Кому?» – спрашиваю. «Теть Ане-е-е…»
  А Анна как раз рядом оказалась. Смеется, глаза сияют. «Не плачь, - кричит, - Кланька! Будешь ты теперь не похоронки, а одни веселые письма носить! Кончилась война-то, кончилась!». И конвертик у почтальонки из рук выхватила, глянула и словно споткнулась. Распечатала, глядит и тихо так, словно у себя самой, спрашивает: «Что? Нет! Как? Не может быть! Как же так?» Потом повернулась ко всем, смотрит, а сама, пожалуй, и не видит ничего. Глаза у нее синие были, словно небушко в ясный день, а тут прямо почернели и горят, что аж глядеть в них страшно.
  Бабы пляшут себе, а она идет прямо на них, повторяя: «Паша! Паша…» А сама рукой за горло схватилась, будто что-то мешает ей говорить. И снова горько так, со стоном: «Паша!..»
  Двухрядка Анфисина взвизгнула и стихла. Бабы остановились, примолкли. Глядят на Анну, и у всех в глазах одно: «Как же так?» Очень уж радостным, счастливым был тот день, чтобы в смерть поверить…
  Сколько похоронок в нашей Соколовке за войну получили! Без малого двести человек назад не вернулось. Аннин Павел последним был. Уж на что бабьи сердца за эти годы огрубели, слезы, казалось, на десять лет вперед выплаканы были, а тут, глядя на Анну, никто удержаться не смог. И слов утешительных ни у кого не нашлось, не знали, что сказать. Так и шли за ней до самого ее дома молча.
  До сих пор вижу, как она на крыльцо поднималась: рукой за перила схватится, ноги с трудом переставит, и снова рукой перехватится… Зашла и дверь за собой захлопнула. Мы стоим, прислушиваемся. А из дома ни звука! Я уж перепугалась: не умерла ли? Может, сердце не выдержало? Заглянула тихонько в окно, а она, горюшко, на постель упала, угол подушки закусила и как окаменела вся.
  Анфиса тоже заглянула, вздохнула и пошла в дом. Вижу: подошла к Анне, по голове ее погладила: «Ты поплачь… покричи… Легче будет. Не у одной тебя горе… У меня вон троих отняла война проклятая». Все мы знали, и Анна тоже, что муж и два сына Анфисы в одно лето погибли на разных фронтах. Но на слова Анфисы она аж вскинулась вся. «Уйдите! – кричит. – Все уйдите! Никого не хочу видеть! И жить не хочу! Не хочу!..»
  Бабушка замолчала, вытерла концом платка набежавшую слезу, вздохнула.
  - А дальше что было, баб?
   - Разошлись мы тогда по домам, но Анфиса наказала приглядывать за Анной, как бы она руки на себя не наложила. Да и то: очень уж они с Павлом друг друга любили! Тянулись друг к дружке, как травка к солнышку по весне тянется. Может, оттого что сироты оба были. Аннины родители в Поволжье в голод сгинули, а Пашиных кулаки в самой Соколовке порешили. Чужие люди их вырастили. В 41-м, весной мы им колхозом свадьбу справили. Всего два месяца только и пожили они вместе…
  Горестно вздохнув, бабушка ненадолго замолкает, а потом продолжает рассказ:
  - Время шло, а оно, как известно, лучший лекарь. Вот и Анна немного оправилась от своего горя, но словно оборвалось в ней что-то. Уж какая она раньше была спорая и на работу, и на веселье, а тут все у нее из рук валилось, и не то что песен – слова простого мы от нее неделями не слышали. Ходила, как тень, и все задумывалась, словно в себя смотрела. Начнет, случалось, корову доить и может час под ней просидеть, пока кто-нибудь ведро не отымет.
Девчонки наши все развеселить ее пытались: прибегут к ней вечером, тормошат, песни заведут, игры, разговоры разные. А она все молчит или соберется тайком и уйдет. К березе все ходила. Береза у них с Павлом своя за селом была. Приметная такая: от одного корня три ствола, словно семья. У этой березы и суждено было Анне сына своего найти.
  - Как это? – удивляюсь я. - Подкинул кто или замуж вышла?
  - Не-ет! Сватались многие, что с войны домой возвращались, но Анна и думать об этом не хотела. Начнет кто из мужиков к ней клинья бить, заговорит, а она посмотрит непонимающе: «О чем это вы?» и отойдет. А сына своего она действительно нашла. Сама эту историю мне потом рассказывала… Давай, однако, обед собирать, а то заговорились мы с тобой, - спохватилась бабушка и решительно поднялась, всем своим видом показывая, что история эта будет рассказана мне лишь при следующем случае.
Только вечером, когда были переделаны все дневные дела, удалось мне упросить бабулю продолжить рассказ о Соловушке, которая тридцать лет назад была моей ровесницей.
  - Весной это было, в апреле, кажись, - поудобнее усаживаясь в стареньком кресле с мотком пряжи в руках, вернулась бабушка к своим давним воспоминаниям. – Почти год прошел, как Анна о мужниной гибели узнала, а она все горевала, все к березе своей ходила. Вот и в тот вечер  туда пришла. Постояла, стволы тонкие погладила. Всплакнула, вспомнив, как до войны с Павлом сюда приходила. Он все смеялся: «Смотри, Анюта: вот эта большая береза – я, слева поменьше – ты, а самая маленькая посередине – наш сынишка будущий. Или дочка!» А она в ответ лишь улыбалась да краснела, как маков цвет… Берез по-прежнему было три, а из их семьи осталась лишь она одна, нет ни мужа, ни ребенка…
  За горькими своими думами и не заметила, как почти вплотную к ней подошел какой-то сгорбленный старик. В одной руке он держал тощую котомку, а другой прижимал к себе ребенка, закутанного в ветхую фуфайку. Поздоровавшись, дед с тяжелым вздохом присел на березовую развилку. Даже в сумерках Анна заметила, что ребенок весь дрожит, и сердце ее жалостливо дрогнуло: «И куда это вы, дедушка, на ночь глядя, да еще с дитем?» – «На станцию пробирались, да спозднились,  вот ночь и прихватила. На попутке ехали, да отказала наша техника по дороге. Ох-хо-хо… Шофер в кабине ночевать остался, а мы дальше пошли. Да разве с малым далеко уйдешь? И у самого ноги уже плохо ходют. Переночевать бы нам где…»
  - «Переночуйте у меня, - предложила Анна. – Пойдемте, это недалеко». Она решительно подхватила мальца на руки. «А худющий-то какой!» А тот доверчиво прижался к ней всем телом и сразу задремал. Дед заковылял сзади. По дороге он рассказал, что они с женой были «вакуированы» с Волги сначала на Урал, а потом перебрались в Сибирь, где был у деда дальний «сродственник». У него и перебивались всю войну. Но прошлой осенью «сродственник» помер, а они со старухой решили ехать умирать в родные места. «Да вот только хозяйка моя простыла сильно в дороге, только два дня и помучалась, сгорела, как свечечка. Чужие люди похоронить помогли, - голос деда дрогнул. – Остались мы с Алехой вдвоем. Да и он чегой-то прихворнул, жар у него…»
  Анна осторожно перехватила ребенка другой рукой, повернулась к старику: «Это внук ваш?» – «Да нет, чужой! Сирота он. Батьку его в первые дни на фронте убило, а мать на наших руках умерла. Когда вакуировали нас, поезд под бомбежку попал, ну и ее… Старуха моя жалельница была, вот мальчонку и взяли. Он тогда еще титьку сосал. Ох-хо-хо…» - «Ну и куда вы его теперь?» – «Да, ить, и сам не знаю. Дочка у меня на Волге оставалась, семейная. Может, она возьмет. Самому-то мне куда? Того и гляди – помру… Скоро ль придем-то? А то ноги совсем не идут, пристал я…» – «Пришли уже, заходите», - Анна пропустила деда в сени, и тот сразу же стал устраиваться на лавке, хотя она и предложила ему свою постель.
  Всю ночь пролежала Анна без сна, думала. Несколько раз подымалась, подходила к спящему на большом сундуке ребенку, прислушивалась к его дыханию, поправляла на нем свое старое пальто. А утром, когда дед засобирался в дорогу и подошел к спящему Алеше, попросила: «Не будите его! Оставьте у меня. Дорога вам еще дальняя, а он и без того чуть жив. Еще помрет ненароком. А и не помрет да если дочь не найдете – куда его тогда? А я ему матерью буду. Я ж одна теперь, как и он. Вот и будем мы с ним вместе, две сиротинки».
  Дед сначала заупрямился, привязался, видать, к мальчонке, но Анна чуть не на коленях его молила, и он согласился. Вот так и появился у нашей Соловушки сын.
Бабуля передохнула, помолчала немного, задумчиво глядя прямо перед собой, словно видела всех, о ком говорила, и продолжила:
  - Ох, и хлебнула горюшка она со своим Алешенькой! Уж очень слабенький он был, что ни болезнь – обязательно к нему привяжется. Сколько раз думали: не жилец больше. Анна ночей не спала, над ним сидючи. Тяжело ей было, но зато она от горя своего отходить начала. Глаза потеплели, а как малец начал мамой ее звать, то нет-нет и улыбнется.
Анфиса, председательша наша, глядя на Анну, радовалась: «Не из тех она, кого горе сломать может. Характер у нее не из слабых! Оживает ведь она, бабы! Глядишь, и запоет скоро наша Соловушка!»
  И впрямь… Как-то вечером прибегает ко мне Аннина соседка Дуся и кричит с порога: «Поет Анна-то, поет! Иду я с водой мимо ее окна и слышу: поет! Колыбельную, что ли…». Я мигом выскочила. Подбежали к Анниному дому, а у нее окно открыто, и голос оттуда слышится, несмелый, но Аннин, серебряный. Немудреная такая песенка была, про лунную дороженьку, по которой к детям сны приходят, а у нас от нее – слезы на глазах! Очень уж все мы за Анну переживали. Ласковая она была, сердцем добрая…
  Вот и вся история. Мы-то со своим вскоре из Соколовки уехали и не бывали там больше, все не получалось как-то. Многие из жителей ее сейчас уже забылись, но Анну и сына ее я частенько вспоминаю. Где-то они теперь? Как жизнь их сложилась? – покачав головой, бабушка устало прикрыла глаза. Я тихо отошла от нее, но еще долго, пока не уснула, думала о дальнейшей Анниной судьбе и всем сердцем желала ей счастья.
                (1975 г.)