Разность потенциалов

В ГОСТЯХ У НЕМЦЕВ.
Переписка трёх не очень благодарных стипендиатов одного очень демократического фонда ФРГ.

Глава 1.


Билефельд
03.03.1990
Дорогой Cаша!

Полагаю, что тебя несколько шокировало мое исчезновение с вокзала, а посылка с вещами, но без письма не способствовала повышению настроения. Хочу извиниться перед тобой и объясниться.
Что касается последнего, т. е. посылки, я не вложил в нее письмо, потому что не успел его написать. А почта от меня далеко, и надо было спешить, чтобы ты успел все-таки передать Сафирову эти очень важные для меня вещи.
Но почему же я исчез? Да потому, что, стоя на платформе, я увидел, что прибывающий поезд “Мейстерзингеры” (кстати, “Интерсити”) следует тем же маршрутом – до Ганновера через Билефельд. Получалось, что я уезжаю в подходящее для меня время, только на другом поезде. Я несколько раз отчаянно повертел головой, пытаясь тебя увидеть, и тут мои размышления прервал кондуктор. Он спросил меня, хочу ли я садиться, и, получив утвердительный ответ, помог мне поднять вещи в вагон (!).
Так все и решилось. Думаю, в конечном счете это было неплохо и для тебя: бог знает, сколько еще могла опаздывать “Валгалла”. Где-то в Дортмунде в купе зашли две пожилые дамы, уверявшие – если я их правильно понял – что они, собственно, и хотели уехать на “Валгалле”, но ближайшим поездом оказался вот этот, а больше, как сказали им в справочном бюро, ничего в обозримом будущем не предвиделось. Так что прождать мы могли бы еще долго, и это сильно ударило бы и по твоим нервам, и по здоровью. (Надеюсь, тебе стало хоть немного лучше.)
Мне повезло. В купе со мной оказались довольно приятные люди. Полдороги мне рассказывала разные разности болтливая немолодая немка, а потом подсела весьма благородного вида супружеская чета, тоже пожилые люди, направлявшиеся куда-то в далекий город, с пересадками на деловую встречу в банк. Когда поезд подходил к Билефельду, все они очень сочувственно следили за моими перемещениями с багажом. И в критический момент, когда я уже совершенно запутался в моих чемоданах и сумках, в тамбуре вдруг появился пожилой господин и со словами “Хочу помочь студенту” (меня еще можно принять за студента?) стал подавать мои неподъемные вещи.
Билефельд встретил меня совершенно отвратной погодой и отсутствием лифта на вокзале (как быстро привыкаешь к хорошему!). Лифт я потом обнаружил. Он находится на первой платформе, а мы приехали ко второй. Кое-как добрался до такси и через полчаса был на месте. Живописность места не поддается описанию. Это район вроде того, где находится наше посольство в Бонне, только не такой фешенебельный. Есть несколько роскошных особняков, но преимущественно дома старые. Моя хозяйка имеет полдома, причем нумерация обеих половин раздельная: мой дом 9с, а соседние полдома – уже 9d.
Собственно, все оказалось не совсем так, как говорила фрау Тиль. Во-первых, это не дом, где сдаются комнаты, а просто жилье большой семьи. Во-вторых, нотариус – не эта дама, а ее муж. Еще у них есть дети, две девочки. Одна кончает гимназию, другая – где-то лет 13-ти. В-третьих, француженка – это не еще одна жиличка, а сама дама. Отсюда ее странное для немецкого уха имя – Клотильда. До меня здесь жила – и, видимо, очень долго – японка. В общем это не какое-то предприятие по сдаче жилья, а просто небольшой приварок достаточно благополучной, но отнюдь не утопающей в роскоши семьи. Попал я сюда по чистой случайности. Клотильда – а общаюсь я именно с ней, мужа почти не бывает дома (он не только нотариус, но и адвокат, и очень много работает) – так вот, Клотильда – домохозяйка. Иногда она подрабатывает (уроками французского и еще чем-то), поэтому она и вошла в контакт с иностранным отделом университета. Так я сюда залетел. Я уже был в университете и видел объявления: ситуация с жильем здесь аховая. Просят за комнату 500 марок. Видимо, и считается неплохо. Это подтверждает и хозяйка. Я сказал ей, что когда для моего коллеги искали комнату, то находили только за 550. И она ответила, что да, жилье в Билефельде – проблема, и квартиросдатчики этим пользуются, однако их цены “некорректны”.
Так что я имею за мои 280 марок? Комната чуть меньше, чем в “Бонн-Апарт’е”. Кровать, шкаф, стол, крошечный журнально-телевизорный столик, стул и кресло. И еще нечто вроде этажерки. Мебель старая, 50-х годов. Поэтому я чувствую себя уютно. Находится комната на третьем этаже. Из нее ведут две двери. Одна в кухню, которая принадлежит только мне (из кухни небольшая дверка ведет еще в холодную кладовку), другая – в маленькую прихожую. В прихожей еще три двери: на лестницу, в две другие комнаты, которые сейчас закрыты, и в душ с туалетом. Пока что я пользуюсь сантехникой один, но хозяйка предупредила, что у них бывают гости. Две закрытые комнаты для них и предназначены. Если у них остановятся гости, я буду делить с ними сантехнику. Но наличие кухни все искупает. Она большая и полностью оборудованная: стол, плита, посуда. Вчера вечером хозяин, пыхтя, затащил наверх холодильник.
Район, действительно, очень тихий. В окно смотрит ель, в двух шагах – зоопарк с оленями, кабанами и прочей живностью. Вчера я хотел угостить хлебом оленя, но он не подошел к кормушке. Тогда я отдал хлеб лошади. Она не привередничала, все съела. Я был счастлив. Местность холмистая, красивая.
Все это были плюсы. А теперь – минусы.
Начнем с того, что рядом нет магазинов. Вообще. Продукты надо таскать издалека. Вчера я тащил их из центра и чуть не сдох.
Университет совсем не близко. То есть он недалеко, но добираться до него надо через гору. Это хорошо в ясную погоду и не каждый день. А на автобусе надо ехать с пересадкой. Поездка туда и обратно стоит в общей сложности 6 марок, а за проездной (самый дешевый) надо платить 57 марок.
Далее, как я сказал, и почта, и центр вообще как-то менее доступны, чем в Бонне.
Вообще, Билефельд гораздо проще, чем Бонн. Есть здесь и роскошные дома, и шикарные магазины, но их не так много, как в Бонне (не говоря уже о Кёльне и Дюссельдорфе). И жизнь здесь дороже. Пока мне трудно это доказать, но кажется, все товары стоят на десяток-другой пфеннигов больше. Я говорю об обычных продуктах питания, которые мы каждый день покупали в “Хите”. Не нашел я пока и ничего, сравнимого с “Хитом”. Вчера я провел час в подвальном этаже большого (громадного!) универмага, пытаясь купить себе продовольствие по потребности и средствам. Ведь до понедельника ничего нигде не купишь, или придется потерять полдня, чего я, конечно, позволить себе не могу.
Книжные магазины здесь тоже несравнимы с Боннскими. В университете лавка маленькая и сравнительно бедная.
Так что совершенства в мире нет. Я много приобрел, но и потерял немало. Из приобретений главное – библиотека. Ты ее знаешь, поэтому я ничего не буду тебе рассказывать, кроме одного, очень существенного. Она работает ежедневно с 8 утра до 1 часу ночи. По субботам и воскресеньям – до 22 часов. Это фантастика!
Теперь о важном. Я зарезервировал себе место на 24 марта. Душа у меня неспокойна, потому что мне достался вагон № 252. Это какой-то сомнительный поезд. Он проходит Билефельд в 1-31 ночи, а спальные вагоны от него перецепляют потом на экспресс “Восток-Запад”, т.е. на 15-й поезд и, следовательно, в Москве он будет в то же время. Сам же экспресс приходит в Билефельд на полчаса позже. Значит, вагон его где-то дожидается. Как представлю, что надо ночью метаться по платформе с телевизором в поисках вагона № 252 – а поезд стоит 2 минуты, – так сердце падает.
Кстати, телевизор дошел раньше меня. Я приехал, а он уже стоит, родимый. В полном порядке! Хорошо, что поверил фрау Тиль и послал его почтой. Не могу представить себе подобное у нас.
Правда, японка тоже купила себе здесь телевизор – черно-белый – и, уезжая, оставила вместе с пылесосом. Так что после возвращения из Москвы будет что смотреть. Вот и все мои дела. Надеюсь, что отношения с хозяевами у меня сложатся, и ты сможешь сюда заехать. Но это – дело будущего.
По поводу дюссельдорфской встречи: думаю, 11-00 – время подходящее как для меня, так и для и тебя.
До следующего письма.
Всего доброго.
Филипп.

Бонн
8.03.1990
Дорогой Филипп!

Твое таинственное исчезновение меня, конечно, смутило. По правде говоря, я разозлился. В самом деле, провожаешь человека, забыв о своей высокой температуре, отходишь на минутку в туалет, а человек бесследно исчезает… Обидно! Кстати, я почти выздоровел. Ладно, что было – то было. Забудем.
Спасибо тебе за большое письмо. Постараюсь ответить так же, т. е., тем же.
Начну с того, что все мои потуги выпросить у фонда более высокую стипендию, соответствующую кандидатской степени, оказались тщетными. Фрау Тиль категорически отказала. По правилам фонда, после утверждения степени ВАКом должны были пройти два года. Я натравил на Тиль Фехнера, но тот не смог ничего сделать. А я надеялся... Что ж, придется мириться со стипендией в 1500 марок в месяц, из которых 200 сразу высчитываются в страховку, а 700 уходит на жилье в “Бонн-Апарт’е”. Ты прав, нет в мире совершенства. Нет в нем и справедливости. Ты платишь всего 280 марок в месяц за жилье, получая 2500! Ладно, не буду гневить бога. Я сам виноват – затянул защиту.
Посылку твою передал. Сафирову на Западе очень нравится. Доволен. Все норовит подвести немцев под известные стереотипы – “чистота”, “пунктуальность”, “аккуратность”, и т.п. А когда видит, что в действительности все не так, говорит: “Немцы какие-то ненастоящие”. Выходит, больше половины немцев в Германии ненастоящие, потому что не все колбасники, аптекари, банкиры и вояки.
Между тем, наш вечер в Кёльнской пивной имел для меня неожиданное неприятное продолжение. Проводив тебя на следующее утро с Боннского вокзала, я обнаружил, что у меня исчез паспорт. Я его потерял! Можешь представить себе мое состояние?! Тяжелое похмелье, высокая температура, ты бесследно исчез и – самое страшное, что только может быть за границей: паспорт утерян... Врагу не пожелаю такого. Очень мне было плохо. Но я взял себя в руки и поехал в Кёльн – к нашим, на симпозиум. (Слава богу, Вернер нанял профессиональных синхронистов, так что мы с Петькой были избавлены от перевода выступлений; зато в кулуарах, за едой, на выездах и т. д. нас эксплуатировали нещадно). Ехал в поезде и гадал, что мне скажут в посольстве, когда узнают о потере паспорта. Неужели придется возвращаться на родину? В одночасье все планы на будущее полетели в тартарары…
Прихожу на симпозиум, а там уже перерыв после первого доклада. Навстречу Фехнер с чашечкой кофе. Смотрит на меня выпученными глазами. Спрашивает: “Как дела?” “Нормально”. “Да?” – “Да”. “Что-то ты плохо выглядишь”, продолжает он, а сам все таращит на меня глаза. Я объясняю: “Так, мол, и так: мы с Филиппом пригласили вчера нашего старшего коллегу попить пива, сегодня утром провожал Филиппа в Билефельд, да и простудился где-то...” “А ты ничего не потерял?”, спрашивает он. С чего бы, думаю, ему спрашивать? И вдруг с ужасом догадываюсь: он знает! Но откуда? “Паспорт”, выдавливаю я. “Сейчас подойдет Эмма, – говорит Фехнер, – и даст тебе адрес человека, который его нашел”.
Нет, невозможно передать чувства, которые я в тот момент испытал! Наверно, что-то вроде счастья... Мой паспорт нашел хозяин пивной, когда убирал помещение. Спасли меня три вещи. Во-первых, хозяин оказался человеком не жадным, и не клюнул на 150 марок, которые были в паспорте. Во-вторых, сказал он, «мне стало Вас жалко, когда я подумал, какие неприятности ожидают советского гражданина, потерявшего свой паспорт за границей». В-третьих, в нем было удостоверение больного сахарным диабетом, а там указан телефон человека, к которому следует обращаться в случае, если больной где-то на улице потеряет сознание, – телефон Фехнера. Ему-то рано утром хозяин пивной и позвонил. (Вернер был в Кёльне, но секретарша разыскала его здесь по телефону).
Удивлен? Не знал, что у меня сахарный диабет? Ты, наверное, думаешь: как же тогда Томилин медкомиссию прошел? Может быть, у него мочу на сахар не проверяли?
Проверяли. Не нашли. Потому что никакого диабета у меня нету.
Как-то шел я по подземному переходу от Боннского вокзала в центр города. Навстречу – три симпатичные девчонки. Что-то быстро лопочут, улыбаются. Я растерялся, позволил затащить себя в маленькую стеклянную кабинку, тут же в переходе. Усадили меня за столик, начали спрашивать о здоровье. Я говорю, что практически здоров, только близорукость замучила. Они посмеялись, заполнили какое-то маленькое желтенькое удостоверение и торжественно мне вручили. Зачем – не знаю. Я им четко сказал: ни одним из хронических заболеваний, указанных в удостоверении, не страдаю. Должно быть, глядя на мой внешний вид, они в этом усомнились. А может быть, в ФРГ, как и у нас, начальству очки втирают?
Наверное, надо было дать хорошие деньги хозяину пивной. Я предложил ему 20 марок. Он отказался. Я сказал спасибо и был таков.
Ну а теперь о другом, не самом веселом. Я понимаю, почему ты не участвовал в Кёльнском мероприятии, и уважаю твой выбор. Надеюсь, ты тоже понимаешь, почему мы с Петькой не могли не принять в нем участия. Кёльнский симпозиум – итоговая часть советско-западногерманской научной программы, в рамках которой я, ты и Петька проходим сейчас стажировки. Собственно, из-за нее, а лучше сказать – благодаря лично Фехнеру, мы здесь. Зачем я об этом пишу? Мне показалось, что ты очень уж резко отказался от участия в симпозиуме, обидев этим Фехнера. Я как со-организатор симпозиума твой отказ переживу, хотя – не скрою – надеялся видеть тебя среди участников. Но ты и меня пойми: не хочу, чтобы между вами пробежала чёрная кошка.
Я знаю, что ты, в отличие от меня и Петьки, всегда был в стороне от политики. Каждому – свое. Но здесь, по-моему, не политика, а просто человеческие отношения и связи. Лично я испытываю к Вернеру чувство благодарности. Он много сделал для нас –  пригласил в ФРГ на целый год. Впрочем, ваши отношения с ним – это ваше дело. Я закрываю эту щекотливую тему. Надеюсь, ты меня правильно понял.
Не хочу, чтобы между нами было что-то недосказанное. Ты не поверишь, но факт есть факт. Я в КПСС не рвался. Но вступил. Многие удивлялись, как мне это удалось. А всё очень просто. Год назад секретарь партбюро сам предложил мне вступить в партию. (Это в нашем-то идеологическом институте, где некоторые годами стоит в очереди на прием в ряды “политического авангарда”!). Уверен: если бы я отказался, то скоро стал бы жертвой кампании по сокращению кадров. Но я принял это решение не только чтобы спасти свою шкуру (карьеру-то я никогда не делал, ты знаешь). Кое-что изменилось с приходом к власти Горбачева. У нас появился исторический шанс.
Сейчас можно и нужно пересадить достижения западногерманской демократии на нашу посттоталитарную почву. Зачем открывать велосипед? Немцы здесь преуспели. Для меня лозунг Горбачева “Больше демократии – больше социализма” означает только то, что мы должны демократизировать общественные отношения. Причем не на словах, а на деле. А сначала надо заложить для них прочный правовой фундамент, наподобие немецких законов. Вот почему мне, как и всем остальным, важно увидеть, как эти законы работают на практике.
Фехнер организовал экскурсию на фирму “Рассельштайн”. Она имеет предприятия под Андернахом и Нойвидом. Занимается изготовлением жестяных изделий, главным образом пивных банок. На нас одели защитные каски, показали производственные цеха, профессиональное училище, а затем устроили встречу с активом из совета предприятия. Переводили мы с Петькой. После экскурсии нам всем подарили фирменные жестяные подносы. (Сафиров вцепился в поднос, как ястреб в ласточку, и сказал: “Всё потом забудется, а поднос останется”).
Работает ли немецкая производственная демократия на практике? Ты знаешь, судя по всему, работает. Но первые впечатления, – а их у меня масса – какие-то смешанные. Рассказывать можно долго и много. Но это далеко от твоих интересов. Скажу самое главное, может быть, отчасти крамольное.
Я все время переводил, и мои собственные впечатления от этого как бы затуманились. С одной стороны, можно было гордиться своей миссией. По сути я был посредником между двумя цивилизациями как раз в тот момент, когда они снова пошли навстречу друг другу. Не знаю почему, но мне все время казалось, что наши задают немцам какие-то нелепые, дурацкие вопросы. Я несколько раз призывал себя быть скромней. Дураков среди наших не было, факт: пять докторов наук, трое – кандидаты. Однако меня всё время распирало чувство, будто я знаю то, чего не знает никто. В голове у меня застряла, как заноза, одна мысль: «Неужели из-за рациональной организации общества самый тупой немец может быть умнее самого умного русского?». Да, многие вопросы у наших отпали бы сами собой, если бы они знали реалии западногерманской жизни, а главное – законы, регулирующие отношения труда и капитала. Но почти все наши в ФРГ были впервые, немецкого языка никто не знал. А на перевод немецких законов уйдут годы! (Написал и призадумался: а их вообще-то будут когда-нибудь переводить?)
Вопросы наших были чересчур абстрактными. Немцы их даже не сразу понимали. Нет, не потому, что они тупые. Вовсе нет! Просто им было невдомёк, почему их вообще об этом спрашивают. Видно, ожидали от русских интереса к чему-то более конкретному – к их личному повседневному труду, возможностям повышать квалификацию, правам рабочих на предприятии, гарантиям отдыха и т. п. Их вопросы к нашим почти всегда касались именно этого. А наши хотели несчастных немцев пожалеть, причем всех вместе, – за то, что они рабочие. Всё искали у них “больные места” и никак не могли их найти. В результате наши выглядели как-то глупо. В подтексте их вопросов угадывалось классовое сочувствие, типа: “как же нещадно вас, бедных, эксплуатируют эти проклятые капиталисты?!” А у немцев настрой был совсем другим, если не сказать противоположным. Это наших смущало, но до сознания доходило не сразу. Рабочие были довольны тем, что, попав на “Рассельштайн”, они благополучно устроили свою жизнь. Было видно, что за свои места они цепко держатся, фирме желают всяческого процветания, а ее владельцу – многие лета. “Да, некоторые проблемы есть, но мы их решаем и, может быть, уже завтра решим” – вот лейтмотив их ответов.
Во всем этом был какой-то элемент профанации. Может быть, немцы и не кривили душой, отвечая на вопросы, но они явно чего-то недоговаривали. Они не хотели выносить сор из избы, как сделал бы любой работяга на нашем заводе из ненависти к “начальству”. Я убедился на собственном опыте: “классовый мир” – не “идеологический миф”, а реальная проблема. (Позитивного она свойства или нет – другой вопрос). По-моему, в так называемом “реальном социализме” классового мира меньше, чем в капиталистической ФРГ. Да и вообще, получается прямо по Горбачеву: раз здесь больше демократии, подкрепленной действующим правом, стало быть, и социализма больше. Наверное, это – главное, что я вынес из экскурсии по предприятию.
После обеда в заводской столовой (наших рабочих бы так кормили!) мы поехали во Франкфурт-на-Майне. Разместились в гостинице недалеко от вокзала. Вечером, когда уже стемнело, отправились гулять по городу. Он показался нам мрачноватым и неуютным. На следующий день, когда Фехнер привел нас в центр города, где много небоскребов и есть пешеходная зона, Франкфурт произвел другое, более выигрышное впечатление.
С утра мы отправились в “ИГ Металл”. Центральное правление этого мощного профсоюза разместилось в высоченном здании. Его интерьер напомнил мне коридоры нашей власти, в частности, ВЦСПС (где я был однажды). Обитатели правления тоже чем-то смахивали на наших профсоюзных мандаринов и партийных боссов. Импозантные, холодно-вежливые господа в шикарных костюмах, неотразимо роскошные дамы (тема для отдельного письма). Правда, Ханс Регнер из международного отдела, с которым Фехнер устроил нам встречу, мне лично понравился. Он начал с того, что признался: в студенческие годы был таким леваком, что левее некуда, но потом остепенился и вот теперь сидит здесь, как настоящий бюрократ, в костюме с галстуком (и галстук пальцем показал – вот он дескать, мой ошейник). Симпатичный мужик. Что-то в нем сохранилось простое, свойское, наше. По-моему, он поддаёт.
На следующий день мы поехали в Дюссельдорф. Посетили там профсоюзный фонд им. Бёклера, что рядом с главным вокзалом. Выглядел этот фонд весьма скромно, ничем особенно не запомнился (как и сухая беседа с одним из его сотрудников). Надо сказать, все наши устали, вопросов было немного. После официальной части побродили пешком по городу и вернулись в Кёльн.
В предпоследний день Вернер порадовал нас экскурсией – уже не деловой, а туристической. На двух мини-автобусах мы отправились сначала в Бад-Мюнстерайфель, а из него в Ахен. Не берусь описывать красоты этих городов – их надо видеть. Я много фотографировал. Надеюсь, у меня еще будет возможность показать тебе снимки. Оба города хороши по-своему. Ахен древний и “римский” (основан римлянами), Бад-Мюнстерайфель – сказочно-романтический, совсем игрушечный городок!
Возможно, я бы рассказал тебе о предотъездной суете нашей делегации, но утомился писать. Помимо прочего, все купили переносные телевизоры с экраном 14 дюймов. Мне пришлось тащить один (услужил Надеждиной) до Франкфуртского аэропорта. Помог Сафирову выбрать в магазине двухкассетник. В общем, пока добрались до аэропорта, нам с Петькой пришлось попотеть и понервничать. Все-таки 10 человек, и у каждого целая гора вещей – как своих, так и накупленных. Никто ничего не соображает, все орут, обязательно кто-то чего-то теряет... В общем, испытание не для слабонервных. Сафиров закатил истерику из-за того, что не получил по Ausfuhrbescheinigung Mehrwertsteuer за двухкассетник. Оказывается, вместе с этой бумагой в специально отведенном помещении надо предъявлять сами купленные вещи. А двухкассетник у Сафирова был в чемодане, который он сразу сдал в багаж.
Но это было еще не самое плохое из того, что случилось с Сафировым. На следующий день я позвонил домой и узнал от мамы, что у него в “Шереметьево-2” пропал чемодан! Там, как известно, воруют. Сафирову сказали, что его чемодан якобы “не дошел”. Наверное, украли. Мое письмо он вез в сумке. Интересно, где он вез твою посылку?
Теперь об отъезде в Москву на симпозиум. Я купил билет на 24-е число, в тот же вагон, что и ты. Поедем вместе. Посылай паспорт, как хотел, съезжу с ним в посольство.
Я тут кое-что выяснил. Фрау Эрлих, замещающая на время отпуска фрау Тиль, сказала мне, что обо всех наших поездках за пределы ФРГ, фонд должен быть поставлен в известность. Тогда на время нашего отсутствия они приостановят стажировку, выплату страховки (вместе с выплатой стипендии), а потом продлят ее на это же время. Если срок пребывания за границей не превышает недели, то всех этих формальностей не требуется. О наших планах я ей ничего не сказал.
Да, чуть не забыл. Как договаривались, я позвонил нашему немецкому коллеге из Дюссельдорфского университета. Подтвердил, что приедем с тобой 21-го, в среду. Сказал ему: в 11-00 мы будем стоять на выходе из вокзала. Обещал встретить. Скорей всего, Б. приедет лично.
Пока.
Саша.

Билефельд
14.03.90
Дорогой Саша!

Вчера вечером я отправил тебе по почте паспорт, а сегодня утром получил твое письмо и оттиск статьи F. Я даже не могу сказать, что меня больше обрадовало. Скорее, все-таки письмо. Ибо я тут почти в полной изоляции, и ощущение нашего продолжающегося контакта очень важно, так сказать, для психического здоровья. Опишу тебе все по порядку.
9-го марта я позвонил домой и узнал, что Сафиров ничего не привез. Слов нет, как я расстроился. Ведь я послал пакет на следующий день по прибытии в Билефельд, утром, из университета (там есть почта). И единственное, что я мог предположить, это то, что пакет потерялся на почте, как это нередко у нас бывает. И от тебя не было никаких вестей. Грех сказать, а и не признаться не могу: что-то скверное у меня с языка срывалось. Благо, было это в одиночестве. Так сказать, разговор человека со своею душой. Одновременно я был обескуражен тем, что где-то застряли бумаги на стипендию, которые по идее должны были быть на этой неделе. Причем на почте (а до нее от моего дома идти и идти) мне дали полный отлуп, сказав, что для переживаний нет никаких оснований.
Так что твое письмо я воспринял как событие необычайное, я бы сказал, судьбоносное. Сначала на меня снизошло спокойствие, а потом, читая твое письмо, я разволновался. Спокойствие, потому что Bundespost подтвердила свою репутацию и, хоть и с опозданием, но в Москве от меня получат все, что надо. А разволновался я волей-неволей из-за твоих рассказов. То, что твои обстоятельства были, действительно, пиковые, из письма следует со всей очевидностью. У меня претензий нет. Скорее, я очень сочувствую тебе, ибо по сравнению с тем, что ты пережил во время этой конференции, моя жизнь напоминает свободное парение плейбоя в комфорте и неге. (Хотя, конечно, по сравнению с жизнью настоящего плейбоя, я могу сойти и за труженика). Особенно опасна была потеря паспорта. Тебе чертовски повезло. Немного я тебе и завидую: ты увидел, судя по всему, прелестные немецкие городки как раз в моем вкусе, пообщался с очень разнообразной публикой и посетил фонд, о котором я вообще впервые слышу.
Мои отношения с Фехнером – это, действительно, мое дело. Но я признателен тебе, так сказать, за третейское участие. Я, разумеется, не хотел обидеть Фехнера. Ты прав, когда пишешь, что он для нас много сделал. Я, как и ты, благодарен ему за все. Правда, и ты знаешь это не хуже меня, я не рвался за рубеж. Не верил, что пустят. Фехнер сам меня выбрал, настоял, чтобы поехал именно я, а не Губин. Когда он спросил, чем я намерен заниматься в ФРГ, я ему откровенно сказал, чем. Так что перед ним я морально чист и каких-либо угрызений совести не испытываю.
О твоем вступлении в партию я вот что скажу (откровенность за откровенность): если бы мне предложили, как тебе, я бы не отказался – вступил бы. Возможно, из тех же соображений, что и ты. Но мне никто ничего не предлагал и не предложит, потому что я – еврей. А самому добиваться, тратить нервы и драгоценное время на такое дело не хочется. Проживу как-нибудь и так.
Твои политические ориентации, равно как и твой исторический оптимизм, я, по правде сказать, не разделяю. Поначалу, в 1987-88 гг., надежды были и у меня. “Гласность”, – это, конечно, хорошо. Ну, дали волю языку. Помнишь, как мы – я, ты и Капустин – ходили в клуб “Перестройка”, как мы тогда резали правду-матку на лекциях по линии общества “Знание”? Ну и что? Запомнилась мне реакция на нашу лекцию одной женщины с МПШО “Черемушки”: “Бог ты мой, если б я знала, что наверху такие гады, что все так воруют, давно бы сама начала воровать. Сама о себе не подумаешь, никто о тебе не позаботится. Никому мы, честные труженики, не нужны!”. Поэтому для меня большой вопрос: что такое перестройка на деле, а не на словах? По-моему, это что-то очень мутное. Никто не просчитывает дальше одного-двух ходов вперед. Только богу известно, к чему эта перестройка приведет. Как бы не стало хуже. Пока всё, что делают Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе и “прорабы перестройки” помельче, выглядит как-то сомнительно. Впрочем, поживем, увидим.
Интересно, что за приборы купили наши орлы: я имею в виду марку телевизора и тот двухкассетник, который купил Сафиров. Жаль, конечно, что он не получил своих 18 марок, но если его хрустальная мечта сбудется, и он начнет разъезжать по Европам, то еще не раз с улыбкой вспомнит об этой сумме, а если даже и нет, то все равно ничего страшного. У моего отца в США украли вообще все деньги – и ничего. Не пойму я, как это – “чемодан не дошел”? Телевизор-то дошел? Аналогичный случай был, когда мы возвращались из Англии. У одной из наших женщин куда-то делся чемодан. Но потом, говорят, нашелся. Будем надеяться, и тут обойдется. Иначе это было бы совсем жестоко.
Немного о моей жизни. Ну, во-первых, ты был все-таки отчасти прав, говоря о том, что Билефельд – не последний город в Германии. Просто я еще не успел побывать в центре, когда писал тебе первое письмо. А потом побывал. Это какой-то ужас: магазины, магазины... На крошечном пяточке теснится пять роскошнейших и большущих универмагов. Один – кошмарных размеров “Хортон” с пассажем. Другой, поменьше, но посолидней – “Карштадт”. Тут же – “Лефферз” и еще два каких-то. Я их почти не изучил, некогда. Вообще, одному не так интересно. И денег нет. Все это не для меня.
В телевизорном магазине – опять-таки громадном, шикарном – телевизоры какой-то неведомой для меня фирмы “Универсум” и ее же видеомагнитофоны. Другие марки тоже есть, но они представлены не в таком количестве. Что это за фирма? Ты не слышал? Компьютеры, какие мне нравятся, есть, но дорогие – дороже тех, что мы видели в Кёльне, минимум на 1000 марок. Это не шутка. Это горькая правда. Нашел я и большой книжный магазин, но все-таки боннский “Бувье” больше. А дешевых распродаж здесь я что-то не вижу.
Вообще, тут нет ничего дешевого. Столица, Саша, – это везде столица. А в Билефельде живут, не считая студентов, преимущественно благополучные, состоятельные люди. Мое впечатление, что все продукты здесь немного дороже, подтвердилось. Наверное, самый показательный пример – наш с тобой любимый шоколад “Риттершпорт”. Цена – 0,99 здесь не встречается. Самое меньшее – 1,19 в “Хортоне”. В торговом центре около университета (никакого сравнения с Боннским “Хитом”) – 1,29. А в автомате в самом университете – 1,59 (вспомни: в автомате нашего фонда он стоил 0,89). Но здесь нет моих любимых хлопьев фирмы “Кёлльн”, что меня крайне огорчает. То есть, они есть, но не те. Все заполонено продукцией местной фирмы “Доктор Откер”. Этот “доктор”, давно почивший в бозе, – главная персона Билефельда. Я живу неподалеку от его заводов, от которых в ветреную погоду доносится запах, как в Москве – с кондитерской фабрики “Красный Октябрь”. Есть еще выставочный зал “Откер-Халле”, недалеко от университета и т. д. Одним словом, кормилец.
Я бы тут загнулся, если бы не хозяйка. Мало того, что она дала мне кучу полезных советов, так еще и заботится обо мне. Несколько дней назад она пригласила меня на ужин в теннисный клуб, членом которого является ее муж. Там прекрасная кухня и повар-француз, что для нее очень важно. Муж ее увлекается теннисом и даже знаком с Андреем Чесноковым, который несколько лет назад приезжал сюда играть. Он также пировал с немецкой теннисной командой в Мюнхене, а в ноябре впервые собирается в Москву смотреть соревнования.
Как ты понимаешь, это совершенно не мой круг, и поначалу я чувствовал себя скованно среди этих преуспевающих господ. Рядом со мной был еще судья, университетский профессор-физик и какие-то богатые старики. Ужин как таковой отсутствовал. Это была дегустация вина “Бордо”, коего шесть разных видов нам и подносили после небольшой лекции. Пища была лишь как закуска. Ну, сказать, что после шестого “Бордо” я чувствовал себя скованно, не могу. Этого не было. Вино хорошее, что и говорить. Правда, хозяйка морщилась и утверждала, что сама она из Бургундии, и тамошнее вино, не в пример Бордо, качественнее. Но я отнесся к этому спокойно. Всего не узнаешь. Под конец вечера мы слегка сцепились с судьей насчет преимуществ юриспруденции перед социологией, а богатые старики, излив мне свою любовь к России и воспоминания о том, как они хорошо туда съездили, изъявили желание непременно повести меня в здешнюю оперу. Я думал, что это забудется, но нет: сегодня хозяйка передала мне, что в апреле я получу приглашение от одной из присутствовавших на дегустации старушек.
Зато в университете я пребываю пока в полном одиночестве. Никаких контактов. Только библиотека. Она ошеломляет. Для тебя это, впрочем, не новость, но не знаю, сколько раз ты в ней был. Каталог здесь на микрофишах. Заходить и заниматься можно без всякого билета во все фонды, а чтобы брать книги домой, надо иметь билет. Домой можно брать многое, хоть и не все. Билет выдают по паспорту с полицейским подтверждением: мол, господин Радецкий проживает там-то. У меня он есть, и, таким образом, вся библиотека моя. В каждом зале – копировальные аппараты. Покупаешь карточку на определенное число копий и копируешь все, что нужно. Стоимость примерно такая: 220 копий – 20 марок и т.д. до 550 копий. Но я могу что-то и перепутать, так как сам еще не пробовал. Не пробовал я и библиотечный компьютер. Вернее, пробовал, но он мне ничего не показал. Даже не стал работать. Мне тут еще многому предстоит научиться.
Однако не все так здорово и с библиотекой. Точнее говоря, не только восторги я в ней испытал, но и разочарования. Во-первых, нескольких важных для меня книг не оказалось на месте, а некоторых тут вообще нет, хотя, например, они есть в “Ленинке” и в ИНИОНе. Во-вторых, и это главное, я понял, как малы были мои познания при написании монографии. Ну что мне теперь делать?! Разве только расширить библиографию. Но и это – полуобман, потому что книжек этих в Союзе нет. Так на кой черт и для кого их указывать? А я все равно уже не успеваю их прочитать. Грустно. Что-то мне, конечно, удастся прочитать, но мало!
Видимо, это пока все.
Да, о нашей поездке в Москву: мы едем не просто в одном вагоне, но, возможно, в соседних купе (если не в одном и том же). Надеюсь, ты пободрствуешь пару с половиной часов до Билефельда? Тогда мы еще успеем перекинуться парой слов. Но до 1.30 тебя, пожалуй, сморит. Тогда поговорим на следующий день.
Написал я это и подумал: а на какое число у тебя билет? Если, как ты пишешь, на 24-е, то увы. На 24-е билет у меня, ты-то должен был взять на 23-е: ведь через 2,5 часа будет уже новый день. Если так, то я приеду в Москву на день раньше.
Относительно извещения фрау Эрлих. Я думаю, о нашей поездке в Москву нам лучше помалкивать. Со стипендии нас, надеюсь, не снимут, даже если узнают. А кроме того, по-моему, им глубоко наплевать. Вот если мы поставим их в известность, тогда, конечно, им надо будет реагировать: предпринимать какие-то действия, что-то там приостанавливать, продлевать и т. д. А на нет – и суда нет. И даже если они что-то разнюхают, можно сказать, что в Москве мы были меньше недели, а это, согласно той же фрау Эрлих, никакого оформления не требует. Хозяйку я все же предупредил: у меня с ней не такие отношения, чтобы просто исчезнуть и все. С другой стороны, просить ее не выдавать меня, я тоже не могу. Поэтому какая-то доля риска тут все же есть, и прокол возможен. Но лучше рискнуть.
Я звонил нашим в институт: обратные билеты из Москвы для нас готовы. Это точно.
Проявил слайды. Кое-что получилось. Самые приличные кадры я отдам сделать в оправу, а ты потом решишь, стоит ли из них делать фото.
Вот и все. До встречи.
Филипп.

Бонн
16.03.90
Дорогой Филипп Аркадьевич!

Посылаю тебе твой паспорт, готовый к употреблению. Ж. без разговоров проставил нам новый “выезд до...”. К сожалению, относительно даты моего билета на поезд ты оказался прав. Я банально ошибся. Досадно.
По-моему, ты там в Билефельде неплохо устроился. А своим жильем я не очень доволен. Пенять мне не на кого – сам такое нашел. Когда я сообщил фрау Тиль, что у меня новое место жительства, она искренне изумилась такой прыти. “Как же Вы его нашли?!” “Через газету объявлений ‘Анонсе’”. “А Вы быстро у нас освоились, господин Томилин!” Но когда она стала расспрашивать о разных мелочах быта, выражение ее лица изменилось. Она попросила  телефон хозяина и при мне ему позвонила. Сказано было мало, но эффект от её звонка, по-моему, большой. Фрау Тиль дала знать херру Шриллеру, что за его жильцом стоит организация, которая своих в обиду не даст.
Перед уходом в отпуск (она будет лазить по вершинам Альп) фрау Тиль сказала, что после возвращения найдет мне жилье, “достойное стипендиата нашего фонда”. Посмотрим. Конечно, в “Бонн-Апарт’е” было куда лучше. Зато теперь я трачу на жилье в два раза меньше. 350 марок для меня большие деньги.
 Я мало рассказывал о своем жилье, потому как, честно говоря, хвастаться нечем. Больше всего досаждают тонкие стены комнаты. Через них все слышно. Комната квадратная, одна стена с большим окном, которое выходит на голый стриженый газон. К сожалению, штор нет, и когда тут намедни распогодилось, семейство хозяина – он сам, его жена и взрослый сын (здоровенный рыжий детина лет 30-ти с вечной ухмылкой на лице) – пару раз выходили на лужайку, ставили стол, стулья, ели, пили, грелись на солнышке. (Летом, наверное, будут загорать). За противоположной стенкой, у которой стоит кровать, находится туалет, но не мой, а хозяйский. Стоит ли описывать волнующее очарование доносящихся оттуда звуков?! А я должен подниматься в туалет и в ванную комнату на второй этаж. Туда ведёт крутая узкая скрипучая лестница. У меня свой ключ от туалета и ванной. Я долго ломал голову: зачем? Понял, когда увидел, что не один тут снимаю жильё. На втором этаже в четырех крошечных комнатках живут другие жильцы – мягко говоря, небогатые (одного из них, встретив на улице, я принял за бомжа).
Но самая “плохая” стена – да это и не стена, а какая-то фанерная перегородка – та, что отделяет мою комнату от хозяйской. Каждый вечер там работает телевизор. Впечатление такое, будто он в моей комнате. Домохозяева – люди простые и за телевизором частенько потягивают пивко, судя по тому, как в течение вечера их голоса постепенно становятся все громче, а беседа все оживленнее. Потом обычно завязывается спор отца с сыном, который, правда, всегда кончается миром, но только после резкого вмешательства хозяйки. Заниматься невозможно: очень трудно сосредоточиться. Иногда меня охватывает бешенство. Хочется запустить в стену табуретом или заорать изо всей силы матом. Пока держусь, но что будет дальше, не знаю.
В комнате у меня есть небольшой холодильник, продавленный диван, стол (не письменный), два стула и низенький шкаф с пронзительно визжащими дверцами. Я купил себе маленькую настольную лампу, чтобы можно было нормально читать и писать.
  Другая проблема: холодно. Почему-то не работает центральное отопление. Наверное, хозяин решил, что в марте топить не нужно. Днем, может быть, и не нужно, но по ночам холодно. Дело еще в том, что у меня нет теплого одеяла, и я укрываюсь дубленкой, купленной по дешевке через “Анонсе”. В комнате у меня, разумеется, нет никакой кухни, поэтому готовить не просто. Но я все равно готовлю, в основном разогреваю. Ем консервы, супы из пакетика на первое и “5 Minuten Terrine” на второе. Стараюсь покупать овощи (кольраби) и фрукты (бананы). Иногда обедаю в фонде, а бывает, перекусываю в городе.
Живу я на правой стороне Рейна, в районе Oberkassel. Но Рейна не видно, от него до меня сравнительно далеко. Зато метро близко – станция «Oberkassel-Nord». Возможно, ты уже обратил внимание: улица, на которой я живу, образно характеризует положение, в которое я попал: «Rauchlochweg».
После твоего отъезда я реже стал выезжать в центр Бонна. В основном читаю – либо в библиотеке фонда, либо дома. Библиотека, конечно, не такая, как в Билефельдском университете, но интересных книг по моей теме, которых я не читал, здесь достаточно. Как стипендиат имею право бесплатно копировать, сколько захочу. Сначала я набросился на это занятие, но потом смекнул, что мне просто физически не поднять и не увезти домой всего, что хочу скопировать. Библиотека фонда славится в Германии своими архивами. Жаль, что большинство из них – не по моей теме.
Надо признаться, после твоего отъезда стало скучновато. Особенно я почувствовал это, когда пришел в себя после конференции. Наверное, ты удивишься, но я уже с ностальгией вспоминаю те полтора месяца, когда мы все трое – я, ты и Петька – жили в Tannenbusch’e, в “Bonn-Apparte”. Вспоминаю наши первые впечатления. Пока мы были вместе, пока шла конференция, я не чувствовал одиночества. Наоборот, хотелось съехать из дорогих апартаментов не только в целях экономии, но и чтобы уединиться.
Дело в том, что Петька стал меня донимать. О твоей аллергии на эту колоритную личность я знаю. Аллергия на него есть теперь и у меня… Признайся: ты, наверное, нас с ним на одну доску ставишь? И, наверное, давно? Не ставь, Филипп, не надо. Мы с ним очень разные люди. Хотя вместе пили не раз, отрицать не буду.
Петька, действительно, может быть очень назойливым. Беда в том, что сам он этого не понимает. Как ребенок, этот наш комсомольский вожак. Enfant terrible. Когда я с ним общаюсь, во мне борются две противоположных эмоции – сострадание и брезгливость, иногда отвращение. Бывает, он достанет меня так, что я его прибить готов. Спорим, чуть на крик не срываемся. В ответ на его русофильскую трепотню я нарочно несу какую-нибудь русофобскую чушь. Это его доводит до истерики. А бывает, что он вызывает у меня искреннюю жалость. Если бы не его пристрастие к выпивке, с ним можно было бы, наверное, ладить. Ведь он – неглупый малый. Если посмотреть объективно: знает три языка, классный переводчик с немецкого. Ты знаешь, я отнюдь не враг бутылки, но так пить, как Петька, я не то чтобы не хочу, я просто не могу – организм не выдерживает.
Кстати, Петька тоже покинул “Bonn-Apparte”. Фрау Тиль подыскала ему где-то в богатом Bad-Godesberg’е маленькую квартиру-мансарду за 450 марок. Он в общем доволен, но как-то критически отзывается о хозяевах. Впрочем, планирует на пару месяцев уехать из Бонна в Саарбрюккен к Кронеру. Так что скоро и его здесь не будет.
Ты пишешь, что у тебя в университете пока нет никаких контактов. Наверняка скоро появятся. Хотя с немцами непросто общаться. Дело не в том, что они неконтактные. Наоборот, на контакт идут и с большим интересом. Но сами человеческие отношения не такие, к каким мы привыкли в нашей стране. Их начинка, образно говоря, суховата и жестковата: зубов не сломаешь, но радости мало. С их-то стороны все нормально, они от тебя не дистанцируются. А нам кажется: по усам текло, да в рот не попало – ни то, ни се. Впечатление сродни тому, что я получил от одного “потрясающего” (как мне сказали) немецкого торта. Его вкуса я так и не разобрал. Кажется, он был чуть солоноват. Но точно не сладкий.
Впрочем, немцы хороши в деле. Работать с ними в кайф. Можно поспорить о пресловутой немецкой пунктуальности, точности, надежности, основательности и т. д. Послевоенное поколение еще хранит эти качества, но более поздние поколения, тем паче зеленая молодежь, кажется, не очень-то стремятся подражать своим отцам и дедам. Петька считает, западных немцев испортили американцы. Нацию, говорит, раскупорили, разгерметизировали, так что она испустила свой истинно германский дух. Немцы стали демократичными, либеральными – и размягчились, расслабились (особенно молодые). У меня на этот счет есть собственные размышления. Поделюсь с тобой, когда они примут более или менее законченный вид.
Посылаю тебе пакет от F.
Все хочу у тебя спросить, купаешься ли ты в университетском бассейне?
На этом останавливаюсь и желаю тебе всего доброго.
А.Т.
P.S. Вспомнил, что ты просил меня купить в посольстве сигарет. Я купил тебе блок “Мальборо”. Захвачу с собой в Дюссельдорф. Там и рассчитаемся.


Билефельд
18.03.90
Здравствуй, дорогой Александр Иванович!

Спасибо тебе за паспорт. Ты сильно меня утешил. А родители мои были просто в панике, что я в чужой стране посылаю почтой свой “серпастый-молоткастый”. Спасибо и за сигареты. Ничего в них не понимаю, но думаю, что ты сделал правильный выбор. Помнится, в посольском магазинчике они значительно дешевле. Ну, а что лучше советских, это несомненно.
Возможно, по возвращении из Москвы тебе стоит поискать новое жилье. Понимаю, как это непросто. Но плохо устроенный быт способен осложнить жизнь еще больше.
Твои наблюдения о немцах любопытны. В чем-то они совпадают с моими, в чем-то нет. Как правило, немцы холодноваты и суховаты. Русские могут задушить в восторженных объятиях. Они могут так нагреть своей сердечной теплотой, что мало не покажется. Меня, например, очень утомляют душевные излияния в институте. Никаких запретных тем, ничего святого – какой-то коллективный психологический эксгибиционизм. Болтают обо всем и обо всех. Домой приходишь после этого разбитый, выжатый, как лимон, хотя ничего особенного не сделал. Куда ушло время и силы – непонятно.
Общение с немцами иное. У меня его не так много. Но я вижу, как они общаются друг с другом. Они знают меру и прежде всего думают о деле. Я бы не сказал, что они молчуны. В университете стоит несмолкающий гул – все говорят. А вот после разговора – даже более длинного, чем обычно, – кажется, будто недосказано больше, чем сказано. Не замечал? Правда, здесь я сам ощутил у себя тягу к нашей российской болтовне. Что ж, не удивительно: ведь я тут совсем один.
Жизнь моя постепенно входит в нормальное русло. Есть и небольшие успехи, есть и огорчения. К успехам (хотя моей заслуги тут нет) можно отнести ситуацию с хозяевами. Ибо, как мне кажется, они уже израсходовали на меня все, что я им заплатил в виде квартплаты. Вчера они возили меня в Мюнстер и там угощали. Не то чтобы они устраивали поездку ради меня. Просто сами решили проветриться. И меня с собой взяли.
Мюнстер очень красив. Это настоящий университетский город. Там студенты на улицах, в то время как в Билефельде (сам знаешь) – в самом университете, библиотеке и расположенных рядом общежитиях. Но одновременно Мюнстер – это служилый город. Там находится множество контор, все учреждения Вестфалии. Земля-то – Северный Рейн-Вестфалия, но есть еще и подразделение. Вот Мюнстер – это именно Вестфалия. Ранее он был мощной католической цитаделью. Промышленности в нем нет. Так что – и это чувствуется – город не “рабочий”, и на рабочих там ничего не рассчитано. Богатство так и прет. Понимать я всегда понимал, сколько ступеней богатства существует, но вот видеть это – совсем другое дело. Хозяева мои, как я рассказывал, совсем не бедные люди, но многие цены в Мюнстере для них были просто ошеломительны. Речь шла, правда, об антикварных часах, но ведь они не просто глазели – приценивались!
А вечером того же дня состоялся первый научный контакт. Между прочим, в какой-то пивнухе, отчего я сегодня не могу работать. Контакт этот у меня произошел с учеником Л. – доктором Б. Познакомился я с ним так. Набравшись смелости, я позвонил в бюро Л. этой самой фрау Шнайдер. Не знаю, как там фрау Фальк, о которой ты мне рассказывал, но фрау Шнайдер даст ей, думаю, немало очков вперед. Абсолютно железная баба. Ничего ей Л. обо мне не говорил, никаких телексов из Москвы она не получала (из издательства “Прогресс” должен был прийти телекс насчет разрешения на перевод статьи) и никаких контактов с профессорами на факультете она мне обеспечить не может. А вот обратись-ка ты, голубчик, к Б.. Он Л. хорошо знает.
И вот я в дурном расположении духа позвонил этому Б. и сказал, что писал, мол, диссертацию о Л., теперь вот перевожу и... Не дав мне договорить, он железным голосом заявил, что мы должны встретиться и пообедать и т. д., что вечером следующего дня он сам за мной заедет. После этого я ждал, что подкатит солидный дядя на сверкающем “Мерседесе”. Вместо этого прикатил молодой парень наших лет на велосипеде. И мы с ним быстро нашли общий язык.
Он объяснил мне, что на факультете Л. как бы аутсайдер, и особенно рассчитывать на взаимопонимание мне там не с кем. Но оказалось, что те, с кем он меня может свести (он назвал имена) это как раз те самые люди, с которыми я и хотел встретиться: R., Т., Х., V. О Графрате Б. говорил очень недоброжелательно, об остальных (не называя имен) чуть ли не с презрением. И я могу его понять. На факультете – 25 кафедр. Большую часть из них возглавляют люди, мне совершенно неизвестные и, боюсь, не только мне. Достаточно сказать, что имени их нынешнего декана я не слышал никогда. А ведь я все-таки чего-то почитываю.
Сам Б. защитился у Л. четыре года назад, причем очень конкретно, исследовав с помощью его методологии феномены банковских операций и т. д. После чего он осуществил еще какой-то проект в этой же связи, а теперь выпускает вместе с Л. книгу по искусству (у него вся семья – архитекторы, он пишет об архитектуре, а Л. – об остальном искусстве). В общем, как он говорит, сейчас в ФРГ вдруг обнаружилось, что проблемы, о которых пишет Л., и его методология, попадают в самую сердцевину того, чем заняты искусствоведы, педагоги, историки, теологи, экономисты и т. д. На факультете Л. не более, чем терпят, а он, в свою очередь, на всех уже давно плюнул. И когда его спрашивают, почему он остается в Билефельде, отвечает, что здесь ему не мешают.
Л. далеко не так болен, как я опасался. С начала апреля он будет вести семинар на факультете. И я очень надеюсь на него попасть.
В бассейне я еще не плавал. Недосуг.
О грустном. Я очень хотел познакомиться с Р. Козеллеком, издателем словаря “Исторические категории”. Он как раз работал в Билефельде – увы, в прошлом. Когда ему стукнуло 65 лет, его вышвырнули на пенсию. И он уехал в Берлин. Из Мюнстера по тем же обстоятельствам вышвырнули Блюменберга, – может быть, самого выдающегося по образованности гуманитария в современной Германии. Я был неприятно удивлен тем, что в Билефельдском университете нет даже намека на то, что его основал Шельски: ни памятной доски, ни аудитории его имени – ничего. Б. разъяснил мне, что стиль Билефельда – подчёркнутое отсутствие сентиментальности.
Надо сказать, что к самому Б. это относится не меньше, чем к фрау Шнайдер. Он – совершенно железный парень. Занимается дзюдо, жутко деловой и намерен провести годок в США, другой – в Японии. Сам он из Кёльна, в Билефельде уже 7 лет – и никаких перспектив с ним не связывает. Все это страшно любопытно, хотя и не вдохновляет. Но жизнь приходится принимать такой, какая она есть – к сожалению. От старой Германии осталось профессорское чванство, а вот научный дух в высшем смысле все-таки исчез. Как и у нас, все заполонили посредственные людишки, которые делают свой маленький научный гешефт. Может, это и к лучшему – лишь бы не было войны.
Спасибо тебе большое за пакет от F. Я как раз отправлял ему письмо, когда от тебя пришла почта. Его материалы мне очень пригодятся.
Сегодня звонил домой и узнал, что тяжело заболел отец – подхватил какую-то заразу, когда ездил в Среднюю Азию. Лежит теперь в больнице. Так что когда я сюда буду возвращаться – не знаю. Потратил на телефонный разговор с домом столько денег, что уже не стал звонить насчет симпозиума. Но думаю, не хрена наши не сделали. Работа над докладом идет у меня плохо. Почти не идет. Попытаюсь-таки отговорить Дронова от этой дурацкой идеи.
Начал за здравие, а кончил за упокой. Извини.
Всех тебе благ.
Филипп.


Бонн
22.03.90
Дорогой Филипп!

Может быть, это письмо не успеет дойти до твоего отъезда, и ты прочтешь его только по возвращении из Москвы. Было бы жаль: ведь тогда у тебя будет совсем другое настроение. Но мне важно излить душу именно сейчас, и я просто не могу не писать. Потом перегорю, и ты не узнаешь, что меня так сразило в Дюссельдорфе. Помнишь, ты сказал: переписка необходима для психического здоровья. Вот-вот! До Москвы письма идут недели три-четыре, и не всегда доходят. Ответ же поспевает через месяца полтора-два, многое за это время устаревает, происходит что-нибудь новое, и в результате теряется смысл переписки. Лучше звонить. Но это недешево. Так что благодарю бога – вернее, Bundespost – за то, что у нас есть возможность облегчить душу за 1 марку с гарантией стопроцентной доставки и полной конфиденциальности.
Последнее особенно ценно. Письма на родину я всегда пишу с учетом возможной перлюстрации. Слишком много фактов подтверждают эту позорную практику, чтобы элементарную осторожность принимать за мнительность на почве мании величия. Если переписываться внутри Москвы, то риск не исчезает, только снижается. Однако переписываться, живя в Москве, как-то нелепо. Здесь – совсем другое дело. Но я отвлекся. Перейду к главному.
Ты, помнится, удивился, что я так расстроился и скис перед лицом сверкающих витрин пассажа, богатых, здоровых, красивых женщин и мужчин, беседующих за чашечкой кофе и бокалом вина. Да, ты прав. Видел я такое и раньше, причем не раз. Просто вдруг случился какой-то обвал: копилось-копилось и прорвалось. Настоящий нервный срыв. Мне жаль, что он произошел, когда ты был рядом. Надеюсь, что на тебе он никак не отразился (если не считать испорченного настроения, хотя и ты был не очень-то весел). Прошу меня извинить и хочу сказать спасибо за твои ободряющие слова в тот момент.
На первый взгляд, все довольно просто: зависть к чужому богатству. Да, зависть есть. Отрицать не стану. Завидовал я и раньше. Позавидуешь-позавидуешь – и пройдет. С кем не бывает? Все мы люди, все мы человеки... Главное тут что-то другое, чего у меня раньше никогда не было. Я чувствую, что во мне, внутри моей души образовался яд, способный отравить мне всю жизнь. И боюсь, не только мою. Он буквально сочится, брызжет из меня, как из редкого гада, убивающего свою жертву на расстоянии. Никогда не думал, что со мной может случиться что-то подобное...
Немцы сами создали богатое свободное общество. Создали своим трудом, умом, волей, верой и т.д. Это их собственная заслуга. Правда, после войны им помогли американцы. (Нам и здесь не на кого пенять: сами отказались от плана Маршалла.) Не знаю, как насчет наших ветеранов, однако лично мне Германия ничего не должна. Это ясно, как день. Конечно, если бы стипендия была больше этак на две-три тысячи марок, я бы ощущал себя, наверно, лучше. Но только мне кажется, что и этих денег было бы мало. Нет таких денег, которые бы компенсировали мне потерянные годы. Потеряны же они в том смысле, что я мог прожить их совсем иначе, я мог бы чувствовать, желать, мыслить по-другому, чем делал это на протяжении всей предшествующей жизни. Меня этого лишили, меня обманули. Кто? Немцы? Конечно, нет. Виной всему наши “строители коммунизма”, продолжатели дела Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Партократы хреновы!
И здесь в моем мозгу происходит странный сдвиг по фазе: я вроде понимаю, что немцы тут ни при чем, и я им только спасибо должен сказать за стипендию, по сути дела за подарок. Но когда я вижу их богатство, накапливаемое из поколения в поколение, их физическую породистость (следствие того же накопления, только здоровья), их спокойствие и прямо-таки детскую безмятежность (результат сорока лет правового государства) – когда я все это вижу, мне, как ни странно, кажется, будто именно они, немцы, лишили меня этой свободной и богатой жизни, отняли ее, присвоили себе, оставив меня с носом. Да, я знаю: трудно выдумать что-то более чудовищно лживое и неблагодарное, чем то, что я написал. Но клянусь тебе, эта зловещая иллюзия преследует меня, как мираж – пустынного странника.
Богатство, красота, свобода поначалу вызывали у меня естественное восхищение, даже восторг. Но потом во мне что-то надломилось, и я стал воспринимать реальность в ином свете. Хорошее стало казаться плохим – не потому, что оно само по себе плохое (ведь я же готов был урвать хоть маленький кусочек с роскошного стола на этом празднике жизни!), а потому что оно было несправедливо отнято у меня и отдано другим. А поскольку “другие” даже понятия не имели о моем существовании, и никого из них в отдельности я ни в чем конкретно обвинить не мог, то всё мое раздражение и ненависть направлялись не столько на людей, сколько на вещи.
Парадокс заключался в том, что вещи я начал одновременно любить и ненавидеть. Они стали предметом вожделения, целью маниакальной страсти, утолить которую, как я уже говорил, не смогли бы даже очень большие деньги. Как горе-ловелас ненавидит недоступных для него женщин, так я стал ненавидеть вещи, недоступные мне по цене. Чем выше их цена, тем большую ненависть они у меня вызывают. Уже один их вид для меня личное оскорбление. Каждая купленная мной вещь – не просто удовлетворенная потребность. Это боевой трофей, охотничья добыча, спортивный рекорд! Сама по себе, попав в мои руки, она уже не так интересна, если вообще имеет отношение к реальной потребности. Однажды, купив вещь, – не буду говорить, какую именно, – я подумал: “А зачем она мне?”.
С тобой такого не случалось?
Каждая купленная здесь вещь – для меня успех, достижение в грандиозном предприятии, которое мое подсознание инициировало без санкции высшего органа, сознания. Вот почему здесь я и в средствах не очень-то разборчив, и со здравым смыслом не в ладах. Например, водку, черную икру, икону, пасхальные яйца и картины, которые контрабандой привез из Москвы, я продал дешевле, чем купил в Москве! Представляешь! Ты спросишь, какое такое предприятие я имею в виду?
Это самый трудный вопрос. Я долго ломал над ним голову, но до конца не уверен, что нашел правильный ответ. Он от меня ускользает! Поделюсь предположением. Оно может показаться бредовым, поэтому никому не говори. По-моему, речь идет о компенсации за тот моральный ущерб, который нанесло мне мое отсутствие в ФРГ, а точнее говоря, мое небытие в свободном мире. Это компенсация за всю мою прежнюю несвободу.
Может быть, я говорю банальности, и то, о чем я пишу, знакомо тебе, как и всякому простому гражданину СССР, попавшему за рубеж. Не исключаю, что мои душевные излияния вызовут у тебя отторжение: ведь это и есть “душевный эксгибиционизм”, от него тебя тошнит. Просто мне очень надо высказаться. Что я могу сказать себе в оправдание? А вот что: я осмелился признаться в том, что многие чувствуют в той или иной мере. Но о чём стыдятся сказать – даже самим себе.
Глядя на мой кислый вид, ты недоумевал: “Не тебе, а мне бы впадать в уныние. Я за границей в первый раз. А ты уже год назад был здесь целый месяц ”.
Да, был. Только совсем по-другому был. Я ведь почти не рассказывал об этом “блистательном турне”. А почему? Потому что о его внешней стороне Дронов уже рассказал на собрании сектора со свойственным ему красноречием. О внутренней начинке ни я, ни он и словом не обмолвились. Нет особого желания говорить и сейчас. Но кое-что я тебе расскажу. Надеюсь, останется между нами.
Месяц, в течение которого мы встретились и побеседовали с Л. в Билефельде, с Х. во Франкфурте, с П. во Фрайбурге, с Б. в Дюссельдорфе, с Ш. в Гёттингене, с Зиновьевым в Мюнхене, а кроме них еще с другими, – этот месяц я буду помнить до конца жизни. Он потребовал от меня такого напряжения сил, что по возвращении я полтора месяца приходил в себя. Ты помнишь, я был на больничном.
Дело в том, что Дронов – наш ведущий специалист и несравненный критик всех и вся – немецким языком не владеет. Точнее говоря, он владеет им пассивно: читает и понимает со словарем, но не может на нем общаться. Понять, что говорят, и связать в предложение несколько слов – это для него проблема. Конечно, ничего ужасного тут нет. Не то чтобы Дронов это скрывал – просто не афишировал. Поскольку между нами была дистанция, какая всегда существует между учителем и учеником, он, видимо, постеснялся меня предупредить. Когда мы отправились за кордон, я был в полной уверенности, что еду не как переводчик, но, по крайней мере, как ассистент профессора. Я ошибался.
Вообще-то, я себя достаточно уважаю, чтобы считать тем, кто есть на самом деле. Ведь это я организовал сложнейшее турне. Я имею в виду подготовку поездки с советской стороны. Все остальное с немецкой стороны сделал Фехнер. Конечно, первая скрипка в планировании встреч по праву принадлежала Дронову. Хотя бы уже из-за возраста, а не только потому, что он – начальник. Но я сделал всю черновую работу. И потом у меня имелись собственные научные планы, задумки, собственные вопросы к “звёздам”…
Все оказалось иначе. Представь себе: мы встречаемся с Х. Ты знаешь Дронова и сразу поймешь, в чем тут юмор. Это не “мы” встречаемся с Х., а Дронов встречается с Х. А я – переводчик, то есть средство для достижения этой цели, и не должен проявлять себя как самостоятельная персона. И вот они говорят час, два, три, четыре – я перевожу: с русского на немецкий и с немецкого на русский. Наконец, Х. смотрит на часы и предлагает отобедать с ним. Мы идем обедать – я перевожу. За столом беседа, естественно, продолжается, а после бокала вина разгорается с новой силой – я перевожу. Они едят, а я не могу есть, я должен переводить... 
О бытовой стороне этого путешествия и о наших личных отношениях с боссом все-таки умолчу. Скажу только, что Дронов как всякий кабинетный ученый плохо ориентируется в физическом пространстве и времени, тем более в незнакомых городах чужой страны. Мне пришлось водить его повсюду, как слепого. Но если бы Дронов был только “кабинетным ученым” с пространственным идиотизмом! У этого человека есть еще целый букет дивных качеств!
Я не мог оставить Дронова одного ни на минуту. Он боялся всего: заблудиться и не найти обратной дороги, ошибиться и поехать на другом поезде, автобусе, трамвае и т.д. Вообще, ему было страшно подумать, что он, впервые посетив родину Гегеля, Ницше, Маркса, страну, перед которой он испытывал священный трепет, сделает что-нибудь не так. Он стеснялся говорить по-немецки, кажется, по той же причине: боясь ошибиться и вызвать улыбку у носителя языка. Я был при нем, как адъютант, с раннего утра до поздней ночи (из экономии мы ночевали в одном номере). Так что мои собственные “эгоистические” интересы по большей части остались в аэропорту “Шереметьево-2”. Правда, я всё же купил видеомагнитофон  «Orion», двухкассетник «Panasonik», аудиоплеер и всякую мелочевку на подарки. Главным “трофеем” был, конечно, видик. Тогда, в конце 1988 г., это был предмет роскоши!. Но, извини, я отвлекся.
Когда целый месяц не можешь остаться наедине с самим собой, когда перед тобой череда важных деловых встреч, событий и задач, нет времени задуматься и осмыслить свои чувства, переживания. Помню, тогда из-за огромного напряжения я как бы закрылся, отгородился от нормального естественного восприятия окружающего мира. К тому же я слишком часто вынужден был смотреть на мир глазами Дронова, соотносить собственные впечатления с его впечатлениями, его понимание событий с моим пониманием. Богатство, сытость, роскошь, несомненно, поразили мое воображение, но от их разящего удара меня тогда защитил крепкий психологический панцирь. Сейчас совсем другое дело.
Болезненней всего меня задел, я бы даже сказал: ударил – снова возвращаюсь к Дюссельдорфу – резкий контраст между тем, что я представляю собой в глазах Б., и что – в глазах толпы или простого немца с улицы, например, моего домохозяина. Мой домохозяин не знает, кто такой Ницше (я спрашивал). Не знает он толком, я уверен, и кто такие Берта фон Зуттнер, Фридрих Эберт, другие великие немцы, именами которых названы площади и улицы в Бонне. Да и не только в Бонне. Какая громадная разность потенциалов! Откуда она? Почему мир устроен так несправедливо? Почему я, Томилин, только что беседовавший с главным редактором собрания сочинений великого мыслителя и внуком автора “Истории древнего Рима” об организации советско-западногерманского симпозиума в Москве, чувствую себя нищим бродягой на улице Дюссельдорфа?! Почему я лишен всего, что само собой разумеется для ассистентов Б.? Почему у меня зарплата 30 марок (в точном пересчёте), а у них 3000, возможно, и больше? Сравниваю свой уровень интеллекта и познаний и вижу: ни в чем – абсолютно ни в чем – я им не уступаю, в некоторых вопросах разбираюсь даже лучше. Так откуда же такая сумасшедшая разница? Ладно, оставим науку. Возьмем, самый простой неквалифицированный труд – и он оплачивается здесь не хуже, если не лучше, чем у нас. Почему? Может быть, стоит все бросить и приехать сюда работать мусорщиком? Или чистить сраные общественные туалеты? Неужто мы не заслуживаем большего?!
И это называется «зависть»? Возможно. Но только не мелочная, когда хотят такую же красивую игрушку или видик той же марки. Если это и зависть, то крупная, так сказать, по гамбургскому счету. Я хочу много и упорно, как немцы, работать и, как немцы, много и честно зарабатывать. Хочу всю их спокойную безопасную жизнь, их свободный индивидуализм и их взаимоуважение. По-моему, это уже не зависть, а что-то другое. По правде сказать, я не понимаю, что плохого в этом чувстве. Справедливость должна быть восстановлена. И она будет восстановлена. Приложу для этого все свои силы!
На этом заканчиваю. Прости за чрезмерную патетику. Извини, если был где-то нетактичен. Письмо получилось тяжелое и сумбурное. Надеюсь, никто, кроме тебя, его никогда не прочтёт.
До встречи в Москве.
А. Томилин.