Дядя Яша

В  семьдесят пятом, наша семья переехала из Астрахани в Забайкалье. Небольшой городок был «закрытым» - не обозначался даже на картах, а население почти полностью работало на горно-обогатительном комбинате, производящем жутко засекреченное сырьё для нашей оборонной промышленности.

Министерство обороны обеспечивало на всей территории городка и в окрестностях особый режим бытия. Местная милиция, например, не подчинялась ни районному, ни даже областному начальству, а непосредственно была - в московском управлении. В общем, довольно интересное было местечко, и люди в нём жили интересные.

Мне, двенадцатилетнему мальчишке, после Астрахани с её ласковой Волгой, жарким летом, степями и полупустыней Баскунчак, близким Каспием, на котором всю свою жизнь капитанил на рыболовном сейнере мой дед, всё здесь, в Забайкалье, казалось совершенно необычным, новым, как будто я попал в другую страну. Даже говорили здесь по-другому.

Местный диалект и обычаи поначалу даже несколько пугали меня. Как-то мама послала меня с небольшим поручением к своим знакомым. Открыв дверь на мой звонок, хозяйка – женщина лет сорока, крепко сбитая, очень смуглая, темноглазая, некоторое время пристально вглядывалась в меня, а потом вдруг зычно и быстро заговорила, ошеломив меня эмоциональным напором и смыслом слов: «Андрюшка! Фу! Какой ты страшнОй! Тьфу на тебя! Сестрёнка то твоя Лариса – бравенька! А ты страшнОй! Ну, проходи, проходи давай! Ты вот туто-ка иди, - мы полы красим. Вот посюда иди, где газетки то лежат!» Совершенно потерянный, я, не зная на что решиться, стоял на пороге и переживал обиду. Хозяйка, уже успевшая сбегать в дальнюю комнату квартиры, вернулась и «добила» меня: «Ну, паря, бедаааа! Ты пошто не проходишь? Озундуглел чо ли?» Всё ещё не пришедшему в себя, мне вручили свёрток с чем-то лёгким и хрустящим внутри. Напоследок, хозяйка ещё оглядела меня своими бойкими глазами с головы до ног, коротко хохотнула: «Ну, ты чудной какой, паря!» и захлопнула дверь.

Мама объяснила мне, что её знакомая вовсе не хотела меня обидеть, и что это местный обычай, так говорить и плевать, чтобы не сглазить впервые увиденного чужого ребёнка. Но я ещё некоторое время переживал и избегал встреч с маминой знакомой. Слова местного диалекта, иногда старорусские, иной раз – бурятские или эвенкийские, а то и вовсе какие-то фантастические, непонятного происхождения, поначалу частенько ставили меня в тупик. Местные прозвища: старик Пичикчи, Тэрэрэ, Быволя – звучали как имена персонажей из приключенческого романа. «Почему его зовут Пичикчи?» - спрашивал я у мамы – местной уроженки. «Ну, Пичикчи и Пичикчи! Прозвали люди!» - отвечала она, не вдаваясь в этимологические подробности. Однако, со временем, я привык и к местным диковинным прозвищам и к необычным словам, а некоторые даже стал использовать в своей повседневной речи.  Мягкое, округлое и даже тёплое сибирское словечко «пошто», употребляемое в качестве вопроса. «Ты пошто девушку обидел?» Или вот в таком  и вовсе забавном варианте: «Ты пошто мне стока мяса то наэтовала? Ты отэтывай маненько – мне стока не съисть!»  Общеказацкое слово «братка» можно сказать не всякому человеку, а только очень близкому, которому полностью доверяешь, и тайну, и спину прикрыть в бою.
 
С ещё чистой, незаполненной особыми событиями памятью, я впитывал новые впечатления, с той ненасытностью,  что так свойственна детству и ранней юности. Первые четыре забайкальских года мы жили в однокомнатной квартирке, которая осталась нам по наследству от бабушки, в двухэтажном доме, на шестнадцать квартир.

Одними из наших новых соседей оказалась семья Кривовяз. Люди выпивающие, очень шумные, они постоянно доставали всех своими разборками, которые делали достоянием гласности, каждый раз, во время очередного скандала, настежь открывая дверь своей квартиры. Тётя Шура, узурпировавшая место главы семейства, высокая, костлявая, обладавшая сильным, хриплым от постоянного курения «Беломора» и употребления водки голосом женщина лет пятидесяти, казалось - наслаждалась своими театральными импровизациями семейных скандалов. Кто знает – попади она в свои лучшие годы на театральные подмостки, может быть, и оказалась бы известной актрисой для характерных ролей.

Соседи, уже давно притерпевшиеся к постоянным выступлениям семейства Кривовяз, называли их в шутку «Песняры», именем очень популярного в те годы белорусского ансамбля. Тётя Шура работала на заправочной станции и называла себя «королева бензоколонки». Вероятно, в молодости она была не лишена некоторого обаяния, жалкие остатки которого старалась сохранить, собираясь на работу. «Яшка, гад!» - обычное обращение тёти Шуры к своему мужу, худенькому мужику, в старенькой тельняшке, с высушенными временем худыми руками в блатных наколках. Тихий, почти незаметный, с неизменной зажёванной беломориной в уголке рта, вечным часовым сидящий на лавочке, в палисаднике у подъезда, дядя Яша вызывал у меня щемящее чувство жалости, как впрочем, и у многих других жильцов нашего дома.

Итак, раннее утро. Воробышки только начинают свою весёлую возню на старом тополе, стоящем во дворе. Умытый тихим ночным дождём мир только начинает согреваться на летнем солнышке. И вдруг, хриплый вопль, пронизывающий всю эту идиллию, от земли до самого вздрогнувшего неба: «Яшка – гад!!! Где мои титьки?! Я вчера в тебя бросила!» Тётя Шура собирается на работу. Пережившая когда-то рак груди и по этой причине лишившаяся своих грудей «королева бензоколонки», носила вместо них мешочки с песком. Все соседи проснулись и вынуждены выслушать весь монолог тёти Шуры, затейливо украшенный множеством эпитетов, которыми она награждала безответного дядю Яшу.

Однажды, он был изгнан из дома, в проливной дождь. Пьяный дядя Яша улёгся на голом асфальте,  прямо под нашим балконом. Мой отец долго уговаривал его пойти к нам и побыть–обогреться у нас, пока тётя Шура не угомонится.

Когда фантазия тёти Шуры в придумывании бесчисленных вин супруга несколько истощилась, она нашла для этого отличный выход. Был заведён котёнок, которого она нарекла именем супруга. Кот, никем и не к чему не приучаемый, естественно – повсюду гадил, что-то ронял с многочисленных полок и комода, забирался на стол и раскидывал пищу. Всё это давало многочисленные поводы тёте Шуре для очередных постановок. «Яшка-гад! Ты опять у двери насрал!..Яшка-сучий потрох! Обоссал кровать!..Рассыпал сахар!..Украл рыбу! и т.д.» Всё это продолжалось до тех пор, пока дворовые собаки не порвали насмерть шкодливого кота. Заводить нового тётя Шура не стала. Постановки стали принимать крайне трагичный характер. Тётя Шура вызывает милицию и сотрудников КГБ, которые курировали наш городок очень плотно, и обвиняет дядю Яшу в шпионаже. Тётя Шура, потрясая двумя топорами и время от времени, со звоном, ударяя ими друг о друга: «Яшка-гад! Ну, иди сюда! Сейчас тебе башку отрублю, а потом себе!»(?)

Но иногда, безропотный дядя Яша всё же восставал против этой неистовой тирании. Когда это случилось в первый раз, то стало для меня почти откровением. Доведённый скандальной супругой до бешенства, дядя Яша вдруг предстал перед всеми, как сказочный богатырь или скандинавский воин-берсерк, изучением которых я в то время очень увлёкся.

Дядя Яша пришёл из магазина с двумя пол-литрами водки, и получил прямо в подъезде звонкую пощёчину, от которой он упал на бетонный пол, разбив вдрызг обе бутылки водки. Вдруг он как-то легко поднялся, расправил свои тощие плечики, и так зарядил супруге в ухо, что её тело метнулось в сторону, как сухое чучело, и рухнуло где-то в проёме двери. А дядя Яша, каким-то чудесным образом, ставший намного выше ростом и сверкая внезапно заблестевшими от гнева глазами, рванул на груди свой ветхий, выцветший на солнце тельник, и заорал так страшно, что казалось - стены подъезда вздрогнули: «Как смеешь, ссссукааа!!! Я из банды Кости Рокоссовского!!!» Порванный тельник обнажил худое, но жилистое тело, с наколками – профилем Сталина слева на сердце, и Ленина справа, а ниже - куполами церквей и ещё какой-то уголовной символикой. А кроме наколок, вразброс, посредине груди, располагались три грубых, швами затянутых шрама от пулевых ранений. На тощей спине тоже всё было испещрено наколками, и виднелись три чудовищные ямы от трёх пуль, с этой стороны из тела дяди Яши вылетевших когда-то.

Потом отец рассказал мне, что дядя Яша был в молодости  крутым уголовником. В начале Великой Войны, попросился на фронт, кровью искупать свою вину перед Родиной. После первого ранения, из штрафбата, многие из которых тогда были под командованием легендарного маршала Рокоссовского, перевели в обычную пехотную часть. Получил за военные подвиги  «Медаль за отвагу», два ордена «Красной звезды», ещё какие-то награды, но потом опять угодил в штрафбат, и умудрился выжить там, где это было почти невозможно. Штрафников бросали в самое пекло, не жалея. Даже три пули в грудь из немецкого МР-40, навылет, не остановили его жизни. И он вернулся в армию, после госпиталя, во второй раз смыв кровью наказание штрафбатом, и воевал потом до самой Праги.

После войны, дядя Яша пахал на шахте, пока не получил инвалидность, тётю Шуру в супруги и алкоголь в утешение. Никогда мы не видели его с орденами на груди, даже в военные праздники. Не ходил он к школьникам, рассказывать про войну. Ходили, в основном, другие… успешные, моложавые, бодрые, с юбилейными медалями, рассказывали, как по писаному, про контрудары и атаки, маршалов и победы, как будто были с ними рядом в ту войну. Кроме алкоголя,  любил дядя Яша рыбалку. Так и умер на нашей даче, что стояла на самом берегу реки Ингода, в десяти километрах от городка, куда мой отец отвозил его время от времени, пожить в тишине и покое, и порыбачить всласть.

P.S. А портреты Сталина и Ленина многие уголовники накалывали на грудь из глупого суеверия, считая, что это отменит, в случае чего, смертную казнь через расстреляние. Ведь нельзя же стрелять в изображения вождей!