Вот умру я, умру я...

На фото: мой дед Евсей


Воспоминания моей мамы о своём отце – Шнейдере Евсее Лейбовиче, погибшем от ран на поле боя 26 февраля 1943 в Старорусском районе Ленинградской области (ныне это Новгородская обл.).


     Знаю, что папа занимал какую-то большую должность в Витебске в строительном управлении, потому что в памяти отложилось, как до войны мы ходили в выходные семьёй в город, и он нам показывал дома, школы и стадион, рассказывая, что это всё его объекты.
     Наверно, мы жили материально неплохо, потому что мама не работала, да и когда ей было с четырьмя детьми, но в эти выходы в город меня одевали в красивое платье и туфельки, папа пил пиво, а нам покупал всякие сладости.

     А потом началась война, и я хорошо помню, как сердце замирало от ужаса, когда с рёвом пролетали самолёты, и мои старшие братья, смотря на небо, утверждали, что это немецкие. А иногда мы слышали взрывы. Изька, мой средний брат, говорил, что это бомбят немцы, и пугал нас с Генкой, что эта страшная бомба может и сюда упасть, на наш дом.
     Такие взрывы мы часто слышали потом из своего вагона. Мама постоянно повторяла, что, слава богу, наш состав не бомбят, а ведь по пути следования мы видели из окна эти следы бомбёжек в виде искорёженных вагонов.

     Но это ещё только предстояло пережить, а пока у нас дома начался тарарам, мама паковала в ящики и мешки одежду, обувь, постельное бельё и посуду. Несмотря на все мои уговоры и слёзы, она отказывалась укладывать мои куклы, ссылаясь на большое количество необходимых вещей, отгоняя меня и всё время вытирая глаза. Она говорила, что и так придётся очень многое оставить у соседей до тех пор, пока они не вернутся назад.
     Хотя если забегать вперёд и опережать события, мама напрасно на это надеялась. После возвращения вещи нам не отдали и в свою квартиру не впустили.

     Папа ходил в военкомат и возвращался оттуда расстроенный, рассказывая маме, что его не берут на фронт, а назначили управляющим по демонтажу какого-то завода. Он должен в срочном порядке отправить все станки и оборудование в Среднюю Азию, и мы вместе с другими работниками этого завода поедем в этом составе поезда.

     Память рисует набитый людьми, чемоданами, ящиками и мешками вагон. Там не то что играть, там ходить невозможно было. Мои старшие хоть как-то пролазили, когда хотели в туалет, а нас с Генкой, моим младшим братом, папа на руках туда относил. Ладно Генка, ему пять лет было, а мне всё же почти девять.
     Мне с трудом вспоминается дорога в нашу эвакуацию, но в сознании засело, что мы долго-долго ехали, много спали, читали, меняясь с другими детьми в вагоне книжками. Мы уже были большими: Мишке – четырнадцать, Изьке – тринадцать, про нас с Генкой я уже рассказывала. А в вагоне было полно малышей, они плакали, капризничали, их увещевали, на них кричали, мы баловались... – и поэтому стоял всегда страшный шум и гомон.

     Вначале нас мама кормила сносно, но в дальнейшем всё время хотелось кушать, потому что готовить было негде, а хлеб закончился. У других семей его тоже не было, и, когда они ели и по вагону распространялся запах, мы исходили слюной.
     Наш состав стал часто останавливаться надолго, то на крупных, то на мелких станциях, а, бывало, я видела из окна вагона только поля и лес.
     У папы скоро кончились папиросы, и он ужасно нервничал, буквально не находя себе места, а мама ему говорила:
     – Ишикелэ, ты это как-то переживёшь, а вот детей чем будем завтра кормить, а послезавтра?..

     Хорошо отложилось в памяти, как однажды долго стояли посреди леса, мама вышла из вагона, отойдя на несколько метров, поставила по два кирпича с двух сторон, между ними накидала деревяшек, что папа принёс, он же распалил огонь... На эти кирпичи поставила кастрюлю и стала варить кашу. Вот мы тогда наелись, ещё и в вагон с собой взяли на после, сами ели и угощали других, но всё равно эта каша так скоро надоела. Хотя потом, в годы эвакуации, часто вспоминали о ней...
     А ещё помню, как на какой-то станции мама вышла из вагона с какими-то вещами, звала с собой и папу, но он сказал, что ему стыдно, и она пошла одна. Папа очень нервничал, но мама скоро пришла и вместо вещей принесла много еды, а, главное, много хлеба и, к великой радости папы, папиросы.

     Затем в окнах вагона  перестали мелькать деревья и кусты, потянулись сплошные пески, только иногда где-то что-то зеленело, и стало невыносимо жарко… Мы сидели в одних маечках и трусах и всё равно потели, но зато наш поезд помчался почти без остановок.
     На редких теперь станциях мама прямо из дверей вагона меняла вещи на еду. Папа лишился своего красивого пальто и костюма, а мама отдала свои кофточки, и, самое обидное, своё любимое зелёное платье, о котором я и тогда, и позже в послевоенной жизни очень жалела, ведь именно в нём она выходила с нами в город или к кому-то с папой в гости.
     Только, несмотря на это, всё равно всё время хотелось кушать, да вдобавок теперь ещё и пить.

     Я почему-то не помню, как наш поезд прибыл на станцию, где нас высадили. Мама говорила, что это столица Каракалпакии Нукус. Мы поселились в каком-то длинном-длинном доме, его называли барак, у нас были две маленькие комнаты и ещё во дворе пристроек без крыши, где мы впоследствии сушили кизяк.

     Папа недолго с нами побыл, как-то пришёл и говорит маме:
     – Фридэлэ, я получил повестку, через три дня на фронт...
     Мама как давай плакать и обнимать папу, а он ей так ласково говорит:
     – Фридэлэ, ну, что ты меня заранее хоронишь...
     А она ещё больше плакать, а за ней и мы с Генкой, но я тогда не понимала весь ужас происходящего.

     И никогда не забуду тот последний вечер, перед тем, как мой папа ушёл от меня навсегда…
     Он улёгся на доски, покрытые одеялами, это была их кровать с мамой, обнял нас детей и стал петь…
     О, как он пел, ведь его отец был кантором в синагоге, а это что-то да значит!
     Мой папа плохо говорил и пел на русском языке, ведь они приехали в Советский союз из Литвы и знали только литовский и, конечно, идиш. Дома между собой мы общались на идиш, мама до самой смерти так и разговаривала на русском языке с акцентом.

     Мама сидела на полу, обняв папины колени, и плакала, плакала... А папа, пел и пел, песню за песней, сколько он знал песен!
     Возле наших дверей столпились, наверно, все соседи… Люди слушали и тоже плакали.
     Я запомнила только одну песню и на русском языке:

                Вот умру я, умру я,
                похоронят меня,
                и никто не узнает,
                где могилка моя...