Яблоки

1

    Всё    вокруг для неё было новым и не привычным.  Вот и это яблоко.  Оно было бело-розовым и величиной почти с её голову.  Правда, голова и личико были мелкими.  Они с дядей ходили по базару уже почти осеннему, послевоенному.  На базаре, как впрочем и на Украине, она была впервые.  Яблоки она уже однажды видела и даже пыталась их есть.  Это было на панихиде и кремации отца.  Она не плакала и не очень понимала, какое отношение она имеет к этому человеку в гробу, над которым так убивалась мама.  Было много людей, цветов, оркестр; какие-то дяди что-то говорили.  Недалеко от них с бабушкой стояли какие-то женщины. Одна другой показала на них с братом, сказав: «Это его сироты».  А она подумала, но не сказала, что они не правы - у них есть мама.  Она тогда не знала, что есть просто сироты и есть круглые сироты.  После этого, та, которой на них указали, подошла к ним и дала по яблоку ей и брату.  Яблоки были зелёные и твёрдые. Малышка видела их впервые и не знала, что с ними надо делать.  «Ешь, ешь, маленькая» – сказала дарительница.  Её яблоко оказалось не по зубам ей такой маленькой и слабой.  Куда оно девалось потом, она не помнила.  Яблоко, которое ей купил дядя, она держала левой рукой, прижимая к левому боку, за правую её держал дядя.
      
    Она молча удивлялась: такие разные и оба яблоки, это сейчас купленное и то тогда на кремации.  Прошло уже два года, а она всё помнила о нём и о многом другом, что было в тот печальный день, когда она впервые видела маму в состоянии отчаяния и в слезах.  Во все последующие годы их жизни дети никогда не видели её такой и её слёз;  они никогда не вспоминали вслух этот день и потом они почти не говорили об отце.  Это тема была слишком больной для всех.  Она была всегда открытой раной, и они старались к ней не прикасаться. 
   
     Дядя в их доме появился совершенно для неё внезапно.  Это был единственный, оставшийся в живых после войны, брат отца. Он был младше его, и ещё с довоенных времён служил на Дальнем востоке.  Призвали его с четвёртого курса университета, не дав завершить образование.  Как тогда говорили, он участвовал в японской компании и остался жив.  День был, кажется, выходной; и вся семья была дома.  В дверь их комнаты в коммунальной квартире раздался стук; все дружно сказали: «Да!»  И на пороге появился невысокий офицер.  Она была ошеломлена:  «Папа» - подумала она.  Но в следующее мгновение мама бросилась к нему со словами: «Боже мой, Миша!»  И тогда она поняла, что это не папа, и окончательно осознала, что умершие не возвращаются.  Дядя был очень похож на отца на портрете, который висел над маминой кроватью.  Портрет был увеличенной фотографией и обрамлён художественной картонной рамкой, которую изготовила мамина подруга-художница. 

   Где-то через неделю после приезда дяди Миши, к ним в квартиру прибежала какая-то из соседок по дому, очень взволнованная.  «Там ваш гость идёт со станции c каким-то военным; они зашли в магазин, а я прямо к вам».   Мама с бабушкой заволновались: «Неужели Володя?  Какое счастье».  Малышка тут же выскочила из дома.  Она босая стремглав бросилась на дорогу к магазину.  Путь был один; и разминуться с ними она не могла.  В мгновение она пересекла двор от подъезда до калитки, выскочила на дорогу, идущую вдоль двора.  Она уже видела их обоих: невысокого дядю Мишу и высокого Володю. Это мамин младший брат, который во время войны терялся, потом нашёлся, дослуживал уже  после неё и, наконец, пришёл.  Вот о нём упоминали в семье, его ждали.  Она одним махом перескочила через придорожную канаву и повисла на ошарашенном Володе.  Для него это было неожиданно; да он и не знал её.  Но она была уверенна, что это её дядя Володя, который пришёл с войны.  Малышка не заметила его смущения, а со двора уже бежали мама и бабушка; и она уступила им своего дядю.  Бабушка плакала, что была совершенно не понятно; девочка не знала тогда, что от счастья тоже
плачут.               

2

    Спустя какое-то время дядя Миша собрался ехать дальше на Украину, где все они выросли: и мама, и папа и их братья, в маленький городок на Черкащине; и где была ещё жива вторая её бабушка - папина мама.  И все вместе на расширенном семейном совете решили, что дядя берёт её с собой.  Пусть познакомится с бабушкой, поест фруктов и немного продлит лето.  Была уже вторая половина августа; и в Подмосковье становилось прохладно.  Их быстро собрали в дорогу.  У дяди был рюкзак; вещи девочки уложили в корзинку и сверху на них положили коричневый клетчатый плед.  Мама сказала дяде: «Может сможешь его продать. Выручишь хоть часть расходов».  Почти всю ночную дорогу до Киева она проспала.  Полка в вагоне у них с дядей была одна на двоих, но за то ей было тепло и уютно, не смотря на то, что запахи были чужими - пахло сукном шинели и табаком. 
    
    Дядя время от времени выходил в тамбур покурить, а она, когда проснулась, с тревогой его ждала.  Она ужасно боялась, что он выйдет погулять на какой-нибудь из остановок и отстанет, а она уедет.  И что же она тогда будет делать?  В  такие минуты она вспоминала рассказ, который ей как-то перед сном читала мама.  Это, кажется, был рассказ Мамина - Сибиряка «Зимовье на студёной».  Речь там шла о девочке, которая жила с дедушкой-охотником зимой на заимке в тайге, где дедушка оставлял её подолгу одну.  Она забыла конец этого рассказа, но, что ей было страшно, и она потом плакала - это она помнила.  Может быть ещё и потому в ней жил страх потеряться, что за её совсем короткую жизнь ей вместе с семьёй много приходилось ездить: в начале войны с запада на восток, потом в обратном направлении; да и по возвращении они не сразу осели. Её часто оставляли даже на целый день одну безо всякого попечения. Поэтому ей уже было знакомо чувство одиночества и страха потеряться.  У неё тогда ещё не сложилось чувство «дома», но привязанность к семье была очень сильна. 
    
    В Киеве у них была пересадка.  Вокзал восстанавливался; везде были леса, много людей, мешков, грязи и запахов махорки, немытых тел, лука, чеснока.  Люди сидели и лежали прямо на полу; стоял гул.  Она всё время цепко держалась за дядю и совершенно не понимала, куда и зачем они шли, что делал дядя, о чём говорил с другими людьми.  Она как бы нашла себя только, когда они снова оказались в поезде, где он поднял её на вторую полку, предварительно расстелив там свою шинель. Потом он сам взобрался на полку  и отгородил её своим телом от суеты вагона, в котором где-то едва горел огонёк; и мрак гнездился во всех его многочисленных углах.  Попутчики ещё переговаривались, из тамбура несло крепкой махоркой; поезд шел не очень быстро, постукивая колёсами на стыках рельс.  Они оба быстро уснули.  Дядя сказал, что разбудит её рано, так как  им надо будет рано выходить.

    Действительно, когда дядя  с большим трудом  растолкал её, свет в вагоне был из окна совсем серенький.  Дядя снял с полки её, потом шинель; они быстро собрались; и поезд начал тормозить.  Они вышли из душного вагона в прохладный, но пропахший куревом тамбур; заскрипели тормоза; проводник открыл дверь вагона; дядя спустился на низкую платформу, снял малышку; и они окунулись в утренний туман.  Девочка сразу продрогла и съёжилась.  Из вагона больше никто не вышел; и они, перешагивая через пути, пошли к небольшому зданию вокзала.  Там было пустынно, и в здании, в зале ожидания их шаги гулко отдавались, особенно дядины, от сапог с подковками.  Потом они вышли на маленькую привокзальную площадь.  Становилось светлее; сквозь туман начало проглядывать восходящее солнце; и стали просматриваться небольшие домики и деревья вокруг площади.  Послышались крики петухов.  Мимо проходил какой-то человек; дядя подошёл к нему и поговорил с ним по-украински; девочка ничего не поняла.  Дядя вернулся и сказал, что скоро будет подвода, и они поедут к бабушке.  «А разве бабушка не здесь живёт?» - спросила она.  «Зачем же мы тогда вышли из поезда?» «К бабушке поезд не ходит» - ответил дядя.  Вскоре на площадь выехала подвода ведомая лошадкой, которой правил мужичок, заросший бородой по самые глаза. «До Koрсуня возьмёшь?» - спросил дядя.  «Сидайте» - ответил мужичок.  И они поехали всё время прямо по нескончаемой улице.  Лошадка цокала копытами по булыжнику. Кое-где над хатами уже курились дымки, как-то лениво перебрёхивались собаки.

    Девочка задремала; и, как они подъехали к бабушкиной хате, не заметила.  У хаты их никто не встречал; они выгрузились и через небольшой палисадник, ничем не огороженный, подошли к хате. Вход в неё был с тыльной стороны.  К тому времени, когда они дошли до много раз крашенной двери, её уже открывала маленькая, сухонькая, замшелая старушка в белом платочке, при этом она громко причитала что-то на идиш, что именно девочка не поняла.  Она обняла и поцеловала дядю, а потом девочку, пощекотав ей лицо тонкими волосками, которые редкой паутиной   покрывали её мелкое  всё в глубоких морщинах лицо.  Глядя на внучку, она всё время всплёскивала ручками и что-то весело говорила, мешая украинские слова со словами  на идиш.  Девочка ничего не понимала и потому  смущенно молчала.
      
     В хате обнаружилась всего одна пригодная для обитания комната, и в той пол из досок был местами провален, но не глубоко. В ней было две кровати, стол, который стоял у стены с окошками на улицу, пару колченогих стульев и печь.  На подоконнике стояли две большие бутыли с узкими горлышками с вишнями. В хате были ещё две небольшие комнатки по обе стороны от входа, но там сквозь крышу было видно небо, и потому жили в них только куры.  Они всё время возились, а когда они с дядей вошли, у кур был небольшой переполох.  Бабушка тоже  засуетилась.  Одна из кур сразу же была приговорена к бульону.  Потом бабушка засеменила через улицу к соседям напротив что-то одалживать, а девочка с дядей отправились на базар, так как день был воскресный, и базар начинался рано.  Яблоко, такое большое и красивое для неё, было первой их покупкой на базаре.  Его она тоже не съела, а только несколько раз откусила.  Оно было сочным, под зубами из него брызгало.   Потом оно ей надоело и, когда дядя снова что-то покупал, она тихонько подкатила его под чей-то забор.
    
3

     Их приезд в местечко стал сенсацией в короткое время для нескольких соседних улиц.  К дяде приходили выжившие в войну приятели, их было немного.  А старушки - подружки бабушки приходили по одной, а то и по нескольку посмотреть на московскую внучку.  Они расспрашивали про Москву, про зоопарк и цирк, в котором девочка ещё не была и про что-то ещё и весело смеялись её ответам на русском языке, особенно, когда она «ведмидя» называла медведем.  Она не понимала причину их смеха и веселья и чувствовала себя каким-то зверьком из зоопарка, она не показывала вида, но это ей не нравилось. 

    Продолжалось всё это всего пару дней.  После чего ей дали полную свободу.  Ей предстояло самой  найти себе приятелей, и вскоре она оказалась в компании семи братьев и сестёр, старшей из которых было четырнадцать, а младший был на год младше девочки.      Семья  жила на соседней улице; отец их не вернулся с войны; чем занималась их мать, когда не стаяла у забора дома, малышка не знала. Но всякий раз, когда их весёлая и чумазая, вечно голодная ватага появлялась у дома, мать была у забора и сплетничала с кем-нибудь из соседок.  Соседки менялись, а она, завидя свору своих отпрысков, уперев руки в крутые бока и выпятив живот, обтянутый засаленным фартуком, начинала орать на всю улицу на идиш: «Пошли вон отсюда!»  Когда она умудрилась засалить фартук для нового «члена» её семейства было загадкой.

      Это семейство всё время было в поисках пищи.  Они рыскали по уже убранным огородам на соседних улицах и моментально поедали всё, что можно там было найти съедобного.  Нередко в сумерках они прокрадывались в чужие сады, где ещё висели поздние груши и яблоки и, набрав плодов  за пазухи, быстро исчезали.  Однажды им не повезло, но больше всех ещё не достаточно опытной в таких делах девочке.  Хозяин сада, куда они забрались, их обнаружил.  Все воришки, как созревшие плоды, быстро попадали на землю и, шурша травой, словно тени, скрылись не солоно хлебавши.  При этом бегстве какая-то сухая и острая на изломе ветка пропорола ей кожу на ноге, как раз на уровне голеностопа.  Был вечер; кровь быстро остановилась; дети кое-как залепили рану подорожником, даже не промыв её.  Ни бабушке, ни дяде она ничего не сказала.  И только через пару дней, когда назрел нарыв, и боль стала нетерпимой, в хате узнали о её «подвиге».
      
     Дядя, до этого почти целыми днями пропадавший у девушки, с которой его познакомил один из его приятелей, вдруг решил серьёзно заняться племянницей.  Он, конечно, сходил с ней в больницу к хирургу.  Больница была расположена в бывшем имении графов Лопухиных, и на её территорию попадали, пройдя сквозь надвратное сооружение в мавританском стиле.  Это сооружение она когда-то видела на открытке, которая хранилась среди семейных фотографий в  альбоме и была, вероятно, ещё до войны получена мамой или папой от кого-то из земляков.  Девочке вскрыли нарыв, и потом они с дядей ходили в больницу на перевязки.  Без надзора её уже старались больше не оставлять. 
      
      Обнаружилось, что она очень плохо ест и лазила по садам и огородам с ватагой за компанию.  Дядя стал заставлять её перед едой для аппетита съедать несколько пьяных вишен из бутылей, что стояли у бабушки на подоконнике.  Но эффект был весьма слабым.  Ещё дядя сказал, что на следующий год ей уже идти в школу, а к школе надо готовиться.  Малышка уже читала, научившись этому сама.  Она часто болела и, находясь дома, отыскивала в газетных заголовках незнакомые ей буквы, выясняла у бабушки или у кого-то из соседей, какая это буква.  Так она постепенно в пять лет начала читать заголовки газетных статей.  Детских книжек тогда у них не было.  Летом кто-нибудь из детей во дворе, из тех, что уже отучились в школе год или два, устраивали игру в школу.  В этих играх она уже пыталась писать печатными буквами.  В основном писали дети на обрывках газет и огрызками от карандашей,  а то и кусочками грифеля.  Очень ценился чернильный карандаш.  Его можно было послюнявить, и тогда написанное было хорошо видно на газете.  После такой игры у детей, обычно, были вымазаны и лица и руки чернильными пятнами.  Но писала она левой рукой, ей так было удобно, а дворовые «учительницы» не обращали на это внимания. 

     Конечно, когда она дома за общим столом брала ложку в левую руку, ей её настойчиво перекладывали в правую.  Это было очень неудобно,  она переставала есть. Всё остывало.  Иногда, когда все уже вставали изо стола, и было уже не до неё, она брала пищу руками и запихивала себе в рот.  Короче, её леворукость была большой проблемой для неё и до этого.  А теперь, когда надо было учиться писать витиеватые письменные буквы совершенно неуправляемой правой рукой, эта проблема приобрела для неё трагический оттенок. 
    
    Первыми словами, которые она училась писать, были её имя и фамилия.  Вот тогда она и узнала, что её родители оставались после вступления в брак каждый на своей фамилии.  Это была дань времени, которая подчёркивала самостоятельность и независимость женщины в новом обществе.  В детсаду она числилась на фамилии мамы, а в метрике она была записана на папиной фамилии.  Фамилия оказалась длинной и сложной.  Поэтому на освоение её написания и запоминание ушло несколько утомительных дней. 
 Она просто выматывалась за этими занятиями и потом ещё долго не могла прийти в себя, когда дядя уже уходил на свидание к своей девушке.
    
     В эти дни ей казалось, что она никогда этого не сможет, а ученье в школе будет для неё сплошной мукой. Хотя она любила учиться, хорошо всё схватывала, у неё была цепкая память.  Огорчённая, она рано ложилась спать.  Спали они с дядей на одной кровати, и она всегда засыпала не дождавшись его.  Когда ей было особенно грустно, она делала себе кокон из так и не проданного домашнего пледа, пряталась в нём с головой и тихо беззвучно плакала, так, чтобы бабушка об этом не могла догадаться.  Она тосковала по своей семье, а плед был для неё её символом.  Она плакала, гладила его изнутри пальчиками, воображала себя окруженной близкими и засыпала.
    
4

  Однажды, когда она крепко спала и видела уже, наверно, не первый сон, дядя пришел со свидания и стал её будить, говоря: «Открой глаза, выгляни в окно, посмотри, какая ночь, какая луна;  выйдем во двор я покажу тебе звёзды и расскажу, как они называются».    Он, по-видимому, в ту ночь был очень счастлив и особенно остро её воспринимал.  Но малышка, едва разлепив глаза, увидела действительно яркую, полную луну, которая смотрела прямо в окошки хаты, поднявшись ещё не очень высоко над местечком, и в следующее мгновение её тяжёлые веки снова сомкнулись, и она опять крепко и глубоко уснула.
      
     На следующий день она услышала разговор дяди с бабушкой.  Речь шла о свадьбе.  Это слово она знала и смутно догадывалась, что оно означает.  Но поскольку смутно, то ей хотелось узнать об этом более ясно.  Она какое-то время не решалась расспрашивать о предстоящей свадьбе дядю и бабушку.  Но потом любопытство взяло верх над застенчивостью.  И дядя ей рассказал, что у него будет жена, что на радостях по этому поводу будет устроен в доме родителей его будущей жены званный ужин, придут друзья, родственники и соседи, и будет музыка, пение и танцы.  Ещё он сказал, что ей можно будет прийти на свадьбу, но не до конца.  Бабушка уведёт  её потом домой спать.  Она с нетерпением ждала этого события и каждый день приставала к дяде с вопросом: «Когда же уже?»  Она теперь не отлучалась от дома надолго, боясь, что оно может начаться или, того хуже, вообще состояться без неё.  Теперь она почти совсем потеряла из вида ватагу, к которой примкнула в начале. 

   Она довольно часто бывала теперь в доме напротив бабушкиного, через дорогу.
В нём жила семья: отец, мать и двое сыновей - почти взрослые.  Все они были рослые, цветущие, весёлые.  И дом, и сад, и хозяйственные постройки - всё было у них ладное и радовало глаз.  Мать вела хозяйство, дом, а отец с сыновьями где-то столярничали.  Младшему из братьев было семнадцать.  Днём, когда мужчины были на работе, она хвостиком ходила за хозяйкой и всё расспрашивала её, зачем и почему та делает то, или другое.  Хозяйка угощала девочку своими соленьями и вареньями.  Она пробовала, но очень понемногу.  И только, когда её угостили мочёным арбузом, малышку чуть ли ни за уши пришлось от него отдирать.  Животик на её маленьком тельце сильно надулся, и все боялись, как бы ей не было худо. 
    
     Беседуя с хозяйкой, она часто спрашивала о времени так как ждала прихода ребят.  Когда они приходили с работы, то весело с ней шутили, особенно младший.  С ней играли в прятки, подбрасывали её высоко так, что у неё захватывало дух, и пели ей смешные песни.  Ей и в голову не приходило, что она здесь чужая и может мешать.  Бабушка с трудом уводила её от этих добрых людей.               
      
      И именно с этими людьми бабушка и была в эвакуации, с ними же вернулась с востока на родину, они же и поддерживали её до приезда сына после войны.  Она сама была уже почти членом этой семьи.  Но врожденная гордость и стремление к независимости заставляли её принимать от них только ту помощь, без которой она не смогла бы выжить.  Она жила в своей развалюхе, вела сама своё нехитрое хозяйство, насколько ей позволяли её старческие силы и здоровье.  Она знала, что у неё где-то жив ещё младший сын, получала от него денежный аттестат и ждала его.

      И вот её сын здесь и женится на девушке из большого и не бедного семейства, почти все члены которого остались живы после войны.  Правда, девушке уже было двадцать шесть лет от роду, и была она маленькая росточком, да и красавицей её было назвать нельзя.  Но на её немного непропорциональном лице светились очень добрые большие глаза, и все в местечке знали, что она добрая девушка и хорошая учительница.  Преподавала она математику, хотя до войны она успела закончить только три курса пединститута.  Ну и что?  Миша сам был не высок ростом, и у него за плечами тоже было всего четыре курса университета, да погоны лейтенанта на плечах.  Да и увезти он должен был её к чёрту на рога, куда-то в Читинскую область. И это её не испугало.
    
    А она - Мишина мать тоже была выдана замуж не очень-то юной девушкой.  И выдали её замуж за человека хоть и красивого, но бедного и пришлого.  Он появился у них в местечке, когда вернулся со службы в царской армии кузнец Давид.  Давид был высоким, широкоплечим, сильным и очень добродушным человеком.  В своей семье он был как бы не совсем родным - единственным сыном от первого брака своего отца.  Новая семья отца его не считала совсем своим, так как его покойная матушка была небогатой в отличии от мачехи.  Он был родственником, но бедным. 

    В армии он сдружился с Бенци, который ростом был мал, щуплый, но красив и грамотен, однако, имел один редкий для еврейского парня порок - любил выпить.  Родом он был из Прибалтики из добропорядочного, патриархального и религиозного семейства, которое позорил своим пороком,  за что и был отдан в рекруты.  А он, в свою очередь, был обижен на родных так, что отслужив, пришел в это украинское местечко, откуда уходил в армию и куда возвратился друг его Давид.  Были они внешне очень разными, но оба весельчаками, шутниками и любили петь, да и каждый по-своему, изгоем. Вот за этого Бенци, который стал меламедом в хедере их местечка, её и выдали замуж.
   
     Прожили они вместе всего-то двенадцать лет, так и не нажив никакого богатства, кроме трёх мальчиков и двух девочек.  Весельчак и выпивоха Бенци рано ушел из жизни, оставив её с малыми детьми на руках.  Дети все были красивые, способные.  Каждый, как мог пробивался в жизни, и уже перед войной они были все разбросаны, кто, где.  Никого не было при матери.  А теперь из всех на свете был один Миша.
   
   В день свадьбы малышка не обнаружила дяди уже с утра, когда  проснулась.  Она сразу начала досаждать бабушке вопросами, когда они пойдут и успеют ли они на свадьбу, а вдруг пока они придут, уже всё кончится?  Бабушка спокойно отвечала на все её вопросы и уверила, что там без них не обойдутся. Но девочка всё равно провела весь этот день в тревоге и напряженном ожидании. Когда девочка с бабушкой пришли на свадьбу, в доме невесты было уже много людей, заводили патефон, было шумно, все шутили, улыбались.  Народу было так много, что девочка из-за него едва нашла глазами дядю с невестой, но хорошо разглядеть её не удалось. 

     Множество гостей, суета, шум - всё это так подействовало на девочку, что она снова потеряла себя, как на Киевском вокзале.  Её чем-то угощали, но кусок от волнения и обилия впечатлений не лез ей в горло.  Всем было не до неё, и она скоро сама попросила бабушку уйти домой.  На вопрос бабушки,  понравилась ли ей  её новая тётя, она сказала, что не рассмотрела её.  «Не огорчайся, завтра она придёт к нам, и вы познакомитесь, она этого очень хочет» -сказала бабушка.
   
     На другой день молодые пришли в бабушкину хату. Тётя очень ласково и на равных говорила с девочкой, что малышке понравилось и сразу расположило её к тёте.  У тёти в обиходе были слова: солнышко,  девочка моя, которые в семье девочки не употреблялись, где обращение с детьми было довольно суровым, но никогда не грубым и не унизительным.  В разговоре тётя привлекала её к себе и как бы с удивлением и восхищением её рассматривала.  И всё это не выглядело ни наигранным, ни фальшивым.  Тётя понравилась, и у девочки зародились к ней теплые чувства.
      
    Отпуск у дяди подходил к концу.  На предложение молодой четы бабушке ехать сразу с ними на восток, чтобы не зимовать ещё одну зиму в развалюхе, бабушка отказалась.  «Вот год поживёте сами, притрётесь, поразумеете друг друга, а тогда и заберёте меня».   Отказ её был твёрдым и не- поколебимым.  И потому они уезжали втроём.  Тётя помогала собирать вещи девочки.  Обнаружила, что они недостаточно тёплые, а ведь ехали они на восток, где было уже прохладно.  Она отправилась домой и принесла для девочки свитер белый, пушистый, тёплый, который сбежался после стирки, но был почти новым.  Он был, конечно, несколько великоват малышке, но очень к лицу, и ей в нём было уютно.  А ещё тётя подарила ей замечательную брошку - изящную серебряную бабочку из скани, которую она потом долго хранила.
    
    Домой к девочке они добрались уже под вечер к концу вторых суток путешествия.  Солнце хоть и светило в этот день своими косыми осенними лучами, уже почти не грело, а резкий ледяной ветер пробирал до костей.  В квартиру они вошли застывшими, у тёти от холода даже несколько посинел нос.  И это обстоятельство испортило маме первое впечатлением от встречи с молодой женой деверя.  К Мише она относилась с нежностью старшей сестры, и потому критически отнеслась к его выбору.  Но потом в процессе общения всё стало на свои места, чувство гостеприимства взяло верх над первым впечатлением и женщины, к радости малышки, нашли общий язык.
   
     Отдохнув денёк, молодая чета отправилась дальше на восток, оставив девочку в её семье.  Вот так и закончилось это её путешествие.  Мама правильно говорит, что всё когда-нибудь кончается.

Кёльн, 2001г.