***

В глубине души Клаудия ненавидит Сайлент Хилл. Не имеет значения, в какое измерение она попадёт через секунду, исход всегда будет один — ей наскучит.
Она презирает отца, презирает сына, презирает этих невыносимых вечно ноющих и постоянно боящихся людишек. Раньше Клаудия откровенно забавлялась, глядя на то, как они мучаются, как склоняют пред ней свои головы. Она обожала смотреть, как они кричат и плачут.
О, милостивые боги, да ей же хотелось рвать собственные глотку и сердце, вопить, точно одинокое слепое животное. Но самое великолепное, что даже этого ей было мало. Клаудия подсознательно выуживала из своих жертв какие-то подвластные только им воспоминания, чтобы ещё сильнее насладиться, забрызгать эту ненавистную землю почерневшей кровью и только потом, когда они вдоволь настрадаются и выпустят собственные кишки, обратить их в пепел. Как же она любила его. Как нравилось ей смотреть на него, представляя, что это снег. Он почти так же невесомо касается кожи, щекочет её своими тонкими рёбрами и иногда почти душит, потому что, как говорила проклятая мать той девчонки, от пепла не остаётся ничего, кроме грязи. Отвратительной, жуткой, адовой.
Да кого она обманывает? Её лицо давно почернело, а волосы превратились в бесцветный острый каскад. Если бы Клаудия могла, она бы изрезала им всё живое, только бы прекратить что-то своё, внутреннее. Оно почему-то жгло её сильнее жертвенного огня, терзало и мстило. Этот огонь не утихал, даже когда она сама обращалась монстром и прерывала ненавистные ей жизни, отбирала души и сжирала их. Трапеза была мучительной, хотя бы потому, что души эти казались безвкусными и сухими. Они были мёртвыми, как и она сама.
Пока не появилась эта девочка с зелёными глазами. Клаудия не верила в бога, но зато она прекрасно верила в дьявола. И потому знала, что дьявол этот перед ней, говорит этим голосом, шевелит тонкими губами и зачем-то улыбается. Этот дьявол как-то странно любит мёртвое, этот дьявол, не переставая, глядит на неё, Клаудию, и шепчет.
Что, ну что же ей сделать, чтобы этот шёпот прекратился?
Дьявол говорит своё имя и прикасается, вроде бы пожимает руку. Почему ему не нравится думать, что Клаудия является монстром, он не даёт ей прислушиваться к своему внутреннему голосу, сжимая в тиски, сжимая до крови.
Она течёт из неё спокойно, её много и она давно чёрная, как её душа. Нет, как если бы она могла у неё быть. Но дьявол с зелёными глазами утверждает, что она на месте. Она есть даже у Клаудии. Смешно-то как, даже у Клаудии.
Клаудия ненавидела Сайлент Хилл, но ещё больше она ненавидит этот новый город, её город. Дьявол снова просит называть его по имени и грустно улыбается. Ладно, ладно, будь ты проклято, мерзкое отродье. Будь проклято.
Проклято, проклято, проклято.
Проклята.
Клаудия проклята, потому что она хочет приблизиться к девчонке, хочет согреть её своим теплом. Она не понимает, почему её внутренний огонь разгорается ещё сильнее и делает больно, в особенности ей больно, когда эта девочка стоит рядом. Наверное, потому что к ней прикасаться хочется, вдыхать её запах хочется, вместе с ней улыбаться хочется.
Однажды Клаудия назвала её дьяволом, но потом поняла, что это неудачное подобие человека. В ней всего много, в ней от каждого много, но от человека почти ничего,  и Клаудии хочется это вернуть, вставить на место, точно перед ней поломанный механизм, которому для работы не хватает одной важной детали. Клаудия не знает, что она всё понимает правильно.
Когда девчонка не встаёт с постели несколько суток, Клаудия мечтает снова стать монстром. Подле неё все, абсолютно все, а вот бывшей жрице Ордена здесь места нет. Она жаждет убить их, а ей оторвать руки. У Клаудии весьма нездоровая привязанность, у Клаудии теперь невыносимая привязанность, забывать и отдавать которую она больше не хочет.
Она не хочет отдавать её некогда исчезнувшим, она не желает делить её с проклятыми. Единственное, чего она хочет, это оставить её себе, вот такую тихую, немного холодную, полумёртвую. Клаудия бессовестно  любуется ею и бесстыдно считает своей, целует бесцветные губы, зарывается в медные волосы и тает. Размазывается по её коже сгоревшим отравленным пеплом, чтобы хоть как-нибудь очернить, лишь бы как-нибудь отметить.
«Ты сокровище».
Клаудия больше не в силах презирать что-либо ещё или кого-то, кроме этой девушки. У неё у самой душа наизнанку и язык постоянно врёт. Горячий язык, который Клаудия насильно заталкивает в свой рот, в надежде задохнуться.
У неё отняли сущность монстра, её заставили переродиться, но не объяснили, как вытерпеть тягу к недочеловеку.
Этот недочеловек снова улыбается, накручивает на палец белые гладкие пряди и жарко дышит в плечо.
Клаудии хочется, чтобы её, наконец, задушили. Клаудия понимает, что от презрения больше ничего не осталось.
Клаудия привязана и почти что любит.
Похоже, власть над ней передалась другому монстру, но Клаудия никогда не позволит причинить ему боль. Она называет его Сокровищем и слизывает соленые капельки с разодранных губ, когда тому снятся кошмары. Клаудия и сама тот ещё кошмар, но её подкупило то, с какой нежностью его приняли.