День победы

               




                День победы



                Повесть



                «ни хлебом единым жив человек…»
               
                1



Весна припозднилась. Тепло затерялось в непролазной, местной тайге, в снежных сугробах, до которой непросто добраться солнечным лучам в тёмных, недоступных буреломах. Уже пришёл май, а снег на полях только стал исчезать. Зато для людей выпал праздник, и не один, сначала запоздалая Пасха, а потом Великий День Победы. Не успели, как следует оклематься от одного праздника, приступили к празднованию другого, как ни велик первый праздник, а второй, тоже не мал. Боль прошлой войны ещё не ушла, и праздник Победы - это радость,  страдания всех и каждого, не успели остыть в памяти у людей. И у тех, кто был лицом к лицу с врагом, и у тех, кто находился далеко от поля боя, на хлебном поле далёкой сибирской деревни, о которой и   в районном центре не все знают.
Утром все мужское рабочее население собралось в конторе, женщинам присутствовать не обязательно, им не нужно указывать их повседневные дела, у кого есть работа в колхозе постоянная, те её знают, а сезонные работы для них ещё не наступили. А для мужиков находится дело иногда и внеплановое,  лишняя копейка в дом сама не заскочит, заработать надо, вот и ходят колхозники по утрам за разнарядкой на работу, авось и повезёт, а если нет, то и дома дела найдутся. 
Контора - это громко сказано. Один из домов, которые после раскулачивания ещё в тридцатые годы, был приспособлен под правление колхоза. В доме проживала большая семья Сытовых,  детишек, только семь душ одних девок, да трое  сыновей старших, помощников. Когда им объявили решение правления колхоза, Сытовы спорить и ругаться не стали, себе дороже, собрали свои пожитки на телегу, да и ушли в сторону города. Ушли, и про них больше никто не видел и не слышал, будто и не было их. 
В доме «новые хозяева» в одной части дома сделали кладовую, в другой было правление колхоза. Небольшая комната на три окна, два - на улицу, да одно на крыльцо, в углу небольшая печурка, которую зимой топили сами колхозники, пока присутствовали на различных планёрках да разнарядках или просто сидели, чесали языками, узнавали последние новости  и курили махорку. Дым  висел облаками на разных высотах, чтобы увидеть кого-нибудь, надо было привстать или наоборот - пригнуться. Женщины, которым приходилось бывать в конторе, ругались почём зря, да только кто их слушал? Их и было только две: кладовщица и учётчица.  Дым  от махорки был настолько ядовит, что мухи, которым посчастливилось залететь в тёплое помещение, долго не жили.
Когда последний раз белили в правлении, никто не помнил, полы мыли только перед большими праздниками, а в другое время  подметёт кто-либо, кому невмоготу смотреть на пыль и грязь на полу - и весь порядок, для этого в углу возле печки стоял веник - голик. По углам комнаты располагались добротные скамейки,  посредине стоял стол, середина, которого покрыта зелёным сукном, а по краям гладкие доски, когда-то покрашенные, но краска слетела, а покрасить их ещё  было недосуг, и со временем они почернели. В углу находился небольшой шкаф, в котором красовался чёрный блестящий телефон, работавший от больших батареек.  Телефон поставили несколько лет назад, когда произошло укрупнение четырёх деревень в один большой колхоз. Теперь каждая деревня, которая раньше была самостоятельным хозяйством со своим названием, со своим председателем, теперь стала просто бригадой, и руководить  ей ставили одного их местных мужиков. Не выбирали, а просто назначали сверху не понятно за какие заслуги: и будь добр выполнять задание, не справишься, сменят на другого, в деревне мужиков много, а закончатся, так на второй круг можно пойти. Основное руководство колхоза находилось на центральной усадьбе в двадцати километрах, как тут обойтись без телефона?
Накануне праздника бригадиру позвонил председатель колхоза и предупредил, чтобы колхозников собрали в правлении, возможно, приедет начальство из города поздравлять. А бригадиру, что? Было бы сказано, забыть недолго. Однако, не желая  осрамиться перед руководством, послал своего сынишку оповестить всех фронтовиков, чтобы утром прибыли в контору да принарядились соответственно праздника.
Не везло колхозу на бригадиров, всегда ставили какого-нибудь шалопута, добропорядочные, хозяйственные мужики не шли в руководство, или их никто не назначали. И это было понятно, у доброго хозяина своя голова есть, попробуй ему указывать, а если ты не можешь сладить с бригадиром, то какой ты председатель? С другой стороны: когда при власти шалопут, так и проблем для начальства меньше, что скажут, то и сделает. И если чего-то не так получилось, что с непутёвого возьмёшь? Снимут с должности и поставят другого, послушного.  Взять Пашку - бригадира, так его и за мужика никто всерьёз не принимал, а как он получил власть, так аж потолстел с виду, баба его жаловалась, что костюм пришлось на два размера больше брать. Его и сейчас не очень слушают, но делать нечего, приходится, власть всё ж, а власть уважать надо, вот, и задирает нос Пашка, думает, что он большая  шишка на дороге. И невдомёк ему, что колдобин да ям больше, чем таких шишек. Да недолго осталось терпеть, после уборочной вытурят его, как до этого выгнали Никодимку  Ярова, такого же - одного поля чертополох.
Пашка в новом костюме в белую полоску и светлой цветастой рубахе с потёртым воротником сидел восседал за столом. На голове фуражка, в соломенной трухе, на ногах сапоги, ни разу не чищенные. Бритый, как попало, без зеркала, лучше бы совсем не брился. На скамейках покуривали махорку бывшие фронтовики и другие колхозники.
 – А чего, мужики, не сообразить ли нам за ради праздника?  –  спросил бригадир видно уже хлебнувший с утра на похмелье.
Фронтовики отличались от других мужиков своим спокойным нравом. Толи в деревне они были такими, толи все люди, побывавшие в таких передрягах, становились спокойными и уверенными,  даже начальство их побаивалось. Говорили они, что хотели, не взирая  на лица, или молчали, слова не выбьешь. И все были трудяги такие, что   в работе их надо было  даже останавливать. Лошади не выдерживали, а они, ничего, работали, у кого было здоровье.  Никита Кондрашов пришёл домой весь пораненный, насквозь простреленный, говорят, что даже осколки из него не все вытащили, так тот не мог делать тяжёлую крестьянскую работу в поле, как другие, но и он приспособился, стал разводить пчёл. Здесь Никита был мастер, ничего не скажешь, за колхозной пасекой исправно следил и свои домики у него в огороде стояли, благо, что жил он на краю деревни, и его пчёлы соседям  не докучали. Бывало, отделится рой, Никита быстро соберёт его, рассадит в новые домики и все дела.
Некоторые фронтовики сидели в стареньких гимнастёрках, у кого сохранились, с наградами, которые никогда не снимались с этих гимнастёрок. Не потому что нечего было надеть, просто праздник требовал порядка, эту одежду не надевали в простые дни, хранили как самое дорогое. Не сказать, что среди них были сплошные герои, медали в основном юбилейные, но были и боевые. У Кондрашова на чёрном костюме (гимнастёрка истрепалась в госпиталях), кроме медалей и орден Красной Звезды привёрнут, а это уже герой, что не говори. Медали за просто так не дают, а уж орден и вовсе заслужить надо. Вон в кино показывают, раз - два и готово, подбил танк и медаль в кармане, прямо такой герой, что лучше некуда, а почему-то не показываю, что прочувствовал этот солдат когда на танк поднимался, о ком вспомнил, что ему привиделось? В кино всё просто, не зря фронтовики смотрят такие картины, плюют в пол  да матерятся потихоньку. Для детишек такое кино, они когда в войнушку играют, вот так и геройствуют. Иван Аришин рассказывал, что крикнут, бывало: –  В атаку! Ура! – А ноги так ослабнут, что не подняться. Хорошо, хоть толпой бежать, так легче, а как одному и совсем  невмоготу.  Некоторые и не могли подняться, особенно поначалу, а когда вставали, да делали первый шаг,  там уже всё нипочём, там как в стаде: что на праздник, что на убой – один хрен. Когда сходились в рукопашную, тут и вовсе, как собаки, старались перегрызть друг другу горло, били тем, что в руках  оказывалось: прикладом, лопаткой сапёрной, ножом, прикладом. Потом вспоминали, и не могли понять, что это такое было и за что дали награду, за звериное обличье? И что это за подвиг такой? Поначалу жутко было, начнёшь думать, хоть вой, а потом обвыкаешься и ничего. И молчат фронтовики, потому, что всего не расскажешь, а зазря трепаться  нет желанья, и пьют солдаты, когда душа сожмётся, когда вернётся память и не даёт покоя, вытягивает все жилы. Тогда в запой до умопомраченья, пока не отпустит, а потом опять в работу до изнеможения, только и спасение в работе, да в водке.
– Давай и выпьем по маленькой, – сказал Семён Ивашов, доставая из кармана поллитру водки. 
Праздник великий, начинать надо с «казённой», а там как получится, может, и брагой придётся добавлять. Мужики потянулись в карманы за своими запасами, у каждого было припасено на этот случай. Народ загалдел, зашевелился, повеселел, у кого  оказался кусок хлеба, у другого шматок сала, огурец солёный, кто сворачивал новую самокрутку, нашлись пара дежурных стакана в шкафу, да кружка. Первым поднесли бывшим солдатам, каждый брал стакан, вставал и молча пил, закуривал и садился, после фронтовиков пили уже все остальные.
Когда показался старенький газик, водку прикончили всю. И правильно сделали, начальство надо встречать с весёлыми глазами. А откуда им быть весёлыми, когда ещё от Пасхи не отошли и  забот хватает, только подпирай ворота, да не пускай беду. А так, выпили по маленькой, и в глазах искорки появились - то ли от праздника, то ли от желания ещё добавить.
На этот раз, из района приехал полноватый чинуша, в засаленном пиджачке, представитель райкома партии по фамилии Одинцов.  Он имел поручение от райкома и от военкомата поздравить фронтовиков, когда бывает юбилейная дата, тогда и военком может, наведаться и сам, а нынче проходная дата, сойдёт и попутно поздравить. Из представителей колхоза был председатель сельсовета Глоткин, человек не ахти какой.  В председателях стал ходить ещё перед войной, на фронт не взяли из-за хромоты его, а здесь при деле и хромота не помеха, языком «чесать» да бумажки перекладывать - здоровья большого не надо. И с ними ещё участковый милиционер Ванька Белов - мужик неплохой, только служба у него уж больно серьёзная и выполняет её он достойно без всяких там поблажек, но и зазря строгости не применяет. Уважали Ваньку, хоть и милиционер.
–  Здорово, мужики! с праздником! – крикнул Ванька.
Участковый был один на десяток деревень в округе, зазря не болтался, не выказывал власть, но если звали, ехал в ночь - в полночь и  «к чёрту на кулички». И смелости был большой, усмирял любого дебошира, мог и врезать, как следует и без всякого протокола, а там кому жаловаться пойдёшь если сам виноват.
– Здорово, раз приехал, –  ответил Панкрат Смирнов, работавший колхозным конюхом.
Панкрат тоже бывший фронтовик, человек недюженной силы, Ванька был намного моложе Панкрата, но должность прибавляет гонору. Однажды подвыпивший конюх не пожелал дать коня участковому для поездки  в соседнюю деревню, упёрся и всё тут, а Белов в сердцах намахнулся на конюха.
– Чего! – взревел Панкрат, да как врезал участковому, что тот с ног долой и лежит не поднимается, – Ты, на кого замахиваешься? Щенок сопливый! – схватил Ваньку за воротник, а у того глаза посоловелые, ничего не соображает, посадил на дрова возле хомутарки, принёс ковшик воды и плеснул в лицо Белову, тот очухался, подскочил, хотел было заорать, да махнул рукой и снова сел.
–  Если хочешь, сам запрягай коня,  –  сказал миролюбиво Панкрат.
– А чего это ты вдруг подобрел? – спросил Ванька и расхохотался, – ну и окрестил ты меня, хотя бы  коней не бей кулаком, убьёшь.
– Вот и будешь крестником, – заулыбался конюх, – только я тебе скажу так, на людей нечего замахиваться, хотя бы и при власти, другому надо конечно врезать, но опять, же, смотри кому и за что.
С тех пор участковый называл конюха крёстным, а тот только посмеивался.
–  Здорово, крёстный, как поживаешь?  Давно не виделись.
–  Так зима - лето год долой, там, глядишь, и на покой, – улыбнулся подвыпивший Панкрат.
¬–  Коня- то дашь?
– А чего ж не дать? Вот, народ разойдётся, и подходи.
Мужики громко захохотали, потому, что все в округе знали эту историю.
– Давайте потише, сейчас вас будет поздравлять представитель райкома партии, –проговорил председатель сельсовета.
– Товарищи! – неожиданно громко сказал представитель, – в свете решений очередного съезда нашей партии, – и давай читать доклад.
Поначалу было интересно, а потом скучно, мужикам хотелось ещё выпить, но докладчика было не остановить. Прослушали планы на пятилетку, задачи колхозов и совхозов, а так же международное положение, происки израильской военщины и американского милитаризма. Кое-кто из слушателей уже успел, вздремнуть, пока представитель стал поздравлять:
– Позвольте от имени районной партийной организации поздравить всех с днём Победы, пожелать всего хорошего, успехов в колхозном труде, а так же по поручению военного комиссариата вручить фронтовикам почётные грамоты в связи с праздником.
– А можно деньгами? – спросил Иван Аришин. – В прошлый раз подарки давали, а сейчас только грамоты.
– В прошлый раз дата была юбилейная, а нынче, не юбилейная, – парировал представитель.
Раздав грамоты, делегация уселась в газик и поехала в соседнюю деревню, поздравлять других.
– Ну, что? Пойдём в магазин? Там в долг «жук полированный» нальёт.
Так между собой мужики звали продавца. У Лёньки Калинина была поговорка: «жук полированный», вставлял он её везде, потому и стали его так звать. Лёнька продавцом работал давно, районные власти пытались поставить женщин на эту работу, но после очередной ревизии из-за недостачи, обычно выгоняли, а у Лёньки недостачи никогда не было, хотя трезвым за прилавком он бывал очень редко. Своим односельчанам всегда давал в долг до получки, уже несколько лет колхозники получали зарплату каждый месяц, а не по трудодням раз в год, вот и завёл себе Лёнька тетрадку, в которой аккуратно вёл свои нехитрые записи. Занимали в основном мужики, захотелось похмелиться, так они шасть к Лёньке, тот открывает свой «талмуд» и пишет, что, мол, такой-то такой, получил триста грамм водки в долг, наливал он сто пятьдесят мужику и сто пятьдесят себе, значит, чтобы поддержать. Поначалу мужики ругались, даже отлупили продавца, а он взял, да перестал наливать под зарплату, стало ещё хуже. Поругались мужики, покряхтели, да согласились, а куда деваться, потом и привыкли.
Магазин, как и правление колхоза, находился в доме раскулаченного в своё время крестьянина. Большой квадратный дом, под круглой крышей, так называли крышу, у которой скаты были на все четыре стороны, внутри был поделён наполовину. В передней части находилось торговое помещение, а за прилавком и стеллажами, хранились товары. Прилавки располагались буквой  Г,  с левой стороны находились хозяйственные товары, молотки, пилы, гвозди, всё то, что было необходимо для крестьянина,   вёдра, тазы и ванны, косы. Посередине располагался продуктовый отдел, здесь тоже не было ничего особенного, несколько деревянных карманов под конфеты, другие под разные вермишели, макароны и крупы. Прямо  над ними находилась длинная полка, на которой пылились бутылки с дорогим вином и коньяком, они стояли там годами, ни кем не востребованные. Дальше была полка с консервами, и там большого разнообразия не было, килька, минтай, да бычки в томате, и другие консервы, стоявшие для того, чтобы полки зря не пылились. А сбоку лежали рулоны с материей, висели кое-какие платья, да детские костюмчики, здесь же была и галантерея, разные ленточки, нитки, иголки, и прочие кнопки и пуговицы да разные штучки.  Напротив хозяйственного отдела стояла печь, которую исправно топили целыми днями зимой, но толку от этого было мало, температура едва поднималась немного выше нуля. Боялись, чтобы не полопались стеклянные банки с разными компотами, которые брали по праздникам и то не каждый раз. Там же, рядом с печкой стояли большие напольные весы, пользовались ими для того, чтобы желающие проверяли свой вес, но это ради развлечения, а на самом деле они стояли без дела, но, видно, числились в описи инвентаря, и находились на своём месте. Здесь же был небольшой постамент, где ставили бочки с пивом и селёдкой, когда привозили два раза в год, на "Первое мая", да на "Седьмое ноября", обычно, это всё  раскупалось в один день, потому что такие товары были в диковинку. Из пивной бочки выбивали пробку, находившуюся в боку, да разливали в различные бидоны и вёдра, а когда привозили селёдку, то открывали её сверху, аккуратно снимая крышку. Бочку, как тару дорогую, нужно было сдавать, и относились к ней бережно. Селёдки покупали много, но так, чтобы всем хватило в деревне, людям  хотелось порадовать себя хотя бы на праздник, который бывал нечасто. И ещё самое ценное в магазине было - входные филёнчатые двери, со стеклянными вставками, вечно промерзавшие даже в небольшие морозы, и скрипели они по-особенному. Никто не издавал таких звуков во всей деревне, даже на гармошке не подобрать такой приятной мелодии. Когда открывалась дверь, словно необычный звонок оповещал продавца, что появился посетитель. Единственное неудобство в двери было то, что она была немного узковата, некоторые проходили только бочком, но к этому привыкли и не обращали внимания.
Большая компания уже протрезвевших, а потому сердитых мужиков ввалилась в магазин. «Жук полированный» уже поджидал посетителей, знал, что такой праздник мимо его тетрадки не пройдёт. И она лежала прямо под прилавком, всегда  под рукой.
–  Наливай, продажная душа, – сказал  Иван Аришин.
–  Проходите, проходите, – засуетился Лёнька, не обращая внимания на колкости.
Вскоре мужики, захмелев по второму кругу,  разговорились, расселись около печки на чурках, оставшихся с зимы, закурили махру. Облака дыма поплыли по магазину. Разговор был ни о чём, мужики выпивали понемногу, курили, потом вышли на крыльцо, и расселись там, а оно в магазине было большое, высокое, многим приходилось  спать на том крылечке, не дойдя до дома.
К полудню и погода позволяла сидеть на воздухе. Уже кое-кто, охмелев, стал размахивать руками, высказывая свои мысли, таким образом, разговаривали громко, стараясь перекричать соседа, при этом, совсем не слыша себя. Здесь и случилось событие неприятное, не праздничное. Никита Кондрашов, уже пьяненький, но с хорошим настроением сидел на крыльце и щурился на солнце, перед ним стоял Толянка  Шумкин - мужичонка пустой. Была у него семья, дети, да только всё как попало, жена – Лушка была пара мужу, только склоки с соседями разводить, да сплетни по деревне носить. Дочка и сын - погодки лет по девять - десять, вечно грязные и сопливые, слонялись возле дома, никто с ними не дружил. Как говорится: «в семье не без урода, в деревне не без Шумкиных». Чего понесло Толянку, чего он привязался к наградам Никиты, никто не знает.
– Понавешал на себя побрякушек, – презрительно сказал Толянка и потянулся рукой к наградам. Никита встал и врезал Толянке по морде одной рукой, а другой схватил его за плечо, чтобы тот не слетел с крыльца, и, видно, схватил неудачно, Шумкин упал на землю, а в руке у Никиты осталось половина рубахи. Все притихли, и в этой тишине вдруг заголосила Лушка:
–  Убили! Толянку убили! Люди, добрые, помогите! Изверги!  – Как она оказалось здесь, тоже непонятно, видно следила за мужем, или просто собирала очередные сплетни, чтобы потом промывать косточки сельчанам.
Толянка сам вскочил на ноги и испуганно закрутил головой, под глазом наливался синяк, половины рубахи, как не бывало.
– Последнюю рубаху порвал! – орала Лушка.
Вокруг собиралась толпа, нечасто выпадает посмотреть на такие «концерты».  В этот самый момент вернулись представители власти, которые успели поздравить всех в соседней деревне и ехали назад.
–  Ну, чего собрались?  – спросил участковый.
–  Убили!– Вновь завопила Лушка, – среди бела дня убили!
–  Кого?  –  не понял участковый.
–  Мужа моего! Всю рубаху порвали!  – Орала Лушка, перед начальством.
Ванька Белов оказался в растерянности. Вроде бы и ничего серьёзного, но, опять, же начальство городское всё видит. Что делать, какие меры предпринять?
– Составляйте протокол, – сказал городской представитель, – это дело надо пресекать, тем более в такой праздник.
Белову ничего не оставалось делать, как начинать разбираться.
–  Правильно он ему врезал, выпил, веди себя достойно, – сказал Аришин.
–  Ты его ударил? – спросил участковый Никиту.
–  Я.
–  За, что?
–  За дело.
–  За какое дело?
–  Ты у него спроси, –  Кондрашов кивнул на Толянку.
–  Я ничего не знаю! Он меня ни за что ударил, ещё и рубаху порвал. Ещё на праздник Победы, –  повторил Толянка услышанные слова.
 Городской представитель кивнул ему, улыбнувшись. Увидев поддержку, Шумкин продолжал:
–  Раз фронтовики, значит можно воевать с мирным населением? Война уже давно кончилась, а они всё не могут угомониться! Вояки!
Панкрат Смирнов, молча, поднялся и направился к Шумкину. Участковый, сообразив, в чём дело, быстро перехватил его и шепнул:
– Вы, чего творите? Проблем мало? Потом разберётесь, без свидетелей.
Панкрат сел на место.
–  Составляй протокол, и поедем, –  сказал представитель, – а то дорога дальняя.
Ванька написал на тетрадном листке, как всё было, отмети, что Толянка потянулся к наградам и презрительно сказал о них. Протокол подписали бригадир да продавец. Машина укатила, но все долго сидели на крыльце и смотрели вслед.
«Что ж теперь будет? – думал каждый находившийся тут, может, позабудется всё, да потеряется бумажка, велико ли событие свершилось? Мало ли мужики по пьяному делу пускают друг другу «красную юшку», что, теперь всех в протокол писать? Назавтра выпьют мировую и делов-то? Оно бы и так сошло, да только всех смущал городской чиновник, не просто дядька, какой-либо, а партийный представитель. Как он повернёт дело? Если бы не захотел, не стал бы заставлять писать протокол, а тут он его ещё и забрал, сказал, что передаст в милицию, а там должны будут принять меры».
Худая весть, как запах дерьма, быстро разносится, донесли в подробностях случившееся жене Кондрашова Таисье. Вскоре она пришла к магазину, посмотрела на Толянку и сказала  Лушке:
–  Пошли, – и зашла в магазин, – выбирай рубаху.
У Лушки загорелись глаза.  Она стала разглядывать все рубашки, проверять их на прочность.
–  Ты бы руки, сперва помыла, – сказал недовольный продавец, – залапают всё, потом и продавать стыдно.
–  Не твоё дело, – парировала Шумкина.
Она выбрала  самую дорогую рубаху, Таисия расплатилась за неё и спросила:
–  В расчёте?
–  Да, – ответила Лушка, – Толя, иди примерь.
–  Дома будете примерять, вещь купленная, иди дома примеряй.
Продавец уже догадывался, чем обернётся дело. Человек, ходивший на грани закона, имел знакомых людей в городе и знал, что если устроят суд, то Кондрашов не отделается одной рубахой, а Никиту ему было жалко, хороший мужик, добрый сосед. Лёнька завернул рубаху в бумагу и вытолкал Лушку из магазина:
–  Иди, закрывать буду, –  сказал он.
–  Никита, пойдём домой, – позвала Таисия мужа.
Кондрашов тяжело поднялся и пошёл вслед за женой, опустив голову, словно побитая собака. Отдалившись от любопытных, Таисия взяла мужа под руку и, придерживая, повела домой.



                2



Кондрашовы жили неплохо, между собой ладили, а во всём другом было, как у людей. Таисия на десять лет была моложе мужа, но любила и берегла его, Никита пришёл с фронта весь израненный осколками, да простреленный пулями. Залатали в госпитале, но остался осколок в груди. Говорят, что лучше не трогать его, слишком хитро залез кусок немецкого железа в тело. Какое-то время осколок не тревожил, а потом доводил до крика, затем опять унимался. Ещё у Никиты было прострелено лёгкое, поэтому он не мог делать тяжёлую работу, просто задыхался, начинался кашель, дело доходило и до крови. Приехал Никита из госпиталя домой умирать. Соседская девчонка стала за ним ухаживать, по совету старушек, собирала травные сборы, делала разные настои и выходила солдата.  На трудную работу бывший фронтовик не пошёл, а устроился пчеловодом. В колхозе была пасека, нужен был умелый человек, Никита и научился. Дело помаленьку наладилось. Потом и с Таисией поженились, когда той исполнилось семнадцать. Хорошей женой оказалась Таисия. Стала жизнь налаживать понемногу, только беда была одна, не было детишек. Уже и год прожили, и два, и три, а всё не получалось, тревожиться стали, но бабка одна нагадала, что будет ребёночек, надо только ждать. И дождались. Сын Петька уже в школу ходит, хороший малец растёт, послушный.
Никита, бывало, и выпивал с мужиками, но только Таисия придёт, позовёт,  и бывший фронтовик, как телок на верёвочке тащится домой. Не боялся скандала или чего-нибудь, тем более, что Таисия и не заводила их, просто стеснялся огорчать жену. Извиняться Никита не умел, ходил, склонив голову, слово выдавить из себя не в состоянии, пока жена не заулыбается или скажет что-нибудь смешное в его адрес. Сядет тогда он на скамейку и смотрит на Таисию, радуется своему счастью.   Поначалу кое-кто из мужиков пытался посмеяться над ними, мол, жена вертит им, хочет, но Никита на лёгкие слабый, а рука у него твёрдая, и кулак, что булыжник. Замолчали.
Таисия остановилась, посмотрела на мужа, спросила:
–  Тяжело?
–   Есть маленько, – согласился Никита, – ты не спеши, не управляюсь за тобой.
Она крепче взяла его за руку, словно у неё сил было как раз, чтобы тащить мужа, и они вместе потихоньку шли по пустой деревенской  улице. Только занавески на окнах едва подрагивали, старушки высматривали своё.
–  Тебе совсем пить нельзя, сам же знаешь, – с укоризной сказала она.
–  Так, праздник же.
–  То-то, что праздник. Ты, уж, потерпи лучше, со мной поговори, как приспичит, я знаю, что война тебя до сих пор достаёт.
– Откуда? – удивился Никита, – я тебе ничего не говорил.
–  Знаю, – сказала она.
Ей не раз приходилось слышать ночные крики мужа, когда тот «воевал» во сне, потом подскакивал когда просыпался и сидел на лавке, боясь ложиться. Много чего услышала в тех криках Таисия и страшного, и матерного, и смешного, только никогда не говорили о том мужу. Берегла, как могла, тем более, что такое происходило нечасто, пару раз в год. Никита догадывался, что жене известны его ночные кошмары, но она молчала, а он не спрашивал. Дома Таисия подала мужу ковш холодного кваса и уложила в постель.
На другой день всё пошло, как всегда. Весна пришла - шевелись крестьянин, иначе не успеешь. И каждый знает, что ему делать в первую очередь, а что может подождать. Никита весь день пробыл на колхозной пасеке, делов хватало всегда, особенно весной, но за делами никак не выходило из головы вчерашнее событие. Всякое  думал о прошедшем дне, не мог понять, как же это произошло? Пустой человек этот Шумкин, не стоило затевать ссору. Спьяну наговорил, и чего завёлся?   Никиту  беспокоило и то, что Ванька Белов составил протокол. От закона ничего хорошего ждать не приходилось, а участковый просто так бумагу переводить не будет. То, что отвесил оплеуху Толянке, Никита не жалел, за дело, не ты весил медали, не тебе и цапать их, а вот рубашку зря порвал, но это было без умысла, так получилось. Таисия молодец, взяла тут же и купила, чтобы разговоров не было. 
Так в раздумьях и прошёл день. Домой Никита обычно ходил вдоль речушки, за огородами, выходил в своём проулке, это был не совсем проулок, просто звали так  место для прогона скота, кто звал прогон, кто - проулок. Здесь скот гоняли летом на водопой и на пастбище. Сегодня же Никита решил пойти по деревне, узнать, что говорят люди. У кузни, стоявшей неподалёку от деревни, подальше от греха, (кузни часто горели) толпились мужики.    Панкрат пригнал коней, готовил к работе, нужно было посмотреть подковы, если требовалось и заменить. Митрий - кузнец по фамилии Кузнецов, тоже бывший фронтовик, не торопясь подвешивал коня в станке и осматривал копыта. Станок был сделан из четырёх столбиков с перекладинами. С перекладин свешивались два широких ремня, которые подводились коню под брюхо и воротом приподнимались, подвешивая его. Ноги освобождались, и коню легче было пережидать всё, что делал с ним кузнец. Мужики посмеивались, что с такой фамилией не положено быть кузнецом, но Митрий помалкивал и делал своё дело. Добрые насмешки терпел, знал, что мужикам тоже нужно позубоскалить. Фамилия у него была, видно, от мастеровых, потому, и сила у него была не малая. Не только у него одного, все у них в роду были кузнецами и все сильны от рождения, крепкая жила заложена предками. Но как большинство сильных людей, Митрий был спокойным и даже кротким, никогда не попадал в истории, пьяным не бузил, потому как живы были ещё отец и дед, а у них не забалуешь. И воспитывались дети такими - сильными и добрыми.
–  Голова болит? – спросил Панкрат Никиту.
–  Уже нет, Таисия квасом отпоила.
–  А у меня не проходит. Надо, наверное, подлечиться. Будешь?
–  Нет, не буду, делов завтра много.
–  Дак не напиваться, а похмелиться.
–  Нет, я просто так посижу, вы, если хотите, похмеляйтесь.
–  Митрий, неси кружку, – окликнул Панкрат кузнеца.
Распив бутылку, мужики сидели и курили махорку, щедрые самокрутки потрескивали, испуская облака дыма.
–  Чего слышно? – спросил Никита.
–  Ничего не слышно. Сегодня все уже на работе,  трактора доводят до ума, завтра пахать выезжают,  вот, коней готовлю, тоже надо начинать огороды пахать.
–  Огороды пахать ещё рано, – сказал молчавший до этого Митрий.
– Пахать ещё рановато, а упряжь подгонять уже пора, потом только поворачивайся, а ты, Митрий, посмотри плуги, да бороны, чтобы задержки не случилось.
–  Готово всё, – сказал кузнец, – Ещё с осени приготовил и смазал солидолом, хоть сейчас запрягай.
–  Семён Ивашов трактор делает?
–  Ковыряется. Приходил, я ему резьбу нарезал, болт срезало, говорит, что завтра с утра в поле.  Земля подсыхает.
–  А бригадир чего? – спросил Никита, – Что говорит?
–  А тебе чего бригадир, сам не знаешь, что делать?  Он с утра клюкнул, да носится по деревне, мешает работать, в каждой бочке затычка, насмешка над должностью. Это тебе не Иван Силыч, тот, бывало, только глянет, и говорить не надо. Большого ума и совести человек, – сказал Панкрат и стал сворачивать очередную самокрутку.
Пришли сразу втроём Осташков Сашка, на деревяшке, Иван Аришин и Семён Ивашов.
–  Собрание здесь, что ли? – спросил Иван.
–  Ты председателем будешь, стол выносить? – спросил Панкрат.
–  Выноси, – Иван достал две бутылки самогона и половину ковриги.
– Праздник, вроде, как вчера был, – не унимался Панкрат, он уже опохмелился, но добавить совсем не отказался бы.
–  Не пропадать же самогонке.
–  Это верно.
Иван разливал и подносил по очереди. Когда очередь дошла до Никиты, тот стал отказываться.
–  Давай, за наших однополчан, которые не дошли, – Иван протянул кружку.
Никита выпил,
–  Ты не переживай, больше не буду тебе наливать.
–  И, то, вчера тяжело было, как никогда.
–  Мы помянем всех наших и всё, завтра на работу, не до выпивки.
Вскоре всё было закончено. Фронтовики сидели молча, и покуривали. Каждый думал о своём.
–  Мужики, вы когда в окопах сидели да сопли морозили не говорили такое, что вот кончится война, жизнь будет другая, светлая и  красивая. Не мечтали? – вдруг спросил Никита, – я пока раненым валялся, всё думал, жалел, что не выживу, не увижу новой жизни. Как хотелось посмотреть хоть глазком, а выходит, что ничего светлого не вышло. Когда Иван Силыч приехал председателем, вот я и обрадовался, ну думаю, и пришла светлая жизнь. Помните, как начиналось?
Мужики вдруг зашевелились, лица посветлели. Вспоминали совсем недавнее прошлое, когда жизнь быстро стала налаживаться.
Сразу после войны колхоз едва выживал, много мужиков выбило, другие пораненные пришли, некоторые запили. Так волочилась жизнь, как чёрная туча, цепляясь за макушки сосен, никакого просвета не предвиделось, и каждый старался в первую очередь вырастить что-нибудь на своём участке. На колхоз надежды не было, то неурожай, то выскребут всё по осени по плану,  сверх плана, а потом всё до кучи, и живи крестьянин, как хочешь. В колхозе работали почти бесплатно, потому, что на трудодень ничего не выплачивалось, дадут зерна немного, чтобы не помереть, а скотину корми, чем хочешь,  вот и растили картошки, сколь могли. Но и  она росла не каждый год, бывало, и сгнивала прямо на огороде, семена бы обновить, да где их возьмёшь? А то из-под снега приходилось копать, пока колхозные дела не закончатся, на свой огород ни ногой,  и сено косили в сентябре, когда трава на корню высыхала. Много с такого сена корова даст молока? И так в любом деле: свиней кормили глызами, замёрзшим конским помётом, в котором попадался овёс, ребятишки собирали глызы в мешки, потом дома их запаривали и кормили свиней. Поросят продавали в городе на рынке, с этого и жили. Покупали какую-нибудь одежду для себя и для детей,  имели по две телогрейки и то не все колхозники, в одной управлялись со скотиной, а другая, поновей - на выход или  в город съездить. Зато умели шить да перешивать, детишки летом носились в самошитых шароварах и майках, а зимой сидели по домам, потому, что с валенками было небогато. Так и жили до середины пятидесятых.
Приехал тогда в деревню председателем Глебов Иван Силыч, за спиной у него была сельскохозяйственная академия, жил он в Москве, там и выучился. Только случилась какая-то конфузия, и Иван Силыч взял семью и поехал осваивать Сибирь. Вместе с ним приехала жена Мария, да две дочки-подростки, старшая Настасья, младшая Лидия. В районе Глебов попросился в самый отстающий колхоз. Чего бы доброго, а эту просьбу выполнили с удовольствием, тем более, что вслед за ним пришла характеристика не совсем одобрительная: скандальный, самовольный, только в конце приписка, что, как специалист грамотный, знающий. Председателя в деревне не было уже полгода, жили только указаниями из района, поначалу не приняли председателя, мол, что знает городской про жизнь деревенскую?
 Привезли председательскую семью под вечер, поселили в пустовавший дом посреди деревни. Дом не очень хороший, но все такие, а у кого получше, так в них живут свои хозяева. Иван Силыч был небольшого роста, с едва заметной полнотой, подвижный, взгляд быстрый, как свет фонарика, осветил и запомнил. Сразу по приезду к ним зашёл Панкрат. Бесцеремонно оглядев новосёлов, он сел на табуретку и сказал:
– Ну, здоровы, были, что ли.
– Здорово. А, ты не конюх случаем? – вдруг спросил Глебов.
– Как ты угадал? – удивился Панкрат.
– Оглядывал ты нас, как конюх коня, подумал, что зубы смотреть будешь.
– Конюх я, – понравился новосёл Панкрату. – Может надо чего, на первое время?
– Пока не надо, а потом видно будет.
– Дров возьмёшь у меня, поленница на улице, хоть и весна, а по ночам прохладно. Потом соберем, какую посуду, вёдра, тазы, кастрюли.
Пришла жена Панкрата, принесла горячей варёной картошки, да солёных огурцов, и кринку молока.  Посмотрела и принесла старые кружки и ковригу хлеба.
– Ой, не надо, – засмущалась Мария.
А дочки проголодались и смотрели на картошку и хлеб.
 – Вы переночуйте уже так, там есть кровати, а завтра мы с бабами порядок наведём, побелим, и будет, как у людей.
Задерживаться не стали, чего смущать новеньких?
Утром Иван Силыч пришёл на конюшню.
– Здравствуйте, мы вчера не познакомились, неудобно получилось, – Глебов представился. Панкрат тоже назвался.
– А по батюшке, как?
– По батюшке ни к чему, зови Панкрат и всё.
– Панкрат, ты знаешь все колхозные поля?
– Знаю, как не знать?
– Запрягай коней, поедем, покажешь мне поля, хочу посмотреть сам.
– Чего их смотреть, земля, да и только.
– Земля земле рознь. Хочу посмотреть, что есть в наличии.
Сам подтянул стремена под свою длину ног, довольно резво сел на коня, удивив Панкрата.
Они целый день ездили по полям, Глебов что-то записывал в книжечке. Панкрат хоть и проникся уважением к новому председателю, но имел сомнение, что это всё быстро кончится, однако, поля показал, рассказал, что знал, ответил на вопросы. К вечеру, когда приехали назад, Глебов пригласил Панкрата с женой в гости на чай, Мария обещала постряпать чего-нибудь к чаю.
Вечером  Панкрат зашёл к соседям и не узнал дом. Всё было вымыто, вычищено, постелены какие-то половички на пол, занавески на окнах, всё не по-деревенски. В доме пахло чем-то очень вкусным. Панкрат, уж было, собрался потихоньку уйти, пока никто не видит, но этот момент из кухни выпорхнула принаряженная Мария.
– Вы, проходите, прямо в комнату, там и посидим, чаю попьём.
Панкрат нерешительно стал продвигаться к окну, где стояла большая скамья. В домах вместо стульев, вдоль стен стояли длинные широкие скамьи, куда присаживались  все приходившие гости.  За столом сидел сам хозяин, обложившись какими-то бумагами и книгами. Услышав шум, он поднялся навстречу соседу.
– Садись, Панкрат, давай по-простому, по-соседски, без всяких причиндалов. Мои дамы с вашими деревенскими быстро нашли общий язык, и мы мужчины найдём.  Да, проходи, ты, –  видя нерешительность Панкрата, сказал Иван Силыч.
Он собрал бумаги, сложил в стопку и положил на подоконник.
– Маша, у нас скоро чай поспеет? – спросил он. Хозяйка вынесла больную тарелку с какими-то диковинными булочками и лепёшечками. Принесла чай в отчищенном чайнике и кружки.  Сахар, колотый на мелкие кусочки, лежал в маленькой тарелочке.
– Вот что, Панкрат, хмельного выпьем мы в другой раз, ты не думай что я скаряга какой, просто у меня разговор к тебе очень серьёзный. А водка, другой раз, бывает помехой к разговору, вот с чаем будет в самый раз.
– Ты не беспокойся, я понимаю. Только, что я тебе могу рассказать, ты, вон видно, учёный, не нам чета.
– Давай без этого, кто чего стоит - покажет время, а сейчас у меня к тебе вот такое дело. Расскажи мне, пожалуйста, о людях. Кто чем дышит, кто на что способен?
Панкрат недоумённо посмотрел на соседа. Тот уловил взгляд и рассмеялся:
– Не надо «стучать» на односельчан, кто и как живёт, это пусть останется тайной. Просто расскажи мне, кто какой в работе, какие умельцы есть? Теперь, чтобы не было недоразумений, объясню, зачем мне это надо,   земли я посмотрел, дела, я понимаю, невесёлые. Прямо скажу, дела хреновые, запущено всё, сейчас весна, скоро пахота, и мне нужно определиться, где и что сеять, какие корма для скота. С людьми мы будем говорить на собрании, но там при народе люди всего не расскажут. А время уходит. Вот и решил я вначале поговорить с тобой. Расскажешь?
– Ну, если так, тогда чего ж, можно и рассказать. Людей я знаю, давно здесь живу, – Панкрат всё больше удивлялся новому председателю. 
Проговорили они допоздна. Панкрат про каждого сказал правду, кто способный и толковый, на кого можно положиться, а кто работает только под присмотром. Откровенных лодырей в деревне не водилось, были недотёпы и то немного, но при хорошем напарнике и они были не последние.  Вот так с разными присказками, Панкрат рассказал обо всех, председатель делал какие-то пометки для себя, откровенно хохотал, когда слышал что-либо занятное. 
– Хорошо, Панкрат, завтра с утра, мы с тобой проедем ещё по фермам и посмотрим, что есть и в каком состоянии, а вечером надо собрание собрать. Можно сделать это?
– Бабе своей скажу, завтра она в магазине объявит, и не сумлевайтесь, люди придут все. У нас собрание, как праздник, никто не пропустит.
Вечером в пустой половине дома, где было правление, собралось всё взрослое население деревни. Интерес был большой, какой такой новый председатель, чего он придумал такого? Бывает, что от разных придумок, крестьянин только пояс туже затягивает.
– Тесновато тут, в следующем году построим клуб, там просторней будет и кино смотреть будет где, – первое что сказал новый председатель.
Народ растерялся и притих. Странное было начало. Обычно лекция часа на полтора про партийные планы, а потом по делу.
– Меня зовут Глебов Иван Силыч, назначен я  к вам председателем колхоза. Вчера и сегодня посмотрел хозяйство, запущено, конечно, но толк будет. Будем работать, будет у нас всё, и клуб,  и нарядиться будет во что, и всё, что пожелаете. Некоторые скажут, что, мол, «заливает» председатель, говорю серьёзно, будем работать хорошо, всё получится. То, что я видел сейчас, это не работа, присутствие на работе, сам буду вкалывать и никому спуску не дам, не надейтесь. У меня две дочери имеются, и я не хочу, чтобы они росли в нужде, думается, что и вы своим детям добра желаете, верно? Вот и давай запрягаться и волочить воз, согласны?
– Можно слово? – спросил Никита Кондрашов.
– Пожалуйста, – ответил председатель.
– Такое уже было не раз, вкалываем, растим урожай, а потом приедут и заберут всё по плану и несколько раз сверх того. И остаётся мужик ни с чем, только своим хозяйством и выживает.
– Честно сказать, я гадал, скажут про это или нет, – сказал Глебов, – проблема наболевшая, и не только у вас. Раз вопрос поставлен, скажу прямо - это я беру на себя. Такого больше не будет, чтобы всё выгребали. План придётся выполнять, поставки никто не отменял, но останется и себе, даю вам всем слово, что если поработаем, как следует, то и достаток будет видно уже этой осенью. Если, конечно, погода не подведёт, или петухи соловьями петь не начнут.
Иван Силыч сел на место. Люди сразу выдохнули свободно, стали шикаться, переговариваться между собой. Поверили. 
И началось. Работали на износ, людей подкупало ещё и то, что жена председателя и дочери его не сидели дома, а работали в поле вместе со всеми. Лето выдалось хорошее, заготовили кормов для скота, увеличили надой молока, на своём маленьком маслозаводе и перерабатывали, мясо сдали по плану, урожай вырастили хороший. Как только началась в районе хлебосдача, председатель сказал сельчанам, чтобы они ехали на склад и получили причитающееся им по трудодням зерно. Хороший получился трудодень, никогда столько хлеба не получали колхозники, и деньгами вышло неплохо.  Колхоз и по плану сдал зерно вовремя, когда план был выполнен, председатель часть зерна оставили на фураж, а ещё немного оставил для сдачи сверх плана, не отстанут же. И не отстали, забрали всё, что было приготовлено для этого, а другого зерна не было. Прошла комиссия, посмотрела амбары, а брать и нечего, только семенное зерно и фураж. Когда узнали, что трудодень уже выплачен, был большой скандал, но не пойдешь, же по домам зерно забирать, не те времена. Отбился от всех нападок и Иван Силыч, а когда всё утряслось, устроили в деревне праздник урожая. Выделили зерна на самогон, приготовили закуски, перед этим забили бычка, да Панкрат Смирнов увёз его на базар. На вырученные деньги купили подарков по списку: косынки, платки, бусы, разная мелочь, купили вина женщинам на стол, да сладостей детям. Иван Аришин сколотил столы и лавки, устроились все на воздухе в последние погожие осенние денёчки. Как же было приятно людям, когда председатель вызывал по списку лучших работников и от имени колхоза дарил незамысловатые подарки, за примерную работу. Вызываемые люди выходили под одобрительный смех и критику, смущались. В первый раз же.
– Недовольные есть? – спросил председатель, вручив последний подарок, – я своё слово сдержал, но говорю - это только начало, на следующий год будем ещё больше стараться, и результат будет, вот увидите. Ну, а теперь, наливайте там, стаканы рассохлись уже.
Два дня погуляли, а потом опять принялись за дело.
Прошёл год. Построили клуб, причём сруб поставили и накрыли за один день,  сделали сцену, как положено с закрытым проходом из одной половины сцены на другую. Сама сцена выше пола на две ступеньки. Молодая учительница вместе с местной молодёжью к открытию приготовили спектакль, сами шили костюмы. К тому времени по деревне поставили столбы и протянули провода для электричества и радио. Дизельную электростанцию поставили под горой у речки и включали свет вечером на три часа.  Тогда же и кино привозить стали.  Вот и почувствовали люди, что можно жить лучше. На следующий год, лето выдалось неважным, сначала высушило всё, а потом заливать дождями стало,  но выкарабкались, собрали урожай немногим хуже прошлогоднего, а у других и того не было. И на этот раз председатель успел раздать зерно вовремя, на другой день приехала комиссия и стали смотреть урожай. И опять был скандал, и опять сдали ровно столько, сколько было по плану и немного сверх того. А у колхозников появилась лишняя копейка, принарядились, купили радио, а механизаторы приобрели  мотоциклы. Соседние деревни завидовали.
 Да только недолго продлилось счастье. Ещё только один годок, потом вышло постановление укрупнять колхозы. Глебову предложили руководство укрупнённым колхозом из четырёх деревень, расположенных друг от друга на порядочном расстоянии, Иван Силыч отказался, знал, чем всё это закончится. На последнем собрании он сказал, что привык держать своё слово, привык работать по-честному, но за всеми колхозниками не уследишь. Один работает, другой баклуши бьёт, а на трудодень нужно всем положить одинаково.  Попросил прощения у сельчан за всё, и уехал в город, там ему нашли место, где он и работает до сих пор. Часто приходит на базар, если встретит кого из бывших односельчан, узнает последние новости, поговорит и уйдёт. А через неделю–другую опять идёт на базар.
После Глебова и пошли разные Пашки, да Васьки, от которых ни уму, ни сердцу. И опять стал хиреть колхоз, одна радость, отменили трудодни, стали платить зарплату. Пусть небольшие деньги, зато постоянно.
– Только и вспоминать осталось, – поддакнул Митрий.
– Мы, тоже, в окопах мечтали, да, я только позабыл обо всём. Так проще, – Иван Аришин со злостью швырнул потухшую самокрутку, – мы, хоть чуток увидели, а другие и этого не знали. В прошлом году встречал Силыча на базаре. Поговорили, в чебуречной, бутылку распили. Расспрашивал всё, говорил, что лучше людей, чем в нашей деревне и не встречал.
– А, помнишь, наказание у него за провинность, было какое? – спросил Панкрат,– Я как-то загулял, уж не помню с чего, так он, когда на работу утром распределял, взял, да и  прошёл мимо. Я, было, подумал, что пропустил по ошибке, а он и на другой день мимо, да на третий, я к нему, что, мол, за дела такие? А он мне и говорит:  – Чего тебе мешать пить, гуляй, веселись, пока люди работают, – и так осрамил, верите, готов был сквозь землю провалиться. Ни перед кем не стыдился, перед ним просто чуть не помер, стою я перед ним, выше его на голову, а кажется, что это он на меня свысока поглядывает. И не закричит, не заругается, не знаю, умел ли он по - матерному?
– Он? – засмеялся Семён, – ещё, как умел, я нечаянный свидетель тому. Помните, у нас МТС была раньше и управляла там Куклина, Герой Соцтруда. Баба, честно сказать, сумасбродная, не знаю чего у них там вышло, а материл он её, как последнюю суку, ей богу, не вру. Я пахал озимь, заканчивал уже, и что-то сломалось, ждал техпомощь. Честно скажу, пока ждал, прикемарил немного в кустиках, слышу  ругань, смотрю, а они возле трактора руками машут, да так матерятся, что Панкрат так на свою кобылу не матерится. Я слушал, слушал да пора выходить, он увидел меня и говорит, мол, где я был? А я ему говорю, что до кустов ходил, или здесь удобрять прикажешь? Тогда они быстро разъехались, она на телеге, а он верхом любил.
– Ты, слышал наш разговор? – спросил он меня.
– Да. Потому и не выходил долго, думал, угомонитесь, тогда и выйду.
– Так ты ничего не видел и не слышал, –  сказал он и уехал. Я и не говорил никому.
Вот оно светлое и красивое, что в жизни и было, нормальное честное отношение. Не отдых какой-то и валяние на боку, а работа до упаду и честная оценка этой работы, разве многого хотелось людям? Только и всего - пообещал, так выполни, а в итоге: мелочи разные, свет по три часа в день, радиоточка, которая балаболит с шести утра и до двенадцати ночи, кино пару раз в месяц. Да дочки, примеряющие разные обновки, жена в новом пальто, вместо фуфайки, и  не узнать её сразу. Мужик-то в телогрейке походит ещё, в ней удобней. Вот и все радости. Нужно ли ещё чего? А кто его знает? Раньше лепёшкам были рады, а теперь плюшки с творогом подавай, раз научились жёны у Марии стряпать, почему бы не побаловать себя? Дочки председателевы научили деревенских сверстниц платья шить на разные фасоны, и ходят сейчас местные модницы, задницами крутят. Подумается, что срамно, а глаз радует. Много ещё чего, о чём и не вспомнишь.
Так сидели и думали мужики, пока не стало темнеть, потом поднялись и молча, разошлись. Мысли, это тебе не мешок с картошкой, так придавят, что только держись, не сбросишь одним махом.



               
                3



.Весна задержалась, но потом  стремительно стала набирать силу. Пришло тепло, прошумели тёплые дожди, прогремели первые грозы на едва появившиеся липкие берёзовые листочки.  Полезла ярко зелёная трава. Началась пахота.
Утром  в конторе Пашка бригадир потребовал у Витьки Кузина вспахать большое поле, находившееся за рекой, напротив деревни за один день. Витька  возмутился:
– Ты, бригадир, охренел, что ли? Разве можно за день это поле вспахать? За два, может, и вспашу, я не железный. И так, как только наступает посевная, живём в тракторе, хоть кровать ставь. 
– У вас и заработки больше всех в посевную.
– Ты, мои деньги не считай, сам посиди в кабине сутками, потом узнаешь, много платят, или нет!
– Если премию выпишешь, так я попробую, – сказал, молчавший до этого Семён Ивашов.
– Сколько же ты хочешь премии? – поинтересовался бригадир.
– А, два литра водки поставишь, сразу после вспашки и всё, зарплата само собой.
– Два литра? Четыре бутылки?
– Соглашайся, Пашка, пока Семён не добавил, – поддакнул Никита Кондрашов.
Ему не надо было ходить в правление, у него вся работа расписана на год вперёд, пчёлы не любят беспорядка, но Никита каждое утро приходил в контору, как говорится, людей поглядеть да  новости послушать.
– Ты, думаешь, что продешевил? – спросил Семён Кондрашова.
– Хорошо, я согласен! Если ты до завтрашнего утра вспашешь, я ставлю два литра тебе, а если нет, то ты мне. Это будет не премия, а такой спор.  Согласен?
– А мне один хрен, хоть премия, хоть спор, лишь бы наработаться, – кивнул Семён, – только имей в виду, проигрыш сразу, а не потом, и с моей стороны, и с твоей. У магазинного «кровопивца» тетрадка ещё не кончилась, пиши хоть под получку, хоть под пенсию.
– Согласен, – заулыбался Пашка.
Он и сам знал, что вспахать это поле за день нереально, но торопил Витьку, чтобы тот не волынил зря, а за два дня приготовил поле к севу, время поджимало. Семён встал и пошёл к трактору, обернувшись, крикнул бригадиру:
– Зайди к моим, скажи  чтобы перекусить принесли.
Семён проверил масло в картере, хотя точно знал, что всё в порядке, взял засаленный шнурок, накрутил на шкив пускача и резко дёрнул. Пускач затрещал вспугнутой сорокой, но потом набрал обороты, тогда Семён повернул рычаг муфты, и трактор, выпустив облачко чёрного дыма, ровно заработал. Повесив шнурок на ручку, Семён полез в кабину, плуг уже подцеплен, и ждать было нечего. Через пятнадцать минут, Ивашов уже нарезал первую борозду, а четыре корпуса плуга делали её широкой. Откуда не возьмись, на свежевспаханную землю налетели скворцы, стали прыгать и выискивать червей. 
Солнце поднималось всё выше и грело сильнее. Тракторист изредка поглядывал на показания температуры двигателя по прибору, убедившись, что мотор не перегревается, совсем успокоился. Равномерно отваливая пласты, корпуса плугов изредка поблёскивали на солнце. Когда уже было вспахано достаточно много, прибежала дочка с узелком, в котором  была еда. Семён остановился, взял еду, сказал дочери:
– Ты забеги к бригадиру, скажи, чтобы к вечеру солярки подвезли и масла, а то он может позабыть. Меня не ждите, до утра не приду, работы много.
– Пап, а прокати меня немного, – попросила двенадцатилетняя дочка - любимица.
Старшая дочь уже взрослая, та больше с матерью, а эта сорвиголова и с пацанами раздерётся, и к технике приглядывается. Сына не было, не дал бог, потому и нравились в дочке мальчишечьи повадки.
– Ну, залазь, – Семён подвинулся с водительского места.
Он уже давал дочке подёргать рычагами, и она знала, как надо управлять трактором, только передачи он включал сам, не хватало силёнок у Наташки. Она лёгким пёрышком влетела в кабину и взялась за рычаги. Управлять трактором во время пахоты проще, чем на дороге, тормоза нажимать не надо. Подёргивай потихоньку фрикционы и смотри, чтобы трактор из борозды не убежал. Целых три круга пропахала дочка. Устала, какие у девчонки силёнки ещё? Но очень счастливая, она постояла немного, посмотрела на удаляющийся трактор, потом вприпрыжку побежала домой. Обедать Семён сразу не стал, найдётся ещё время, когда будут заливать солярку. Пока ручным насосом полный бак накачают, можно не только пообедать, но и вздремнуть.
К вечеру на небе поползли редкие облака, потянул свежий ветерок, гулявший сквозь открытые двери кабины. Всё больше и больше чернело пахоты.  Монотонная работа навеяла воспоминания, обычно, ничего путного не приходило в голову, чаще всего война.  Она  перепахала жизнь многим и многим, как это поле, сколько черноты вывернула, да кровушкой пропитала.
Везло Семёну с командирами, умели они и приказ выполнить, и людей сохранить, не лезли на рожон. Бывало конечно, всякое, и солдаты гибли, и командиры, а его, Семёна Ивашова обходила «кривая с косой» стороной. И гореть в танке приходилось, да обошлось, командира убило, наводчика ранило сильно, а механик-водитель только немного обгорел, зажило, даже и следов не осталось. Подбивали три раза, но удачно. Один раз сумел Семён горящую машину в речку завести, волной смыло пламя, правда, едва, не потонули. На Курской дуге, там вообще ад был, вспоминать страшно, от ярости на таран шли, улетел страх, злость силы прибавляла. Когда столкнулись с «тигром» и заглохли оба танка, экипажи выскочили в рукопашную драться. Семёну немец попался здоровый, да ещё с ножичком. Голыми руками против ножа тяжеловато. Отбивался, как мог, спасибо командир увидел, помог, пристрелил из пистолета немца, Но руку фашист все, же проткнул. Медсестричка, худенькая, в чём душа только держалась, когда перевязывала, сказала, что повезло, не повредили ни вены, ни жилы, заросло, как на собаке, только пятнышки остались. Даже на погоду не ноют.
Не геройствовал Семён на войне, просто выполнял свою работу, и неплохо выполнял, раз две медали «за отвагу» дали. Одну награду за таран, а другую за то, что вывел из-под обстрела грузовик с ранеными,  сначала проделал дорогу в овраге, а потом зацепил и протащил машину, там её не заметили и не разбили пушками.   Обещали орден, но потом обошлись медалью. А Семён и не в обиде, не за ордена воевали, людей спас, а отметили, не отметили, дело десятое. Потом, уже целый «иконостас» юбилейных навесили, но опять же, не всем давали, а фронтовиков, значит, отметили.
Из деревни показалась повозка. Лошадь тащила большую железную бочку, закреплённую на телеге и приспособленную под заправку. Там же были небольшие бочонки с водой и маслом, позади телеги закреплен насос, которым и закачивали горючее в топливные баки. Возница сидел впереди на мягком сиденье от трактора, приделанном к доске. Бригадир дал команду доставить солярки, залить полный бак, пахать придётся всю ночь. Ваня Сёмин - заправщик, старичок, невысокого роста, сухонький, словно одинокая рябинка, всегда развозил топливо по полям. Вся его телега и он сам были пропитаны мазутом, казалось, что и от лошади тоже пахнет соляркой. 
Немного повыше  кузницы, на пригорке стояло три больших бочки, наполовину вкопанных в землю и обнесённых высоким забором, там же стоял небольшой рубленный амбарчик. Всё внутри ограды и на несколько десятков метров вокруг было пропитано маслом и разным мазутом, ничего вокруг не росло ни деревце, ни травинка. Даже под ногами проступала непонятная жидкость, когда кто-нибудь ходил по территории. Всем этим заведовал Ваня. В амбарчике находились небольшие бочки с маслом, солидолом и прочими материалами, которые сгружали сюда из машин, возивших их из города, две больших емкости на улице были с соляркой, третья с бензином. Кому из колхозников был нужен бензин на свои нужды, приходили на заправку, брали, сколько надо и записывали в тетрадку. Потом по этим записям с них вычитывали деньги при начислении зарплаты. Бензин нужен был для мотоциклов, которых было совсем немного и для появившихся недавно бензопил. Хорошее дело - бензопила. Попривыкли к ним уже, как без рук, у кого их нет, просят попилить дрова, а потом угощают самогонкой.
Ваня остановился возле края поля, поджидая трактор, приготовил насос, толстый резиновый шланг в проволочной оплётке. Семён подъехал и заглушил мотор. Обычно трактора не глушили, чтобы не дёргать пускач, но Семёну захотелось отдохнуть и от шума, ещё надоест.
– Здорово, Ваня! – весело крикнул Ивашов.
– Доброго здоровьица, – буркнул Ваня.
Разговаривать он не любил, а если приходилось сказать, так для него это было пыткой.
– Чего не весел?
 На этот вопрос Ваня уже не ответил, он свинтил крышку с бака, вставил туда шланг и стал качать солярку. Семён перестал приставать к заправщику, знал, что бесполезно, посмотрел количество масла, долил до уровня, добавил в радиатор воды, сполоснул руки и принялся за еду. В бутылке, заткнутой куском газеты, молоко сбилось в кусочек масла, которое залепило горлышко,  пришлось протыкать травинкой. Краюха хлеба, несколько варёных яиц, небольшой кусок пожелтевшего сала, да бутылка молока. Ещё три больших варёных картошины - вот и весь обед. Сало Семён отложил сразу, поешь солёного, потом водой обопьёшься, а её с собой немного, поел картошки, запил молоком, да очистил пару яиц. Молоко допил, всё – равно закиснет, а остальное сложил в узелок и повесил в кабину, закурил махорки. Ваня равномерно скрипел насосом, крак- крак, снова крак-крак. Солнце садилось на макушки сосен, потянуло прохладным ветерком. Крак–крак, скрипел насос, Семён задремал на мгновение.
– Готово, – сказал Ваня и поехал.
Когда он закончил, Семён не услышал, хорошо, хоть сказал, а, то бы и уснул, вот было бы сраму. Через пять минут трактор уже продолжал свою работу, отрезал клин, распахивал его, отрезал другой, а тут  и стемнело. Тусклый свет фар едва освещал борозду. Опять в голову полезли мысли,  вспомнился случай на фронте.
Наступление это всегда суматоха и беспорядок,  кто, где находится  - непонятно, особенно когда наступление стремительное. В тот раз снаряд попал в гусеницу, разорвало пару траков, разбило каток. Неисправность несложная, но нужно время, чтобы устранить всё. Пока поменяли катки, сменили траки, натянули гусеницу -стемнело. Перед этим проезжавший мимо комбат сказал:
– За деревней метрах в трёхстах повернёте налево, а там дорога приведёт в соседнюю  деревню, где мы будем ночевать, спросите часового, он подскажет.
Закончили ремонт в темноте и поехали, поворот не увидели и проехали прямо. Уже давно должна быть деревня, а её всё нет и  нет, потом появились силуэты изб. Вот и часовой ходит, в темноте сильно не разберёшь, кто там.
– Эй, солдат, где танкисты остановились, – крикнул командир, высунувшись из башни.
В этот момент часовой и шарахнул с автомата по нему, хорошо, что он успел среагировать и спрятаться, пули прошлёпали по башне.
– Гони, немцы! – крикнул командир.
Рванули на всех газах. Немцы на выстрелы стали  выбегать из домов, да только что можно сделать танку из автоматов, даже ручной гранатой не остановишь. Пролетели по деревне «весело», даже парочку грузовиков разбили, оказавшихся на пути, отвернуть не успели. Танк - это не легковушка, на скорости поворачивается плохо. Стрелок из пулемёта успел пару очередей пустить. Проскочили деревню и дёру, потом остановились, осмотрелись, погони нет, свернули в лесок. Решили дождаться рассвета, там будет видно, может, и воевать придётся, боекомплект полный, горючее есть, чего не навести шороху. Командир авантюрист был, говорит:
– Утром мы тут подождём, кого-нибудь дождёмся, или немцев, или наших. Главное позицию выбрать хорошую, мы им в тылу дадим жару.
И утром «пошерстили» немцев. Колонну машин и бронетранспортёров разбили, подожгли первых, потом щёлкали, как орехи остальных. Машины не смогли разъехаться по полю, немцы организовали оборону, но какая оборона у автоматчиков против танка, который и бьёт-то издалека. А, тут и наши подоспели, оказалось, что деревня, в которой они были, находилась в полутора километрах. Услышав стрельбу, танкисты бросились на выручку, немцы, кто уцелел, разбежались кто куда. Танкисты разметали колонну и бросили, гоняться на танках за солдатами по полю  не будешь.
– Ну, и какого хрена ты тут делаешь? – спросил комбат, нашего командира танка.
– Так, я…это… ну… решил здесь немцев покараулить, – нашёлся тот.
– Влепить бы тебе по первое число, да ладно, прощаю на первый раз, но смотри у меня.
Вскорости, дали нашему командиру орден «Красного Знамени», за уничтожение колонны, а он добыл для экипажа две фляжки спирту, все были довольны.
Так за воспоминаниями и короталась ночь, трактор работал ровно, не капризничал, тракторист сидел, прислонившись к стенке кабины, одной рукой нехотя управляя техникой. Только при разворотах приходилось работать, как следует, а потом опять длинный загон расслаблял и навевал думы.
– Смотри - ка, чего Никита удумал, а? Про хорошую, светлую жизнь заговорил. И, ведь,  мы тоже об этом поговаривали, неужто, все на фронте, только об этом и мечтали? И прав Никита, где она эта жизнь? Какая она? Где оно счастье? Вот родилась дочка, первый раз взял на руки и задохнулся от восторга, потом, сколько времени просидел у зыбки, всё смотрел и не мог понять, что же значит это маленькое беззащитное существо для него? Радовался первой улыбке, первому слову, первому шагу, всё было внове, всё вызывало восторг. Об этом он никому не говорил, ни с кем не делился, негоже мужику слюни распускать, но самого себя не обманешь. Может это и есть радость? Светлая, добрая? Когда появилась вторая дочка, такого восторга уже не было, радовался, конечно, был счастлив, но уже не смотрел на неё часами, подмечал то, что в первый раз не углядел, или пропустил из-за работы. И разные они: старшая всё больше с матерью. Это нормально для девочки, а младшая к отцу тянется, а дороги обе. Как можно свою кровинушку делить? Может вот это и есть счастье, что кто-то дорог тебе? Опять же, это всё правильно про одного человека, но мы-то говорили, мечтали, что вся страна заживёт по-другому,  а тут загвоздка. После войны Семён об  этом и не думал никогда, А чего думать? Чтобы думать, надо знать, что вокруг творится, да из деревни недалеко видно, поля разве, да лес вокруг. Нет, не по Сеньке шапка, и не стоит, мудрить.  Может, Никита больше нас знает, что его такие мысли одолевают, а, может, это из-за драки, боится, что оштрафуют. Разве за это штрафуют? Тогда всем надо штраф выписывать, все дрались с кем-нибудь. И чего хотел Никита? 
Остатки сна совсем покинули Семёна. Он даже немного расстроился, что не нашёл ответ на Никитин вопрос. За думами прошла ночь. Коротка она в Сибири летом, не успеет темнота опуститься, как следует, а уже петухи заорали, вот тебе и рассвет близится. Белесым туманом, да холодной росой омываются первые солнечные лучи, сначала путаются в тумане, наполняя его светом, а потом разбивают его и начинают искриться в капельках росы. А капли-то разные: большие и маленькие, словно светящиеся фонарики, и свет разноцветный из них, светло, торжественно и красиво. Но приходит время - солнце набирает силу и начинает гасить фонарики, рассеивается туман. Высыхает роса, и начинает звенеть прозрачнокрылая и мохнатолапая братва.  Вот и новый день. Вот это точно счастье встретить новый день, да, только, то ли это счастье?
Трава ещё не обсохла от росы, а Семён уже закончил пахоту, сделал всё, даже, раньше, чем думал. Но про себя решил, что Витька прав, нельзя вспахать это поле за один день, нельзя и всё. И делал это Семён не из-за бутылок, или геройства, муторно было на душе, а где покой найдёшь, если не в работе? Но не нашлось покоя и здесь, даже больше вопросов появилось. Нет, надо забыть всё и не расстраиваться зря, у него, у Семёна всё есть: семья добрая, дочки ладные, жена не из последних в деревне. Чего ещё надо? Нет, пора прекращать эти мысли, а, то чего доброго и свихнуться можно.
Семён переехал речку, встал на сухом бугорке и заглушил трактор. Посидел несколько минут, привыкая к тишине, потом потянулся и стал вылазить из кабины. Вода в речке была холодная, аж пальцы ныли, но такая вкусная, Семён ополоснул руки, лицо, и стал  пить, набирая воду в свои ладони. Потом побрызгал ещё на себя водой и громко крякнул, думая, что в такой ранний час здесь нет никого.
– Чего ревёшь, как бык опоенный? –  спросил Панкрат.
Конюшня была рядом с рекой, и конюх уже развозил коням овёс. Насыпал его в длинные деревянные корыта прямо из мешка.
–  Коней перепугаешь.
– А, ты чего не спишь? – спросил Семён.
– Тебя ещё спросить надо? – вопросом на вопрос ответил Панкрат.
– Чего бы и не спросить, – поддакнул ему Семён.
– Вот, сейчас бичом вдоль хребта спрошу, – беззлобно сказал конюх,  – отстань от меня, – прикрикнул Панкрат и оттолкнул от себя совсем маленького жеребёнка, с коротеньким кудрявым хвостом.
– Ты, у него за матку, что ли? –  Спросил тракторист, – гляди-ка, не отходит.
– Матка евоная вон овёс ест, а он за мной увязался. Ишь ты, стригунок.
Жеребёнок подпрыгнул несколько раз, забегал кругами, а потом подбежал к своей матери и принялся сосать кобылу. Мужики  засмеялись.
– Гляди, нашёл, – сказал Семён и подумал, – а может, это тоже счастье?
Мужики выкурили по самокрутке.
– Закончил поле?
– Закончил.
– Злой, ты до работы.
– Чего на неё злиться, делай дело и всё.
– А, я ить, понял тебя, для чего ты на спор пошёл, Вот и  я тоже спозаранку здесь, почему думаешь? Тоже покоя нет. Чем старее становлюсь, тем беспокойнее становится.
– Чего так?
– А, спроси, чего так? Старость, наверное. Головой-то думаю другой раз, вскочить на коня и промчаться по деревне в галоп, курей да собак попугать. Ан нет, засмеют теперь, уж, скажут, мол, старый дурак рехнулся, проходу не дадут. А у тебя так бывает, ай нет?
 Семён долго смотрел на конюха и сказал:
– Я думал, что только у меня только такие бзыки.  И у тебя тоже? Дела-а. А, помнишь?
– А, ты, помнишь? И немолодые уже мужики стали вспоминать молодость, да свои проделки.
Бригадир поднялся рано. Он уже пожалел, что стал спорить с трактористом, зная настырный характер Ивашова, можно было, и понимать, что тот сдохнет, а дело сделает. И не за водку, просто натура такая, чёрт бы её побрал, но всё же, была надежда, что не сделает, уснёт и проспит или ещё, что случится. Работа, конечно, нужная, важная, но работа это колхозная, а деньги из своего кармана придётся выкладывать. Баба уже грозилась скалкой полечить голову от разных глупостей, у неё не заржавеет. Пашка выскочит в огород, из которого было видно поле, и сник. Поле, насколько было видно, оказалось вспаханным, чтобы увидеть остальное, надо было спуститься на край огорода, до самой горы. Трактора не было слышно, и надежда ещё жила. Но когда бригадир подошёл к горе, перед ним открылась непонятная картина. Трактор стоял на берегу заглушенный, рядом с ним два мужика о чём-то бурно беседовали, голосов не слышно, далеко, а вот всё остальное, как на ладони. Они, то сидели мирно, то по одному, или оба сразу вскакивали, махали руками,  сгибались пополам, видно от хохота, снова садились, но ненадолго. Пашка присмотрелся и узнал Семёна и Панкрата Смирнова. Эти два старых пердуна, как юнцы скакали и веселились.
«Напились, что ли?» – подумал Пашка и поспешил к ним.
Но мужики вовремя заметили бригадира, сели спокойно и стали потягивать махорку.
– Что это вы тут вытворяете? – спросил Пашка.
– Ты, хоть, и бригадир, а здороваться надо, соплив ещё, – сказал Панкрат, который никогда не выбирал выражений, просто не умел делать этого, и говорил то, что думал любому, не смотря ни на должность, ни на возраст.
– Ну, здорово.
– Не понукай, не запряг.
– Ты, Панкрат, не придирайся к словам.
– Кому Панкрат, а ты ещё мал, я старше твоего батьки.
– Семён, что вы тут делали? – бригадир решил лучше говорить с трактористом, потому, что конюха не переговоришь.
– Не видишь, сидим и курим.
– Вы до этого, что делали?
– До тебя, просто сидели.
– Да, вы скакали тут, руками махали, я видел с горы, – Пашка стал злиться.
– Ты, случаем вчера лишка не хватил, а то с похмелья мне и черти танцы устраивали, – спокойно сказал Семён.
– Да, вы, что! – заорал бригадир, – шутки надо мной шутить!
– Ты норов свой прибери, ишь разорался, если тебе, что и привиделось, так мы здесь причём? – сказал Панкрат и пошёл на конюшню.
Семён тоже встал и стал заводить трактор.
– Поле я вспахал, к обеду приду в правление, что б водка была, люди видели и слышали спор, а то будешь ахинею нести, как сейчас.
Уже стих шум трактора, скрывшегося в деревне, а Пашка стоял и не мог понять, что с ним такого случилось. Однако, он не поверил, что ему привиделись проделки стариков. Он пришёл в правление и стал рассказывать всем, что довелось спозаранку увидеть. Мужики слушали и смеялись - никто не верил бригадиру.
– Может тебе приснилось?
– Придётся ставить два литра, вот и выдумываешь.
Никому и в голову не пришло, что пожилые люди могут вести себя, как пацаны, хорошо, что  никто больше не видел чудачество фронтовиков. Пашка,  растерянно смотрел по сторонам, ища глазами поддержку, но все только смеялись над ним.
Через три часа пришёл Семён. Бригадир был в правлении один, работы особой не было, он просто ждал тракториста, водку он взял в магазине под запись, жена не укараулила, теперь надо было отдать проспоренное.
– Ну? – спросил Семён. 
Пашка вытащил из стола водку и поставил в ряд. Семён, молча, стал рассовывать бутылки по карманам.
– Наливай, что ли, – пробормотал Пашка, надеясь выпить.
Семён посмотрел на него долгим взглядом и сказал:
– Когда и с кем выпить, я сам решу. А сейчас посевная, и пить - не время. Ты же бригадир, на, что меня подбиваешь, – уже улыбнувшись, добавил он.


               
                4



Осташков Сашка пришёл домой с фронта без ноги, не пришёл, доковылял на деревяшке. Дома ждала жена и две крохи - дочки. Спасибо, вместе с ними жила тёща, маленькая живая старушенция, лихо управлявшаяся с ребятнёй. Жена Нюра днями пропадала на ферме, много забот свалилось на женские плечи. Кроме дойки, у Нюши на ферме было ещё много разной работы. Работать в колхозе кроме баб некому, приходилось чистить у скотины, возиться с телятами, и делать много других дел на ферме. Было желание бросить всё и не приходить сюда, но скотина не виновата, что рабочие руки наперечёт, и как бросишь? Работа выматывала все силы, иногда Нюша садилась где-нибудь и плакала от усталости, от беспросветного будущего, от жалости к себе. Ведь не старая ещё, хочется и принарядиться, и на вечёрку сбегать, да поплясать, где теперь эти вечёрки? Теперь забыть надо веселье, войне конца не видно. Когда пришла весточка, что муж Сашка без ноги лежит в госпитале, ревела от радости, пусть без ноги, да живой, а у других и того нет, некоторые молодые вдовы стали потихоньку ненавидеть счастливицу. Только счастье то оказалось не сладким. Сашка пришёл домой, изменившийся не в лучшую сторону, когда трезвый бывал, ещё терпимо было, а когда напивался, лупил жену, чем попало, хорошо, что можно было убежать от безногого - ревновал сильно. Ходили разные сплетни по деревне, мол, пока мужики воевали, жёнки зря время не теряли, веселились вволю. Прошло время, уже закончилась война, Сашка немного отрезвел от ревности, но стал «воевать». Как напьётся, так всё «ходит в атаки», или отбивается  да зовёт какого лейтенанта. Запои продолжались неделями, он сидел за столом, поставив перед собой трёхлитровку с самогоном и пил, орал песни, «воевал» и снова пил. Спал по десять - пятнадцать минут, и так, неделю, другую, пока не выбивался из сил, потом просил кислых щей, крепкого чая, и падал спать. После этого, месяц или два работал, как проклятый. Числился он мельником,  хоть и без ноги, а сам таскал мешки с зерном наверх по узкой лестнице, силы хватало. А летом, когда наступал сенокос, лучше Сашки никто в деревне не мог отбивать и настраивать косы, и несли ему все косари свой инструмент  под вечер, возвращаясь с покоса, а Сашка аккуратно отбивал их и ставил в ряд на забор. Утром каждый сам забирал свою косу. Для этого у Осташкова во дворе было три чурки с разными бабками для отбивки кос, они стояли вокруг сухой ветвистой берёзки, с отрезанными ветками, она служила  подставкой для косовища. Люди были разного роста, потому и косы настраивались по-разному, разный угол наклона полотна, на разной высоте «пуповина» - ручка косы. Осмотрев всё, через очки, с резинкой вместо душек, Сашка поправлял, что необходимо, а потом, выбрав нужный по высоте сук, клал косу на бабку и отбивал жало, равномерно постукивая молоточком. До самой темноты раздавался стук по всей деревне, такая «музыка» была до тех пор, пока не заканчивался сенокос в колхозе. На свой покос мужики отбивали косы сами, кто, как умел, только вдовы приносили косы Сашке и для своих покосов. Пытались оплачивать его работу, но Сашка с них платы не брал, разве, что не мог отказаться от четушки самогона, когда подносили.
–  Подай мне сумку, – сказал Сашка жене, недавно вернувшейся с фермы.
Она подала холщёвый мешочек с лямкой через плечо. Там находилась нехитрая снедь, которую брали все колхозники на покос, во второй сумке у него находился инструмент для отбивки и ремонта кос. Косить сам Сашка не мог, деревяшка проваливалась в землю, а сидеть на таборе и делать срочный ремонт косам, для него было, в самый раз. На покос колхозников возили на двух «газиках», в кузове сделаны скамеечки от борта до борта, на них и располагались работники. В деревне много разных дел, но сенокос - это особенное, женщины наряжались в светлые цветастые платья, разные косыночки. Идут утром к правлению разноцветные, словно букетики полевых цветов, соберутся, галдят, смеются, а как залезут в кузов, сразу, самые голосистые, запевают песню. И, причём, на разных машинах поют разные песни,  кто кого перепоёт. Два колхозных шофёра: один молодой после армии Толик, а другой среднего возраста Петька, и оба дурня, садятся в кабины и поехали, нет, чтобы потихоньку ехать, так надо быть первому, чтобы не глотать пыль. Вот и форсят друг перед другом, да перед девками, какой из них лучше шофёр, рванут с места и летят, кто вперёд, а ехать по одной дороги  всего с четверть километра, потом дороги расходятся. Ну не дурни  ли?  Девки немного повизжат в кузове, а потом опять поют - привыкли. И расходятся песни по полям, удаляются машины с цветными платьями в кузовах, словно с букетами цветов, исчезают в клубах пыли. Оседает пыль, затихают песни, и наступает тишина, будто и не было ничего. Сашка садился в кабину, с деревяшкой не поскачешь по кузовам, ему там самое место, и не любили люди ездить в кабине - тесно и душно, а в кузове веселее, компанией работать – милое дело, «гурьбой и батьку легче лупить», как поговаривают старики.
Девки выпорхнули из кузова и начинают расходиться по полю, проверяя скошенное сено, когда его можно будет переворачивать, потом берут косы и быстрей в прокос, последним в прокосе быть - засмеют. Вот и стараются пойти впереди, да не подпустить к себе следующего, чтобы не орал вслед:
– Берегись! Пятки порежу!
На ровных полях косили конными косилками, но копнить и ставить зароды приходилось вручную. Конными граблями собирали валки, подтаскивали их в одно место, а там специалисты ставили большой зарод сена. Кому попало не доверят такое дело, неправильно завершишь - стог  пробьёт дождём, промочит, и сгниёт сено.
Сидит Сашка под кустиками в тенёчке,  разложил свой инструмент, подходят и молодые, и в возрасте косцы и просят:
– Дядя, Саша, посмотри, валит, а не косит.
– Саня, поправь немного, кусты зацепил.
– Дядя Саша, коса болтается.
И всем Сашка делает, регулирует, правит оселком, отбивает, меняет клинышки и каждому улыбнётся, да слово доброе найдёт:
– Ты, девонька, свободней пускай косу, не зажимай, она и пойдёт.
– Дай-ка я клинышек поменяю. Спробуй, ну? Хорошо?
– Ты не носком, пяткой прижимай, пяткой.
 Вот так целый день. Нужный он здесь всем, тем и живёт. И в запои Сашка никогда не ходит в страду, перед  людьми неудобно, и разве можно пропустить такое дело, как покос?
В обед все поразбрелись по разным сторонам отдохнуть, Сашка прислонился к толстой берёзе на краю поля и закрыл глаза.
Забрали его армию в конце сорок первого, привезли в Кемерово, там определили в часть и стали обучать. Достался Сашке станковый пулемём «максим», закрепили его первым номером, дали помощника и стали они на пару таскать достаточно тяжёлый воинский инструмент. Научились стрелять, как положено, быстро занимать позиции, пришло время, загрузили их часть в теплушки и повезли на фронт. И попал Сашка в самое пекло, под знаменитый город Ленинград, бои были страшные, врукопашную ходили едва ли не каждый день. Поначалу не до пулемёта было, винтовкой управлялись, да и не было пулемёта, свой-то разбило миной в самом начале, как только сами уцелели. В затишье побежали по нужде на конец окопа, а тут шальная мина хлоп, и пулемёт скрутило в узел.  Прибежал молоденький лейтенант Ванин, на фронте тоже без году - неделя,  посмотрел на пулемёт:
– Повезло. Ну ничего, товарищ Осташков, сам живой, а пулемёты подвезут, пока с винтовкой управляйтесь.
И управлялся. Сашка был одним из лучших бойцов на кулачки и борцом в своей деревне, а там были люди серьёзные - пригодилось умение подраться, а уж винтовка будет полегче увесистой оглобли, чего ей не помахать? Поначалу не по себе было от вида трупов, но быстро обвыкся.
Однажды в таком бою Сашка получил прикладом сзади по голове и потерял сознание. Очнулся в темноте, не понимая происходящего, когда осмотрелся, увидел, что находится в маленьком сарайчике.
– Живой? – вдруг услышал знакомый голос.
– Кто это?
– Я, лейтенант Ванин.
– Где мы? – спросил Сашка.
 Голова болела так, что разговаривать больно, не то, что повернуть.
– Захватили нас. Похоже, мы в землянке заперты, я двери пробовал, не поддаются.
– Давно мы здесь?
– Уже темно на улице, значит с полдня.
– Ничего не помню, – сказал Сашка, потирая голову.
Боль начинала понемногу отпускать.
– Тебя волоком тащили, ты только стонал.
– А ты, как попал?
– Меня миной оглушило. Пока очухался, смотрю вокруг, немцы автоматами машут, мол, пошли.  Сначала меня заперли, а тебя уж потом притащили.
– Что делать будем?
– Пока не знаю, – ответил лейтенант, –  пить, если хочется, там, в углу снег задувает чистый, я уже ел его.
Только сейчас Сашка почувствовал холод. Пока только первые приступы, но он человек из Сибири, знал, что понемногу холод начнёт занимать всё тело, если не двигаться, а здесь места просто не было.
– Давай прижимайся ко мне, а то замёрзнем, – сказал он Ванину.
Лейтенант нехотя пододвинулся, видно, он давно уже мёрз. Прижавшись, друг к другу, они немного согрелись, движения перестали приносить боль.
– Немцев не слышно.
– Подходили, пока ты был без сознания, поговорили о чём-то и ушли. Теперь тихо.
– Может, забыли про нас? – спросил Сашка.
– Немец, солдат серьёзный, ничего не забывает. Некогда пока, а потом придёт, увидишь. 
Так они промучились всю ночь. На улице было тихо, когда стало рассветать, на позиции немцев обрушились снаряды, били наши. И били настолько хорошо, что земля ходила ходуном, один из снарядов упал рядом с землянкой, где были пленники, и разворотил угол крыши. Им повезло, осколки пролетели мимо, Сашка выглянул из отверстия, не дожидаясь окончания обстрела, снаряды рвались уже в стороне.
– Лейтенант, давай отсюда, пока никого нет, – сказал он.
Ванина уговаривать не надо было, они быстро выбрались из землянки и поползли в сторону своих окопов. Время тянулось долго, уже закончился обстрел, а пленники ползли, ожидая каждую минуту выстрелов вдогонку, но их всё не было.  И, вот пошла в атаку наша пехота, за тремя танками, рассредоточившись, молча, бежали солдаты, без обычного «ура».
– Осташков, – окликнул лейтенант, – давай сюда, он показал на глубокую воронку
Когда они плюхнулись туда, Ванин сказал:
– Слушай, Осташков, кто бы ни спрашивал, не говори, что мы были у немцев, скажи, что хоронились в воронке. Мол, очнулся, никого, чтобы не попасть к немцам, ночь просидели в воронке, а утром - атака, и свои выручили. Ничего не спрашивай, потом увидишь, что я был прав. Затаскают особисты, не возрадуешься, а так спросят, настаивай на своём - отстанут.
– Но, ничего же не было, – попытался возразить Сашка.
– Потом спасибо скажешь, поверь мне, я знаю, что говорю.
Так и случилось, как сказал лейтенант, их отсутствие было замечено, и особый отдел вызвал на допрос. Сашка рассказал, как учил лейтенант, через день снова рассказал всё то - же самое, его  даже пожалели, отправили  на кухню подкормиться. Там Сашка наелся подливы без хлеба, да пожалел, лучше бы голодным был, скрутило так, что чуть было не взвыл, кое-как отпустило.
А через несколько дней привезли пулемёты, тут и вспомнили, что Осташков пулемётчик. И стал Сашка ходить в засады, выманят пехотинцы немцев из окопов, делают вид, что убегают, те за ними, вот тут и встречают их пулемёты огнём из засады.  Складно получалось, но недолго, немцы высмотрели засаду, да дали по ним из миномётов, мины ложились кучно, а убежать было некуда, тогда и срезало осколком Сашке пятку. Сначала не понял, стукнуло и всё, но потом пришлось терпеть боль, до потери сознания. Пролежал до темноты, солдаты не бросили, вытащили, а там начались мытарства по госпиталям. Сначала отрезали ступню, потом пришлось оттяпать ногу  почти до колена. Повалялся по палатам, посмотрел, да послушал солдатских историй, вот тогда и вспомнил лейтенанта Ванина. Сколько раз говорил ему спасибо, когда слушал рассказы, про то, как особый отдел мордовал солдат и офицеров за разные подозрения. И случилось всё это с Сашкой Осташковым на Вороньей горе, под славным городом Ленинградом, который ему, так и не довелось посмотреть.
Приехал солдат домой без ноги, а там вторая дочка родилась без него. Знал, Сашка, что его дочка, жена была на сносях, когда он уходил, но злые языки всё нашёптывали, не конкретно на его Нюрку, а про всех солдаток, вот и бесился по хмельному делу всегда. Да в пьяном угаре всегда звал того лейтенанта, который уберёг его от беды. И ходил в атаку…
– Дядя Саша, поправь косу, –  раздалось над ухом, отпугнув все мысли.
– Дядя Саша, а у меня в граблях зуб сломался, надо заменить.
– Сашка, поторапливайся, люди ждут.
– Сашка…
– Дядя Саша…
Вот и едет опять машина в деревню, несётся песня по полям, слышно далеко, звонко. Потом осядет пыль, кончится песня, разойдутся люди по домам, делать свои нехитрые дела, только до самой темноты будет стучать молоточек Осташкова Сашки, словно в продолжение той песни.
– Сашка, иди ужинать, уже  простыло всё, – позовёт жена.
– А квасу у нас нету? – спросит Сашка, знает, что есть, а спросит.
– Чего ж, нету? Есть. Сейчас принесу.
И принесёт большой ковшик хлебного кваса, кислого, аж на зубах скрипит, да только лучше не бывает, пил бы да пил. Выпьет полковша, крякнет и скажет:
– Собирай-ка, чего на стол.
– Собрано всё, платочком накрыто. Иди, уже.



                5



– Надь, а Надь? Надя, ты где?
– Ну, чего тебе?
– Ты, не видела мою фуражку, всё обыскал, нету нигде?
– Так, на колу весит, где я кринки сушу.
– Чего она там?
 – Ты и повесил. Вчера как мылся в бочке и бросил её на кол, забыл, что ли?
– И верно, вот голова пустая.
 Иван Аришин накинул фуражку и пошёл со двора. День занимался жаркий, без фуражки никак нельзя, Иван направился в столярку, стоявшую на краю деревенской площади, где стояла вся техника. С одной стороны трактора, в другом краю находились плуги, установленные на деревянные бруски и круто смазанные солидолом.  Напротив хранились косилки, грабилки, сеялки, культиваторы и другая колхозная техника, недалеко от неё стояла рубленая избушка, с высоким крыльцом. Ничего примечательного: крытая драньём, небольшая избушка, как у нерадивого хозяина хата, рядом находился большой сарай, загороженный на три стороны горбылём. В сарае пол поднят над землёй на четверть метра, уложен на крепкие балки, здесь сушился пиломатериал, заготовленный на местной пилораме. Разные заготовки из берёзы, осины и ёлки, нужные для ремонта разного сельского инструмента. Навильники, косовища, заготовки для граблей, жерди под оглобли, гнутые полозья для саней и много других заготовок. В самой столярке возвышался добротный, деревянный верстак, с другой стороны находился такой же крепкий стол, на котором была гордость столярки - электрический наждак. Над верстаком аккуратно лежал на полочках, висел на стенке различный инструмент, который никто не трогал без позволения столяра, особенно такие вещи, как рубанки, выборки, стамески, и всё то, что требовало должного отношения, топоры и пилы, висели на другой стенке. На столе стоял закопченный алюминиевый чайник и несколько железных кружек, чёрных от заварки.
Иван раскрыл настежь широкие створки двери, зацепил на скобу замок. Замыкали для порядка, больше от шкодливых свиней, которые зайдут и всё перевернут, да ещё и нагадят.  Все мужики знали, где лежат ключи, даже и открывали по особой нужде, но не ради баловства. Присев на скамейку, Иван свернул самокрутку и закурил – любое дело начинается с перекура. Работы было много, в свинарнике надо было поменять сопревшие окна, там всегда сыро настолько, что окна «потеют» и зимой и летом, потому и гниют быстро.   Иван сделал промеры и стал собирать рамы, работа кропотливая, требующая много терпения, чего у Ивана хватало. Просто однажды он понял, что поговорка «семь раз отмерь, один раз отрежь» относится и к столярному делу, со стороны, кажется, что дело идёт медленно, но в результате выходит, что работа выполняется во время. Зато, не надо переделывать и нервничать.
Затушив окурок и бросив его в специальную банку, Иван принялся за работу. До обеда время пролетело незаметно, количество рам, стоявших в углу, прибавлялось. Иван заканчивал очередную раму, когда пришёл Панкрат.
– Здорово, – буркнул он.
– Здоровей видели, – ответил столяр, – по делу зашёл или так?
– И так, и дело есть, – Панкрат полез за кисетом, – дело не срочное, к зиме надо.
– Чего случилось?
– Пацаны катались на кошёвке, повыдёргивали оглобли и бросили их, а трактор притащил солому на конюшню и проехал по ним.
– Крючья целые?
– А чего им станет, они же железные? Я потом занесу.
– Ну, давай тогда закурим, что  ли, – сказал Иван, отставляя готовую раму.
– Ловко у тебя получается. Надо тебе заказать себе рамы в дом, тоже подгнивают.
– Зимой можно и сделать, а сейчас работы много.
– Зимой, так зимой, – согласился Панкрат.
Они покурили, молча, словно боясь спугнуть какую-то торжественность в этом деле.
– Чего нового слышно в деревне? – спросил Иван.
К Панкрату ходило больше людей, и каждый считал нужным рассказать всё новое конюху, поэтому он был всегда в курсе всех новостей.
– Один мужик заезжал с соседней деревни, говорил, что был у них Ванька Белов по какому-то делу, рассказывал, что в городе заваривают кашу против Никиты Кондрашова.
– А, какую кашу можно заварить? Чего он такого сделал? По морде дал, так это, что редкость? Парни по вечерам на кулачки выходят, что теперь, дело на них заводить?
– Кто его знает, говорил мужик, что вроде бы, судить его приедут сюда. Судья, да всякие причиндалы с ним.
– Иди, ты! – удивился Иван, – может, брешет твой мужик?
– Может и брешет, поди, проверь сейчас, но я так думаю, если и вправду приедут, то вляпают Никите штраф. Да не рубль или два, гляди что рублей полста.
– Это, как пить, дать, в такую даль просто так не поедут. Видишь, как дело обернулось, а? И чего надо? Синяк давно прошёл, рубаху Таисия купила, теперь ещё и нервы помотать надо.
– Партийный с города - свидетель, вот в чём беда.
– А, Ванька участковый, что не мог уладить? Никита - не бандит, какой, выпивает, и то нечасто.
– Значит, не мог. Ты же Белова знаешь, зазря не стал бы шум разводить, не такие дела улаживал миром, а это, что?
– Дела.
Иван опять закурил разволновавшись:
– Законы, мать вашу!
–  Закон, что дышло, как партийный захотел, так и вышло. Чёрт его принёс.
– И Толянка хорош, чего лезешь к медалям, не ты заработал, не тебе лапать. Правильно Никита врезал ему! Надо было больше.
– Так-то оно так, да как бы беды не было?
– А у меня нет наград боевых, только юбилейные, – сказал Иван, –  я воевал топором, мосты, да переправы городил. Немца вблизи не видел живого, в смысле врукопашную с ним не сходился.
– Дак, тебя пускать нельзя было против них, – хохотнул Панкрат, – ты на медведя с оглоблей кинулся, мужики его насилу нашли в болоте через неделю, а где немцев потом было искать?
– Ладно тебе,– смутился Иван, вспомнив, как схватив багор, бросился на медведя, дравшего корову, – там с испугу получилось, и корову жалко стало.
– Во-во, кто б немцев потом пожалел? – улыбнулся Панкрат, – а знаешь, у меня тоже нет боевых наград. Я автоматчиком был, да, что толку? В первую атаку пошли, как громыхнуло позади, очнулся, а кругом немцы автоматом машут, руки поднял, да пошёл. Много нас тогда оказалось в плену, мы в атаку, а по нам из пушек как дали! Раненых и контуженых  собрали немцы потом, под городом Кёнигсбергом это было.
– Мы же в Кемерово вместе были на формировании.
– Да, я знаю, там много с нашего района было, только, мы в разные части попали. Сашка Осташков тоже в Кемерово был, только раньше нас, его почти сразу забрали, а меня с тобой много позже. Я с ним разговаривал.
– И чего дальше было с немцами?
– А, чего? Всю ночь вели куда-то, под утро пришли мы на место, там уже и был лагерь, огороженный колючей проволокой. Народу полно, все тощие, едва ползают, трупы в сторонке валяются. И вспоминать не хочется, страшное дело. Это в кино - герои кругом, а на самом деле дерьма хватало, да обо всём разве расскажешь?
– Свои освободили?
– Не-е, убежали. Несколько снарядов прилетело шальных, завалило две вышки с охраной, да порвало проволоку с одной стороны. Это уже месяца три прошло, как я был в плену. У кого силы были идти, рванули, человек тридцать, наверное, было.  Бежим, ну, кажется быстрей ветра, а присмотреться, как моя кобыла Рыжка, трюх-трюх-трюх. Немцы погоню не отправили, так и убежали мы. Дело было к концу войны, зимой сорок пятого. Отлежались в лесочке, на хуторе спёрли ведро картошки, стояло возле хлева, наверное, для скотины, и начали печь её на костре, а не посмотрели, где находимся. Герои, что ты! А там такое место: с одной стороны озеро, а с другой какой-то бугор, меж ними расстояние метров с десяток, вот там мы и обосновались. Просто там нашлись дрова, да и устали мы сильно, и картошка покоя не даёт. Напекли её родимую, подъели, тут уж и вовсе осмелели, развалились, кто уже и прикорнул, только глядь, немцы идут. Строем какая-то часть идёт с той стороны, куда мы направились, усталые, измотанные, но с автоматами на шее, а мы, как сидели, так и не поднялись, растерялись. Кто и с жизнью стал прощаться, бежать-то не куда, вот никто и не побежал, видно, это и спасло. Немцы, наверное, не подумали, что мы беглые, вот и прошли мимо, только некоторые взглянули в нашу сторону, а другие и не смотрели.  Мы потом ещё долго сидели, как завороженные, больше не отдыхали возле дороги, прятались. И  недолго мы бегали, на другой день вышли к своим, а там начались проверки, допросы разные. Кто помоложе, тех на фронт вернули, а меня отправили на работу на военный завод в Люберцы, рядом с Москвой. Там и победу встретили, там ещё до сорок шестого года работал. Дали отпуск, поехал сюда, своих навестить, у меня уже сыну второму было семь лет, первый помер, ещё до войны. Побыл дома, попьянствовал, как водится, по дому сделал кое-  что, а тут приходят ко мне председатель сельсовета Глоткин, колхозный председатель, покойный, нынче Веселов, говорят, давай мол, Панкрат оставайся работать в колхозе, мужиков-то не было, одни бабы, мы тебе справку дадим, если что, печать поставим.
А мне ещё и лучше здесь, дом, семья, согласился я. Дали они мне бумагу, печать поставили, как положено. Работаю я в колхозе, а месяца через три приходит запрос на меня из военкомата.
–  Где там  Панкрат Смирнов?
Я же работал на военном заводе, а там режим, не явился в срок, значит - дезертир. И запрос кому? Председателю колхоза. Они тут и смекнули, что дело хреновое, приезжает ко мне Глоткин, говорит:
– Мы потеряли справку, дай твоей, сделать копию.
Я и не подумал, дал справку, а через неделю приехала милиция и представители военкомата, забрали меня. Никто и не стал, слушать о справке, быстро осудили меня за дезертирство и дали четыре года лагерей. Отбыл, правда два, амнистия вышла, а через пять лет, и вовсе сняли судимость.
– Я помню, как ты пришёл с тюрьмы, я тогда уже демобилизовался. Долго бегали от тебя председатели.
– Бегали, боялись под горячую руку попасть. Потом пришли домой, принесли самогонки, оправдывались, прощения просили. Под самогонку, душа добрая, простил, делать нечего. Но по одному мимо меня не ходили. Тогда и попросился на конюшню,  я здесь сам себе и председатель, и сельсовет.
– Добра тоже мало было, – сказал Иван, – а я на фронте и был мало, правда, слышал, как пульки цвыркают над головой. Как границу перешли с Польшей, так и остались там, восстанавливали, строили, я ж говорю, воевал я топором. Потом после войны ещё долго ездили с частью, да строили разное, что войной порушенное. В основном мосты, да разные дорожные здания. По железным дорогам всё было разбито, вот мне и пришлось поучаствовать. И разминировали наши ребята много, но там специалисты были. Много ребят погибло от мин уже после войны. Вот и подумаешь, был я на фронте, или не был. Другие смеются, мол, проболтался в тылу и всё.
– Дураку не объяснишь, а кто знает, да видел это, так и объяснять не надо. Шумкину, хоть кол на голове теши, много с него возьмёшь?
– Здорово, вояки! – сказал Митрий Кузнецов, заходя в столярку, – иду мимо, слышу, кто-то бубнит, прислушался - воюете. Дай, думаю, зайду, покурю за компанию. Я сегодня один, никто не идёт.
– Закуривай, – протянул кисет Иван.
– У меня и свой есть, ну, давай, твоя махорка вкусней.
– Чем это?
– Чужая, она всегда вкусней, – усмехнулся Митрий.
– Это верно, – сказал Панкрат.
– Слышал, дело, какое?
Иван рассказал историю, рассказанную Панкратом про участкового. – Как ты думаешь, может такое быть?
– Хреново дело, если так выйдет, – Митрий почесал голову, – у них может чего хошь быть. Вот и спрашивал Никита, за что воевали, за какую красивую жизнь? Эти прилипалы во все времена были и будут, и ничего им не делается. В колхоз бы поработать на год, да заплатить за трудодни, тогда бы посмотрели, на каких деревьях хлеб растёт. А в городе чего не жить? Недавно был в районе, встретил однополчанина, воевали вместе. Разговорились. Он работает на железной дороге посменно, зарплату имеет хорошую, нам за два месяца не заработать, да ещё и хозяйство держит своё, поросёнка, кур, кроликов, огород засаживает, у него десять соток своих. Расспросил я его хорошенько, как налоги платят или нет, оказывается, ничего не платит, всё что вырастит - для себя, чего и на базаре продаст, всё - копейка лишняя. Жену с детишками на курорт отправлял, старшего сына в институт пристроил учиться, помогает. Вот ить как. А воевали мы вместе с ним, считай, в одном взводе были. Мне - дураку, надо было тоже остаться в городе, жил бы по-человечески,  звал однополчанин, говорил, что у них в депо кузнечный цех хороший есть, молоты, вроде, сами хлопают. Я его, было дело, вытаскивал на себе раненого, не столько ранили, сколько оглушили. В себя пришёл, а сообразить не может, что с ним, норовит на бруствер, да к немцам. Врезал ему, что он сознание потерял, на себя, да оттащил в санчасть, пока затишье случилось. Потом он смеялся, говорил, чтобы я больше его не бил, не хочет молотком по голове получать. Мы и приехали с войны вместе, просил он меня тогда остаться в городе. А я - то чего? Мне деревню подавай, простора захотелось. Ему я ничего не сказал, а вам, вот, говорю: – Не правильно чего-то в жизни. А тут ещё Никита спросил тогда про светлую жизнь, теперь покоя нет. Понимаю, что ничего не вернёшь, а червячок точит и точит. Другой раз радуюсь, что ко мне начальство редко заглядывает, веришь - нет, убить готов за их руководство. Возьми Пашку, ну, какой он руководитель?
– Так пошёл бы, тебе предлагали, – сказал Панкрат, – сделал бы как надо.
– В деревне можно сделать, а в колхозе? Смотри, кто там правит, что там делают? Умеют только рапортовать и докладывать, а, самое главное, районному начальству в рот заглядывать. Районное смотрит в рот городскому и так дальше по цепочке. Радио послушаешь, так у нас всё есть в стране, а где оно? Что-то не видно. И для чего я пойду в рот председателю заглядывать? Нет, я лучше у себя в кузнице буду работать.
– Мить, у тебя же есть боевые награды? – неожиданно спросил Иван, – у нас с Панкратом нету.
– Да, есть медали. Две, одна за «Отвагу», другая за «Боевые заслуги».
– Значит, герой?
– Какой там герой? Атаку отбили, танков нажгли - командиру - орден, солдату - медаль. Обыкновенная работа, – Митрий подозрительно посмотрел на мужиков и сказал:
– Ничего рассказывать не буду!  И не просите!
– И не просим, чего это ради? – сказал  Иван.
Мужики помолчали, потом Митрий сказал:
– Как начну вспоминать, так дело до слёз доходит. Сижу, плачу, что ребёнок. Столько людей положили за просто так, что диву даёшься, и никто не ответил, война всё списала.
– Немец - вояка  серьёзный.
– Немец-то, ладно, а своей дурью сколько положили. Мы, хоть в атаку не ходили, артиллерия всё ж, а ребят под пулемёты отправят, да считают, сколько у немцев этих самых  пулемётов и где стоят.  А, что потом целое поле усеяно трупами, до этого никому дела нет - война. Страна большая, людей много, можно и на пулемёты гнать. Вон у нас было, приказал новенький командир занять позицию против танков на открытом месте, замполит спорил с ним, но где там? Грех так говорить, но, слава богу, его шальным снарядом убило. Мы отошли всего на пятьдесят метров, под укрытия и перещёлкали танки, как орехи, тогда и дали медаль. То место, где должна была быть позиция, перепахали снарядами, а мы на новом месте обошлись без потерь. Ведь, что надо было - отступить пятьдесят метров и всё. Я вот, что скажу, пошли мужики на обед, война кончилась, пора обедать.
Иван прикрыл двери, вместо замка в проём воткнул колышек от скота, и направился домой, Митрий с Панкратом ушли пораньше. У дома в луже копошились гуси, загадив всё вокруг, возле палисадника в песочке дремали куры, а рядом с ними спал кобель Тузик.  Преклонного возраста, он давно не обращал внимания на домашнюю живность, еды хватало, воров не было, а всё остальное его не касалось. Иван открыл калитку во двор, Тузик даже не открыл глаза.
– Совсем обнаглел, Тузик, хозяина встречай! Кобель открыл глаза, вильнул хвостом, – ладно, спи уж.
– Пришёл? – спросила жена, – я как раз окрошки приготовила, да картошки круглой наварили, давай к столу.
– Сейчас я, – Иван подошёл к рукомойнику, плеснул из ведра воды, и хотел было помыться, но потом пошёл к деревянной кадушке с водой и опустил голову в воду. Пофыркивая, ещё несколько раз окунулся, стряхнул с волос капли.
– Полотенце возьми, – подала Надя, – спарился?
– Хорошо, – сказал Иван, –  теперь можно и пообедать.
– Иди, окрошка свежая, я квас из подвала достала, там попрохладней. Смотрю, сегодня огурчики подросли, дай думаю, окрошки поделаю, наскучались с прошлого года. Куры, чего-то плохо стали нестись, пошла, набрать на окрошку, едва хватило, может, кто приворовывает, хорёк завёлся?
– За день, сколько тебе должны нанести? Я вчера на яишню брал, тебя не было дома.
– И, то. А, я думаю, случилось что.
– Чего в деревне слышно? – спросил Иван за столом.
– Ничего не слышно. Да, я и не ходила никуда,– сказала жена, – да соседка забегала, сказала, будто повесили объявление у магазина, суд приедет через неделю, Кондрашова судить. Разве  такое может быть?
– Значит, правду говорил Ванька Белов, достанется Никите на орехи, – сказал Иван.
     – Вот жизнь, мать её! – Ругнулся он и пошёл на улицу.
– Ты, когда придёшь? – вдогонку крикнула жена.
– Как приду, так и буду дома, чего загадывать?
В столярке Иван, остервенело, принялся за работу, словно старался выместить всю свою злость на деревяшках. Только потому, что он был неплохим специалистом - ничего не сломал, не испортил. Постепенно успокаиваясь, он поставил последнюю раму, собранную из заготовок, другие заготовки делать не хотелось, не то настроение, поэтому Иван принялся стеклить рамы. Стекло для рам, стояло под замком в специальном ящике. Закончив стеклить, Иван завернул добрую самокрутку, и сел на крыльцо покурить. В это время пришёл бригадир Пашка.
– Здорово, – сказал он и присел рядом.
Пашка курил папиросы «прибой». Маленькие папироски, с ядрёной начинкой.
– Утром виделись, – буркнул Иван.
– Много ещё рам осталось?
– Ещё столько же, только заготовки закончились, завтра с утра строгать начну.
– Через неделю закончишь?
– Сделаю.
– Слышал, через неделю суд будет над Никитой, – спросил бригадир.
– А, ты, и рад? Чему радуешься? Никита и так еле живой, так нервы ему мотать ещё надо!
– А, чего? Я ничего. Там наверху так решили, я ничего, – Пашка поднялся и стал пятиться.
– Ну-ка иди отсюда, а то возьму черенок, да пособлю малость!
– Ты, чего, сдурел? На людей кидаешься ни с того, ни с сего.
– Это ты - люди? Ну, мотай отсюда!
– Я бригадир, куда хочу, туда и хожу, – сказал Пашка и быстро побежал от столярки, потому, что Аришин уже взял черешок от вил и кинул вдогонку, но не попал.
– Тебя тоже надо судить, все вы одинаковые, слова не скажи! – кричал Пашка издалека.
– Действительно, чего сорвался на бригадира? – думал Иван, немного успокоившись, – ведь, по большому счёту, Пашка и ни причём. Вот только через таких «пашек» и идёт всё через задницу. Дадут немного власти и стараются показать из себя начальство, а на самом деле? Давно ли сопли научился вытирать?»
Новость всех огорошила. Из деревни шёл Панкрат.
– Ты, что ль шуганул бригадира? Бежит сам не свой, прямо в правление, звонить, никак, собрался куда?
– И хрен с ним, – обречённо сказал Иван, – вишь, пришёл ко мне, сказать новость про суд, довольный. Я ему радость, чуть было не отбил, не попал черенком, а то не бегал бы, а ковылял.
– Не связывайся ты с ним, поганая натура у него. И в кого только?  Батька, вроде был мужик, как мужик, но этот? Моя бабка говаривала:
– Есть дураки пётнышками, а этот саплашной.
– Вот и выходит, что этот сплошной дурак. Пойдём в кузницу, там мужики собрались, я самогонки добыл немного.
– Сейчас, столярку прикрою, и пойдём, – сказал Иван и стал собирать инструмент.
– Ну, подходи, я пойду потихоньку, – сказал Панкрат и направился в кузницу.
Возле кузницы на чурках сидели мужики, словно и работы не было.  Правда, и время было уже не раннее, но в колхозе кто его нормировал, рабочий день? Видно уже говорено было о новости, потому, что мужики, молча, пили самогон и курили.  Пили и курили, будто этим самым пытались доказать всем, что всё неправильно, суд над Никитой затеяли несправедливо. Там были не только фронтовики, но и другие мужики помоложе, которым была не по нутру эта потеха, как и многое другое в колхозе.  Сюда к ним и подъехал на милицейском мотоцикле участковый Ванька Белов.
– Молодцы, – сказал он, оглядывая молчаливую компанию, – давно пьёте?
– А тебе чего? – вызывающе спросил Витька Кузин.
– Ты, мне зубы не скаль, молод ещё!
– Тебя бригадир вызвал? – спросил Панкрат.
– Он звонил, хотел в город сообщать, но я ему запретил. Мужики, вы, что творите?
– Ох, и дерьмо Пашка, – сказал Панкрат, – надо отучать жалобиться.
– Во-во, знаете, что дерьмо, а что творите, – Ванька присел на чурку.
Мужики смотрели на него и не понимали, что это теперь за пьянку участкового вызывают порядок наводить? Никто не знал, что произошло.
– Иван, я тебя прошу, как человека, не трогай ты его. Гнилой он мужик, не стоит того.
– Ладно, так получилось, психанул чего-то. Выпьешь с нами?
– Давай, – сказал Белов, снял фуражку и положил рядом, – ну, за Никиту, чтобы обошлось. Верите, что мог, сделал, но против танка с вилами не попрёшь.
– Ладно, Вань, не трави душу,  и так хреново.


                6



В то августовское воскресное утро и погода была, не ахти какая. Частые белые облака неслись на северо - востока быстро и уверенно, а ветра особого и не было. Возле клуба медленно собиралась толпа. Уже за два часа  до срока вокруг на перевёрнутых чурках да на не пиленых хлыстах сидели любопытные. Надо же такое событие? Гляди, что и из соседних деревень любопытные подъедут. Суд был назначен на двенадцать часов, дорога из города длинная, пока доберутся, да отдышатся, вот и будет полдень. А народ всё подходил. Собирались разными компаниями, в одной весело травили байки, да смеялись, там стояли Толянка с женой Лушкой. Он тоже пытался шутить, сам смеялся над своими остротами, сегодня был его день, он в центре внимания. Из-за него собралась толпа народу здесь, и закон будет защищать не фронтовика и героя, а его, Анатолия Шумкина.  В другой - с тревогой разговаривали в основном пожилые женщины. Своим жизненным чутьём, они понимали, что не к добру это сборище, но говорили больше о делах житейских, о скотине, об урожае, зревшем в огородах, да о детях, которые хулиганили, болели, да росли очень быстро, вырастая из одежды, чем делали проблемы для родителей. Но и ещё была компания, в которой мужики сидели и курили, настороженно поглядывая в сторону горы, откуда должна показаться машина. Молчали, потому что не хотелось зря балаболить и строить догадки,  придёт время, и всё решится, тогда и можно сказать слово. А сейчас чего?
Машина появилась в половине двенадцатого. Толпа вначале зашумела, а потом затихла настороженно, «газик» медленно катилась по полевой дороге за огородами, оставляя длинный шлейф пыли. Гравием дорогу засыпали только до деревни, там и следили за ней, пару раз за лето ровняли ямки, а до самой деревни никому не было дела, вроде, как, это дело только самих сельчан.
Наконец, машина свернула к клубу. Видавший всякое старенький «газик», крытый тентом на какое - то время покрылся облаком пыли, догнавшей его. Через несколько мгновений пыль проскочила машину и из неё стали выбираться прибывшие. Среди них из знакомых были только участковый Ванька Белов, председатель сельсовета Глоткин. Из других: выделялся дородный мужчина с пышной тёмной шевелюрой и с седыми усами, маленький шибздик, неопределённого возраста, да девица в брюках. Девица привлекала особое внимание: в брюках в деревне ходили только мужики, поэтому её вид был непривычен. Вся эта делегация прошла в клуб, кроме участкового, он подошёл к мужикам и поздоровался.
– Никита пришёл? – спросил Ванька, – оглядывая толпу.
– Здесь я, – откликнулся Кондрашов.
Разглядывая машину и прибывших на ней, никто не заметил, как он подошёл и встал в сторонке.
– Здорово, Никита, – участковый демонстративно подошёл и поздоровался с Кондрашовым за руку.
Пусть все видят, что работа работой, а человеком нужно оставаться, пусть знают, что он, Иван Белов против всего этого цирка. Никита, молча, кивнул и подал руку участковому.
– Пойдём в клуб, так надо, – сказал Ванька и повёл Кондрашова.
– А я? – крикнул Толянка, крутя головой по сторонам и выискивая поддержку сельчан.
– Успеешь! Надо будет, вызовут! – отрезал Белов.
Приехали судья Николаев, заседатель Плишкин, да секретарша Верочка. Второй заседатель не явился, пришлось взять председателя сельсовета, как человека, знакомого всем здесь. Документы были подготовлены, оставалось только вписать кое-какие детали, и проводить суд, хотя и само решение тоже было известно судье. Перед этим его вызывали в райком и проводили беседу, прямо не говорили, чтобы совсем не «давить на судью», но обозначили результат, которого ждали. Судье и самому эта поездка была не в радость, столько трястись по такой дороге из-за незначительного дела, в котором всё понятно, а потом ещё назад. Но в райкоме сказали, чтобы суд был показательный, значит и приговор должен быть значимым, чтобы все видели, что с законом шутить нельзя.  Честно говоря, вся эта история и судье была неприятна, ясно, что это был заказ, но на конфликт с начальством из-за какого-то колхозника, Николаев не пойдёт. Единственно, кому это доставило удовольствие - это заседатель Плишкин, ему лишь бы куда поехать, да подальше от дома, такой натуры человек.
На сцене стоял стол, застеленный красной материей, хранившейся специально для торжественных собраний, запыленный и покрытый махорочной копотью, графин из правления. Для судьи и заседателей поставили скамейку, потому, как стульев в деревне не было ни у кого, кроме Ивана Аришина, сделанные им самим, но на просьбу бригадира принести стулья для суда, Иван категорически отказался.
– Я их лучше топором изрублю, чем сюда принесу, – хмуро сказал он.
Только секретарше Верочке принесли табуретку из кинобудки, застелили газетой и поставили сбоку от стола, чтобы вела протокол. Никиту, как «главного злодея», посадили у окна, пусть народ смотрит. Ну, а главного «героя» пристроили в тёмном углу:
– Чего на него пялится, его и так все знают, – буркнул Ванька, рассаживая потерпевшие стороны.
Когда соблюли пункты протокола, пригласили зрителей. В передние ряды рванулись самые любопытные, которым не терпелось посмотреть всё это действо, посередине заняли места женщины, да менее любопытные, мужики, как всегда, определились позади. Мест хватило всем, клуб и делался из расчёта на всех жителей, любивших смотреть нечастое кино. Подсудимому и пострадавшему досталось по целой скамейке, развёрнутых вдоль стен. Шумкин ёрзал, не находя себе места, не мог успокоиться, может, больше никогда и не придётся вот так быть на виду у всех. Даже на Пашку - бригадира и, то не смотрят так, как сегодня на него. Его просто распирало от счастья. Никита сидел, склонив голову. Чёрный поношенный, но ещё хороший пиджак был распахнут, тёмная однотонная рубашка тоже расстёгнута на одну пуговицу. На левой стороне пиджака висели потемневшие боевые медали, да блестящие юбилейные. С правой стороны сиял орден «Красной Звезды», отражая свет из окна прямо на судейский стол.  Солнце периодически скрывалось за облаками, и солнечный зайчик, как маячок сигналил о беде. Первым это заметил Панкрат, он, молча, подошёл к Никите, шепнул ему на ухо. Никита взглянул на орден и повернулся боком к окну.
– Встать! Суд идёт! – громко сказала Верочка.
 Все встали и затихли. Суд вышел из загородки, что была сделана за сценой для артистов,  первым шёл Глоткин, гордо подняв голову, показывая свою значимость, за ним судья Николаев и последним семенил Плишкин. Они медленно расселись и стали разглядывать бумаги.
– Слушается дело…, – голос судьи уходил куда-то вглубь сознания, становясь всё тише.
Никита вдруг почувствовал себя молодым, здоровым разведчиком, которого любили за силу и ловкость, чему завидовали многие. У них во взводе были разные люди, если рассматривать по одному, то многих и близко нельзя подпускать к разведке, а вместе, это была серьёзная сила. Взять Ваську Дыма, дружка из района, смотреть не на, что, пополам сломать дважды два,  но спробуй, поймай его. У него наглости одной на целый взвод, а языком чесать - артистов не надо. Он из тех парней, которых посылают похлопотать о драке во время пьянки, сообразит там, где, ну, просто невозможно. Он из тех, кто сначала делает, а думать, это,  как придётся. Человек с чистой детской душой, без всякой подлости, хоть и шебутной. Из Никиты, да Васьки была хорошая пара в разведке, пока один раздумывает, другой уже влез в пекло, и его надо выручать. Первый раз произошло всё настолько удачно, что самим дивно было. Выходили из тыла пустыми, немец, которого тащили два дня – помер. Немецкого унтер офицера взяли далеко от линии фронта, прямо из-за стола, немцы сидели и пили шнапс, раскрыв окна деревенской хаты. Бояться некого, далеко фронт, вот тут и взяли их тёпленьких. Ребята из группы, в которой были Никита с Васькой, а лично они стояли на прикрытии, прямо в окно полоснули очередями из автомата, положили всех, кроме этого унтера. Он забился под стол, откуда его и вытащили, скрутили быстро и удалились благополучно. Ночь шли, а днём отлёживались в лесу. К вечеру, только собрались уходить, прилетела шальная мина, одна шальная мина уничтожила все труды. Немец умер не сразу,  он ещё два дня подавал признаки жизни, и, вот затих, пришлось бросить. Решили возвращаться, потому, что окно в проходах через линию фронта, было назначено на сегодняшнюю ночь, но до ночи нужно было идти ещё половину дня. Командир приказал разделиться по двое и разойтись на километр друг от друга. Таким образом, три группы словно прочёсывали территорию, надеясь наудачу.  Повезло Никите с Васькой. На небольшом ровном участке дороги, которую им предстояло перейти, они напоролись на небольшую колонну, впереди ехал мотоцикл с пулемётом, позади легковой «опель», и за ним ещё мотоцикл.
– Берём? – спросил Никита, но Васька уже бросил гранату в задний мотоцикл, по переднему полоснул из ППШ. Хорош автомат тем, что в магазине много патронов, да и бьёт густо. Никита ударил по переднему мотоциклу, тот перевернулся, и немцы, сидевшие на нём, затихли. На какое-то время наступила тишина, но вдруг открылась дверка, из машины выскочил офицер с портфелем и кинулся прямо на разведчиков, видимо, что-то перепутал, или не соображал от страха. Никита одной рукой слегка ударил немца по голове, чтобы сильно не сопротивлялся, но шёл сам, другой выхватил портфель. Немец, совсем ошалел, стоял, ворочал глазами и вдруг стал икать. В это время из-за поворота показался бронетранспортёр, сопровождавший колонну, на мгновение он отстал от колонны, которого хватило разведчикам. Васька больше для острастки, швырнул навстречу немцам две гранаты подряд, схватил немца за руку, резко потянул через дорогу в лес. Никита подхватил другую руку и, они втроём, как дружная компания побежали в заросли.
– Сейчас погоню устроят, надо бы попридержать их, – крикнул Никита на ходу.
– Трухнут! Их там мало! Давай ходу, пока тихо, – Васька  сильнее потянул немца.
Позади немного потрещали автоматы, а потом и совсем всё стихло. И они, ещё какое-то время, бежали, потом шли, потом снова пытались бежать, но немец уже не мог, пришлось сделать небольшой привал.  Передохнув, собрались идти дальше, но немец вдруг закапризничал, не захотел вставать. Васька передёрнул автомат и направил его на пленного, тот сразу поднялся и пошёл.
– Вась, а ты чего сразу давай гранату кидать, не посмотрел даже округ, – спросил Никита.
– Я смотрел, смотрел, ждал, пока ты прикажешь, да думаю, что и ждать нечего, – небрежно сказал Васька.
– А если бы бронетранспортёр был ближе? –  Никите самому понравилось, как всё вышло, но он любил послушать друга.
– Тогда бы и ты, надеюсь, помог, – Васька подозрительно посмотрел на товарища,– или нет? Чего-то я тебя не пойму - если бы, да, кабы? Никита, ты какой-то малохольный, сколько тебя можно учить, сначала поешь варево нашего повара, а потом ищи кустики, куда бежать, когда пронесёт.  Чего заранее думать? Старшина мне по секрету говорил, что тобой особый отдел заинтересовался.
– Это почему, ещё? – удивился Никита.
– Задумчивый, больно. Подозрение вызывает.
– Ну, ты-то знаешь, что я не враг, – Никита решил подыграть другу.
– Я- то, знаю, да только кто меня спросит, если чего? – буркнул Васька.
Дальше всё обошлось спокойно, выходили они последними, немного задержались с немцем. Две другие группы благополучно прошли фронт и уже отдыхали, выслушав свою порцию упрёков, за «холостой выход». На них тоже особо не надеялись, потому, что это была самая непредсказуемая группа, даже если и наткнутся на кого, скорее, всего, постреляют и делов.
– Никита, вы, что ли? – тихо спросил взводный, – чего так долго?
Взводный никогда не упрекал бойцов, потому, как сам знал, каков хлеб разведчика. Взять языка - это не самое главное, а, вот, доставить - стоит больших трудов.
– Мы, не стреляйте, – сказал Васька, – выпить есть?
– Чего задержались?
– Языка принимай, – сказал Васька так спокойно, словно предлагал папироску.
– Точно? – переспросил взводный, но увидев немца, сказал.
– Будет и выпить, и закусить. Молодцы!
– Наши нормально вернулись? – спросил Никита.
– Все целые. Где вы его взяли? Далеко? – взводный был очень рад за разведчиков, будет теперь, кого предъявить командованию. – Да, это ж  целый майор! Теперь готовьте дырочки под награды.
– Кто там майор, или генерал, я в ихних «звёздочках» не разбираюсь, – сказал Васька, а от  награды не откажусь, можно сразу и две.
– Вот ещё приложение, – Никита протянул портфель.
За этот выход Никита с Васькой получили по медали «За Отвагу» и личные поздравления комдива. Ценный оказался немец.
Сколько было ещё походов за линию фронта, кто им счёт вёл?  Бывали удачные, но больше «пустых». Хорошо, если без потерь, а то и раненых на себе таскали вместо языков, бывало что и убитых. Случалось,   и похоронить  своих не могли, так и бросали.
Повезло Никите, что рядом был всегда неунывающий друг Васька Дым. Фамилия у него была Дымченко, все звали  просто - Дым. Выручая друг друга, шли они по войне, не геройствуя, но и не прячась за спины других, тянули грубую тяжёлую лямку рабочего войны. Делали это, как могли, и, судя по наградам, неплохо, уже по две медали висели на груди у друзей. У них во взводе у некоторых и побольше наград было, и потяжелее весили они, только  никто не хвалился, и не выставлял напоказ, безропотно отдавая старшине все награды и документы, очередной раз, уходя на задание. Толи дружба, толи какое другое провидение хранило друзей от пуль, да осколков, далеко ушли они от первых окопов и первых страхов.
– Гражданин Кондрашов, вы ударили гражданина Шумкина? – голос судьи вернул Никиту в действительность. Он некоторое время смотрел на судью непонимающими глазами, пытаясь сообразить, что же от него хотят.
– Повторяю вопрос, вы ударили Шумкина?
– Да, – наконец Никита понял, о чём его спрашивают.
– Повторите, чётко и внятно, – попросил судья.
– Да, я ударил Шумкина.
– За, что?
– За дело,– спокойно ответил Никита.
– У меня написано, что гражданин Шумкин пытался дотронуться до ваших наград, а вы его за это ударили кулаком и порвали рубашку.
– Так и было.
– Мне рубашку купили, вот она, на мне, – вдруг сказал счастливый Толянка.
– Значит, возместили рубашку? Запишите, – сказал судья секретарше, – убыток в виде порванной рубашки возмещён.
– Но синяк я целую неделю носил, – добавил Толянка и сел на скамейку,– за синяк мне ничего, там, не полагается?
Шумкину ещё хоть немного хотелось побыть в центре внимания, когда ещё доведётся при таких солидных людях сказать слово. Свои деревенские и слушать его не хотят, а здесь и по имени отчеству назвали. Толянка улыбался, крутился на месте, его так и распирало от гордости.
– Кто может дать характеристику гражданину Кондрашову?  Коротко и по делу, какой Кондрашов в быту, на работе, короче, положительные и отрицательные качества. Кто скажет?– Судья осмотрел присутствующих, не обращая внимания на Толянку. Никто говорить не желал. Тогда Глоткин сказал:
– Может бригадир скажет слово, ему всё известно?
Пашка встал и стал озираться вокруг, найдя глазами Ивана Аришина, пробормотал:
– А я, что? Я, ничего. Характеристику гражданину Кондрашову, это самое. Ну.
– Да, вас вместе с Толянкой одной верёвкой связать и в…– Иван Аришин не вытерпел.
– Иван! –  оборвал его участковый, – сядь на место!
Иван повернулся и вышел на крыльцо, закрутил махорки и закурил. Панкрат присел рядом и тоже потянулся за кисетом.
– Ты, видел, что устроили? – спросил Иван.
– Как говаривали раньше, «плетью обуха не перешибёшь». У них там всё прописано в бумажках, только посматривай.
– Жалко Никиту.
– То-то и оно, что зазря мужик пропадёт.
Они покурили и опять пошли в клуб. Пользуясь, тем что Аришина нет, Пашка рассказал, что все фронтовики не хотят слушать начальство, а делают всё по-своему. Он бы и ещё чего наговорил, только вдруг увидел злобный взгляд Ваньки Белова, осёкся на полуслове и сел.
– Ну, продолжайте, – попросил судья.
– Нет, я ничего, я закончил, – пробормотал Пашка, съёжившись под колючим взглядом.
– Может, кто-то скажет в защиту подсудимого? – спросил судья.
– Я скажу, – раздался голос из той стороны, где сидели женщины, поднялась бабка Воробьиха.
Раньше её звали просто Воробьиха, теперь же из-за возраста стали звать бабкой. Жила она одна, детей своих не имела - Бог не дал.  Была замужем ещё до войны за мужиком слабохарактерным, за Николкой Воробьёвым, потому и Воробьиха. Поначалу жили хорошо, дружно, но потом, когда поняли, что детей не будет, стали скандалы в семье. Муж пристрастился к «горькой» и иногда стал поколачивать супружницу. Настасья, так звали Воробьиху, терпела недолго, однажды, после очередных побоев, связала спящего мужа крепкой верёвкой, да так отлупцевала плетёным бичом, что тот сразу протрезвел. Попросил развязать, и она развязала сразу, и тихо сказала:
– В следующий раз, руки отрублю.
Муж поверил и больше не трогал, хотя жить лучше не стали. Вскоре подоспела война, мужика забрали через месяц, ещё через два пришла похоронка. Повыла Воробьиха, как полагается несколько дней, да впряглась в колхозное ярмо, а работы было столько, что и оглянуться некогда. И всю свою жизнь работала, сколько было сил, да водилась с соседскими детьми. Своего счастья не было, так хоть у чужого погреться. Жила безропотной, малоразговорчивой, если и скажет слово, так только по делу, на женских посиделках только слушала да улыбалась, а когда её спрашивали о чём-либо, то отмахивалась:
– Чего про меня говорить, вся жизнь на виду. Кроме коровьих доек, да навоза и вспомнить нечего.
И каково было людское удивление, когда эта молчунья взяла слово. Люди зашикали на местах, послышались смешки.
– Тихо! – сказал судья и постучал карандашом по графину.
– Защищай, не защищай, – медленно начала бабка Воробьиха, – а приехали вы посадить Никиту, чтобы другим неповадно было, припугнуть других, чтобы. Всех нас припугнуть. Вот, ты говоришь, – обратилась она к судье, – что перед законом все равны и обалдуй Толянка, и пораненный на фронте Никита, до сих пор не оправился ещё. Э-э, мил человек, все, да не все. Для некоторых закон, что твоя оглобля, а другим он - друг и брат, таким, как вон ему, – она указала рукой на председателя сельсовета, сидевшего рядом с судьёй.
– Ты, чего, Воробьиха? Кто это мне друг и брат? – Сказал Глоткин.
– А того, что ни какой закон не спросил с тебя за прошлые дела, которые вы со своим дружком, уполномоченным по заготовкам, творили во время войны.
– Ты, говори, говори, да не заговаривайся! Чего это я такого творил?
– А забыл, как по дворам шарили, да над людьми издевались?
– Так это он свою работу выполнял. Работа у него была такая, чтобы от налога ничего не укрывали.
– Ты приводил его к вдовам, да солдаткам, а он всё выискивал, к чему придраться. В хлеву, бывало, каждый угол обшарит, кур с гнезда сгонял, всё проверял в гнёздах, нет ли чего, доходило до того, что крупные куриные яйца разбивал и смотрел, а вдруг там два желтка, будто на них другие налоги. И всегда, гад, найдёт, до чего докопаться, а потом начинает глумиться над бабой да под юбку залезть старается.
В клубе раздался приглушённый смех.
– Там-то чего искали? – раздалось с задних рядов.
– Это, что же, пока мужики смерти в глаза заглядывали, их бабы с уполномоченными поигрывали? Специально прятали, чтобы он докопался, провоцировали,– сказал второй заседатель, и заулыбался, ища поддержку в зале.
– Ржёте, как жеребцы, – продолжала Воробьиха, – все вы одним бесом целованы. Конечно, прятали! Смерти, говоришь, в глаза смотрели? А ты спроси у них, – она обвела всех рукой, – хоть у фронтовиков, хоть у баб, спроси!
– Чего спросить-то? – ухмылялся заседатель.
– А кому страшнее смотреть в глаза, смерти, или голодным детям? Спроси! Сидишь, ухмыляешься, спроси у них, – она указала на Глоткина, – когда они под юбку лазили, видели они, что за эту юбку две, а то и три пары детских ручонок держатся, да ревут! Ничего не останавливало. Сволочи! А ты, гад колченогий, был свой, деревенский, задержал ты когда-нибудь его? Сидишь, да зенками лупаешь, вовремя с деревни сбежал, а то было бы, как с уполномоченным, камень за ноги, и в реку.
– Если так тяжело в деревне жить, чего же не уедете? – не унимался городской.
– Легко живётся дуракам, да таким, как ты, прости Господи, – старуха перекрестилась, – куда же это я уеду? Куда мне теперь-то, уж? Помирать мне пора, а молодые не могут уехать, потому, что паспортов не дают. Справку для паспорта вот этот, колченогий выдаёт, много он их выдал, спроси у него, да сколько за справку берёт, спроси?
– Не совестно вам вот так огульно клеветать на человека, – сказал судья.
Он давно уже мог прекратить весь этот спектакль, но не хотел, ему самому было интересно, до какого предела дойдут люди? В нём уже атрофировалось чувство сострадания, остался только профессиональный навык. Ему было интересно, как люди высказываются. Несколько лет назад об этом думать опасались, а сейчас, пожалуйста.
– А, ты не совести меня, –  продолжала Воробьиха, – вот недавно сидела с соседской девочкой, а та читает букварь: «Мама мыла раму».
– И к чему это? – спросил судья.
– Дальше читала: «Мы не – рабы, рабы не – мы»,  не знаешь, про кого это говорится? Вот, и я не знаю. И уехать без паспортов мы не можем, на работу не берут - и прописка везде нужна.
– Воробьиха, ты думай, что говоришь! – решил показать себя бригадир.
– Я тебе не Воробьиха! Для тебя сопленосый, я - Настасья Петровна! – правду не хочется слушать? Правда - она угловатая да колючая, с ней жить хлопотно, а кривда ровная, да склизкая, вам она больше по душе! – женщина ещё что-то хотела сказать, только голос сорвался, запершило в горле.
– А, ну вас…,– прошептала она, сдёрнула с головы платочек и зарыдала.
Длинные седые волосы рассыпались по плечам и подрагивали, продолжая плакать, она медленно направилась к выходу и вышла на крыльцо. Какое-то время в клубе стояла тишина, но потом, то здесь, то там послышались всхлипывания, женщины, прикрываясь платочками, тоже плакали. Жалко было и Воробьиху, и Никиту Кондрашова, и самих себя, хлебнувших горюшка горького полную чашу, и за обиды, и за голод и холод, и за детей, не видевших добра, да многих, схороненных на деревенском погосте. А молодые женщины, которым не довелось видеть прошлой жизни, просто за компанию. Мужики, нахмурив лбы, потянулись к выходу.
Судья решил заканчивать всё и сказал:
– Подсудимый, вам предоставляется последнее слово. Желаете сказать что-то в своё оправдание? Пожалуйста.
Никита встал, постоял несколько минут, улыбнулся и сказал:
– Жалко Васьки Дыма нет, он бы вам сказал.
– Кто это? Почему не вызвали? – спросил судья.
Никита махнул рукой и сел.
– Суд удаляется на совещание для вынесения приговора, – проскрипела секретарша, – граждане, в связи с тем, что суду некуда выйти, просим на время покинуть зал.
Люди стали шумно, но медленно покидать клуб. Настроение у всех было разное: для кого-то, особенно тех, кто помоложе - это было, словно, кино, но вживую. Те, кто понимал ситуацию, смотрели хмуро, а многие просто ждали продолжения, не выражая эмоций. Их зала вышли все, кроме членов суда да Никиты, он отвернулся к окну и так замер.
В свой последний разведвыход Никита Кондрашов уходил на два дня. В группе было пятеро разведчиков, Васька Дым, как всегда веселил всех перед выходом, чтобы потом замолчать на несколько часов, пока перейдут передний край. Задание было обычное, захватить и привести живого, лучше знающего языка. По всему фронту готовилось наступление, к командованию поступало много разных разведданных, которые требовали подтверждения, проверки, перепроверки разные, разведчикам перед наступлением работы хватает.
На  карте была отмечена точка, где требовалось проверить наличие немецкой батареи крупного калибра, с воздуха не видно, маскировка хорошая, лётчики ничего не нашли. Требовалось подойти поближе, организовать «языка» и вернуться, желательно без потерь. С самого начала всё пошло складно, нашли батарею, долго наблюдали, определили - где и сколько спрятано пушек, взяли и «языка», связист неосторожно проверял линию и попался. Всё обошлось без шума и стрельбы, но везение когда-то и заканчивается. Уже на нейтральной полосе, нос к носу столкнулись с немецкой разведгруппой, возвращавшейся с нашей стороны. Завязался короткий, но жестокий бой. Разведчики - народ быстрый, стреляют мгновенно, двоих из группы положили сразу, Васька с пленным был немного в стороне и под огонь не попал.
– Васька! Тащи немца, будем прикрывать! – крикнул Никита.
Немцев было больше, и они наседали, остервенело, видно хотелось взять в плен разведчиков.  Вскоре затих и третий из группы, Никита остался один. Как бы это закончилось, не ясно, но помогли сами немцы, с их стороны ударили миномёты, отсекая, противников друг от друга. Мины ложились совсем рядом, и Никита решил сменить позицию. Только привстал, чтобы откатиться в сторону, как в спину ударило так, что Никита невольно поднялся  в полный рост. Мина взорвалась совсем рядом, Никита стал заваливаться набок и в этот момент его прошили ещё две пули, выпущенные из автомата. Небо закрутилось, потом стало чернеть, мир померк.
Очнулся Никита в госпитале только через двое суток, весь в бинтах. За это время его успели переправить из санчасти в госпиталь, который находился неподалёку, здесь и сделали операцию. Большая потеря крови и множество осколочных ранений делали положение солдата крайне тяжёлым. Теперь всё зависело от самого раненого, от его организма. Никита долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что с ним?  Вспомнились последние мгновения боя, тогда стало всё ясно. Вдруг пришла сильная боль, и нестерпимо захотелось пить. Никита попытался шевельнуться, но застонал от боли, соседи по палате позвали врача.
– Живой? – спросил врач, разглядывая раненого, – ну крепок же ты, братец, столько крови потерял, я думал, что  не выдержишь. Раз очнулся, значит, будешь жить. Скажу сразу, лечиться придётся долго, шкуру тебе попортили изрядно, особенно сзади. Пули прошли навылет, а осколков ты получил много, мы вытащили, сколько нашли, а там видно будет, некоторые сами выйдут. Повезло тебе, что вовремя привезли, немного бы позже, не выбрался бы. Ладно, выздоравливай.
– Пить, – прошептал Никита.
– Пить можно, но немного, кишки целые, хоть здесь повезло. Перевязки будете делать, смотреть, осколки могут выходить, – сказал врач медсестре и стремительно удалился.
Боль Никита терпел, сколько мог, иногда, от неловкого движения терял сознание, но быстро приходил в себя. Изредка соседи по палате давали ему разведённого спирта, тогда Никита спал некоторое время спокойно. Часто  от кашля шла кровь, одна пуля прошла через лёгкое, но и это со временем стало проходить. Он уже стал садиться на кровать и пытался вставать, хотя было тяжело и больно. Через пару недель приехали ребята из его взвода вместе со взводным, приехали с разрешения комбата и привезли награду за последний бой.
– От имени командования вручаем тебе орден «Красной Звезды», – сказал взводный и подал коробочку.
– Служу Трудовому Народу, – выговорил Никита и смутился.
– Как ты тут, герой, подружку себе ещё не присмотрел? Смотри, про меня не забудь, при случае, – хохотнул Васька Дым.
– Это он тебя вытащил, – сказал взводный, немца сдал, а сам на выручку к вам рванул. Вы уже и стрелять перестали, тихо стало. Наши пушкари поработали немного по переднему краю, угомонили немцев, движения никакого не замечалось, вот комбат и запретил Ваське лезть туда, да, куда там.
– Ладно, тебе, – смутился Васька, – Делов-то.
– Как раз на пять суток ареста, которые ты заработал от комбата, за нарушение приказа.
– Немцев вы наваляли с десяток, я всю нейтралку исползал, пока вас нашёл. Ребята погибли, схоронили мы их, а ты живой оказался, застонал, когда я тебя поволок. Слушай, друг, ты, втихаря, ничего не ешь, от меня не скрываешь? Чуть дотащил, тяжёлый, от нашего харча, таким не будешь, признавайся!
Никита сидел счастливый, радовался друзьям - товарищам. Рад, что живой, что Васька цел и невредимый.
– Арест, это, как отпуск, что ли? – спросил  он.
– Сняли арест,– буркнул Васька, – немец оказался полезным, тебе орден, а мне только арест отменили. Ты, давай, быстрей выздоравливай, пойдём и мне орден зарабатывать.
– Буду стараться, – улыбнулся Никита.
– Вот это друг, – развёл руки Васька, – а пока, обо мне не забудь, когда подружку себе будешь искать.
– Про тебя забудешь, остаток жизни икать придётся.
 – Стаканы есть?
– Кружка.
– Ещё и лучше, больше влезет.
Никита подал из тумбочки кружку. Васька взял из коробочки орден, положил в кружку и снял фляжку с пояса.
– Нагрел-то как орден, сейчас остудим и обмоем заодно, – он налил полную кружку. – Тебе можно, или нет? А то мы и сами обмоем. Специально для тебя, чистейший спирт испортили, развели, – он взял кружку и сказал:
– Что б, не последний…орден не последний, – глотнул и пустил кружку по кругу.
Ребята все приложились к кружке, остатки вместе с орденом подали Никите. Он допил и вытащил орден.
– Теперь другое дело, и нацепить не стыдно, – заявил Васька.
Вскоре ребята ушли, оставив другу полную фляжку, для скорейшего выздоровления.
Больше Никита и не видел друга. Через день их часть ушла в наступление, а Кондрашова отправили в тыловой госпиталь, долго везли на поезде до самого города Иркутска. Там, в госпитале Никита пробыл почти два месяца, там и выяснилось, что один осколок остался в теле, и трогать его было нельзя. Врач объяснял, что не добраться до него, можно повредить что-то и тогда сразу смерть. Когда остальные раны затянулись, вышли ещё пара мелких осколков, и врач сказал:
– Кондрашов, я тебя выписываю домой, но, имей в виду, в тебе осколок сидит, как мина замедленного действия. Скажу тебе правду, если он не будет двигаться, то поживёшь ещё, тебе нельзя тяжёлое поднимать, резко двигаться. Беречься надо, я бы и рад вытащить, но боюсь, что это не в моих силах, и, ни в чьих.
– Пусть заходят,– сказал судья и вместе с заседателями пошли за сцену, секретарша выскочила на крыльцо:
– Можете заходить.
Клуб заполнился быстро. Когда немного утихло, она торжественно объявила:
– Встать!  Суд идёт!
Судья стал читать:
– Сегодня слушалось дело…– он зачитывал материалы дела.
« Жалко Васька потерялся, – думал Никита,– Сразу не написал, а потом ответа не было. Может, сгинул в этой «мясорубке»? Или нашёл себе подружку где-нибудь в Германии? С него станет, – Никита невольно улыбнулся, вспомнив друга, – какой бы он был сейчас? Такой же баламут, или остепенился? Нет, не мог Васька сгинуть, живёт где-нибудь и в ус не дует».
–…И приговорить Кондрашова Никиту Петровича к одному году исправительных работ в колонии общего режима, – закончил судья.
После небольшой паузы спросил:
–  Обвиняемый, вам понятен приговор?
Кто-то из женщин завыла, но испугавшись, затихла, другие неодобрительно зашушукались. Никита встал, подошёл к столу приподнялся и  судья, подошёл Ванька Белов.
– Вот, передай в военкомат, я не заслужил это, – Никита положил на стол три юбилейные медали.
– А те заработал? – судья кивнул на боевые награды.
– Эти кровью добытые, а не военкоматовские подачки. Вот, что судья, мне надо домой сходить, переодеться, да попрощаться, так отпустишь, или охрану приставишь?
– Вас надо взять под стражу в зале суда, – сказал судья.
– Вот, я и говорю, давай охрану, а то, вдруг, сбегу.
– Я вам повторяю, – начал, было, судья…
– Я схожу с ним, – сказал участковый, а вы садитесь в машину и поезжайте быстрей отсюда, народ возмущается, подождёте на краю деревни. Пошли, – сказал он Кондрашову.
 Половину дороги они шли молча.
– Никита, ты на меня зла не держи, я сделал всё, что мог. Это хмырь из райкома упёрся, говорит, что дело политическое, мол, такой праздник, а тут драку устроили. Я ему говорил, что, какое дело, два мужика подрались, какая тут политика? И если б подрались, а то так, себе. Нет, упёрся как баран, лозунгами прёт, что я против политики партии. Ну не дурак ли? Вот и устроили эту показуху. Я к начальнику милиции ходил, но ему-то, что? Он против райкома не пойдёт.
– Ты, тут причём? Ты, что-ли приговор сочинял? – отмахнулся Никита.
– Если ты хотя бы партийным был, тогда ничего не было бы.
– А, что партийному бить разрешается?
– Партийного судить нельзя.
– Как это? На фронте и партийных расстреливали.
– Понимаешь, есть такое положение:  партийных судить нельзя, чтобы партию не опорочить. Если чего натворил, надо сначала из партии исключить, а потом под суд с чистой совестью, уже беспартийного. Но и из партии не просто так выгнать. Объяснительных кучу писать, да бумаг разных. За драку никто не стал бы, и заниматься этим.
– Лучше я отсижу год, чем в такой партии.
– Я партийный, Осташков Сашка в партию вступил на фронте.
– Тебе по должности положено. Ты мне, Иван, лучше вот, что скажи, по радио и в газетах болтают, что мы все к светлой жизни идём, много ещё осталось?
– Никита, ты понимаешь, что тебе год впаяли, а ты шутишь тут, – стал сердиться Белов.
– Не шучу я, просто вспоминаю, как на фронте мечтали о новой жизни. После такой войны, должно было всё перемениться. Говорили: красивая жизнь будет, улыбаться все будут. Сколько лет, как война закончилась, а красоты так и не видать, как крутили хвосты коровам до войны, так и сейчас крутим. В последние годы, правда, немного полегче стало, но я, думаю, не этого мы хотели. Вы-то в окопах говорили об этом?
– Да, я на фронте только месяц и был, ранило, пока лечился, и война закончилась. Служил до сорок седьмого, а когда демобилизовался, в милицию позвали, с тех пор на участке и работаю. Ты же знаешь.
– Иван, а уполномоченного, и, вправду, утопили?
– Кто его знает? Вышел из соседней деревни и пропал. Шуму много было, а следов так и не нашли, никто ничего не видел.
– Значит, утопили, люди зря болтать не будут.
– Тебе, что за печаль? Вредный был мужичонка, правильно бабы говорят, если и утопили, то за дело.
– Ты же власть, а рассуждаешь, как?
– Нормально рассуждаю. Насмотрелся я таких уполномоченных, сколько хочешь. К примеру, возьми, того, райкомовского, который тебя подставил? Какая ему корысть, что тебе срок дали? Ну, для чего? Всё - принципы какие-то, что за принципы такие?  Его гонят со всех должностей, так он значимость свою показывает.
– И никто не видит?
– Связываться не хотят. Проще тебя посадить, чем его на место поставить. Вот таких принципиальных, сам бы топил.
– И навёл бы порядок, у тебя все права.
– Ага, подберёшься ты к ним. Это тебя раз - два в куутузку, а их сначала из партии надо исключить, – хохотнул Ванька и осёкся.
С разговором и дошли до дома Кондрашовых.
– Иван, ты подожди меня здесь, или боишься, что убегу?
– Да, ладно, чего, ты, в самом деле? – участковый присел на бревёшко возле палисадника.
Таисия уже всё знала. Новости по деревне, что ласточки перед грозой порхают, а плохая новость вроде скрипучей калитки, где-то чуть дунуло, а здесь уже заскрипело. Она стояла посреди комнаты и беззвучно плакала, Никита  подошёл, обнял жену:
– Так получилось, Таюшка. Что ж теперь делать? – он, молча, гладил её по голове, – там ждут меня.
Она подала ему одежду попроще, да стала собирать котомку. Положила чистое бельё, шерстяные носки, булку хлеба, огурцов и луку с огорода, да яиц варёных. Прибежал сын Петька и растерянно смотрел на родителей.
– Сынок, ты теперь за мужика в доме, матери помогай, да слушайся её.
– Пап, ты приедешь? – спросил он.
– Приеду, сынок, а, как же?
– Когда? –  мальчик ещё не осознавал всего, что случилось с отцом.
– Вот, на следующее лето и приеду. Мамку береги, потом с тебя спрошу.
– Ладно, – пообещал Петька.
Таисия улыбнулась:
– Помощник.
Они вышли со двора втроём. Ванька терпеливо сидел и курил. «Газик» уже давно ждал, выехав на гравийку.
– Никита, поберегись там, – тихо сказала жена.
– Образуется всё, Таюшка, ты потерпи.
Когда садились в машину, Никита оглянулся, Таисия с сыном стояли, обнявшись, и смотрели вслед.


                7



К середине октября, погода, как с цепи сорвалась, сначала небо просто потемнело и прижалось к земле, потом пошёл снежок, редкий, тихий.  Вдруг поднялся ветер, и словно разорвав мешок со снегом, так закружил пургой, что всё накрылось белой бушующей пеленой. И крутило, трещало и выло трое суток. За окном бесовские пляски ветра, схватит он охапку снега, подбросит её и давай крутить то в одну сторону, то в другую, а затем швыряет её на крышу, и всё начинается снова. Потом вдруг стихло, и пришёл мороз, сразу до двадцати градусов, а уже через пару дней подходило к сорока. Очень редко, но бывало, что в конце октября бывало так холодно. Сибирь, она – матушка не спрашивает, куролесит, как пожелает, и ничего не сделаешь, разве, что, прячь скотину в хлев, да сам поменьше нос высовывай на улицу, но жизнь идёт, и повседневные дела не забросишь. Поначалу люди ворчат на погоду, да ругаются, а потом привыкают и к морозу, и к снегу.
Холода  стояли с полмесяца, потом ослабли, опять пошли снега, тихие, крупные да мягкие менялись, на колючие и злые. К Новому Году отпустило на неделю, потом опять прижал мороз. Зима, как зима. Засыпанные снегом дома, с небольшими окнами, сугробы снега на месте заборов, да длинные дымовые хвосты из труб до самого неба тихими звёздными вечерами. Редкий  брёх собак, и звенящая тишина.  Только к концу марта начинаются небольшие перемены, длиннее становиться день, снег искрится сильнее, ослепляя и заставляя слезиться глаза. Днём в закутках, где нет ветра, можно понежиться робким солнечным теплом. Скотина во дворах стоит или лежит на припёках, пожёвывая жвачку.  Но только апрель серьёзно возьмётся сгонять снег, сначала разголубит его, потом начнёт чернить. Снег станет рыхлый, колючий и постепенно станет лужицами, ручейками и исчезнет.
Утром в конторе народу было немного. Пришли мужики, поболтали немного, покурили, да разошлись, каждый знал свою работу, а встречались больше по привычке. Если не пришёл утром в правление, словно что-то потерял или упустил. Иногда узнавали новости колхозные, а новости страны исправно читало радио, да в газетах, приходивших с недельным опозданием, подробно описывали.
Петюнька Рубан, очередной бригадир, поставленный ещё осенью, после отчётного собрания один сидел в конторе. Пашка, под руководством, которого, бригада не выполнила план в очередной раз, был с позором изгнан, обвинённый во всех грехах, находясь далеко от власти, он исправно критиковал своего преемника. Петюнька же, мужик тридцати лет, имевший жену и двух дочек, как хозяин, был неважный. У него на подворье всё было кое-как, заплот едва держался, скотина сиротливо выглядывала на улицу. Петюнька знал, что в любом случае ему быть в кресле бригадира не больше года, решил, что лучше сильно не упираться. Толи от большой лени, толи от большой важности, он днями просиживал в конторе, покидая её на обед. В деревне было достаточно мужиков хозяйственных, которые могли бы хоть немного навести порядок, но каждый больше надеялся на своё хозяйство. На колхозную зарплату не проживёшь, вот и крепили хозяева свои подворья. А бригадиром бегать - на своё рукой махнуть, да и колхозного добра не дождёшься.
Зазвонил телефон, Петюнька вздрогнул от неожиданности. Он аккуратно взял трубку, осторожно поднёс к уху и прислушался. Ничего не услышав, он тихо сказал:
– Алло.
– Алё!  Алё! Рубан, это ты?
– Я.
– Там к тебе бензовоз отправили, пошли трактор встретить на краю деревни, а то будет стоять. Да не задерживай его. Разгружайте сразу! Алё? Ты, слышишь?
– Слышу. Я понял, трактор пошлю.
– Хорошо, – уже спокойно добавили на том конце провода, – завтра праздник, просили передать, что часам к двенадцати приедут из района, поздравлять ваших фронтовиков, обеспечь явку. Сам обойди всех, предупреди.
– Хорошо, я понял. Сам передам.
– Ну, всё, – в трубке раздались гудки. 
Петюнька аккуратно положил трубку на рычаг, долго смотрел на чёрный аппарат, вспоминая, что ему сказали. Вспомнив, пошёл искать трактор.
 Старенький «зис»- бензовоз, с широкими крыльями, хлопавшими на ямах, стоял уже несколько минут на краю деревни. Молоденький шофёр, первый раз, приехавший в эти края, спросил своего попутчика:
– Так, говоришь, не стоит самому ехать?
– Лучше подожди, должны прислать трактор, он тебя доставит до места и вернёт назад. Там есть ямы большие, может стащить и перевернуть машину, – ответил попутчик.
– Ты, что, местный, раз всё знаешь?
– Местный, – сказал попутчик, – я пойду, мне недалеко.
Измождённый мужчина преклонных лет, медленно побрёл по краю дороги, стараясь ступать на траву. В машину его подсадил участковый в центральной усадьбе колхоза, где бензовоз находился целый час, пока руководство решало, куда везти горючее.
– Отвезёшь до места, и не лезь с расспросами, – сказал Белов. 
Пассажир  молчал все двадцать километров пути, только смотрел по сторонам, да вздыхал. Водитель сидел в кабине и наблюдал за попутчиком, больше делать было нечего. Мужчина осторожно прошёл по грязи, перешёл улицу и вошёл в четвёртый дом от краю. Его никто не встречал, видно никто не ждал, или были не рады такому гостю.
Никита зашёл во двор и сел на вымытое сухое крыльцо, огляделся. Во дворе вдоль забора стояло четыре  солидных поленницы дров, расколанных на крупные поленья, в огороде виднелось половина зарода сена.  Из огорода виднелись пчелиные домики, пчёл Никита не видел, далековато было, но знал, что они уже ожили и готовятся к своей работе. Собачья будка была пуста, видно, что в ней не жили.
– Стой, ты! – раздался знакомый голос со скотного двора, – да не крути ты головой! Ну чего, ты?
У Никиты сжалось всё внутри. Он просто смотрел туда, откуда слышался голос и не мог встать и пойти, ноги ослабли. Вскоре из-за хлева показалась жена, в старенькой телогреечке, чёрном шерстяном платочке, в руках - полный подойник молока, с белой шапкой пены сверху.
– Никита, – пробормотала она, – живой.
Таисия  поставила подойник на чистую доску и заплакала. Никита подошёл к ней, обнял её и прижал к себе:
– Ну, чего ты? Всё обошлось.
– Измаялась я. Сегодня сон нехороший видела. Хоть что-нибудь подсказало бы мне, что приедешь, ничего, – она посмотрела ему в глаза, вытерла его лицо ладонью:
– Худющий, какой. Ну, пойдём, – она взяла подойник и повела его в дом.
Никита сел на скамейку и огляделся. Дома ничего не изменилось, будто только и выходил на минутку, всё стояло по своим местам.
– Петька где?
– Ни рыбалку умотал с ребятами. Уже несколько раз ходил, приносил рыбы. Большую  приносил, пожарили её, кабы знали, что ты будешь, так приберегли бы, может, сегодня поймает чего?
– Как вы жили? Тяжело было? – спросил Никита.
– А, ничего, нормально жили. Потом расскажу, сейчас приготовлю поесть горяченького, молока парного налить?
Никита больше любил молоко холодное, но сейчас так захотелось парного, может потому, что давно не пил, вообще, ни какого, или просто захотелось взять кружку из рук жены. Сильно скучал Никита по своим, не часто, но во сне видел Таисию, и сына.
– Сейчас я, – заторопилась Таисия, подавая кринку только, что процеженного молока, – пей, сколько захочешь, чего по кружкам делить.
 Молоко показалось настолько вкусное, что хозяин не мог оторваться. Изрядно опорожнив посудину, Никита подал её жене.
– Вот и хорошо, вот и ладно. Чего это я, сейчас баньку затоплю, – снова засуетилась она.
– Не торопись, успеем.
– Там всё готово. Петька ещё вчера воды наносил, хотели топить завтра, дрова тоже есть. Я сейчас.
Она пошла, затапливать баню, а Никита стал снимать с себя «казённую» одежду, осторожно складывая её у порога, и принялся за свою котомку. В ней, на прибережённые деньги, он купил жене светлый платочек с цветочками, и сыну шахматы, в раскладной деревянной коробочке, которая служила и доской и футляром для фигур. Безделушка, конечно, но так уж захотелось подарить шахматы, так они ему приглянулись.  И ещё на остатки денег, купил он в городе колбасы палку, и конфет шоколадных целый килограмм, пусть наедятся хоть раз вволю. Всё это он выложил на стол, дожидаясь Таисию.  Она только всплеснула руками, когда увидела это богатство.
– Ты на заработки ездил, что ли? – улыбнулась она.
– Да, уж. Вот примерь, тебе платочек. Не умею я подарки дарить, не научился.
Жена накинула платок на плечи подошла к зеркалу, крутанувшись возле него, осмотрев со всех сторон, она сказала:
– Вот, завтра на праздник и надену. Можно, я конфетку возьму? – спросила она шутя.
– Если скажу: нет, так послушаешься?
– Нет, – она взяла одну, развернула и откусила половину, – вкусно.
Таисия суетилась по дому, делала какие-то дела и говорила, говорила. Никита сидел на скамейке у стола и наблюдал за женой. Он совсем не слышал её слов, словно немое кино смотрел и радовался, что такой красавицы, как его Таисия, ни у кого нет. В деревне уж точно.
За суетой подоспела баня, жена сходила, помыла полы, закрыла трубу. Теперь нужно, чтобы баня отстоялась немного и можно идти. Баня у Кондрашовых была по - белому, хотя большинство в деревне делались по-чёрному. После ранения в лёгкое, Никита  совсем не мог переносить угарный дым, который оставался когда баню топили по-чёрному. Он сразу решил делать по-другому, сложил специальную печку, которой была приделана железная бочка на сто литров для горячей воды, в дымоходе было место для камней, через которые проходил огонь и раскалял их. Когда печка протапливалась, закрывалась труба, чтобы тепло не улетало, через специальную дверку ковшиком лили воду на камни. В бане было чисто, побеленные стены, выскобленный добела пол и лавки, немного почерневший широкий полок. В углу большая деревянная кадушка с холодной водой. Высокие оцинкованные тазики, в которых мылись, лежали перевёрнутые.
– Пойдём, сама буду отскабливать от тебя всё, чтобы никогда больше не приставало.
Никита лежал на полке и грелся. Таисия поддавала пару настоем из берёзового веника, да пихтовых иголок, и шлёпала берёзовым веником по спине мужа.
– До чего же ты исхудал? Не кормили, что ли?
Никита молчал. Какое счастье слушать немного ворчавшую жену, дышать берёзово-пихтовым духом.
– Чего молчишь? – спросила жена.
– Радуюсь.
– Чему?
– Что дома, да, что такая красавица веником меня охаживает.
– Только бы на разных голых баб и пялиться, – проворчала она.
– Не разных баб, а на жену.
– Ладно, горе моё, давай спину, мыть буду.
Таисия медленно водила намыленной вехоткой по худой спине, покрытой шрамами, рёбра неестественно выпирали по сторонам. Слезы потекли по щекам женщины, она замолчала, стараясь не выдать своё состояние. Тем хороша баня, что легко можно спрятать слёзы. Ох, доля бабья, если бы не слёзы, как бы вам жилось? Немного успокоившись, она навела себе воды:
– Ты, полежи, погрейся, я сама вымоюсь, потом и пойдём домой.
– Так бы и лежал, до чего ж хорошо.
Дома Никита прилёг на кровать, после бани самое дело полежать немного на чистой постели. Таисия заварила ему чаю с мёдом. Его старая одежда, надетая после бани, висела на нём, как на огородном чучеле, всё было великим.
– Неужели я такой толстый был? – шутил он.
– Ага. Дверь шире делали, пройти не мог.
Уже стало темнеть, когда прибежал Петька. Увидев отца, он закричал:
– Папка! Приехал! Смотри, я рыбы наловил! Мам, давай таз, крупная есть!
Никита заглянул в  посудину, там лениво шевелили хвостами три больших налима. Ельцы и щука уже не двигались.
– Сейчас и сварим ушицы свеженькой. Сынок, ты иди в баню, сходи, пока суть, да дело, а потом посидим вечерок. Бельё чистое  возьми на комоде.
– Я сейчас, быстренько, – сказал Петька.
– Мойся хорошенько, проверю, – сказала мать, – снова пойдёшь.
– Ладно, – послышалось за дверью.
– Помогает?
– Помогает. Маловат ещё, а берётся за непосильное. Останавливаю.
– Дров, смотрю, заготовили.
– Спасибо, мужики не забывают, помогают. В марте притащили трактором четыре хлыста дров Семён Ивашов с Кузиным. Чуть не передрались. Что-то в лесу у них получилось, спорили, спорили, а потом и помирились. Через неделю пришли с пилой, с ними Панкрат, да Иван Аришин, за день попилили и скатали во двор. В три колуна разбили чурки, а складывали уже мы сами с Петькой. Собрала стол вечером, поставила бутылку, так они сначала свою вытащили, а потом уж, не хватило и эту допили. И ещё Витку посылали, домой с песнями пошли. Хорошо, что уже морозов не было, а так бы и переживала, что б не попадали, да не обморозились где.
– С сеном, тоже они помогли?
– Да. Как тебя увезли, я сначала ничего не могла делать, из рук всё валилось. Когда покос начался, я, было, пошла с косой, а глядь, наш покос скошен. Семён косил на тракторе колхозное сено, да и на наш покос заехал. Бригадир ругался, грозился, потом перестал. Мужики  компанией и сметали зароды. Дома на огороде, правда сами косили, да, там и пчёлы на огороде, чего их тревожить.
– Пчёлы все целые?
– Все. Хорошо перезимовали.
– Помогал кто?
– Сами с Петькой. Думала, не справлюсь. Нет, ничего. И мёду взяли неплохо, продали хорошо, деньги я не тратила, приберегла.
– Пусть, пригодятся. Петька растёт, ему на одежду сколько надо. Я переживал, как вы там справитесь, видно, мир не без добрых людей.
– Ты, Никита сам мужикам спасибо скажи. Что я баба, а твоё слово другое.
– Скажу, раз такое дело.
Прибежал Петька. Шумный, красный, радостный.
– Пап, а вместе сходим на рыбалку? Некоторые пацаны с папками ходят.
– Сходим. Глянь-ка, что я тебе привёз, – он подал доску с шахматами.
Петька, даже, задохнулся от неожиданности.
– Это мне?
– Тебе? Играть умеешь?
– Маленько умею, У Кузиных есть шахматы, только доска у них бумажная.
– Разве доски бывают бумажные? – с иронией спросил отец.
– Ну, вот эта штука, – показал сын на клетки.
Сын радовался шахматам больше, чем конфетам. Уговорил отца сыграть с ним разок, проиграл, уговорил ещё раз. Никита поддался незаметно, так Петька на контровую ещё уговорил. Выиграв контровую партию, он сложил фигуры, закрыл коробку и сказал:
– Надо было тебя заставить собирать, раз проиграл, – отец с матерью переглянулись, и они все втроём расхохотались.
Жена накрыла стол. Сварила ухи, пожарила картошки, наставила нехитрой деревенской снеди, а потом вытащила и бутылку водки.
– Специально на это дело хранила,– сказала она и качнула головой.
Выпили по рюмочке за встречу, а больше и не захотелось. Никита с удовольствием похлебал ухи, да съел пару кусочков рыбы.
Уже лёжа в постели Таисия рассказывала:
– Снег выпал, Витька Кузин притащил сено на тракторе, сразу в огород поставил, и бутылку не взял, уехал. Потом на «Октябрьскую», пришли с семьями к нам, вскладчину отпраздновали, попели, поплясали, да поревели вдоволь.
– Ревели-то чего?
– А нам бабам что? Запоёт кто, так подпоём, а заревёт кто, так тоже подхватим. У нас слёзы близко, а причин сколько хочешь.
– Только на «Седьмое» и были?
– Нет, на Новый Год приходили, первого числа, да на Пасху. На Троицу собирались зайти, как с кладбища пойдут.
– Теперь реветь не будешь, небось?
– Чего бы доброго? – жена ещё много шептала на ухо, рассказывала, смеялась.
Не стал портить встречу Никита, да говорить, что случилось худшее, о чём предупреждал врач в госпитале. Осколок, смирно почивавший в теле, стал двигаться, ничего хорошего это не сулило. Не будет говорить Никита жене об этом, сколько сможет, сделать она ничего не сделает, а расстраивать заранее, не стоит. Уснул он под утро.
Никита проснулся от тишины, открыл глаза и осмотрелся. В комнате никого не было, на лавке аккуратно сложенный костюм с наградами. Он сел на кровати, посмотрел в окно, день разгорался солнечный, ещё было рано, а от дороги уже поднимался припарок. Никита надел костюм, большой, словно с чужого плеча, пошёл в прихожую, там тоже никого не было, он глянул на часы. Ещё половина девятого, в деревне это уже поздно. В тёплое время, когда топить печь дома было не нужно, варили во дворе под навесом. Там была сделана простенькая кирпичная печь с большой плитой, на которой умещалось много кастрюль. Жена варила на печке варево и скоту и себе, Петька колол сухие дрова на мелкие поленья. Никита тихо вышел и сел на крыльцо, наблюдая за домашними, жена заметила его и заулыбалась:
– Выспался? Я не стала тебя будить, слышала, как ты полночи ворочался.
– Пап, на рыбалку пойдём? – спросил сын.
– Вот, праздник пройдёт, и пойдём, ладно?
– Ладно.
– Петь, ты бы сбегал, позвал наших мужиков, которые воевали, скажи, что я зову.
– Вот это правильно,– сказала Таисия, я сейчас ещё картошки сварю, – сиди дома, отдохни, тебе отъедаться надо.
– Отъемся, так костюм новый надо будет справлять, чего будешь делать?
– А у меня есть денежки, справим, голый не будешь ходить.

Райкомовский «газик» показался за огородами. Там, хоть и было грязно, но вездеход, проворно продвигался вперёд, ещё минут пять и подъедет к конторе. В это время в дверях показался Петька Кондрашов.
– Дядя Ваня, дядя Панкрат, там папка вас звал в гости, – выпалил он.
– Он дома, что ли? – спросил Аришин.
– Да, вчера приехал. Я побежал, ладно? – и Петька направился к друзьям, поджидавшим его и разглядывавшим шахматы.
– Пошли, мужики, – сказал Иван, поднимаясь.
– Погодите, сейчас начальство поздравлять будет, потом и пойдёте, – крикнул Петюнька.
– Пусть тебя поздравит, а ты потом расскажешь, ну, кто идёт?
 Машина уже свернула к конторе, как из неё вышла толпа мужиков и направилась прочь. Только один стоял на крыльце и смотрел им вслед.
– Чего это там? – спросил Глоткин, растерявшись.
– Что случилось? – спросил участковый у бригадира.
– К Кондрашову пошли, парнишка от него прибегал.
– Это, что? Саботаж? – взвизгнул Одинцов.
Он уже приготовился читать доклад, а тут такое.
–  Это не тот ли Кондрашов, которого посадили в прошлом году?
– Тот, – сказал бригадир, – видно, выпустили.
– Как выпустили? Ему год давали, а ещё время не прошло. Товарищ Белов, вы должны принять меры.
– Протокол будем писать? – усмехнулся Ванька.
– Именно! Протокол надо писать и принимать меры.
– И что писать?
– Саботаж! Вот что!
– Отойдём - ка, – он взял Одинцова за рукав и потащил за контору, – чтобы людей не смущать.
– Что такое?
– Вот что, сморчок, ты заткнись, а то я тебя заткну, тридцать седьмой всё не забудешь? Тебя в прошлом году надо было заткнуть, да не подумал, что ты таким дерьмом окажешься. А сейчас у тебя не получится кровь пить, я такой протокол составлю, что тебе не год, а червонец за счастье будет, и свидетелей полдеревни подпишется.
– Да, я-а! Как вы смеете? – стал заикаться Одинцов.
– Можешь писать донос, только свидетелей поищи. И давай дальше сам езжай доклады читай, без меня, я к Никите лучше схожу. И что б ты знал, я у него проверил вчера справку об освобождении, всё нормально, всё законно, – Ванька соврал Одинцову, документы он не проверял, а с Никитой часок посидели, поговорили, пока ждали попутную машину.
– Чего вы там? – спросил испуганно Глоткин.
– В свидетели пойдёшь к нему, я и на тебя материал имею, на пятерик потянет, – припугнул  Белов сельсоветчика.
– Назад поедешь, посигналишь мне на том конце деревни, – сказал участковый шофёру, и подождёшь.
– А они?
– Они, не возражают. Вы, не возражаете?? – спросил он начальство.
– Нет, – дружно сказали они.
Мужики шумно ввалились в магазин. Вдруг поднялось настроение, все заговорили, заулыбались.
– Эй, продажная душа, где ты там? – сказал Аришин, – давай, обслужи честную компанию. Доставай свой «талмуд», да пиши на каждого по бутылке. Берём с собой, тебе не обломится. Будешь возмущаться, сдадим районному начальству, только, что заявилось.
– В такой день, я и так, не стал бы брать с вас лишнего, – Лёнька Калинин, расплываясь в улыбке.
– Эть, жук полированный, своё ты не упустишь, – хохотнул Панкрат, – а давай в честь праздника заберём его тетрадку, да и спалим?
– Этого не надо, – скривился Лёнька.
– Кто это тут поджигатель? – спросил Белов, входя в магазин.
– Вот, хотим компромат уничтожить, да, видишь, брыкается продавец, – Панкрат потянулся к тетрадке.
Лёнька быстро схватил тетрадку и спрятал. Все захохотали.
– Нарушаем правила советской торговли? – участковый нахмурил брови.
– Я чего? Я ничего. Сами просят в долг. А я ничего, – растерялся продавец.
Он не знал, шутит или нет участковый. С ним шутить не стоит, может дорого обойтись.
– Ладно, на первый раз прощаю, но смотри, мужиков обидишь, дело заведу. Мне давай бутылку да консервов, каких получше. Что, мужики, возьмёте меня с собой?
– Знаешь, куда мы собрались? – поинтересовался Панкрат.
– К Кондрашову. Я его вчера видел и разговаривал с ним.
Во двор заходили большой компанией. Никита, сидевший на крыльце, встал навстречу друзьям. Он улыбался и молчал, распахнув руки.
– Ну и здоров бывай, Никита, рад тебя видеть, – обнял его Аришин.
– Сильно не дави, а то заору ещё, – прошептал Никита на ухо.
С остальными он поздоровался за руку. Выбежала Таисия.
– Ребятки, давайте сядем прямо во дворе, погода хорошая, чего дома сидеть, – предложила она.
Быстро сообразили стол, скамейки и уселись прямо посреди двора. Хозяйка стала собирать на стол, накладывая из кастрюль,  стоявших на  печи. Никита принёс стаканы и ложки. Вскоре всё было готово. Водку быстро разлили, встал Белов:
– Нынче я вас поздравлю от имени и по поручению, и себя тоже. Дорогие мои земляки, рад поздравить вас с праздником Победы, пожелать вам здоровья, будьте такими всегда, как сейчас, крепче стойте на ногах и поддерживайте друг друга. За вас! И за нас, – добавил он и выпил до дна.
Лиха беда - начало. Вставали фронтовики, говорили дежурные слова, потому, что красноречию не обучены и выпивали. Так продолжалось довольно долго, потом встал Никита, поднял стакан, и тихо проговорил:
– Спасибо, вам мужики, что не бросили моих в такой час, помогли, чем могли. Мне Таисия рассказала, что вы сделали, большое вам всем спасибо и поклон. За вас, – Никита, лишь пригубивший до этого, выпил всё  до конца.
– Чего, там?
– Какой разговор?
– Мелочи это.
Раздавались голоса:
– Может и мелочь, а не осталась незамеченная. И если случится с кем беда, не дай Бог, люди придут на помощь, только будь сам человеком.
Уже уехал Белов с начальством, некоторые мужики, в изрядном подпитии ушли домой. Иван Аришин и Панкрат сидели с Никитой и разговаривали.
– Тяжело в тюрьме? – спросил Иван.
– На фронте был? Вот в тюрьме похуже, будет.
– Чего там делают?
– А как в колхозе. Вкалывай с утра до ночи и помалкивай. Пайка, что бывший трудодень, даже лучше, потому что каждый день дают, разница в том, что там каждый за себя.
– Вид у тебя неважный, Никита.
– Осколок сдвинулся. Я половину срока в больничке провалялся.
– Хреновое дело, – буркнул Панкрат.
– Хреновое.  Осколок «пошёл гулять», а там чего-то важное, и сколько он отмерит мне - не знаю. Только помалкивай, я и Таисии пока не говорил.
– А с чего так получилось? То стоял, а то вдруг пошёл, – Панкрат закурил махорки.
– Тяжести мне поднимать нельзя было, а там, кому объяснишь? Вот и получилось. Сперва покалывало, дальше - хуже. Пошёл в больничку в лагере. Хорошо, что там врач попался нормальный. Он меня в госпитале оперировал. Я его сразу признал, сказал ему про это. Разговорились, припомнил он меня, пошли к «куму», тамошнему начальнику.
– Его надо на рентген в город везти, – сказал врач.
– С чего это? – надменно спросил начальник.
– Осколок у него с войны сидит, посмотреть надо.
– У меня нет охраны, его водить, лечи здесь.
– Я у тебя охрану не прошу, разреши, я свожу его в поликлинику и проверю.
– А, если убежит?
–  Пристрелю при попытке к бегству, – сказал врач.
– Из чего? – полюбопытствовал начальник.
– У тебя пистолет возьму.
– Геройский врач, – Иван налил ещё немного водки.
– Он сам сидел в этом лагере, был доктором - арестантом. Потом, когда освободился, стал вольнонаёмным врачом, не захотел на старое место  идти.
– Врачей-то за что садили?
– Умер кто-то на операции, сердце не выдержало, вот и обвинили. Такой же идиот, как и Одинцов, заявил, что во время войны, от сердца не умирают. Разбираться не стали, два года отбыл там. А меня проверили на рентгене, определили, что дело неважное, тогда врач этот и взял меня в больничке  работать. И стал «наезжать» на начальника лагеря, чтобы меня пораньше освободили. Начальник - сухарь, но достал-таки его доктор, выпустили на пару месяцев раньше. Вот и приехал.
– Дела, – протянул Панкрат, – Не знаешь, где ушибёт. Сколько лет, как войне конец, а глянь ты, следом прётся и не отстанет. Хочешь забыть, а напоминает.
– Чай будете, говоруны? – спросила Таисия.
– Неси, хозяйка, горяченького. Давай я тебе помогу, – Панкрат поднялся и пошёл под навес за чайником.
Когда друзья ушли, Никита с Таисией ещё долго сидели на  крыльце и смотрели на россыпь мерцающих звёзд, пугающие тени старых елей у реки, туман, несмело поднимавшийся с огорода. Слушали невыразительные ночные шумы и шорохи. И радовались друг другу.

Никита умер в сентябре. Пришёл из бани, лёг отдохнуть и не поднялся больше. Догнала его война, не увернулся солдат от своего осколка.
Затихла деревня от вести этой, занемела. На похороны пришли все жители, от мала до велика. Хоронили его в тёплый, тихий день «бабьего лета» на краю кладбища, на бугре, под длинными космами желтеющих берёз. Митрий Кузнецов сварил памятник со звездой наверху, пусть знает каждый, что здесь лежит солдат.
На поминки столы поставили прямо на улице. Подходили и поминали все: кто водкой, кто блинами. Пришёл и Толянка Шумкин, нашлась рюмка водки и для него. Не гнать же из-за стола, раз пришёл.