Времена вумат какие

                Подарок для Павла Пряникова
     Я давно обещал ему историю про оргии или сказочку, уж и не помню, однозначно - оргии, это я записал фломастером на фотке Мадонны, висевшей на стене, прямо по лбу готическим шрифтом, Пряников тире оргии. И как истинный национал-социалист в траурный день не могу не сдержать слова, данного пусть и меньшевику, а значит, чему-то среднему между гребаным Экибастузом и хедером, откуда отчислили за чрезмерное увлечение гомосексуализмом рэббе Карла Маркса, но смутно похожему на человека, весьма смутно, человек же не пойдет на радио " Комсомольская правда". Ладно, забуду на час недочеловеческую сущность адресата и подгоню сказочку об оргиях.
     - Некому.
     Константин Эрнст вызвал в кабинет Познера и четвертый час пытался донести до покрытого мхом разума патриарха русской журналистики насущную необходимость собраться и поехать освещать матч " Анжи- Мордовия" в Махачкалу.
     - Я понимаю, что ты еврюга по самое не могу, - втолковывал шеф Первого канала, - но надо. Короче, пиз...й.
     Познер влез в переполненный плацкартный вагон и покатил на юга. Пробираясь покурить в тамбур он случайно поднял глаза и остолбенел от негодования : на верхней полке е...сь волки. Познер яростно вскричал :
      - Кощунство !
     И побежал в соседний вагон, покачиваясь по ходу набиравшего скорость поезда. Он бормотал : " Какое кощунство над памятью жертв холокоста", вспоминал и не мог вспомнить телефонный номер Соловьева, русского журналиста из соседнего ада, потом на память пришла кривая рожа Шендеровича, тоже русского журналиста, стихи Витухновской, проза Веллера и гениальность Венедиктова, единственного еврея в отечественной журналистике, сменившего фамилию Кухман на этого самого Венедиктова, прочитанного в электричке по пути на работу. Автор носил совсем другую фамилию, но Кухман все перепутал, примчал в ЗАГС и потребовал документы на имя Ерофея Самуиловича Венедиктова, ему их выдали, но вместо непотребного отчества прописали здоровенный прочерк, а на вкладыше к паспорту ( хороший вкладыш, глянцевый, с Микки Маусом, от американской жувачки ) приписали " сын полка", объясняя отсутствие отчества всем будущим проверяющим и требовательным товарищам, иногда в штатском. Все это пронеслось в памяти Познера, пока он бежал. Херякнув дверью для придания себе большей значимости, он влетел в вагон и остолбенел от негодования : везде е...сь дембеля. Они смешались в клубок потных тел, аксельбантов, сапог и значков отличников боевой подготовки. Из кучи выпрыгнул веселый Ефремов, потрепал Познера по щеке и полез на Бондарчука, мирно спавшего на полу, улыбавшегося во сне акульим зубам бывшей жены, они и развелись из-за этой байды, слишком часто она прикусывала мужское достоинство величайшего режиссера, увлекаясь в служении музам, мэтрам, короче, искусству. Хорошо, что искусство не знало о таких служителях. Оно, искусство, не знало даже Гергиева, не говоря о Чулпан Хаматовой и Садальском. Оно, искусство, вообще эвакуировалось из России с последним философским пароходом, примостилось на клотике рядом с Лосевым и задремало, а проснулось уже в Гельсингфорсе. Там и осталось. И никогда уже не вернется.
     Познер закрыл глаза, потеряв дар членораздельной русскоязычной речи, и ломанулся в третий вагон, где возвращался из Казахстана Лимонов. Он сел на первый попавшийся поезд и поехал, мудро рассудив, что куда-нибудь да приедешь, обязательно приедешь, надо только верить и надеяться. Познер споткнулся о ноги лежавшей под сиденьями головой к северу ( феншуй, бля) Веры Полозковой, аккуратно перепрыгнул конечности и наткнулся на Надю Толоконникову, обнимавшую Лимонова за голову. И все они были голыми. Познер завизжал от отчаяния, он, вообще, отчаянный, отпетая головушка. Причем, три раза. В Кроншлотском морском соборе. Подводниками Кригсмарине, поддержавшими восстание балтийцев, они как раз проплывали мимо. Куда и зачем, адресат придумает сам, он же историк. Это надо понимать.
     Вот так бегал Познер по всему поезду " Москва-Махачкала", а потом пересел на океанский лайнер, следовавший из Шербура в Нью-Йорк. И было это в сентябре. Тридцать девятого года. До нашей эры. Они тогда именовались РКСМ. На траверзе Канарских островов лайнер повстречал капитана Маринеско. Но не заметил, ибо был капитан под водой. Как и Прин, шарахавшийся по Атлантике взад и вперед. В Нью-Йорке Познера встретил Илларионов, прямо на пирсе. Он работал докером в бригаде Профаччи, грузил грузы, отгружал кал, давал уголек страждущим каботажникам, играл в ночном клубе джазик, носил кримпленовые брюки, вельветовую жилетку с галстуком-бабочкой, был разнообразной творческой единицей, крестиком и ноликом святого дела сопротивления. Не отходя от трапа Илларионов завербовал Познера на китобойное судно, ходившее под флагом Соединенного Королевства вдоль побережья Канады. И вот на зловещем судне Познер и столкнулся с настоящими оргиями, сотрясавшими ветхие переборки, вздымавшими десятибалльную волну, приведшими его в ужас. Он сбежал с судна в Рейкьявике, увидел плакат " Не допустим фашистского гада до ворот Ашхабада" и пошел добровольцем на фронт, где и стал легендой, угодив всем и навсегда. Принципиальный и несгибаемый русский журналист. Зиг хайль, короче.