Статья Л. Н. Толстого Христианство и патриотизм

    [ОТРЫВОК из моей книги 2023 года «"Нет войне" Льва Николаевича Толстого»]


   Самая дешёвая гордость — это гордость национальная.
Она обнаруживает в заражённом ею субъекте
недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться;
ведь иначе он не стал бы обращаться к тому,
что разделяется кроме него ещё многими миллионами людей.
Кто обладает крупными личными достоинствами,
тот, постоянно наблюдая свой народ,
прежде всего подметит его недостатки.
Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться,
хватается за единственно возможное и гордится народностью,
к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления
защищать все её недостатки и глупости.

 (Артур Шопенгауэр «Афоризмы житейской мудрости»)

 "МИР ОСТАВЛЯЮ ВАМ, МИР МОЙ ДАЮ ВАМ:
ДА НЕ СМУЩАЕТСЯ СЕРДЦЕ ВАШЕ И ДА НЕ УСТРАШАЕТСЯ",
— сказал Христос.
 И мир этот действительно уже есть среди нас,
и от нас зависит приобрести его.

 («Христианство и патриотизм»)

 «Франко-русские празднества, происходившие в октябре месяце прошлого года во Франции, вызвали во мне, вероятно так же как и во многих людях, сначала чувство комизма, потом недоумения, потом негодования, которые я и хотел выразить в короткой журнальной статье…» (39, 27) — с этих слов начинает осенью 1893 г. Лев Николаевич Толстой новую свою публицистическую работу, сразу определяя для читателя степень своей близости к его, читателя, либо патриотическим, либо всё же более адекватным и разумным, убеждениям.

 Действительно, статья «Христианство и патриотизм» была написана под впечатлением от франко-русских демонстраций, проходивших в октябре 1893 г. по случаю заключения франко-русского союза и прибытия в Тулон эскадры русских военных кораблей.

 Сохранилось письмо религиозного единомышленника и помощника (в частности, переписчика) Е. И. Попова к Т. Л. Толстой от 5 сентября 1893 г., где он сообщает, что Толстой, привыкший в предыдущие годы, работая над «Царствием Божиим», к огромной творческой загрузке, теперь «в писании своём разбросался» сразу на несколько работ, среди которых — «Тулон» (Цит. по: Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891 – 1910. М., 1960. С. 106). Таково было “рабочее” заглавие новой антивоенной статьи.

 Толстой приступил к работе над статьёй по свежим впечатлениям от газетных известий, 8 октября 1893 г. Первую редакцию статьи, подписанную этим числом, Толстой, начал непосредственно с изложения одной из опубликованных в газетах телеграмм из Парижа от 5 октября с описанием торжеств по случаю заключения союза. И вдруг, в черновом варианте — здесь же, в начале статьи, Толстой прибегает к сравнению воистину безжалостному к участникам военно-патриотического психоза. Он сравнивает сведения из телеграмм с содержанием прочитанной им незадолго до того статьи «учёного психиатра» (И. А. Сикорского) о психопатической эпидемии малёванщины, напечатанной в «Киевских университетских известиях». Сравнивая эту эпидемию с эпидемией, «появившейся в Париже», Толстой находит вторую несравненно опаснее первой, потому что последствиями её будут «неисчислимые бедствия». Если распространителями эпидемии малёванщины являются совсем ничтожные и безвредные люди, то распространители парижской эпидемии — могущественные люди, «обладающие и властью и громадными средствами». Эти люди, как пишет Толстой в первой черновой рукописи, «не их Паскали, Руссо, Дидероты, Вольтеры... а самые пошлые и жалкие представители правительственного патриотизма» (Цит. по: 39, 229).

 Начав обработку статьи, Толстой постепенно расширил первую часть, посвящённую описанию празднеств в Тулоне и Париже, введя в неё в качестве иллюстраций ряд цитат из газет наподобие «Сельского вестника», и отодвинул изложение статьи Сикорского. В окончательном печатном тексте этой статье посвящена ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 Вся статья была начата в резко обличительных тонах, описание торжеств даётся в столь саркастическом тоне, что местами мы как будто слышим живой голос автора, с насмешкой акцентуирующего внимание нас, «слушателей», на особенно досадно-лживых, но и смехотворных местах газетных очерков. Вот, для примера, позорящая род людской цитата одного из корреспондентов «Нового времени», живая иллюстрация лёгкости МЕНТАЛЬНОГО И ПСИХИЧЕСКОГО ЗАРАЖЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА, сродни тому, которое и приводит к войнам:

 «Правду говорят — событие всемирное, изумительное, трогающее до слёз, поднимающее душу, заставляющее её трепетать той любовью, которая видит в людях братьев и которая ненавидит кровь и насильственные присоединения, отторжение родных детей от любимой матери. Я в каком-то чаду в течение нескольких часов. […] Где я? что такое случилось? какая волшебная струя соединила всё это в одно чувство, в один разум? Разве не чувствуется тут присутствие Бога любви и братства, присутствие чего-то высшего, идеального, сходящего на людей только в высокие минуты? […] Это лучше восторга. Живописнее, глубже, радостнее, разнообразнее. […] Тут слова ничего не скажут. Во время молебна, когда певчие пели в церкви "Спаси, Господи, люди твоя", в открытые двери врывались торжественные звуки "Марсельезы" духового оркестра, который играл на улице. Что-то изумительное по впечатлению, непередаваемое» (Там же. С. 30).

 О том же эмоциональном заражении толпы излился журналюжный писорчук из «Сельского вестника» — но, кстати сказать, сдержанней, более как наблюдатель массового психоза:

 «При встрече судов русских и французских те и другие, кроме пушечных выстрелов, приветствовали друг друга горячими, восторженными криками "ура", "да здравствует Россия", "да здравствует Франция!"

 К этому присоединились хоры музыки (бывшие на многих частных пароходах), исполнявшие гимны — русский "Боже, царя храни" и французский "Марсельезу"; публика на частных судах махала шляпами, флагами, платками и букетами цветов; на многих барках были одни крестьяне и крестьянки со своими детьми, и у всех в руках были букеты цветов, и даже ребята, махая букетами, кричали что было мочи: "вив ля Рюсси". Наши моряки, видя такой восторг народный, не могли удержаться от слёз.

 […] Согласно морскому уставу, адмирал <Фёдор Карлович> Авелан с офицерами своего штаба высадился на берег, чтобы приветствовать местных властей. На пристани русских моряков встретили французский главный морской штаб и старшие офицеры тулонского порта. Последовали общие дружеские рукопожатия при громе пушек и звоне колоколов. Хор морской музыки исполнил гимн "Боже, царя храни", покрытый громовыми кликами публики: "да здравствует царь!", "да здравствует Россия!" Эти клики слились в один могучий гул, покрывший и музыку и пушечную пальбу.

 Очевидцы сообщают, что в эту минуту восторг несметной массы народа достиг высочайшей степени и словами невозможно передать…» и так далее, в том же духе (39, 28 – 29).

 Из официальных газет можно было почерпнуть сведения о съеденных на празднестве кушаньях и произнесённых речах: «такая-то "вудка", такое-то Воurgogne vieux, Grand Moet… В английской газете было перечисление всех тех пьяных напитков, которые были поглощены во время этих празднеств. Количество это так огромно, что едва ли все пьяницы России и Франции могли бы выпить столько в такое короткое время» (Там же. С. 31 – 32).

 Л. Н. Толстой, к тому времени уже автор великолепной статьи «Первая ступень» (1891), осудившей обжорство, ряда статей о пьянстве и знаменитого «Согласия против пьянства» (1887), с сарказмом подчёркивает, что меню было явно разнообразнее речей:
 «Речи состояли неизменно из одних и тех же слов в различных сочетаниях и перемещениях. Смысл этих слов был всегда один и тот же: мы нежно любим друг друга, мы в восторге, что мы вдруг так нежно полюбили друг друга. Цель наша не война и не revanche и не возвращение отнятых провинций, а цель наша только МИР, благодеяние МИРА, обеспечение МИРА, спокойствие спокойствие и МИР Европы. Да здравствует русский император и императрица, мы любим их и любим МИР. Да здравствует президент республики и его супруга, мы тоже любим их и любим МИР. Да здравствует Франция, Россия, их флот и их армия. Мы любим и армию, и МИР, и начальника эскадры. Речи большей частью заканчивались, как в куплетах словами: Тулон, Кронштадт или Кронштадт, Тулон. И наименование этих мест, где было так много съедено разных кушаний и выпито разного вина, произносились как слова, напоминающие самые высокие, доблестные поступки представителей обоих народов, такие слова, после произнесения которых уже говорить нечего, потому что всё понятно. Мы любим друг друга и любим МИР, Кронштадт, Тулон! Что ещё можно прибавить к этому?! особенно под звуки торжественной музыки, играющей одновременно два гимна: один — прославляющий царя и просящий у Бога для него всяких благ, другой — проклинающий всех царей и обещающий им всем погибель» (Там же. С. 32).

 К такой же акцентуации слова МИР, подчёркивающей неискренность, выморочность и отчасти лживость самого вербального и ситуативного контекста его употребления, прибёг Толстой, как может помнить читатель, в трактате «Царство Божие внутри вас», не менее иронически характеризуя болтовню пацифистов на Конгрессе мира в Лондоне:

 «Конгресс выразил твёрдую и непоколебимую веру в окончательное торжество МИРА и тех принципов, которые отстаивались на этих собраниях» (28, 112).

 Материальным символом глупости и фальши пьяного действа стала «соха из алюминия, покрытая цветами», преподнесённая Авелану в качестве подарка от французской стороны (39, 33).

 А где царит раздроченная правительствами и военщиной дурость пьяная и военно-патриотическая — туда, как дурная кровь к опухоли, приливает за мирскими наградами и услужливое духовенство. Неизмеримо более счастливая, чем Россия, Франция, к тому времени уже давным-давно передушившая избыток попов кишками не менее избыточных и вредных для развития страны королей и феодалов, вдруг, ни с того ни с сего, стала массово набожной:

 «Едва ли со времён Конкордата <Конкордат Наполеона с папой Пием VII, 15 июля 1801 г., определивший новое положение католической церкви во Франции. – Р. А.> было совершено столько общественных молитв, сколько в это короткое время. Все французы стали вдруг необыкновенно набожны и заботливо развешивали в комнатах русских моряков те самые образа, которые они только недавно так же старательно, как вредное орудие суеверия, выносили из своих школ, и не переставая молились. Кардиналы и епископы везде предписывали молитвы и сами молились самыми странными молитвами, Так, епископ в Тулоне, при спуске броненосца "Жоригибери", молился Богу мира, давая чувствовать при этом однако, что если что, то он может обратиться и к богу войны» (Там же).

 «…Мы твёрдо уповаем, что “Жоригибери” пойдёт на врага рука об руку с могучими судами, экипажи коих вступили ныне в столь близкое братское единение с нашими» (Там же). Сие высрал из башки отнюдь не начальник эскадры, а всё тот же «христианнейший» епископ на торжестве СПУСКА.

 Газеты и телеграф делали своё дело, и психоз «дружбы наций» распространился по миру: «Французские женщины приветствовали русских женщин. Русские женщины выражали свою благодарность французским женщинам. […] Русские дети писали приветственные стихи французским детям, французские дети отвечали стихами и прозой; русский министр просвещения свидетельствовал министру французского просвещения о чувствах внезапной любви к французам всех подведомственных ему русских детей, учёных и писателей; члены общества покровительства животным свидетельствовали свою горячую привязанность французам…» и т. д. (Там же. С. 33 – 34).

 Как и в теперешней 2023 года, в России царской (и, вероятно, во Франции тоже) звучали в этом общем дурдоме одиночные протестующие голоса — тем более значительные и ценные для Толстого. Толстой приводит текст открытого письма московских студентов, переданной ему частным порядком, а до того боязливо не принятой в печать НИ ОДНОЙ российской газетой:

 «Открытое письмо к французским студентам.

 Недавно кучка московских студентов юристов, с инспекцией во главе, взяла на себя смелость говорить от лица всего московского студенчества по поводу тулонских празднеств.

 Мы, представители союза землячеств, самым решительным образом протестуем как против самозванства этой кучки, так и по существу против происшедшего между нею и французскими студентами обмена приветствий. Мы тоже смотрим с горячей любовью и глубоким уважением на Францию, но смотрим так на неё потому, что видим в ней великую нацию, которая прежде постоянно являлась для всего мира глашатаем и провозвестником великих идеалов свободы, равенства и братства, которая была первою и в деле отважных попыток воплощения в жизнь этих великих идеалов. и лучшая часть русской молодёжи всегда была готова приветствовать Францию как передового воина за лучшее будущее человечества. Но мы не считаем такие празднества, как кронштадтские и тулонские, подходящим поводом для подобных приветствий.

 Напротив, эти празднества знаменуют собой печальное, но, надеемся, кратковременное явление, — измену Франции своей прежней великой исторической роли: страна, призывавшая когда-то весь мир разбить оковы деспотизма и предлагавшая свою братскую помощь всякому народу, восставшему за своё освобождение, теперь воскуряет фимиамы перед русским правительством, которое систематично тормозит нормальный, органический и живой рост народной жизни и беспощадно подавляет, не останавливаясь ни перед чем, все стремления русского общества к свету, к свободе и к самостоятельности. Тулонские манифестации — есть один из актов той драмы, которую представляет созданный Наполеоном III и Бисмарком антагонизм между двумя великими нациями — Францией и Германией. Этот антагонизм держит всю Европу под ружьём и делает вершителем политических судеб мира русский абсолютизм, всегда бывший опорой произвола и деспотизма против свободы, эксплуататоров против эксплуатируемых. Чувство боли за свою страну, сожаление о слепоте значительной части французского общества — вот какие чувства вызывают в нас эти празднества. Мы вполне убеждены, что молодое поколение Франции не увлекается национальным шовинизмом и, готовое бороться за тот лучший социальный строй, к которому идёт человечество, сумеет отдать себе отчёт в настоящих событиях и отнестись к ним надлежащим образом; мы надеемся, что наш горячий протест найдёт себе сочувственный отклик в сердцах французской молодёжи.

 Союзный совет 24-х объединённых московских землячеств» (39, 34 – 35).
 Но «ветхий Адам» верен сам себе во всякой стране и всяком поколении, и этот «занудный» тихий голос разума не был услышан, кроме Толстого, тогда практически никем.

 На апофеозе празднеств сумасшествие проявило себя открыто:

 «…Задавлено было до смерти несколько десятков людей, и никто не находил нужным упоминать об этом. […] Появлялись случаи и ясно выраженного бешенства. Так одна женщина, одевшись в платье из цветов французско-русского флагов, дождалась моряков, воскликнула "Vive la Russie!" и с моста пригнула в реку и потонула. […] Казавшийся совершенно здоровым русский матрос, после двухнедельного созерцания всего совершавшегося вокруг него, — в середине дня спрыгнул с корабля в море и поплыл, крича: "виф ля Франс!" Когда его вытащили и спросили, зачем это он сделал, он отвечал, что дал зарок в честь Франции оплыть кругом корабля» (Там же. С. 35, 36).

 «Женщины вообще в этих торжествах играли выдающуюся роль и даже руководили мужчинами» — отмечает автор «Крейцеровой сонаты: «Кроме бросания цветов и разных ленточек и поднесения подарков и адресов, французские женщины на улицах бросались на русских моряков и целовали их, некоторые для чего-то подносили им детей, предлагая целовать их; когда русские моряки исполняли это желание, то все присутствующие приходили в восторг и плакали» (Там же).

 Наконец, и сам Лев Николаевич, начитавшись эмоциональных описаний в прессе, «вдруг неожиданно почувствовал сообщившееся чувство, подобное умилению, даже готовность к слезам, так что должен был сделать усилие, чтобы побороть это чувство» (Там же).

 Так действует на человека психическое заражение, собирающее жертв своих не только в войско, но и в секты. И Толстой прибегает в Третьей главе статьи к упомянутому уже сравнению франко-русского психоза с описанной выдающимся психиатром Иваном Алексеевичем Сикорским (1842 – 1919) психопатической эпидемией, наблюдавшейся им среди сектантов «малеванцев»:

 «Сходство между тою и другою болезнью полное. То же необыкновенное благодушие, переходящее в беспричинную и радостную экзальтацию, та же сентиментальность, утрированная учтивость, говорливость, те же беспрестанные слёзы умиления, приходящие и проходящие без причины, то же праздничное настроение, то же гуляние и посещение друг друга, то же наряжание себя в самые нарядные платья, то же пристрастие к сладкой еде, те же бессмысленные речи, та же праздность, то же пение и музыка, то же руководительство женщин и […] те различные ненатуральные позы, которые принимают люди во время торжественных встреч, приёмов и произнесения речей во время обедов» (Там же. С. 37 – 38).

 А различие в том, что ложь официальных особ, в которую они, видимо, уверовали сами, шовинистический дурман, привели к массовой «психопатической эпидемии», охватившей не десятки человек, как «малёванцы», а сотни тысяч рядовых участников торжеств и манифестаций Самое страшное, подчёркивал писатель, то, что среди помешанных есть люди, имеющие деньги и власть для распространения своего помешательства по миру (Там же. С. 38 – 39).

 Вся болтовня военщины, попов и журналюг о мире, по убеждению Толстого, подобна хитрости сумасшедшего, замышляющего свою злейшую выходку (Там же. С. 29).

 Или ребёнка:

 «Так дети иногда так рады, что они скрыли свою шалость, что самая радость эта выдаёт их» (Там же. С. 41).

 Между тем, продолжает Толстой уже в ПЯТОЙ ГЛАВЕ, самый союз с Россией, что понятно поодиночке, в спокойной обстановке, очень многим, означает подготовку реваншистской Франции к войне. Военные приготовления идут, деньги на вооружения и пропаганду, начиная с обмана детей специально созданными для того учебниками, тратятся миллиардами, и миллионы людей уже находятся под ружьём и в России, и во Франции. Так действует на сознание масс сочетание принуждения и лжи — намеренно состряпанной, системной и навязчивой:

 «…Ничем не оправдываемая, злая ложь. Ложь — эта внезапно возникшая, исключительная любовь русских к французам и французов к русским; и ложь — наша подразумеваемая под этим нелюбовь к немцам, недоверие к ним. И ещё большая ложь — то, что цель всех этих неприличных и безумных оргий есть будто бы соблюдение европейского мира.

 […] Нам говорят, что Германия имеет замыслы против России, что тройственный союз <военно-политический блок Германии, Австро-Венгрии и Италии, сложившийся в 1882 году. – Р. А.> угрожает миру Европы и нам и что наш союз с Францией уравновешивает силы и потому обеспечивает мир. Но ведь […] для того, чтобы это было так, [...] нужно, чтобы силы были математически равны. Если же перевес теперь на стороне франко-русского союза, то опасность всё та же. Ещё большая: потому что, если было опасно, что Вильгельм, стоящий во главе европейского союза, нарушит мир, то гораздо более опасно, что Франция, та, которая не может помириться с потерей своих провинций, сделает это. Ведь Тройственный союз назывался лигой мира, для нас же он был лигой войны. Точно так же и теперь франко-русский союз не может не представляться иначе, чем он и есть на самом деле — лигой войны.

 […] ДЬЯВОЛ — ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦА И ОТЕЦ ЛЖИ. И ложь всегда ведёт к человекоубийству. И в этом случае очевиднее, чем когда-нибудь» (Там же. С. 44 – 45).

 Такой же ложью и игрой (вспоминает в ШЕСТОЙ ГЛАВЕ Толстой времена писания им «Анны Карениной») была «внезапная любовь» в России к «братьям славянам», «тогда как немцы, французы, англичане всегда были и продолжают быть нам несравненно ближе и роднее, чем какие-то черногорцы, сербы, болгары. И начались такие же восторги, приёмы и торжества, раздувавшиеся Аксаковыми и Катковыми…». И так же, промеж речей и жранья, «умалчивали о главном, о замыслах против Турции». Наконец, кончилось тем, что Александр II, действительно не желавший войны, не мог не согласиться на неё» (Там же. С. 45 – 46).

 По глубокому убеждению Толстого, и эта, с Францией, игра в мир и любовь рано или поздно окончится новым правительственным призывом к войне:

 «“Божьей милостью, мы, самодержавнейший, великий государь всея России, царь польский, великий князь финляндский и проч. и проч., объявляем всем нашим верным подданным, что для блага этих, вверенных нам Богом, любезных наших подданных, мы сочли своей обязанностью перед Богом послать их на убийство. С нами Бог” и т. п.» (Там же. С. 46).

 И тогда только, лишь этот решающий их судьбы призыв, разоблачит для обманутых простецов весь фатальный для них обман:

 «Обманутый этот, всё тот же вечно обманутый, глупый рабочий народ, тот самый, который своими мозолистыми руками строил все эти и корабли, и крепости, и арсеналы, и казармы, и пушки, и пароходы, и пристани, и молы, и все эти дворцы, залы и эстрады, и триумфальные арки, и набирал и печатал все эти газеты и книжки, и добыл и привёз всех тех фазанов и ортоланов, и устриц, и вина, которые едят и пьют все эти им же вскормленные, воспитанные и содержимые люди, которые, обманывая его, готовят ему самые страшные бедствия; всё тот же добрый, глупый народ, который, оскаливая свои здоровые белые зубы, зевал, по-детски наивно радуясь на всяких наряженных адмиралов и президентов, на развевающиеся над ними флаги и на фейерверки, гремящую музыку, и который не успеет оглянуться, как уже не будет ни адмиралов, ни президентов, ни флагов, ни музыки, а будет только мокрое пустынное поле, холод, голод, тоска, спереди убивающий неприятель, сзади неотпускающее начальство, кровь, раны, страдания, гниющие трупы и бессмысленная, напрасная смерть.

 А люди, такие же, как те, которые теперь празднуют на празднествах в Тулоне и Париже, будут сидеть после доброго обеда, с недопитыми стаканами доброго вина, с сигарою в зубах, в тёмной суконной палатке и булавками отмечать по карте те места, где надо оставить ещё столько-то и столько-то составленного из этого народа пушечного мяса для завладения тем-то и тем-то укреплением и для приобретения такой или другой ленточки или чина (Там же. С. 41 – 44).

 И следом, завершая Шестую главу, Толстой, вновь прибегая к гениальному соединению художественного и публицистического начал, набрасывает поистине жуткую (но и пророческую!) картину:

 «Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди и начнут молиться за убийство. И начнётся опять старое, давно известное, ужасное дело. Засуетятся, разжигающие людей под видом патриотизма, к ненависти и убийству, газетчики, радуясь тому, что получат двойной доход. Засуетятся радостно заводчики, купцы, поставщики военных припасов, ожидая двойных барышей. Засуетятся всякого рода чиновники, предвидя возможность украсть больше, чем они крадут обыкновенно, засуетятся военные начальства, получающие двойное жалованье и рационы, и надеющиеся получить за убийство людей высокоценимые ими побрякушки — ленты, кресты, галуны, звёзды. Засуетятся праздные господа и дамы, вперёд записываясь в Красный Крест, готовясь перевязывать тех, которых будут убивать их же мужья и братья.

 И, заглушая в своей душе отчаяние песнями, развратом и водкой, побредут оторванные от мирного труда, от своих жён, матерей, детей — люди, сотни тысяч простых, добрых людей с орудиями убийства в руках туда, куда их погонят. Будут ходить, зябнуть, голодать, болеть, умирать от болезней, и, наконец, придут к тому месту, где их начнут убивать тысячами, и они будут убивать тысячами, сами на зная зачем, людей, которых они никогда не видали, которые им ничего не сделали и не могут сделать дурного» (Там же. С. 46 – 47).

 Миллионы, каждый против своей разумной воли, будут втянуты скопом в новую бойню ради сомнительных, а то и вымышленных, военных задач своего лживого и халтурного правительства:

 «И когда. наберётся столько больных, раненых и убитых, что некому будет уже подбирать их, и когда воздух уже так заразится этим гниющим пушечным мясом, что неприятно сделается даже и начальству, тогда остановятся на время, кое-как подберут раненых, свезут, свалят кучами куда попало больных, а убитых зароют, посыпав их извёсткой, и опять поведут всю толпу обманутых ещё дальше, и будут водить их так до тех пор, пока это не надоест тем, которые затеяли всё это, или пока те, которым это было нужно, не получат всего того, что им было нужно» (Там же. С. 47).

 А духовный итог один, и он-то — самый страшный итог всякой войны: «…Опять одичают, остервенеют люди, и уменьшится в мире любовь, и наступившее уже охристианение человечества отодвинется на десятки, сотни лет. И опять те люди, которым это выгодно, с уверенностью станут говорить, что если была война, то это значит то, что она необходима, и опять станут готовить к этому будущие поколения, с детства развращая их» (Там же).
 Люди, помогающие властям, делятся, как пишет об этом Лев Николаевич, на бессознательных и сознательных распространителей заразы лжепатриотизма (Там же. С. 67). Занятые повседневным нелёгким трудом, многие люди истинного народа просто не приучены к анализу обрушивающегося на них информационного потока и, не поспевая или не умея проанализировать, безропотно поддаются обману. На тех же, кто дерзает думать сам, хорошо действуют «гипнотизация», завуалированные угрозы и откровенный подкуп — обещания карьеры, власти, материальных приобретений: они с успехом рекрутируются в ряды сознательных идеологов и исполнителей воли правительств (Там же. С. 68).

 Уступившие же такому воздействию для заглушения голоса совести внушают себе и «коллегам» идею полезности для народа распространения среди него патриотизма. Восторг и уважение одурённой толпы делают их только агрессивнее и наглее (Там же. С. 69 – 70).

 Об одном из сознательных слуг милитаристского и реваншистского обмана, писателе Поле Деруледе, о визите его летом 1886 года в Ясную Поляну, Толстой вспоминает, не называя его имени, в статье на материале личной встречи с ним в июле 1886 г., когда Дерулед побывал в Ясной Поляне.

 Дерулед воевал в Франко-прусской войне, побывал в немецком плену и поклялся агитировать за реванш, пока не добьётся желаемого, войны Франции с Германией. Толстой занимался делом, возился на покосе с мужиками, а в обед пришёл домой — и застал там этого свежего, лощёного болтуна, «первую ласточку тулонской весны» (39, 49).

 Здесь надо сказать, что, не разделяя с мужем его евангельской веры, а кроме того боясь для себя и семьи каких-то последствий от распространения нецензурных, «ругающих» правительство и церковь, писаний Л. Н. Толстого, супруга писателя, Софья Андреевна, вместе с тем вполне симпатизировала, с сугубо светских позиций, европейским гуманизму и пацифизму и, конечно, не могла поддержать Поля Деруледа. Вот почему в ВОСЬМОЙ ГЛАВЕ статьи «Христианство и патриотизм», описывая уважительный, но холодный приём в яснополянском доме французского агитатора, Толстой прибегает к местоимению «мы»:

 «На доводы его о том, что Франция не может успокоиться до тех пор, пока не вернёт отнятых провинций, мы отвечали, что […] если revanche французов теперь будет удачная, немцам надо будет опять отплачивать, и так без конца.

 На доводы его, что французы обязаны спасти оторванных от себя братьев, мы отвечали, что положение жителей, большинства жителей, рабочих жителей Эльзас-Лотарингии под властью Германии едва ли в чём-нибудь стало хуже того, в котором они были под властью Франции, и что из-за того, что некоторым эльзасцам приятнее числиться за Францией, чем за Германией, и из-за того, что ему, нашему гостю, желательно восстановить славу французского оружия, никак не стоит не только начинать тех страшных бедствий, которые произойдут от войны, но нельзя пожертвовать даже и одной человеческой жизнью» (Там же. С. 49).

 Так что точка зрения «национально-патриотическая» — мёртвая, и мертвящая, и вредная ложь, в чём был и остался убеждён Толстой. С точки же зрения прагматически-государственной, отторжение земель создаёт экономию на расходах, которые эти земли могли бы требовать. Наконец, с христианской точки зрения «мы ни в каком случае не можем допустить войны, так как война требует убийства людей, а христианство не только запрещает всякое убийство, но требует благотворения всем людям, считая всех братьями без различия народностей» (Там же. С. 49 – 50).

 И Толстой в этой беседе скажет то, что утверждал со времён трактата «В чём моя вера?» и что позднее повторит в ряде своих публицистических выступлений: христианство и государство несовместимы, надо выбирать одно ИЛИ другое. Люди, подобные Деруледу, вольны, конечно, выбрать государство, отказавшись от христианства:

 «До тех же пор, пока не будет уничтожено христианство, привлекать людей к войне можно будет только хитростью и обманом, как это и делается теперь. Мы же видим эту хитрость и обман и потому не можем поддаться им» (Там же. С. 50).

 Удовлетворив гостя приёмом и кушаньями, но отнюдь не согласием с его аргументами, Толстой после обеда отправился назад, к мужикам на покос. Дерулед увязался за ним, быть может, вправду «надеясь найти в народе больше сочувствия своим мыслям» (Там же).

 «Жертвой» своей агитации политик и писатель выбрал мужика, распорядителя трудом крестьянок (сбор скошенного сена считался у крестьян лёгким трудом — «для баб»), Прокофия Власова.

 Неудачно — для себя — выбрал… Прокофий Власиевич Власов (1839 – 1912) был учеником Льва Николаевича в его школе и остался добрым другом, безмерно преданным учителю всю жизнь.

 Власов был человеком деликатным в отношениях с людьми, оптимистом, нравственно здоровым человеком. Рассуждал обстоятельно и трезво, за что Лев Николаевич полюбил его ещё школьником, был справедлив и добр, отзывчив на чужую беду; стойко переносил бесконечные удары судьбы. Конечно же, в условиях России жизнь у такого человека выдалась нелёгкая: трижды горел, лет 15 кормил слепого отца, рано похоронил двух жён, и, наконец, уже в 1900-х сына-кормильца поганая тётя «родина» отобрала в солдаты… В рассказе Льва Николаевича Толстого о проводах новобранцев в октябре 1909 г. «Песни на деревне» показан убитый горем Прокофий, у которого взяли единственного кормильца. По воспоминаниям крестьянки Аксиньи Шураевой, Толстой с Прокофием провожал несчастного в слезах, «и так и шёл с Прокофием вместе, не переставая плакать до самого конца деревни»
).

 Отец после этого быстро превратился в больного и нищего старика — которому помогал, чем мог, старик учитель, Лев Николаевич. И именно с Прокофием Власьевичем Толстой о чём-то долго шептался в роковую осень 1910 года, перед уходом из Ясной Поляны.
 После смерти Толстого этот одинокий, сгорбленный старик благоговейно сторожил могилу, поливая слезами, до самой своей смерти.

 Итак, Дерулед присунулся было к «простонародью» со снисходительным, как раз для простецов «селян», объяснением смысла и значения военного союза России и Франции, изложив «свой план воздействия на немцев, состоящий в том, чтобы с двух сторон сжать находящегося в середине между русскими и французами немца. француз в лицах представил это Прокофию, своими белыми пальцами прикасаясь с обеих сторон к потной посконной рубахе Прокофия» (39, 50).

 Ответ крестьянина мог бы составить честь знаменитому персонажу едва лишь появившегося в те годы на свет Ярослава Гашека и достойно обескуражил француза:
 «— Что же, как мы его с обеих сторон зажмём, — сказал он, отвечая шуткой, как он думал, на шутку, — ему и податься некуда будет, надо ему тоже простор дать» (Там же).
 Узнав, по какому «делу» заявился ко Льву-учителю месье Дерулед, «Прокофий, очевидно, остался вполне недоволен и, обратившись к бабам, сидевшим у копны, строгим голосом, невольно выражавшим чувства, вызванные в нём этим разговором, крикнул на них, чтобы они заходили сгребать в копны недогребённое сено.

 — Ну, вы, вороны, задремали. Заходи. Пора тут немца жать. Вон ещё покос не убрали, а похоже, что с середы жать пойдут, — сказал он» (Там же. С. 51).

 Французу же он попросил учителя перевести следующее:

 «— Приходи лучше с нами работать, да и немца присылай. А отработаемся — гулять будем. И немца возьмём. Такие же люди» (Там же).

 «Такие же люди» — это краткая, и на «мужицком», простеческом уровне формула христианского отношения уровня малой общности: «я и другой», «я и другие», априори отказывающаяся от конфликтной составляющей отношений. Толстой демонстрирует, что эта повседневная, бытовая «мудрость» крестьянина и христианина может актуализироваться и на уровне взаимоотношений крупных общностей — и, при должном старании людей о последовании Христу, сделает не только нелепыми, но и невозможными любые войны.

 Проваливший сполна свою «дипломатическую миссию к русскому народу» Поль Дерулед только и мог воскликнуть на это: «Oh, le brave homme!» [фр. О, славный человек!] (Там же). И, как помнит наш читатель, в тот же день отвалил от Ясной Поляны. Оставив Льву Николаевичу несколько всё же приятных о себе воспоминаний, совершенно иначе, в негативном ключе, представленных им в статье «Христианство и патриотизм», в сопряжении с известиями об истерии тулонских торжеств:

 «Вид этих двух столь противоположных друг другу людей — сияющего свежестью, бодростью, элегантностью, хорошо упитанного француза в цилиндре и длинном, тогда самом модном пальто, своими нерабочими белыми руками энергически показывающего в лицах, как надо сжать немца, — и вид шершавого, с трухой в волосах, высохшего от работы, загорелого, всегда усталого и, несмотря на свою огромную грыжу, всегда работающего Прокофия с своими распухшими от работы пальцами, в его спущенных домашних портках, разбитых лаптях, шагающего с огромной навилиной сена на плече той не ленивой, но экономной на движения походкой, которой движется всегда рабочий человек, — вид этих двух столь противоположных друг другу людей очень многое уяснил мне тогда и живо вспомнился мне теперь, после тулоно-парижских празднеств. Один из них олицетворял собой всех тех вскормленных и обеспеченных трудами народа людей, которые употребляют потом этот народ как пушечное мясо; Прокофий же — то самое пушечное мясо, которое вскармливает и обеспечивает тех людей, которые им распоряжаются» (Там же. С. 51 – 52).

 Дерулед не мог не узнать себя в самодовольной фигуре «сияющего свежестью, элегантностью, хорошо упитанного француза», живого олицетворения процветающего буржуа. Мало лестный для его самолюбия эпизод он, по всей видимости, решил предать полному забвению и, насколько нам известно, нигде не упомянул о своём визите в Ясную Поляну.

 Повествование о визите Поля Деруледа в ГЛАВАХ ВОСЬМОЙ И ДЕВЯТОЙ — своеобразная логическая и тематическая «ось» толстовской статьи — талантливой даже по своей компоновке. Второе её “крыло”, с Десятой по заключительную, Восемнадцатую, главу, в свою очередь, делится на две тематические части: первая — обличение Толстым-христианином лжи патриотизма, паразитирующей на безверии и самообманах толпы нашего лжехристианского мира, и вторая, логически вытекающая из первой — тема победы над этой ложью утверждением истины всяким человеком, познавшим её. Эта тема, в связи с концепцией разных жизнепониманий, хорошо известна нашему читателю по трактату Л. Н. Толстого «Царство Божие внутри вас», о котором уже шла речь.

 В ГЛАВЕ ДЕСЯТОЙ опровергается лживое смешение чувства естественного, расположения человека к тому родному краю, той самой «малой родине», которой от людей нужна не кровь, а только мирный труд и гармонические отношения с природой и друг с другом, и эмоций по отношению к воображаемым фикциям нации и государства — фантомам отнюдь ещё не массового, во времена Толстого, сознания. Их «реальность» легко опровергало поведение трудового и православного крестьянского населения, хоть бы в той же России, для которого не только не существовало государства и нации, но даже любимый родной край многие из них готовы были променять на края, где плодороднее землица и подальше все выкормыши и воспитанники казённой тёти «родины»: военщина, полицейщина, чиновная, а в особенности поповская и учёная, самая продажная и брехливая, интеллигентская сволочь. По существу, это, в зачаточном состоянии, тот единый Божий народ, духовно и экономически свободный и соединённый одним религиозным пониманием жизни, который в родной еврейской ойкумене мечтал видеть Спаситель, мессия Иисус, а по всей Земле — великий яснополянец:

 «…Русский рабочий человек — сто миллионов русского народа, несмотря на ту незаслуженную репутацию, которую ему сделали, народа особенно преданного своей вере, царю и отечеству, есть народ самый свободный от обмана патриотизма и от преданности вере, царю и отечеству. Веры своей, той православной, государственной, которой он будто бы так предан, он большей частью не знает, а как только узнаёт, бросает её и становится рационалистом, т. е. принимает такую веру, на которую нападать и которую защищать нельзя; к царю своему, несмотря на непрестанные, усиленные внушения в этом направлении, он относится, как ко всем насильственным властям, если не с осуждением, то с совершенным равнодушием; отечества же своего, если не разуметь под этим свою деревню, волость, он или совершенно не знает, или, если знает, то не делает между ним и другими государствами никакого различия. Так что, как прежде русские переселенцы шли в Австрию, в Турцию, так и теперь они селятся совершенно безразлично в России, вне России, в Турции или в Китае» (39, 54).

 А это уже из ОДИННАДЦАТОЙ ГЛАВЫ, в продолжение темы:

 «Говорят о любви русского народа к своей вере, царю и отечеству, а между тем не найдётся в России ни одного общества крестьян, которое бы на минуту задумалось о том, что ему выбрать из двух предстоящих мест поселения: одно в России с русским батюшкой-царём, как это пишется в книжках, и святой верой православной в своём обожаемом отечестве, но с меньшей и худшей землёй, или без батюшки белого царя и без православной веры где-либо вне России, в Пруссии, Китае, Турции, Австрии, но с несколько большими и лучшими угодиями, что мы и видели прежде и видим и теперь. Для всякого русского крестьянина вопрос о том, под чьим они будут правительством (так как он знает, что, под чьим бы он ни был, одинаково будут обирать его), имеет несравненно меньше значения, чем вопрос — не скажу уже: хороша ли вода, но — мягка ли глина и хорошо ли родится капуста». Так же, по наблюдению Толстого, ведут себя и европейские народы, головы которых ещё не засраты влиянием распространяемой правительствами идеологии патриотизма (Там же. С. 55).

 В доказательство же миролюбия и нравственности таких, лишь ограбляемых распространителями патриотизма, честных тружеников Толстой приводит разговор одного из своих давних и близких друзей с сельским старостой по поводу возможного восстания поляков (которое и произошло вскоре после разговора, в 1863 – 1864 годах) на оккупированных Россией польских областях бывшей Речи Посполитой.

 Современный исследователь С. А. Фролова предполагает, что под литерой Д., которой обозначил Толстой в статье фамилию приятеля, «скрывается» Дмитрий Алексеевич Дьяков (1823 – 1891), друг юности Льва Николаевича, владетель имения Черемошня в Новосильском уезде Тульской губернии (ныне это Мценский район Орловской обл.) (Фролова С. А. Дмитрий Алексеевич Дьяков // Л. Н. Толстой. Энциклопедия. М., 2009. С. 264).

 Это тот самый прекрасный Димочка Дьяков, который, по признанию Льва Николаевича в Дневнике от 29 ноября 1851 года, вызывал в нём, вместе с рядом других красивых мужчин, понятное и естественное гомосексуальное половое влечение и желание плотской интимной связи: «…Я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Пирогова, и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие…». Среди других любовников названы Сабуров, виолончелист Зыбин, Оболенский, Блюмсфельд, Иславин…, но Толстой тут же признаётся: «Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова» (46, 237 – 238).

Их самая тёплая дружба, с периодическими взаимно радостными свиданиями, продлилась до смерти Дьякова в 1891 г.

 Франция тогда, в начале 1860-х, вмешалась в дела России с поляками, поддержав их естественное желание освободиться от России, в связи с чем предполагалась новая война с нею России. Приятель Толстого — безусловный франкофил, и уж, во всяком случае, как все умнейшие люди России, «русский европеец» — до известий о войне рассказывал мужику-старосте хорошие, правильные вещи «о преимуществах французского государственного порядка перед нашим», но, начитавшись отечественных газет, вдруг, как одурманенный, заговорил о «revanche французам… за Севастополь», о том, что, если государь объявит войну, «он пойдёт на службу и будет воевать с Францией» (Там же. С. 54). Но староста возьми, да и прерви бред хозяина простейшим вопросом: «Зачем же нам воевать?». Приятель Толстого не нашёл ничего лучшего, как брякнуть стереотипное: «Да как же позволить Франции распоряжаться у нас?» На что староста со святою простотою, без раздумий, парировал: «Да ведь вы сами говорите, что у них лучше нашего устроено. Пускай бы они так у нас устроили» (Там же. С. 54 – 55).

 И человек сразу пришёл в себя… По собственным воспоминаниям, доверенным Толстому, приятель его «решительно не знал, что ответить, и только засмеялся, как смеются люди, проснувшись от обманчивого сна» (Там же. С. 55).

 Очнулся от обмана один — можно очунать и других, и очнуть, наконец, всех. К этому решению и подводит Толстой читателя в главах статьи, посвящённых разоблачению обмана патриотизма.

 Патриотизм, служащий оправданием военного насилия — не естественное явление, заключает Толстой в Двенадцатой главе своего сочинения, и именно поэтому множественными способами насаждается, навязывается массовому сознанию, как навязывается всякая ментальная отрава, всякий культурный эрзац, то есть ценности и смыслы, не помогающие человечеству в движении к Богу а, напротив, вредящие и этому главному смыслу жизни, и всякому общему делу:

 «То, что называется патриотизмом в наше время, есть только, с одной стороны, известное настроение, постоянно производимое и поддерживаемое в народах школой, религией, подкупной прессой в нужном для правительства направлении, с другой — временное, производимое исключительными средствами правящими классами, возбуждение низших по нравственному и умственному даже уровню людей народа, которое выдаётся потом за постоянное выражение воли всего народа. Патриотизм угнетённых народностей не составляет из этого исключения» (Там же. С. 60). Разница между сортами говна лишь в том, что патриотизм угнетённых прививается народу, конечно же, не угнетающим правительством, а теми, кого обобщённо именует Толстой «высшими классами» — всё той же городской чистенькой, бездельной сволочью, зачинателями восстаний и революционных переворотов. Всё бы хорошо, но сволочь эта потом, победив прежних угнетателей кровью распропагандированных ими простецов, сама делается новой общественной элитой, новыми угнетателями, желающими кормиться интеллигентским легкотрудничеством, как писательство, а то и вовсе «бюджетным» паразитизмом от чужих трудов.

 В главе ТРИНАДЦАТОЙ Лев Николаевич ловко развенчивает тезис о том, что патриотизм «воспитывается» правительствами на благо самих «воспитанников». Опровергается это простыми доказательствами того, что для жертв патриотической обработки мозгов патриотизм был и остаётся отнюдь не благом:

 «Очень может быть, что чувство это очень желательно и полезно для правительств и для цельности государства, но нельзя не видеть, что чувство это вовсе не высокое, а, напротив, очень глупое и очень безнравственное; глупое потому, что если каждое государство будет считать себя лучше всех других, то очевидно, что все они будут неправы, и безнравственно потому, что оно неизбежно влечёт всякого человека, испытывающего его, к тому, чтобы приобрести выгоды для своего государства и народа в ущерб другим государствам и народам, — влечение прямо противоположное основному, признаваемому всеми нравственному закону: не делать другому и другим, чего бы мы не хотели, чтобы нам делали.

 […] …Как мы ни старались в продолжение 1800 лет скрыть смысл христианства, оно всё-таки проточилось в нашу жизнь и до такой степени руководит ею, что люди, самые грубые и глупые, не могут уже не видеть теперь совершенной несовместимости патриотизма с теми нравственными правилами, которыми они живут» (Там же. С. 61, 63).

 И даже элитарная, паразитная, «обеспеченная» через ограбление народных трудов, общественная сволочь и дрянь не может, не выключив совершенно разума и совести, с комфортом повторять увещания пропаганды о патриотической ненависти к неким внешним врагам, «потому что очень часто все главные интересы их жизни, иногда семейные — он женат на женщине другого народа; экономические — капиталы его за границей; духовные, научные или художественные — все не в своём отечестве, а вне его, в том государстве, к которому возбуждается его патриотическая ненависть» (Там же. С. 63).

 В этом плане пропагандоны сегодняшней России в наши дни, развлекающиеся на «вражеском» Западе и туда же отправляющие учиться и лечиться свою родню — конечно же, исключительно, даже чуждо для ещё религиозной, совестливой толстовской эпохи, бесстыжи и нравственно тупы.

 ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА открывается очень глубоким суждением, подводящим, что традиционно для Толстого выводы вышесказанному. Как религии низшего, нежели выраженное в христианстве, общественно-государственного жизнепонимания, такие как иудейство, ислам или церковное, извращённое христианство были нужны для социальной консолидации в крупных, военизированых государственных образованиях, противостоящих враждебному окружению, так и имманентный таким образованиям патриотизм, дитя невежества, ненависти и страхов людских, так же «был нужен для образования объединённых из разных народностей и защищённых от варваров сильных государств». Но с победой над этим, родственным безверию, архаизмом, с открытием нового жизнепонимания миллионам просвещённых людей мира, то есть, к концу XIX столетия, уже для значительной части человечества «патриотизм стал уже не только не нужен, но стал единственным препятствием для того единения между народами, к которому они готовы по своему христианскому сознанию» (39, 63).

 Патриотизм в новое время удерживается халтурными правительствами ради собственных выгод, как «жестокое предание», необходимое властным элитам для оправдания самого их существования через 1800 лет после Христа: «потому что если не единственное, то главное оправдание существования правительств в том, чтобы умиротворять народы, улаживать их враждебные отношения. И вот правительства вызывают эти враждебные отношения под видом патриотизма и потом делают вид, что умиротворяют народы между собой. Вроде того, как цыган, который, насыпав своей лошади перца под хвост, нахлестав её в стойле, выводит её, повиснув на поводу, и притворяется, что он насилу может удержать разгорячившуюся лошадь» (Там же. С. 63 – 64). С этой целью и вызывается ими в подданных искусственная вражда с соседями. «Самый ребяческий приём самонаказания, только бы поставить на своём и насолить противнику» — так именует Толстой таможенную войну России с Германией (Там же. С. 64). Но этим деструктивным инфантилизмом страдает и по сей день Россия, пополнив русский язык даже своеобразным обобщающим насмешливым эвфемизмом — «бомбить Воронеж» (или, на языке классики толстовского века — «высечь самих себя», но так, чтобы быть уверенным, что и у «другого», у чужака, у «немца», хоть самую малость, ж… заболела).

 Следует заключение Льва Николаевича к всему сказанному, довольно популярное даже у тех читателей, кто никогда не прочитывал статьи «Патриотизм и правительство» в полном объёме:

 «Правительства уверяют народы, что они находятся в опасности от нападения других народов и от внутренних врагов и что единственное средство спасения от этой опасности состоит в рабском повиновении народов правительствам. Так это с полной очевидностью видно во время революций и диктатур и так это происходит всегда и везде, где есть власть. Всякое правительство объясняет своё существование и оправдывает все свои насилия тем, что если бы его не было, то было бы хуже. Уверив народы, что они в опасности, правительства подчиняют себе их. Когда же народы подчинятся правительствам, правительства эти заставляют народы нападать на другие народы. И, таким образом, для народов подтверждаются уверения правительств об опасности от нападения со стороны других народов.

 Divide et impera (Разделяй и властвуй.).

 Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своём есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм.

 Патриотизм есть рабство» (39, 65).

 Доведя изложение до этого места, множество даже самых серьёзных исследователей, анализирующих статью, скурвливаются, прибегая к довольно однотипному “уточнению” Толстого, подобному тому, какое мы находим у Л. Д. Опульской в «Материалах к биографии» Толстого 1998 года:

 «Конечно, речь тут идёт не о любви к своей родине, нации, её характеру, языку и пр., но о чувстве, которое Толстой назвал “правительственным патриотизмом”, умело организуемым, а мы теперь — шовинизмом, то есть о предпочтении своей нации или группы наций — остальным» (Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. М., 1998. С. 70).

 Материал для опровержения такого “уточнения” содержится в самой фразочке Л. Д. Опульской. В статье Толстого достаточно подробно описаны примеры свободы не только отдельных личностей, но и крупных общностей, каково было в России крестьянство, от любого патриотизма — не только от «предпочтения», но от самого понятия НАЦИИ. Сам этот термин чужд христианскому пониманию жизни. Уж как-то так сложилось, что для оперирующих им пропагандистов и их жертв и родиной оказываются не природа, культура и язык, а — пресловутое «национальное» или даже «многонациональное» государство. В новейшее время, в мире, где Бог для многих умер, явились такие ублюдки, как «арийская нация», «советский народ», «многонациональная общность» в Российской Федерации… И это через 2000 лет после Христа — навсегда забравшего СВОИХ у «народнического», языческого разделения — соединив в Истине Отца, в общинах и в Церкви!

 Нет, не «шовинист», а именно человек, не освободивший себя живою верой от атавизмов «своих» стада и территории, вкупе с невежеством и страхами, соблазнами, как похоть или зависть — то есть от всего того, на чём паразитируют правительственные обманщики, распространители заразы патриотизма — безусловно в рабстве! Кроме того, рабство это держится и на удобопреклонности людей и целых народов к грехам господства и повиновения, так же коренящейся в первобытной природе человека как животного: на вере в возможность «добра с кулаками» и суеверной убеждённости в благе и необходимости власти над народами тех, кто грозит кулачьём на более дальнее расстояние, даже всему миру… Все эти грехи побеждаются чудом Христовой веры, которая может утвердиться в людях только обличением их самообманов и утверждением Божьей правды-Истины.
 
 Вот почему глава Пятнадцатая метко задевает тех, кто думает, что их скромное положеньице на той или иной бюджетной подачке: на зарплате государственного брехуши-учителя, вековечного исполнителя идеологического госзаказа, на окладе сотрудника музея, научного бюджетного заведения, на военной пенсии и проч. — «ничего не меняет» в общем строе жизни и не связано с палачеством «родной» их кормилицы, казённой тёти «родины». В «Царствии Божием» эта тема присутствует, но упор делается на самый подлый, корыстный, и, конечно, фундаментальный (сесть на шею настоящих тружеников!) из интересов всей этой услужливой и угодливой дряни. Но в этой, позднейшей статье Толстой ниспровергает и некоторые сопутствующие вавилоны мотиваций и самооправданий в бюджетных головках. По существу, это возвращение к теме «Чингис-Хана с телеграфами», но с учётом той новейшей специфики, при которой слугами зла, прислужниками Чингис-Хана стремятся стать не одни элиты прежнего, сословно-классового, общества, но и самолюбивые, самоуверенные выскочки «из низов», всё так же гнусно, но при этом искренне ИДЕЙНО, продающие государству свои таланты и знания:

 «За 100 лет тому назад безграмотный народ, не имевший никакого понятия о том, из кого состоит его правительство, и о том, какие народы окружают его, слепо повиновался тем местным чиновникам и дворянам, у которых он находился в рабстве. И достаточно было правительству держать подкупами и наградами в своей власти этих чиновников и дворян, чтобы народ покорно исполнял то, что от него требовалось. Теперь же […] благодаря распространению печати, грамотности и лёгкости сообщений, правительства, везде имея своих агентов, через указы, церковные проповеди, школы, газеты внушают народу самые дикие и превратные понятия об его выгодах, об отношениях народов между собой, об их свойствах и намерениях, и народ, настолько задавленный трудом, что не имеет ни времени, ни возможности понять значение и проверить справедливость тех понятий, которые внушаются ему, и тех требований, которые во имя его блага предъявляются ему, безропотно покорятся им.

 Люди же из народа, освобождающиеся от неустанного труда и образовывающиеся и потому, казалось бы, могущие понять обман, производимый над ними, […] почти без исключения тотчас переходят на сторону правительств и, поступая в выгодные и хорошо оплачиваемые должности учителей, священников, офицеров, чиновников, становятся участниками распространения того обмана, который губит их собратий. Как будто в дверях образования стоят тенёта, в которые неизбежно попадаются все те, которые теми или другими способами выходят из массы поглощённого трудом народа.

 Сначала, когда поймёшь всю жестокость этого обмана, невольно поднимается негодование против тех, которые из-за своих личных, корыстолюбивых, тщеславных выгод, производят этот жестокий, губящий не только тело, но и душу людей, обман, хочется обличить этих жестоких обманщиков. Но дело в том, что обманывающие обманывают не потому, что они хотят обманывать, но потому, что они почти не могут поступать иначе. И обманывают они не макиавеллически, не с сознанием производимого ими обмана, но большей частью с наивной уверенностью, что они делают что-то доброе и возвышенное, в чём их постоянно поддерживает сочувствие и одобрение всех окружающих их.

 […] Толпа видит, например, что ставятся триумфальные арки, люди наряжаются в короны, мундиры, ризы, сжигаются фейерверки, палят из пушек, звонят в колокола, ходят с музыкой полки, летают бумаги, и телеграммы, и курьеры с места на место, и странно наряженные люди непрестанно, озабоченно переезжают с места на место, что-то говорят и пишут и т.п., и толпа, не будучи в состоянии проверить, что всё это делается (как оно есть в действительности) без малейшей надобности, приписывает всему этому особенное, таинственное для себя и важное значение, и криками восторга или молчаливым уважением встречает все эти проявления. А между тем эти выражения иногда восторга и всегда уважения толпы ещё более усиливают уверенность тех людей, которые производят все эти глупости» (Там же. С. 68 – 70).

 Остальные, с Шестнадцатой по Восемнадцатую, главы этой пространной, но и великолепной толстовской статьи в значительной мере повторяют сказанное им в «Царствии Божием» — в отношении общественного мнения, его ОХРИСТИАНЕНИЯ, в немалой степени под влиянием открывшегося противоречия сознания и жизни, а также влияния на это качественное преображение бесстрашного, даже одиночками, исповедания, в словах и поступках, открывшейся уже передовым людям истины актуального, спасительного религиозного понимания жизни:

 «Отпала бы раздуваемая правительствами ненависть и вражда государств к государствам и народностей к народностям, отпали бы восхваления военных подвигов, т. е. убийства, отпали бы, главное, уважение к властям, отдачи им своих трудов и подчинение им, для которых помимо патриотизма нет никаких оснований.

 А только бы сделалось это, и мгновенно вся та огромная масса слабых, всегда извне руководимых людей, мгновенно перевалит на сторону нового общественного мнения. И новое общественное мнение станет царствующим на место старого.

 Пускай обладают правительства школой, церковью, печатью, миллиардами людей и миллионами дисциплинированных, обращённых в машины людей, — вся эта кажущаяся страшной организация грубой силы ничто перед сознанием истины, возникающим в душе знающего силу истины одного человека, и от этого человека сообщится другому, третьему, как одна свеча зажигает бесконечное количество других. Стоит только загореться этому свету, и, как воск от лица огня, распадётся, растает вся эта кажущаяся столь могущественной организация.

 Только бы люди понимали ту страшную власть, которая дана им в слове, выражающем истину. Только бы не продавали люди своё старшинство за чечевичную похлёбку. Только бы пользовались люди этой своей властью, и не только не посмели бы властители, как теперь, угрожать людям всеобщей бойней, в которую они по своему произволу ввергнут или не ввергнут людей, не смели бы на глазах мирных жителей делать своих смотров и манёвров дисциплинированным убийцам, не смели бы правительства для своих расчётов, для выгод своих пособников устраивать и расстраивать таможенные договоры, не смели бы собирать с народа и те миллионы рублей, которые они раздают своим пособникам и на которые приготовляются к убийству.

 Итак, изменение не только возможно, но невозможно, чтобы оно не сделалось, так же невозможно, как невозможно, чтобы не сотлело и не развалилось отжившее, мёртвое дерево и не выросло молодое.

 "МИР ОСТАВЛЯЮ ВАМ, МИР МОЙ ДАЮ ВАМ: ДА НЕ СМУЩАЕТСЯ СЕРДЦЕ ВАШЕ И ДА НЕ УСТРАШАЕТСЯ", — сказал Христос. И мир этот действительно уже есть среди нас, и от нас зависит приобрести его.

 Только бы не смущалось сердце отдельных людей теми соблазнами, которыми ежечасно соблазняют их, и не устрашалось бы теми воображаемыми страхами, которыми пугают их. Только бы знали люди, в чём их могущественная, всепобеждающая сила, и мир, которого всегда желали люди, который приобретается свободным исповеданием истины каждым отдельным человеком, уже давно наступил бы среди нас» (Там же. С. 79 – 80).

 Анализируя это заключение статьи, в сопоставлении с трактатом «Царство Божие внутри нас», Лидия Дмитриевна Опульская оставила историографам образец исследовательского недоразумения. В уже упоминавшейся нами книге 1998 г. она пишет:

 «В конце статьи найдена новая идея, ранее с такой силой и основательностью никогда не формулированная Толстым: о роли и силе общественного мнения. Начался этот разговор ещё в книге “Царство Божие внутри вас” (гл. X и XI), однако заключительная, XII-я глава трактата была построена как призыв к уму и совести отдельного человека, с постоянным обращением “ты”, “ты”. Теперь Толстой уповает на НОВОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ, на убеждения и поступки многих людей, к каким бы сословиям, нациям они ни принадлежали, и от перемен в общественном мнении ждёт появления новых форм жизни» (Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. М., 1998. С. 70 – 71).

Духовное “революционерство” передовых людей, чьё сознание уже пробуждено к христианскому религиозному пониманию жизни — как будто ускользает из внимания исследователя. А между тем, мы помним, что на таких людей, равно и на тех, кто, быть может, прочтя его книгу, пополнит их число, Толстой и уповал, как на духовных «прогресоров», движителей общественного мнения, и к ним обращался в трактате. К ним относится и образ пчелиного улья, в котором пчёлы вылетают за своим делом по внутреннему влечению, не дожидаясь других. Ничего не меняется и в статье «Христианство и патриотизм», к идейному и образному строю которого, без сомнения, относится вот это размышление Толстого в Дневнике 5 октября 1893 г.:

 «Говорят, одна ласточка не делает весны; но неужели от того, что одна ласточка не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а дожидаться? Так дожидаться надо тогда и всякой почке и травке, и весны не будет» (52, 102). <Но птичку всё-таки жалко, Лев Николаевич! – Р. А.>

 В записной книжке Толстого 1893 г. — более краткое, но то же суждение о ласточке, а вместе с ним это:

 «Каждый поступок ничто, в сравнении с бесконечностью пространства и времени, а вместе с тем действие его бесконечно в пространстве и времени» (Там же. С. 248).
 И ещё, в тот же день в Дневнике:

 «Когда колешь жёсткую плаху, первый удар отскакивает, как от стали, и думаешь, что ничего не сделал и напрасно бить. И беда, если заробеешь. Но бей ещё, и скоро услышишь глухие удары. Это значит, что тронулось. И ещё несколько ударов, и плаха расколется. В таком положении мир по отношению к христианской истине. А как я помню то время, когда удары отскакивали, и я думал, что это безнадёжно. То же и с людьми. Надо, как тот человек, который стал вычерпывать море. Если он отдаст свою жизнь на дело, то, какое бы ни было дело, оно сделается, а тем более дело Божье» (Там же. С. 101).

 Прелестное суждение о ласточке, лишь по случайности не появилось в статье, но зато позднее, в 1900-х, вошло в «Круг чтения» и другие сборники мудрой мысли, которым Лев Николаевич придавал исключительное значение.

 Как видим, в статье «Христианство и патриотизм», как прежде в книге «Царство Божие внутри вас», Толстой актуализирует ряд библейских, евангельских образов и прибегает к скрытому, но легко опознающемуся цитированию. Образ наступающего «конца века сего», вероятно, самый значительный: он войдёт ещё в целый ряд писаний Толстого, включая одноимённую статью «Конец века» 1905 г. На его смысл, а равно и на значение статьи, над которой работал, Толстой указывает в письме к Н. Н. Ге 24 декабря 1893 г.:
 «Мне всё кажется, что время конца века сего близится и наступает новый; в связи с тем, что и мой век здесь кончается и наступает новый, всё хочется поторопить это наступление, сделать, по крайней мере, всё от меня зависящее для этого наступления. И всем нам, всем людям на земле только это и есть настоящее дело» (66, 452).

 Снова, как ранее в «Царстве Божием», появляется у Толстого и метафора ВЕСНЫ — обновления жизни:

 «И потому переход людей от прежнего, отжитого общественного мнения к новому неизбежно должен совершиться. Переход этот так же неизбежен, как отпадение весной последних сухих листьев и развертывание молодых и надувшихся почек» (39, 73). «Только бы люди понимали ту страшную власть, которая дана им в слове, выражающем истину» (Там же. С. 79). Образ весны, возрождения будет повторяться во всех работах Льва Николаевича 1890-х годов, пока не воплотится, наконец, со всею художественной силой в романе «Воскресение».

* * * * *

 Толстой знал, что напечатать такую статью по тогдашним цензурным условиям в России, конечно же, будет невозможно. Более того, изначально, в марте 1894 г. закончив статью, он решил, судя по записи в Дневнике под 23 марта, не отправлять её к переводчикам — то есть, задержать печатание — испытав при этом нравственное облегчение (52, 112).
 Лишь спустя месяц возникло новое решение: «Тулон решил послать переводчикам. Все одобряют» (52, 115). Французский перевод Жюля Легра был опубликован в мае 1894 г. («Journal des D;bats»), английский В. Г. Черткова в июне того же года («Daily Chronicle»), немецкий В. Е. Генкеля в августе (изд. Г. Мюллера).

 О немецкой публикации Толстой сообщил бывшей у него в начале октября 1893 г. писательнице Л. И. Веселитской, которая в свою очередь по приезде в Петербург передала об этом Н. С. Лескову. Лесков живо откликнулся на это сообщение и в письме от 16 октября писал Толстому: «“Океан глупости” [так Лесков назвал франко-русские торжества], говорят, вывел Вас из терпения, и Вы хотите противопоставить этому отрезвление в немецком издании. Правда ли это? “Океан глупости” противен чрезвычайно, но благоразумно ли ставить свою ладонь против обезумевшего быка? Я ничего опасного не чувствовал в “Царстве Божием” и теперь уверен, что сочинение это не может вызвать никаких нежелательных последствий; но писать протест и помещать его в немецком издании — это значит сделать вызов, и не одному лицу, а всей орде... Я не отрицаю пользы и славы такого поступка, но я думаю, что тут есть опасность, которой, может быть, следует пренебречь, но которую непременно надо считать вероятною, и даже почти неизбежною. […] А ожидать, по-моему, следует того, что всякое мстивство Вам может быть произведено не только в согласии с "обществом", но, так сказать, как бы в удовлетворение его желаний... К тому, что в "Царстве Божием", прежние читатели Ваши были подготовлены и освоены сочинениями, которые выходили ранее; но удар, направляемый в нынешнюю мету, произведёт совсем новое и сильное впечатление. […] В каком фасоне это будет написано и в какое немецкое издание будет направлено? И почему именно в НЕМЕЦКОЕ, а не в АНГЛИЙСКОЕ? Немецкое приводит целую ассоциацию идей, которые совсем неудобны у нас теперь…» (Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. Т. 11. М., 1958. С. 561 – 562).

 20 октября Толстой ответил Н. С. Лескову: «Вы правы, что если посылать, то в английские газеты. Я так и сделаю, если пошлю, и в английские и в немецкие. Говорю: если пошлю, потому что всё не кончил ещё. Я не умею написать сразу, а всё поправляю. Теперь и опоздал. И сам не знаю, что сделаю... если следует послать, то это напишется хорошо. До сих пор этого нет, поэтому ещё медлю» (66, 405 – 406). А 22 октября Лев Николаевич писал дочери Татьяне: «Мама подала очень хорошую мысль послать Тулон, если посылать, к Сутнер» (66, 408).

 «Сутнер» — это, конечно, немецкая писательница, пацифистка, издательница журнала «Die Waffen nieder» («Долой оружие»).

 Толстой хотел прислушаться к советам и Лескова, и жены — чтобы избежать на родине скандала с политизированной «окраской». Но, как видим, в итоге живая вера (доверие Богу) и независимость характера взяли верх!

 Между тем в те дни Толстой ещё продолжал работать над статьёй, расширяя и дополняя её новыми материалами. Например, 29 октября И. И. Горбунов-Посадов прислал Толстому вырезку из газеты «Русские ведомости» (1893, № 291 от 22 октября) со статьёй «Русская эскадра в Тулоне (От нашего корреспондента)», прося обратить внимание на приведённую в статье речь тулонского епископа при спуске броненосца «Жоригибери». 31 октября Толстой, сообщая дочери Татьяне Львовне о получении от Горбунова этой вырезки, писал, что она ему «пригодилась» (66, 416). Речь тулонского епископа, как мы видели, была почти целиком помещена в гл. II статьи.

 По-видимому, к началу ноября 1893 г. статья в черновом виде была закончена. 30 октября Толстой писал Д. А. Хилкову: «Написал статью Протест против франко-русских празднеств... Эту статью пошлю в английские газеты» (66, 415); и в тот же день сообщил В. Г. Черткову: «Я кончил, кажется, о религии [статью «Религия и нравственность»] и теперь хочу кончить о франко-русских празднествах и пошлю в «Daily Chronicle» и к Suttner в её журнал «Die Waffen nieder» (87, 232).

 Этой редакцией статьи Лев Николаевич остался недоволен. Работа продолжалась интенсивно весь ноябрь, и 1 декабря Толстой подписал статью, что обычно означало окончание какой-то редакции статьи. 3 декабря он сообщил Г. А. Русанову: «Теперь пишу о Тулоне, гипнотизации патриотизма, кажется, кончил» (66, 436); однако М. Л. Толстая в тот же день уведомляла В. Г. Черткова: «Тулон всё это время усиленно работается. Сегодня отец подписался под ним и говорит, что кончил, но я не верю, так как он давно уже говорит это, и сейчас буду очищать ему для его работы завтра» (87, 237).
 Так это в действительности и было. И декабрь 1893 г., и январь, и почти весь февраль 1894 г. Толстой продолжает исправлять статью и уже ни разу не упоминает об окончании её. Лишь 17 марта 1894 г., после внесения всех исправлений, Толстой подписал рукопись № 37 и пометил: «Совсем, совсем, совсем кончено».

 В России статья сразу оказалась под жесточайшим цензурным запретом и распространялась в подпольных гектографированных изданиях. Кроме того, печатные экземпляры ввозились контрабандно из-за границы. Особенно большое распространение статья получила в прибалтийских губерниях и Польше. 31 мая 1901 г. лифляндское жандармское управление в связи с этим запросило письмом за № 1753 Главное управление по делам печати, что делать с этими изданиями. 18 июня 1901 г. Главное управление известило, что ввоз означенных изданий запрещён, и предложило «неукоснительно следить о прекращении всякого доступа им из-за границы» («Архив Петербургского цензурного комитета», дело 78, ч. IV. - По кн.: Апостолов Н. Н. Лев Толстой и русское самодержавие. М.-Л., 1930. С. 121 – 122).

 Впервые в России статья в числе других запрещённых статей Толстого («Не убий», «Письмо к либералам», «Письмо к фельдфебелю» и пр.) была напечатана лишь в революционном 1906 г. отдельной брошюрой в изд. «Обновление». Издатель H. Е. Фельтен был привлечён за эти публикации к судебной ответственности.

 В 1911 г. статья была включена С. А. Толстой в т. XVIII Собрания сочинений Л. Н. Толстого с большими цензурными искажениями и пропусками. И в той же редакции в 1913 г. была напечатана в т. XVIII Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого под ред. П. И. Бирюкова, издание товарищества И. Д. Сытина. Фактически первая бесцензурная и точная публикация статьи состоялась лишь в Полном (юбилейном) собрании сочинений Л.Н. Толстого в 90 тт., в томе 29-м.

 Российская дурацкая «традиция», заведённая ещё с времени запрета «Исповеди» и «В чём моя вера?», не изменила Толстому и в этот раз: «запретный плод» привлёк к себе, вероятно, больше внимания, нежели в ситуации бесцензурной публикации. Читателю не трудно будет угадать, что основная масса ругателей выполнила осторожно предсказанное Толстому другом-писателем Н. С. Лесковым, поспешив зачислить яснополянца в «прихвостни» немецких, английских или каких-то иных врагов России. Среди более интеллектуальной критики интересен отзыв знаменитого журналиста, писателя, публициста, издателя и театрального критика Алексея Сергеевича Суворина (1834 – 1912), “отыскавшего” в статье «Христианство и патриотизм» признаки своеобразного и, конечно же, трагического, «раздвоения души» великого писателя:

 «Нападая на патриотизм, Толстой как бы мстит себе за “Войну и мир”: этот роман вечно останется не только великим произведением, но и свидетельством о патриотических чувствах самого Толстого, и эти благородные чувства ещё долго будет внушать этот роман своим читателям. Брошюру же автора его о патриотизме все забудут» (Суворин А.С. В ожидании века XX-го / Цит. по: Титов К. В. Суворин Алексей Сергеевич // Л.Н. Толстой. Энциклопедия. М., 2009. С. 649).

 По счастью, случилось не совсем так, и христианские антивоенные писания Льва Николаевича не забыты совершенно, несмотря на десятки лет их замалчивания в СССР и на спекуляции «духовных» наследников этого безбожного («атеистического») и преступного государства.

 В качестве образца положительного, сочувствующего и одновременно, что особенно ценно, ПОНИМАЮЩЕГО отзыва приведём диалог Л. Н. Толстого со своим давним и преданным и приятелем, читателем, и критиком Владимиром Васильевичем Стасовым (1824 – 1906). В. В. Стасов, прочитав «Христианство и патриотизм» в французском журнале, не соглашался с тем, что русские никогда не испытывали чувства особой приязни к французам, оспоривал толстовские мысли о внутреннем пробуждении людей, как главной надежде, но критическим пафосом статьи восторгался: «Да это — продолжение той XII-й главы <трактата «Царство Божие внутри вас»>, те же слова и мысли великого реформатора, и моей радости не было ни конца, ни меры» (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка. 1878 – 1906. Л., 1929. С. 139. [Письмо к Толстому 26 августа 1894 г.]). Н. Н. Страхову Стасов 9 сентября 1894 г. написал: «На днях читал «Patriotisme» того же, «Льва». Это одного калибра (особливо с X главы) с XII главой его «Царства Божия», т. е. гениально и поразительно до невозможности!!... Ведь я считаю «Царство Божие» и «Patriotisme» — первыми книгами всего XIX века, наравне с Герценом!!» (Русская литература. 1960. № 4. С. 182. ]Публикация Р. Заборовой.]). Стасову Толстой ответил: «Вы так неумеренно хвалите меня за Тулон, что я мог бы возгордиться, если бы я не получал постоянно ругательных за него и за «Царство Божие» статей и писем. Вчера вместе с вашим письмом пришла целая французская книга «L’anarchie passive, par Marie de Manass;ine» < Вышедшая в Париже книга М. М. Манасеиной «Пассивная анархия и граф Лев Толстой (Царство Божие внутри вас)». – Р. А.>. Вероятно, она либералка с оттенком революционерства. И меня всегда радует вид горящих шапок как на консерваторах православных, так и на вольнодумных либералах» (67, 216).

 Приведём образец и диалога с зарубежными читателями. Пространный ответ Толстого Ч. Н. Фойстеру (Ch. N. Foyster), в письме 17 – 26 октября — как раз такой “поджог шапки” на ложном, хотя и неглупом, союзнике. Ч. Н. Фойстер обратился к Толстому с письмом из Лондона от 9 сентября н. ст. 1894 г., в котором писал, что прочитанная им в газете «Daily Chronicle» статья Толстого «Христианство и патриотизм» вызвала в нем «настоящий энтузиазм», и он старается следовать выраженным в ней мыслям, но не понимает только того, как можно обойтись без правительства, и потому просит Толстого объяснить ему этот пункт своего учения. Письмо не было отправлено адресату, а было переработано в статью под названием «Об отношении к государству» и послано для напечатания в лондонскую газету. Его интереснейшим текстом мы завершим данный очерк.

 «Милостивый государь,

 Вы пишете мне, что, прочтя мою статью: Христианство и Патр[иотизм], вы совершенно согласились с первой частью статьи, в которой излагалось всё то зло, которое происходит от патриотизма и войн, но что вы не согласны с моими доводами о том, что для избавления себя от этих зол люди не должны участвовать в правительствах. И на вопрос этот отвечаете признанием того, что часто приходится слышать в разговорах и читать, ч[то] это невозможно. По вашему мнению, нужно не отказываться от участия в правительстве, а, напротив, участвовать в нём, избирать таких представителей, к[оторые] были бы друзьями народа и врагами всякой несправедливости и войны. Тогда, по вашему мнению, зло существующего порядка искоренится и люди, жизнь людей станет лучше. Но как же быть без правительств? спрашиваете вы. На этот вопрос я не берусь отвечать вам.
 Всё это очень хорошо, говорят мне. Деспотизм, насилие правительств, войны и вооружение всей Европы действительно ужасны, и вы правы, осуждая всё это. Но как можно быть без правительств? Чем заменить их? How can we do without government? Имеем ли мы, ограниченные умом и знанием люди, право, только потому, что нам это кажется лучше, уничтожать то, чем много веков жили наши предки, чем живём мы и благодаря чему мы достигли современной цивилизации и её благ, и, не имея ничего определённого, которое мы могли бы поставить на месте уничтоженного, рисковать всеми теми бедствиями и ужасами, которые постигнут нас при уничтожении правительств?

 Ответ на вопрос, так поставленный, слишком ясен. Но дело в том, что вопрос поставлен неправильно. Перед людьми, исповедующими христианство, как жизненную веру, — вопрос стоит совсем не в той форме. Христианское учение в его истинном смысле никогда не предлагает ничего разрушать и не предлагает никакого нового своего устройства, которое будто бы должно заменить прежнее. Христианское учение тем отличается от всех других и религиозных и общественных учений, что оно даёт благо людям не посредством общих законов для жизни всех людей, но уяснением каждому отдельному человеку смысла его жизни: того, в чём заключается зло его жизни и в чём его истинное благо. И этот смысл жизни, открываемый христианским учением человеку, до такой степени ясен, убедителен и несомненен, что раз человек понял его и потому познал то, в чём зло и в чём благо его жизни, он уже никак не может сознательно делать то, в чём он видит зло своей жизни, и не делать того, в чём он видит истинное благо её. Не может воздержаться от этого точно так же, как не может растение не стремиться к свету или вода к низу.

 Единственный смысл, который может иметь твоя жизнь в этом мире, состоит в том, чтобы исполнять то, что от тебя требует тот, кто послал тебя в эту жизнь, тот, от кого ты пришёл и к кому придёшь, выходя из этой жизни. Зло твоей жизни состоит в отступлении от требований того, кто послал тебя, благо — в наиточнейшем исполнении этих требований. Требует же от тебя тот, кто послал тебя в этот мир, того самого, чего желает твоё сердце, что указывает тебе твой разум, чему учили люди и величайшие мудрецы человечества, чего требует от тебя тот учитель, которого, если не ты, то большинство твоих соотечественников признают Богом. И требование это не туманно и неопределённо, а очень ясно и точно и просто. «Если ты не можешь делать другому того, чего хочешь, чтоб тебе делали, то по крайней мере не делай другому, чего ты не хочешь, чтобы тебе делали: не хочешь, чтобы тебя заставляли работать на фабрике или в рудниках 10 часов сряду, не хочешь, чтобы дети твои были голодные, холодные, невежественные, не хочешь, чтоб у тебя отняли землю, на которой ты мог бы кормиться, не хочешь, чтобы тебя запирали в тюрьму, вешали за то, что ты по страсти, соблазну или невежеству совершил дурной поступок, не хочешь, чтоб тебя ранили, убивали на войне, — не делай этого другим. Всё это так просто, ясно и несомненно, что не понять этого нельзя; но кроме того, для того чтобы люди не могли придумать такие отговорки, по которым можно было бы не всегда исполнять эти требования, над людьми повешен ещё на волоске Дамоклов меч, т. е. смерть, которая всякую минуту может постигнуть каждого человека и, если смерть есть полное уничтожение, лишить его возможности поправить сделанную ошибку, если же смерть есть возвращение к Богу, то заставить его возвратиться к Богу, не исполнив того несомненного закона, который он дал нам, посылая нас в жизнь. Всё это так ясно и просто и неопровержимо, что каждый ребёнок поймёт и никакой мудрец не опровергнет.

 Представим себе, что работник приставлен хозяином к понятной ему работе и любимому им делу. Кроме того, работник знает, что он весь находится во власти хозяина, всякую минуту хозяин может его взять и призвать к другому делу. И вдруг к этому работнику приходят люди, которые, он знает, находятся в той же зависимости от хозяина, как и он, и которым поручено такое же дело, и люди эти требуют от него, чтобы он делал прямо обратное тому, что ему несомненно и ясно, без всяких исключений, предписано хозяином, и уверяют его, что, если он не сделает этого, произойдут ужасные беды, и что, исполняя волю хозяина, он поступает легкомысленно, неразумно, жестоко и безбожно.

 Но это сравнение далеко не выражает того, что должен испытывать христианин, к которому обращаются с требованием участия в угнетении, отнятии земли, казнях, войнах и т. п., с которыми обращается к нам государственная власть, потому что, как ни внушительны могли быть для работника приказания хозяина, они никогда не сравнятся с тем несомненным знанием каждого, неизвращённого ложными учениями человека о том, что он не может и не должен участвовать в насилиях, поборах, казнях, убийствах своего ближнего: это говорит ему и разум, и сердце, и всё существо его.

 Так что вопрос для христианина не в том, как его неумышленно, а иногда и умышленно ставят противники христианства: имеет ли человек право разрушить существующий порядок и заменить его новым, — христианин и не думает об общем порядке, предоставляя ведение этого порядка Богу, твёрдо уверенный в том, что Бог вложил в наш разум и сердце свой закон не для беспорядка, а для порядка, и что от следования открытому мне несомненно закону Бога ничего худого выдти не может, — вопрос не в замене одного порядка другим, а в том, следует ли человеку, пришедшему от Бога и всякую минуту могущему возвратиться к нему, повиноваться вложенному в его сердце и разуме закону Бога, или следует повиноваться закону людскому, прямо противоположному закону Бога? И на этот вопрос может быть только один ответ. Люди боятся, что разрушится существующий порядок. Но до тех пор, пока только некоторые люди следуют закону Бога, большинство же держится существующего порядка, то большинство это всегда подавит то меньшинство, которое противодействует существующему порядку, как это и было до сих пор, и существующий порядок не разрушится, и бояться за него нечего — пострадают только люди, противящиеся этому порядку, порядок же будет продолжаться. Если же при этом разрушается существующий порядок, не доказывает ли это только то, что порядок этот ложный, противен воле Бога и потому подлежит уничтожению. Если же все люди, как сказано у пророка, будут научены Богом и потому будут следовать закону его, то существующий порядок разрушится и наступит новый, лучший порядок, при котором копья перекуют на серпы и мечи на орала. Несогласие между волею Бога и существующим порядком доказывает только то, что между волею Бога и существующим порядком полное несогласие и происходит борьба. Тысячелетия уже идёт эта борьба между законами Божьими и человеческими, между любовью и ненавистью, и безостановочно, с каждым веком, с каждым годом, каждым днём и часом, свет побеждает тьму и люди всё более и более приближаются к идеалу, указанному всеми пророками, Христом и нашим сердцем, и исход борьбы несомненен.

 Но как ни очевидно в наше время приближение торжества истины, не внешние цели руководят деятельностью христианина: христианин не участвует в деятельности правительства и не подчиняется ему, не платит подати, не участвует в управлении, в судах, в государственной религии, в войске не потому, что он хочет разрушить что-либо и установить какой-либо новый порядок, а только п[отому], ч[то] он следует тому, что ему повелено от Того, кто послал его в жизнь, твёрдо веруя в то, что [ничего] кроме блага себе и всему миру от этого следования быть не может.

 Л. Т.» (67, 256 – 260).


                =====================
    

        ОТРЫВОК ИЗ СТАТЬИ "ХРИСТИАНСТВО И ПАТРИОТИЗМ" (главы XVII - XVIII):

                XVII

     Для того, чтобы совершились самые великие и важные изменения в жизни человечества, не нужны никакие подвиги: ни вооружение миллионов войск, ни постройки новых дорог и машин, ни устройства выставок, ни устройства союзов рабочих, ни революции, ни баррикады, ни взрывы, ни изобретения, ни воздухоплавание и т, п., а нужно только изменение общественного мнения. Для изменения же общественного мнения не нужно никаких усилий мысли, не нужно опровергать что-либо существующее и придумывать что-либо необыкновенное, новое, нужно только не поддаваться ложному, уже умершему, искусственно  возбуждаемому правительствами общественному мнению прошедшего, нужно только, чтобы каждый отдельный человек говорил то, что он действительно думает и чувствует, или хоть не говорил того, чего он не думает. И только бы люди, хоть небольшое количество людей, делали это, и тотчас само собой спадёт отжившее общественное мнение и проявится молодое, живое, настоящее. А изменится общественное мнение, и без всякого усилия само собой заменится всё то внутреннее устройство жизни людей, которое томит и мучает их. Совестно сказать, как мало нужно для того, чтобы всем людям освободиться от всех тех бедствий, которые теперь удручают их: нужно только не лгать. Пускай только не поддаются люди той лжи, которую внушают им, пусть только не говорят того, что они не думают и не чувствуют, и тотчас же совершится такой переворот во всём строе нашей жизни, которого не достигнут революционеры столетиями, если бы вся власть находилась в их руках.

     Только бы верили люди, что сила не в силе, а в правде, и смело высказывали бы её, или хоть только бы не отступали от неё словом и делом: не говорили бы того, чего они не думают, не делали бы того, что они считают нехорошим и глупым.

     Что же тут важного, чтобы прокричать: «Vive la France» или «ура!» какому-нибудь императору, королю, победителю, пойти, надев мундир, придворный ключ, дожидаться его в передней, раскланиваться и называть его странными титулами и потом внушать всем и молодым и необразован-ным людям, что делать это очень похвально. Или что важного в том, чтобы написать статью в защиту франко-русского союза или таможенной войны, или в осуждение немцев, русских, французов, англичан. Или что важного пойти на какое-нибудь патриотическое празднование и пить за здоровье и говорить хвалебные речи людям, которых не любишь и до которых тебе нет никакого дела. Или даже что важного в том, чтобы в разговоре признать благотворность и полезность трактатов, союзов или даже промолчать, когда при вас восхваляют свой народ и государство, бранят и чернят другие народности, или когда восхваляют католичество, православие, лютеранство или какого-нибудь героя войны, или правителя вроде Наполеона, Петра или современного Буланже, Скобелева? Всё это кажется так неважно. А между тем в этих-то кажущихся нам неважными поступках, в воздержании нашем от участия в них, в указании по мере сил наших неразумности того, неразумность чего очевидна нам, в этом наше великое, непреодолимое могущество, то, из которого складывается та непобедимая сила, которая составляет настоящее, действительное общественное мнение, то мнение, которое, само двигаясь, движет всем человечеством. Правительства знают это и трепещут перед этой силой и всеми зависящими от них средствами стараются противодействовать ей или завладеть ею.

     Они знают, что сила не в силе, а в мысли и ясном выражении её, и потому боятся выражения независимой мысли больше, чем армий, устраивают цензуры, подкупа-ют газеты, захватывают управления религиями, школами. Но та духовная сила, которая движет миром, ускользает от них, она даже не в книге, не в газете, она неуловима и всегда свободна, она в глубине сознания людей. Самая могущественная и неуловимая, свободная сила эта есть та, которая проявляется в душе человека, когда он один, сам собою обдумывает явления мира и потом невольно высказывает свои мысли своей жене, брату, другу, всем тем людям, с которыми он сходится и от которых считает грехом скрыть то, что он считает истиной. Никакие миллиарды рублей, миллионы войск и никакие учреждения, ни войны, ни революции не произведут того, что может произвести простое выражение свободным человеком того, что он считает справедливым независимо от того, что существует и что ему внушается.

     Один свободный человек скажет правдиво то, что он думает и чувствует среди тысяч людей, своими поступками и словами, утверждающими совершенно противоположное. Казалось бы, что высказавший искренно свою мысль должен остаться одиноким, а между тем большей частью бывает так, что все или большинство уже давно думают и чувствуют то же самое, только не высказывают этого. И то, что было вчера новым мнением одного человека, делается нынче общим мнением большинства. А как скоро установилось это мнение, так тотчас незаметно, понемногу, но неудержимо начинают изменяться поступки людей.

     А то каждый свободный человек говорит себе: «Что я могу сделать против всего этого моря зла и обмана, заливающего нас? К чему высказывать своё мнение? К чему даже составлять его? Лучше не думать об этих неясных и запутанных вопросах. Может быть, эти противоречия составляют неизбежное условие всех явлений жизни. И к чему мне одному бороться со всем злом мира? Не лучше ли отдаться увлекающему меня потоку: если и можно что-нибудь сделать, то не одному, а только в обществе с другими людьми». И, оставляя то могущественное орудие мысли и выражения ее, которое движет миром, каждый берется за орудие общественной деятельности, не замечая того, что всякая общественная деятельность основана на тех самых началах, с которыми ему предлежит бороться, что, вступая в общественную деятельность, существующую среди нашего мира, всякий человек должен хоть отчасти отступить от истины, сделать такие уступки, которыми он уничтожает всю силу того могущественного орудия борьбы, которое дано ему. Вроде того, как если бы человек, которому дан в руки необыкновенной остроты клинок, всё перерезающий, стал бы лезвием этого клинка забивать гвозди.

     Все мы плачемся на безумный, противоречащий всему нашему существу порядок жизни, а не только не пользуемся тем единственным находящимся в нашей власти могущественнейшим орудием: сознания истины и выражения её, но, напротив, под предлогом борьбы со злом уничтожаем это орудие и приносим его в жертву воображаемой борьбе с этим порядком.

     Один не говорит той правды, которую он знает, потому, что он чувствует себя обязанным перед людьми, с которыми он связан, другой — потому, что правда могла бы лишить его того выгодного положения, посредством которого он поддерживает семью, третий — потому, что он хочет достигнуть славы и власти и потом уже употребить их на служение людям; четвёртый — потому, что он не хочет нарушать старинные священные предания, пятый — потому, что он не хочет оскорблять людей, шестой — потому, что высказывание правды вызовет преследование и нарушит ту добрую общественную деятельность, которой отдается или намерен отдаться...

     Один служит императором, королём, министром, чиновником, военным и уверяет себя и других, что то уклонение от истины, которое необходимо при его положении, далеко выкупается приносимой им пользой.

     Другой исполняет обязанности духовного пастыря, в глубине души не веря всему тому, чему он поучает, но позволяет себе уклонение от истины ввиду приносимой им пользы. Третий поучает людей в литературе и, несмотря на необходимое умалчивание всей истины для того, чтобы не восстановить против себя правительства и общества, не сомневается в приносимой им пользе; четвёртый прямо борется с существующим порядком, как революционеры, анархисты, и вполне уверен, что цель, преследуемая им, так благотворна, что необходимое для успеха его деятельности умалчивание истины и даже ложь, не уничтожат благотворности его деятельности.

     Для того, чтобы изменился противный сознанию людей порядок жизни и заменился соответственным ему, нужно, чтобы отжившее общественное мнение заменилось живым, новым. Для того же, чтобы старое, отжившее общественное мнение уступило место новому, живому, нужно, чтобы люди, сознающие новые требования жизни, явно высказывали их. А между тем все люди, сознающие все эти новые требования, один во имя одного, другой во имя другого, не только умалчивают их, но словом и делом утверждают то, что прямо противоположно этим требованиям. Только истина и высказывание ее может установить то новое общественное мнение, которое изменит отсталый и вредный порядок жизни, а между тем мы не только не высказываем той истины, которую знаем, а часта даже прямо высказываем то, что сами считаем неправдой.

      Только бы не полагались свободные люди на то, что не имеет силы и всегда несвободно, — на внешнее могущество, а верили бы в то, что всегда могущественно и свободно, — в истину и выражение её. Только бы смело, ясно высказывали люди уже открывшуюся им истину о братстве всех народов и преступности исключительной приверженности к своим народам, и само собой соскочило бы, как отсохшая шкура, то мёртвое, ложное общественное мнение, на котором держится вся власть правительств и всё зло, производимое ими, и проявилось бы то новое, живое общественное мнение, которое ждёт только отпадения мешающего ему старого, для того чтобы явно и властно заявить свои требования и установить соответственные сознанию людей, новые формы жизни.


                XVIII

     Стоит людям только понять, что то, что им выдают за общественное мнение, что поддерживается такими сложными, напряжёнными и искусственными средствами, не есть общественное мнение, а только мёртвое последствие когда-то бывшего общественного мнения; стоит, главное, поверить им в себя, в то, что то, что сознаётся ими в глубине души, что просится у каждого наружу и не высказывается только потому, что противоречит существующему общественному мнению, — есть та сила, которая изменяет мир и проявление которой составляет призвание человека; стоит людям поверить в то, что правда не есть то, что говорят вокруг них люди, а то, что говорит человеку его совесть, т. е. бог, и мгновенно исчезнет ложное, искусственно поддерживаемое общественное мнение и установится истинное.

     Только бы люди говорили то, что они думают, и не говорили того, чего они не думают, и тотчас же отпали бы все суеверия, вытекающие из патриотизма, и все злые чувства и насилия, основанные на нём. Отпала бы раздуваемая правительствами ненависть и вражда государств к государствам и народностей к народностям, отпали бы восхваления военных подвигов, т. е. убийства, отпали бы, главное, уважение к властям, отдачи им своих трудов и подчинение им, для которых помимо патриотизма нет никаких основании.

     А только бы сделалось это, и мгновенно вся та огромная масса слабых, всегда извне руководимых людей, мгновенно перевалит на сторону нового общественного мнения. И новое общественное мнение станет царствующим на место старого.

     Пускай обладают правительства школой, церковью, печатью, миллиардами рублей и миллионами дисциплинированных, обращенных в машины людей, — вся эта кажущаяся страшной организация грубой силы ничто перед сознанием истины, возникающим в душе знающего силу истины одного человека, и от этого человека сообщится другому, третьему, как одна свеча зажигает бесконечное количество других. Стоит только загореться этому свету, и, как воск от лица огня, распадётся, растает вся эта кажущаяся столь могущественной организация.

     Только бы люди понимали ту страшную власть, которая дана им в слове, выражающем истину. Только бы не продавали люди своё старшинство за чечевичную похлебку. Только бы пользовались люди этой своей властью, и не только не посмели бы властители, как теперь, угрожать людям всеобщей бойней, в которую они по своему произволу ввергнут или не ввергнут людей, не смели бы на глазах мирных жителей делать своих смотров и манёвров дисциплинированным убийцам, не смели бы правительства для своих расчётов, для выгод своих пособников устраивать и расстраивать таможенные договоры, не смели бы собирать с народа и те миллионы рублей, которые они раздают своим пособникам и на которые приготовляются к убийству.

     Итак, изменение не только возможно, но невозможно, чтобы оно не сделалось, так же невозможно, как невозможно, чтобы не сотлело и не развалилось отжившее, мёртвое дерево и не выросло молодое.

    «Мир оставляю вам, мир мой даю вам: да не смущается сердце ваше и да не устрашается», — сказал Христос. И мир этот действительно уже есть среди нас, и от нас зависит приобрести его.

     Только бы не смущалось сердце отдельных людей теми соблазнами, которыми ежечасно соблазняют их, и не устрашалось бы теми воображаемыми страхами, которыми пугают их. Только бы знали люди, в чём их могущественная, всепобеждающая сила, и мир, которого всегда желали люди, не тот, который приобретается дипломатическими переговорами, переездами императоров и королей из одного города в другой, обедами, речами, крепостями, пушками, динамитами и меленитами, не изнурением народа податями, не отрыванием цвета населения от труда и развращением его, а тот мир, который приобретается свободным исповеданием истины каждым отдельным человеком, уже давно наступил бы среди нас.

                Л. Толстой.
    17 марта 1894. Москва.


                ___________________________________