Опаленное детство

      

          Большая история складывается из тысяч маленьких…

          Война нагрянула внезапно…     Я очень хорошо помню этот день, 22 июня 1941 года. Помню, где находилась, с кем, и даже, во что была одета.
          Месяц назад мне исполнилось десять лет. Я только что закончила второй класс.  Наша семья, дедушка, бабушка, мама, трехлетний братишка Гена и я, 21 июня поехали   отдыхать в Горбатовский  Дом отдыха , который находился недалеко от города Горького (теперь это Нижний  Новгород).
           Нет, не на своей машине, мы отправились в путь на автобусе. Тогда редко кто имел собственный автомобиль.   Но, по всей вероятности, жили мы уже не так плохо, если сумели купить путевки для семьи из пяти человек. Один папа остался дома, ему не дали отпуск на работе.    
            Помню, как перед отходом автобуса мы зашли в магазин. Витрины были заполнены всевозможными продуктами. Запомнились кульки с конфетами, которые мама покупала, чтобы взять их с собой: ириски, цветной горошек, мармелад…         
           День отъезда был солнечным, таким же было и настроение у всех. И ничто не предвещало  грядущего бедствия, до которого оставалось уже менее суток…
          Навсегда остался в памяти полдень 22 июня…  Аллея тенистого парка перед входом в столовую Дома отдыха и большая толпа людей с поднятыми  вверх головами  и  взглядами, прикованными к   висящему высоко на столбе репродуктору. Мы тоже стояли в этой массе народа  под воронкой громкоговорителя. На мне — белое полотняное платье, вышитое анютиными глазками, (мамина работа), и ажурная шляпка из соломки с большими полями. Она все время падала, как только я подымала голову к черной «радиотарелке».
           А оттуда, как удары, сыпались слова: «Сегодня в 4   часа утра, без каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…    ».
             По толпе людей побежал шепоток:
            — Рано утром….     А сейчас уже полдень….         
            — А кто говорит-то?
            — Кто, кто…    Молотов.
            — Да тише, вы!!!
            — Сам – тише!!!
            Голос наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова смолк.
            Люди, ошарашенные услышанным сообщением, еще долго стояли и не расходились.  Запомнились последние слова из заявления правительства: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».   Да, в конце концов, всё так и вышло, но до Победы ещё надо было дожить. И никто не предполагал, что наступит она так нескоро.
           Наш семейный вояж не состоялся. Дом отдыха закрыли и стали срочно   переоборудовать в госпиталь для раненых.  Мы в тот же день вернулись домой.

           * * *
           Война — это не только продвижений фронтов и армий, но и повседневная жизнь людей в тылу.   Жизнь эта не прекратилась,  но  была подчинена  особым законам. И сильно отличалась от довоенной.  И все меньше и меньше остается живых свидетелей этой тяжелой  поры.
            Мы вели свой дневник военных событий.  Самым ужасным и непонятным   было то, что немцы все время продвигались вперед, а наши войска оставляли город за городом...
            Дома на стене висела большая карта, на которой отмечали оставленные города, переставляя булавочки с маленькими флажками. Это делал дедушка вечером после сводок Совинформбюро. А они были очень плохие.  Уже в июле 1941 года и Смоленск, и половина Смоленской области, где находилась папина родина и где жили его две сестры и брат были оккупированы немцами.
           Булавочка с черным флажком никак не хотела втыкаться в кружочек с названием Сухиничи. Рука дедушки дрожала.   На узловой станции Сухиничи   он и бабушка до переезда к нам в город Горький прожили 60 лет. Там они полюбили друг друга, создали семью, построили свой дом. Там  родилась  и выросла моя мама,   появилась на свет   я.   На станционной Доске Почета много  лет, вплоть до выхода дедушки на пенсию, висел его  портрет. Теперь в Сухиничах были немцы…   
           А линия флажков на карте все передвигалась и передвигалась, увеличивая захваченную немцами территорию. Вечерами, слушая сводки Совинформбюро, мы все же надеялись, что все обязательно изменится. И мы прогоним немцев со своей земли.  И я тогда, в свои десять лет, была в этом твердо уверена.

           * * *
           Почти сразу после начала войны, чтоб «уберечь советских граждан от гитлеровской пропаганды, а так же затруднить работу вражеским шпионам», был издан указ об  обязательном изъятии всех радиоприемников, находящихся в частном пользовании, в организациях и на предприятиях. Повсеместно открыли специальные пункты приема. Туда потянулись люди  с «радиоящиками» в руках.
           Но мы свой   радиоприемник не сдали.  Для меня было совершенно ясно, почему мы так поступили. Ведь гитлеровская пропаганда нашей семье была совершенно не страшна, а уж пособниками шпионов мы, тем более, никак не могли стать.
           Но оказалось все гораздо сложнее, чем я думала. Дома меня   несколько раз предупредили, чтобы я никому не говорила о несданном радиоприемнике. Особенно волновалась бабушка. Нарушителям по законам военного времени грозила серьезная кара. 
           Папа с дедушкой поздними вечерами слушали «Голос Америки». Приемник трещал, издавал свистящие звуки. Это работали глушители.
         Чтоб соседи ничего не заподозрили, звук мы переключали на самый минимум.  «Голос Америки» я, лежа на своей кушеточке далеко от радиоприемника,  не слышала, но  всегда прислушивалась к словам, сказанным взрослыми.
            — Не спешат союзнички  помогать, — говорил папа, выключая приемник.—  Думают, что немец вот-вот  Москву возьмет. Нет, не должно это произойти!!!
            — Ничего, один раз в 1812 году французы уже были в Москве и с позором мы их до Парижа обратно проводили. Дай Бог, справимся и с этими супостатами, – говорил дедушка.
             — Дай Бог, дай Бог!— вторила ему сидящая рядом с ними бабушка. Мама  молчала, прижимая к себе  моего маленького братишку. 

* * *
           Всех сразу охватила покупательская паника. Скупали все подряд: продукты, мыло, спички,  керосин. Быстро опустели полки магазинов. Помню, как возмущалась бабушка, что на колхозном рынке цены «взлетели»  в два , в пять , в десять ,а потом и в пятнадцать раз.  Ей, как и раньше, нужно было накормить всю нашу семью, а зарплаты у папы с мамой остались все те же. 
          Чтоб люди могли хоть как-то жить, ввели карточную систему. В октябре 1941 года уже появились хлебные и продуктовые карточки. Были в то время еще и водочные талоны. Их   мы  обменивали на рынке на продуктовые.
            Бабушка с дедушкой сильно похудели. Теперь я понимаю, что они недоедали, отдавая нам часть своего пайка. Да и что там было отдавать? На всю  семью  из  шести  человек мы получали всего  2 кг. 100г. хлеба. Папе на карточку — полкило,  маме, как интеллигенту – 400 г., а всем остальным  (детям и иждивенцам)– по 300г. В войну появилось еще одно новое словечко - иждивенец, т.е. не работающий человек.
            Плохо было и с остальными продуктами. Вместо сахара  карточки могли отоварить (это тоже словечко военных лет) мороженым луком. И люди спешили взять его, а то, вообще, ничего не достанется. Я как-то спросила у дедушки:
           — А почему вместо сахара дают  лук?
           И он с присущим ему юмором ответил:
          — Так, ведь он тоже сладкий,  так как мороженый.
          Мороженый лук был мягким и на вкус, действительно, сладковатым. Но для чаепития он не годился.
          Мыло давали по карточкам. И оно не всегда было похоже на то мыло в кусках, которым мы раньше мылись. А однажды дедушка даже с тазиком ходил за мылом. Оно было вязким и жидким.
            Младшему брату Гене исполнилось всего три года. Ему нужно было покупать молоко, но  в магазинах оно отсутствовало. Покупали в деревне за Волгой, с доставкой на дом.  Я и сейчас помню эту краснощёкую, пышущую здоровьем  девушку с большим алюминиевым бидоном, приносившую нам молоко в обмен на мамино рукоделие.  Мама после работы вышивала кофточки, обвязывала носовые платочки. Это шло в деревню в обмен на молоко.
 
            * * *
           У каждого была «своя война»: кто-то сражался на фронте, кто-то работал в тылу от зари до зари, а кто-то и наживался на чужом горе. Шла повседневная жизнь, которая сильно отличалась от довоенной.
           Папа стал позже приходить с работы. В городе появились бандиты. Как по волшебству. Не было, не было и, вдруг с началом войны появились. И надо было с ними вести борьбу.
             Я тоже приходила домой поздно, так как после уроков мы часто ходили в госпиталь. Там писали письма под диктовку раненых, кормили с ложечки лежачих больных. Устраивали концерты самодеятельности.  Раненые тепло принимали наши выступления.
           Во Дворце пионеров во время войны, как и до ее начала, работали бесплатные кружки.   Я занималась гимнастикой, ходила в кружок  «Кукольного театра», где мы разучивали  и показывали сказки для малышей. В военные годы  посещала еще  кружок  «Умелые руки». Нас учили делать  игрушки, шить летние тапочки.  Подошвы к ним  мы делали из витков крученой веревки. Здесь же,   в кружке «Умелые руки» , мы своими умелыми и неумелыми руками  шили и  вязали: кисеты для бойцов,  рукавицы, теплые носки, варежки. И отправляли в посылках  на фронт. Этим занимались и в школе, и дома. Иногда мама приносила такие подарки с  работы, и мы с дедушкой помогали ей их упаковывать. В каждую посылочку  вместе с вещами клали записочку с хорошими добрыми словами.
            Мама работала в Горьковском Государственном Университете старшим лаборантом, а после работы дома шила для госпиталей простыни и наволочки. Часто и я помогала ей строчить прямые швы на машинке. Наша швейная машина «Зингер» имела ножной привод, резиновый круглый ремень, шпульки, иглы, всякие никелированные части, рычажки. Но я в свои десять лет  быстро освоила это.
           Мама в эти суровые военные годы в июле 1943 года вступила в партию, стала кандидатом  в члены ВКП(б). Так в те годы называлась КПСС  — Коммунистическая партия  Советского Союза.

          * * * 
           В нашем доме появились «беженцы» это те, кто «убегал» от немцев. Одинокую соседку, у которой было две  комнаты, « уплотнили».  Во второй ее комнате теперь вместо студенток, которых она брала «на постой», жила «беженка " из Прибалтики, высокая блондинка лет тридцати — жена командира Красной Армии.  Бабушка сказала, что она эстонка. Звали ее Эльза.  Разговаривала эта женщина с  сильным  акцентом, но понять ее было можно.  Эльзе нужно было на что-то жить. Она предлагала соседям красивые  салфеточки,  занавески, вышитые полотенца. Все сочувственно кивали  головами, но никто ничего не покупал. Лишних денег в нашей «коммуналке» ни у кого не было. Говорили, что эстонка так поспешно покинула свой дом, что вместо чемодана с нужными вещами у нее в руках оказался другой, в котором было сложено  постельное и  кухонное белье.
          — Хорошо еще, что документы, подтверждающие, что она жена командира Красной армии, при ней,— сказала  вечером за ужином бабушка, обсуждая дневные новости. И вздохнув, добавила: 
           — А то, жить то ей, бедолаге, было бы негде и совсем не на что. Позже Эльза устроилась работать санитаркой в госпиталь. И каждый раз, приходя с работы, она спрашивала у моей бабушки: -
           — Мне писем не было?—  Бабушке она доверяла больше, чем хозяйке квартиры, в которой жила. Нет, ей писем не было: ни с полевой почты, ни в конвертах.

            * * *      

           Письма с войны…    Их ждали  в каждой квартире.   Это были особые письма – без конвертов и марок. Листочек с весточкой, сложенный  особым образом — треугольником,  а на нем адрес получателя и номер полевой почты, откуда письмо отправлено.
           Почтальон был в доме желанным гостем. Правда, не всегда он приносил радость, случалось, что и горе.
              Маминого брата дядю Васю призвали в армию  в первые дни войны. Он стал связистом.   Мы ждали писем от него. Получив весточку, дедушка с бабушкой сразу садились писать ответ.  Я тут же вырывала из своей тетради двойной листок. И начиналось священнодействие. Мы на фронт посылали такие же письма — без марок и конвертов.
           Из вырванного  листа особым образом складывался треугольник. На одной его внешней стороне писался адрес отправителя и получателя,  вторая сохранялась чистой. А все остальное пространство можно было заполнять хоть крупным, хоть мелким почерком. Что мы и делали, описывая все события, которые у нас происходили.  Не оставалось ни единого кусочка чистого листа, кроме оборотной стороны треугольника.
           — Дедушка, а для чего вторая чистая сторона? — спросила я.
           — Грустная это сторона. Там пишется, что герой погиб. И письмо возвращается обратно.
           — Только для героев она? — уточнила я.
           — Каждый погибший в бою солдат — герой, ответил мне дедушка. И я на всю жизнь запомнила эти слова.  Треугольник, вернувшийся с крестом на адресной стороне иногда заменял похоронку.
           Бабушка с дедушкой жили от письма до письма. Каждое из них несколько раз читалось, перечитывалось и зачитывалось до стирания текста. Письма стали вехами, к которым приравнивались   остальные происходящие в жизни события. Вспоминая что-либо, бабушка могла сказать:  «Это было, когда Вася   письмо прислал, написанное карандашом».  Или: «Это случилось после того письма, где строчки были зачеркнуты». Отдельные строчки в письме зачеркивала военная цензура. 
            Письма чаще всего писали дедушка или  мама, а все остальные подписывались под ними. У дедушки, были крупные и, как мне тогда казалось,  сердитые буквы,  у мамы буковки были мелкие, красивые. Дедушка  и  папа в конце письма «расписывались» (ставили  свою подпись). Я и мама писали свои имена. А бабушка медленно выводила слово «мама».
          Рядовой  связист,  Куканов Василий Алексеевич дошел до Берлина и вернулся домой живым.

             * * * *

            Город бомбили часто и очень сильно. Горький  был промышленным центром страны. Но немцы сбрасывали бомбы   не только на предприятия, занятые производством военной техники, но и на жилые кварталы.  Особенно запомнились первые авианалеты, которые фашисты  сделали днем 4 ноября 1941 г. и на следующую ночь.
           Было очень страшно…  Потом привыкли… Человек ведь в конце концов ко всему привыкает и приспосабливается.
           В глубоких подвалах  оборудовали бомбоубежища. Но мы туда спускались редко, потому что самое близкое от нас укрытие    находилось далеко, на маминой работе  в здании химфака Университета.
            С вечера до утра город погружался в глухую темноту. По улицам ходили дежурные, проверяя затемнение окон. Дедушка следил за светомаскировкой нашей квартиры. Надо было так занавесить окна, чтобы свет на улицу не пробивался сквозь щели. Светомаскировка была нужна как защита от   немецких самолетов-бомбардировщиков.
            Немцы сбрасывали фугасные бомбы и бомбы- «зажигалки», начиненные загорающейся  смесью.  В городе в то время находилось много двухэтажных и трехэтажных  деревянных зданий. Пробивной силы этих «зажигалок» вполне хватало, чтобы пройти через крышу, покрытую кровельным железом. Потом на чердаке срабатывал взрыватель. И начинка бомбы вместе с плавящейся горящей оболочкой расплескивалась кругом, прилипая к деревянным частям дома, зажигая их. Наш дом на улице Ульянова был тоже деревянный двухэтажный.
           Сбрасывали такие бомбы сериями. В ответ стреляли наши зенитки. После налета вражеской авиации на тротуарах валялось много осколков от снарядов. Чтобы куски  искореженного  металла не попали в квартиру и никого не ранили, бабушка закрывала окна одеялами. Сразу после отбоя мы, дети, выбегали на улицу собирать эти еще теплые кусочки металла. Зачем? Да я теперь и сама не знаю зачем, но выбегали и собирали. И хвастали друг перед другом: у кого их больше и у кого они крупнее. Любопытство, наверное, гнало на улицу.
           Мама вступила в отряд ПВО (противовоздушной обороны). Вместе с другими членами команды она дежурила на крышах домов, чтобы вовремя обезвредить падавшие на город зажигательные бомбы. Зажигалки горели и брызгали раскаленным металлом. Но они страшны были только вначале, когда впервые стали падать на наш город.  Потом их уже никто не боялся.  Даже дети  знали, как с ними бороться. Тушили их песком. На одну бомбу хватало три-четыре лопаты песка.  Теоретически и я все это знала, но практики у меня не было. Бабушка на крышу не пускала.   
            Над городом стали появляться аэростаты. Летать в темноте там, где есть аэростаты, опасно и вражеские бомбежки на какое-то время по этой причине или по какой-либо другой, но прекратились. 
           В июне 1943 года, после продолжительного затишья, немцы сделали три последних крупных налета.
           Потом, уже став взрослой, я прочла, что   вражеские бомбардировщики совершили на город 43 налёта, во время которых   были сброшены 33934 зажигательных бомб и 1631 фугасных.
    
* * * 
           Осенью  1943 года мы уже жили на Северном Кавказе. Папу «бросили»  туда на «зачистку» города Пятигорска после освобождения его  от немцев. Но это уже был другой период военной жизни.
           Теперь  по вечерам после сводок Совинфорбюро дедушка переставлял булавочки с красными флажками, обозначая на карте отвоеванную у немцев территорию.
            Для нашей семьи уже кончились  бомбежки. Не было фугасок, зажигалок, затемнений. Но   полуголодное существование  оставалось. И меня еще долго во сне   преследовали сигналы тревоги и отбоя.

Апрель 2016г.