Из 43-го. Пусть ее не будет больше, Галка

Мама

   Галку, похоже, не ждали. Во всяком случае, не здесь и не сейчас, в июне 43-го. Поздняя, нежданная, у матери бабий век  за плечами, поди, за сорок уж. Да и не ко времени.  Кормилец  со старшим, первенцем, на фронте. Добровольцем брать не хотели, не по возрасту, а вот добился ж, не мытьем, так катаньем, ушел. Уж похоронка приходила, и письма вослед, и снова – ни весточки. Живы ли, нет ли?   А вернется – что там будет?  Строптив да правдорубив, ни начальства, ни чинов не боится. Через это  и в штрафбат-то попал. Черт старый, прости, Господи, не дал начальнику спокойно невыработанный золотой рудник закрыть: "Ты что, гнида, мало карманы набил? Война идет, Родине, сынам нашим на фронте золото нужно!" Чудом второй раз от расстрельной статьи спасся. На передовой.
Володька только, младшенький, четырнадцати годков, остался. И его еле  выпроводила в город. Ушел с котомкой.  Не удастся найти заработок, так хоть куском хлеба кто поделится. Все запасы давно съедены, картошку выкопали горохом. До лесных ягод, грибов и орехов еще дожить бы. Зима была лютая, голодная, весна поздняя. По всем приметам, и лето будет холодное, неурожайное.  Второй год на подножном корму,  да разве насытишься  корнями  да крапивой?  В маленькой  алтайской  деревушке, в горах, куда их семью закинула судьба в начале тридцатых, люди пухли  от  голода, а тут  неждана на пороге.  И как выносила-то?   Родить  –  дело  нехитрое,  кормить-то  чем, коли  грудь  суха,  молоку  неоткуда  взяться?  Кричит, заходится, жить просит.
   Прости ты, Богоматерь, прости, не смотри так. Съела война дочерь твою, будто не она еще вчера на коня на скаку, без седла, взлетала. Три похоронки на старшего, на первенца, гордость материнскую, и письма с которого света? Уж я ли тебя не молила? Где ты была, когда соплюхой выдали за младшего сына в большую семью мельника? Семь лет у свекрови со старшими невестками на подхвате. Семь лет пустой проходила, а понесла-то не ко времени. Где ты была, когда весь мир сошел с ума и брат пошел на брата? Когда колчаковцы, беременную, запарывали насмерть, выпытывая о муже? Когда тайком бегала выхаживать его, умирающего от лихоманки, на болота? Да не выходила, не уберегла. Там и схоронила. Чудом сама уцелела. У бабы, что у кошки, жизней, новую проживешь. И десяти лет не прошло, как снова, среди ночи, спасаться от вчерашних товарищей. Второй-то муж, правдорубец, отказался соседа раскулачивать, да и сам в опалу попал. Как не сгинули в лесах, да на стремнине, на самодельном плоту, добираясь в эту горную глушь, с детьми на руках? Выжили. Чтобы все, кого спасала, сгинули в новой войне? Чего же смотришь сейчас? Слаба я... Да и неждана слаба, не поднять. Не выжить дитю.
   Наспех собравшись,  перекрестила  дрожащей  рукой безымянный кулек, лежащий на завалинке в неласковом солнечном луче,  шатко пошла к воротам, вышла на дорогу,  и побрела, не зная куда. 
   Судьба ли, случай…  Володя вернулся на следующий день, позвал мать и, сообразив, что та ушла в город вслед за ним,  снова засобирался в дорогу.  И ушел бы, если бы не чье-то слабое  осипшее, до шепота,  мяуканье. Не сразу он увидел маленький сверток на завалинке.
  Вымытая и перепеленутая  братом  Галка  тихо сопела, не выпуская самодельную соску - тряпочку с пережеванной коркой. Выжили. 

И дед.

  Галка долго  передвигалась ползком, не вставала на ножки, а кажется, пора бы уже.  Может, поднялась бы и раньше, но с фронта вернулся отец. На костылях, почти без обеих ног.  Обе ноги, до колен, были нашпигованы осколками, да не дал отнять ноги в госпитале.  Маленькая Галка решила, что вот так, как этот большой человек, и нужно передвигаться.  Вместе они и ползали все лето на коленках, пропалывая грядки. Почти в два года Галка пошла. Нашла в черемуховом валежнике удобные палочки с рогатинками и - вприпрыжку, как на костыльках. Ко Дню Победы пошла.

   Еще двадцать лет костылей было впереди у отца. Все эти годы осколки  в ногах двигались, причиняя ему нестерпимую боль.  Когда очередной осколок подходил ближе, выпирая под кожей, или становилось особенно невмоготу,  нагревали побольше воды,  отец ставил в таз ноги, вливал в себя водки. Водкой же обрабатывался кухонный нож и ноги. Со страхом маленькая Галка ждала этих дней.
- Галкааа! Иди сюда! Режь!
Под рыдания и скрежет зубов, под задавленный стон, очередной  осколок кровавым сгустком  звякал в таз.

   Он никогда не рассказывал ей о войне, кроме одного раза, после которого Галка перестала  задавать вопросы.
... Выбив отступающую фашистскую часть, в освобожденной деревне они увидели жуткую картину расправ и пыток. Истерзанные тела женщин, детей. Кто-то был еще жив.
Отец молчал, мял скрученную Галкой папиросу. Затянулся, взахлеб, корежа ее в побелевших пальцах.
- Звери, - глухо вытолкнул, зашедшись в долгом кашле, - мы гнали их, как зверей, Галка! Как бешеных собак, без остановки! Нет, не зверей, - звери так не могут, - то ли выматерился, то ли прорыдал он.
- Они были нелюди, Галка...  А мы... мы тоже перестали быть людьми. Догнали... Потом все кончилось. Вернулось сознание.
Кашель перешел в сиплый шепот. Помотал головой, разгоняя морок:
- Мы не могли смотреть друг на друга. Как забыть? До смерти себя не прощу.
Он еще долго сидел неподвижно, с зажмуренными глазами, крепко стиснув зубы, натянутой струной, не давая прорваться в этот день тому, что мучило его снова и снова.
- Вот так, Галка. Пусть никогда больше не будет ее. Войны. Человек должен оставаться человеком.