Невеста

Как я выжил будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Константин Симонов.

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Александр Твардовский


По утрам она просыпалась в слезах. Что-то мучительное и жалостливое преследовало ее во сне, сменяясь дикими и страшными образами. Часто ей виделась мать. Она садилась к ней на постель и плакала, и звала кого-то, звала... Мариам хотелось ее успокоить, но она не могла открыть глаз, не могла поднять руки, скованная неведомой силой.
Сны сменялись хмурыми рассветами. Она калачиком сворачивалась под ветхим одеялом, ежась от холода, и вспоминала вчерашний день, потом прошедшую неделю, месяц, год...
Сжималось от тоски сердце. Где он сейчас, ее Соломон? Сквозь какие пространства ада ведет он свою боевую машину, закованную в броню, думает ли о ней? Как не хватает ей его душевного тепла. Он улыбнулся бы и сказал: «Не печалься — все пройдет...» Его оптимизм и жизнерадостность не раз пробуждали  ней высокие и прекрасные чувства жизни. Он смотрел в будущее широко и открыто, а действительность принимал такой, какой она была на самом деле. С ним было спокойно и тепло. Но он ушел на войну делать свое мужское дело - защищать Родину, а ей надо вставать и продолжать жить. И ждать. Потому что военный человек не может как следует воевать, если его никто не ждет.
Как глупо у них все случилось, как неправильно. И виновата во всем она. Мариам даже вздрогнула от приблизившихся воспоминаний.
...Малышами они играли в жениха и невесту. Позже, соседским мальчишкой, он забегал к ней во двор, терпели¬во ожидая, когда она покажет из окна свое смазливое личико и скорчит недовольную гримасу: опять ты здесь! Он ходил за ней по пятам, оберегая от приставаний «чужаков», и ей нравилось его молчаливое преследование, хотя она и вида не показывала, что ей это приятно.
Еще позже, когда ее девичья краса тихо и незаметно приобрела очарование женственности, она полюбила гулять в окрестностях Патардзеули, особенно весной — природа тогда оживает и жизнь кажется бесконечной.
Соломон знал эту ее привычку и подстерегал на тропинке. Она проходила мимо якобы в задумчивости. Он верным стражем шел следом. Однажды он ее напугал. Лег на землю и притворился мертвым. Она бросилась к нему, забыв о гордости. Но когда обман раскрылся, очень обиделась и не разговаривала с ним неделю.
Он был на два года старше ее и больше знал. Интересовался историей. Они поднимались на парапет башни Биланишвили, что надежным укреплением возвышалась близ села и откуда был виден Тбилиси. Там с многозначительностью в голосе он рассказывал ей о легендарных предках, защищавших Грузию от иностранных поработителей.
Знаешь ли ты, почему наше село названо Патардзеули? — спрашивал Соломон. И тут же отвечал:  вдумайся, Патардзеули значит «малыми силами». Отчаянные и бесстрашные воины жили в наших далеких соотечественниках, хотя они были простыми крестьянами и видели свое предназначение на земле в мирном труде земледельцев. Смело встречали они врагов, потому что каждый из них в рукопашной схватке стоил десятерых. Так, «малыми силами» побеждали они нечисть и возвращались к виноградникам лелеять щедрую лозу. Но есть в названии села и другой смысл,— продолжал он, и в его глазах играл лукавый огонек.— «Обитель невест». Удивительной красотой славились издавна наши девушки. Они становились преданными женами, любящими матерями. Кому посчастливится быть твоим избранником?
Мариам смущалась, краснела и убегала.
В 1939 году Соломона Джигаури призвали в армию. Прощаясь, он назвал ее невестой. Мариам восприняла это как шутку, не задумываясь над предстоящей разлукой. Для нее их отношения оставались детской игрой. Потом он писал длинные письма, которые казались ей чересчур напыщенными и несерьезными. Она отвечала на них ничего не значащими фразами и даже чуть подтрунивала над его пылкостью.
Ветряная молодость. Когда еще не научился ценить то, что имеешь, когда реальность приукрашена мечтой и сердце спешит познать неведомое. Мариам идеализировала мир. Любовь казалась ей чем- то неземным, необыкновенным. Она ждала свою выдуманную любовь, как цветок ждет утреннего солнца, не понимая подруг, которые так просто и легко повлюблялись в своих одноклассников. Ворчала: не выпускной класс, а сборище женихов и невест. И чуточку завидовала. Шел июнь сорок первого.
И вдруг...
Этот колокол она часто слышит во сне. Он кричит о безысходности и навеивает страх. Колокол всегда висел на школьном дворе, возвещая о начале и конце уроков. Его короткий радостный звон убегал далеко-далеко вестником счастливого дня. Но в то утро колокол ударил долгим и тревожным стоном. Все село бежало к сельсовету, предчувствуя беду. Мариам вспомнила, как в испуге прикрыла лицо руками мать, а отец тяжело опустил голову.
Так в Патардзеули пришла война. И вместе с ней пришла к Мариам любовь. Как странно. Выходит, своим чувством она обязана войне? Как несправедливо и нелепо! Мариам испугалась. Не за себя. За Соломона.
А вечером получила от него письмо. Он писал, что очень скучает, что скоро собирается приехать, намекал на свадьбу. Письмо писал счастливый человек, не знавший, что впереди война. Она с волнением вчитывалась в него, прислушиваясь к себе и не понимая, почему ей стал вдруг бесконечно близок и дорог человек, которого она еще вчера отвергала. Ей очень захотелось увидеть его. И сказать ему, как она была не права. Сказать хотя бы кому-нибудь. А кому? Подругам? Они только посмеются над ее причудой. Ребятам-одноклассникам? Они замерли перед сельсоветом в строгой шеренге, бывшие школьники, а теперь добровольцы: Вано Шукакидзе, Шалва Биланишвили, Сандро Гургенидзе, Шакро Зукакишвили... В их лицах — гордость и значительность. Ведь им доверили защищать страну. А это серьезное дело. Они готовы его выполнить хорошо. Они уверены, что не пройдет и нескольких месяцев, как враг будет разбит и они вернутся с победой.
Котэ, брат, и ты с ними? Мальчишка, еще и бриться то не начинал, а уж лезешь в мужчины. Пожалел бы мать - изошлась от рыданий.
От Патардзеули до районного центра Сагареджо три километра. Там железнодорожная станция. Там расставание. На месяц? На год? На всю жизнь?
Бодро шагают в строю новобранцы. А рядом, споты¬каясь и не разбирая дороги, бредут родные и близкие, невесты. Прощальным был их первый поцелуй.
Вахо, сынок, не простудись там, теплее оде¬вайся!
Пиши чаще, Шакро, я буду ждать. Ты слышишь?
Куда ты, мальчик мой, а вдруг убьют?!
Не плачь, Этери, я вернусь!
Мариам бежит за Котэ. Еле переводя дыхание, сбиваясь с мысли и перескакивая с одного на другое, рассказывает ему о Соломоне. Она плачет, она просит, она умо¬ляет. Пусть брат обязательно разыщет Соломона там, на фронте, пусть передаст ему, что она его ждет и будет ждать всегда, что бы ни случилось.
Мариам с трудом оторвалась от постели. Наскоро оделась. Попрыгала, чтобы согреться. Все равно холодно! Ныне суровая зима. Отец, уезжая в город, где он работал на стройке, строго наказал ей экономить дрова, попусту их не тратить. Но это было давно. И дров совсем не оста-лось... Печь остыла и, кажется, что никакая сила ее теперь не разогреет. Выходит, надо идти в лес, потому что это совсем нехорошо, когда очаг в доме гаснет. И Соломон бы ее не понял. Сказал бы: я воюю, проливая кровь, а ты простого дела не можешь сделать — поддержать в моем доме тепло.
Он так и сказал бы: в  моем доме.
В лес, быстрее в лес, пока Тамара из школы не вернулась. Перекусить можно и потом. Почему сестра ее не разбудила? Самостоятельность проявляет. Спешит стать взрослой. Или просто пожалела ее? Мариам в задумчивости покачала головой. Интересно, чем Тамара позавтракала? Картошку с вечера вроде не ставили. Может, хлебом, что берегли на черный день? Она открыла буфет. Хлеб на месте. Голодная пошла... Характер!
Когда Тамару избрали в школе комсоргом, она была вне себя от счастья. Куда делась застенчивая девочка с мечтательным взглядом и ласковой улыбкой?! Тамара обнаружила упрямство и настойчивость. И силу воли — вот уж чего не ожидала Мариам в сестре. Домой стала возвращаться поздно. И сразу ложилась спать. Вставала еще затемно и перебирала какие-то бумаги, что-то писала. Потом снова исчезала на целый день.
Мариам, как старшая сестра, не бранила ее — знала: Тамара с комсомольцами и пионерами помогает по хозяй¬ству семьям погибших воинов, пишет на фронт письма за стариков, потом — колхозное поле, ферма.
Однажды Тамара пришла домой заплаканная. При¬зналась: в школе ребята собирают теплую одежду для солдат, а у нас — ну ничегошеньки нет. Как обидно! Отец внимательно ее выслушал и сказал: «Не расстраивайся, что-нибудь придумаем». Тамара, конечно, не поверила, так и заснула в слезах. А проснулась — на ее портфеле лежали шерстяные носки. Откуда они? Накануне Тамара перерыла весь дом — ничего не нашла. Отец пояснил: завалялись у меня, бери. Так она и не узнала, что носки эти, единственные свои, всю ночь штопал, а потом стирал отец.
...Мариам подошла к столу. На нем в беспорядке разбросаны фронтовые письма — солдатские треугольники. От Соломона. Каждый вечер она перечитывала их. Знала их наизусть и все же перечитывала. Так легче.
Сначала Соломон писал нежно и задушевно. И все — о любви. Но постепенно нежность эта стала наполняться суровостью. В быстрых и отрывистых строках появились горечь и печаль войны.
Как там наше село, виноградники наши, соседи,— спрашивал Соломон,— так же цветут сады, как раньше? У нас здесь все опалено огнем и даже трудно поверить, что где-то есть уют и спокойное течение времени. Какие мы были счастливые и беззаботные раньше и какими стали теперь!  Перед боем думаю о вас. О тебе, Мариам. Доведется ли встретится еще? Пытаюсь отогнать эту мысль, но иногда не получается. Много моих товарищей погибло. Вчера умер Володя. Я писал тебе о нем. Какой весельчак был, как здорово пел! Я вытащил его еле живого из горящего танка. Oн плакал перед смертью. Не от жалости к себе, нет. От ненависти и обиды, что мало убил фрицев. И поэтому плакал. У него никого не было. Детдомовский он. Помяните его. Это очень жестокая война. Сколько горя принесла она нашему народу. У нее один закон — смерть. Но я не хочу ему подчиняться. К смерти привыкнуть нельзя, даже когда видишь ее сто раз на дню. Буду бороться до послед¬ней капли крови и бить, бить, бить... Не сомневаюсь, победим мы. Твои весточки придают мне силы. Письма я храню в планшете, который всегда со мной. Я знаю, пока ты ждешь меня, я не умру.
Мариам отвечала ему, чтобы он не волновался, что село их и соседи живут в достатке и ожидании, что пусть он воюет спокойно и бьет фашистскую гадину, что он настоящий мужчина, если может так храбро сражаться, и она гордится им.
Потом письма стали приходить реже. Последнее, датированной августом 1944 года,  она получила, пять месяцев назад. Соломон писал, что был ранен, но теперь снова в строю. Просил прислать чурчхелу, если осталась. Письмо было коротким и сдержанным. Видно, что-то его беспокоило, и он не решался ей признаться. Мариам не находила себе места. Ежедневно у тети Сони, матери Соломона, справлялась насчет новостей. Ее встречало молчание и наполненные слезами глаза. Он и матери перестал писать.
Что же случилось? Быть может, письма затерялись в дороге или по ошибке отправлены не по адресу? Быть может, у Соломона нет времени их писать? Возможно, он тяжело ранен и предпочитает отмалчиваться, пока не выздоровеет? А если он просто ее забыл и встретил там, на войне, другую?
Она строила эти догадки, заставляя себя не думать о самом страшном. Однажды она вспомнила Соломона там, в саду, во время прогулки, когда он притворился мертвым. Она увидела: лежит он так же в окопе, заброшенный и никому не нужный. Отчаяние комом подступило к горлу. Что бы там ни произошло, она согласна на все. Лишь бы он остался жив.
Так томилась Мариам неизвестностью, снедаемая недобрыми предчувствиями и страхами за самого дорогого для нее человека на земле.
За калиткой гулял пронизывающий ветер. Он осмелел над селом, оставшимся без мужской опоры,— старики, женщины да дети. Мариам вышла в свою нелегкую дорогу, прижимаясь к заборам и голым деревьям. Когда же наконец наступит весна? Ей встречались одинокие прохожие. В их смутных лицах, словно ослепших, ничего нельзя было прочесть. Так выглядит человек, когда горе побеждает в нем радость и сердце черствеет в этом горе. Равнодушные, шли они невесть куда, гонимые ветром, словно призраки, и каждый думал о своем.
Мариам знала любого встречного и не узнавала.
Кетеван Гагниашвили… Сгорбилась все, поблекла. Где теперь ее Вано, на каком фронте? Так и не удалось им повстречаться. В сорок втором это было. Вано прислал телеграмму: буду, мол,  проездом в Тбилиси. Радость-то какая! Всю ночь Кетеван добиралась до железнодорожной станции. Где — на попутке, где — пешком. Изнервничалась, изголодалась. В пять часов утра она уже стояла на перроне, пристально вглядываясь в лица. Поезда приходи¬ли и уходили, а она все ждала, все надеялась. Поздно вечером к одинокой молодой женщине, закоченевшей от холода, подошел комендант и, узнав, в чем дело, сообщил, что поезд, которого она ждет, прошел без остановки.
Кетеван потеряла сознание.
А это кто? Анико Тогонидзе, учительница. Исхудала- то как, господи! Она-то кого ждет? Погиб ее Нико. Не вернешь. Остались дети. Трое. Как прокормить их? Даже не подняла голову, прошла мимо, шатаясь.
Маро Мтвралашвили. Почтальон. Когда-то в домах ее ждали с надеждой. Теперь надежда эта перемешана со страхом. Что там, в почтовой сумке? Солдатский треугольник или похоронка? Одно из двух. Ее сторонились, а если и принимали, то с напряжением, которое граничило с криком душевной муки или вздохом облегчения. Маро не роптала на свою судьбу. Она терпела. Боль¬шое мужество жило в этой маленькой женщине. И оно помогало ей не терять веру в завтрашний день.
Как-то раз Мариам увидела Маро на коленях у собственной калитки. Она подумала, что ей плохо или она обронила что-то и сейчас ищет на земле. Нет, она ничего не искала. Ее глаза застыли в одной точке, а в лице была все та же спокойная суровость. В руке Мариам разглядела похоронку. Маро несла ее от самой почты, машинально повинуясь жесткой строке адреса. И лишь подойдя к пункту назначения, поняла – это ее собственный дом, а тот, кто «пал смертью храбрых», ее муж.
Мариам любила эту некогда приветливую и веселую женщину: Маро приносила ей письма от Соломона и они садились вместе из читать. Обсуждалось каждое предложение, каждый поворот мысли. Маро внимательно выслушивала Мариам и успокаивала, и говорила какие-то теплые слова, поддерживая в девушке надежду. 
А пос¬ле 23 апреля 1943 года их отношения резко изменились. В то весеннее утро Мариам помогала матери в домашних делах. На дворе было солнечно, и деревья трепетали под легким ветерком, готовясь к возрождению молодой листвы. Мариам во всем теле ощущала приятное томление и вдохновение молодости. Ей хотелось петь и смеяться. И когда она увидела Маро, выбежала навстречу, предвкушая радостную весть.
Маро была серьезнее обычного. Она остановилась как бы в нерешительности, поправила на голове платок и прошла на веранду — даже не поздоровалась. У Мариам задрожало все внутри. Вышла мать. Маро порылась в сумке, протянула ей конверт. Мариам увидела, как мать внезапно побледнела, как задрожали ее руки и как она медленно опустилась на стул. Душераздирающий крик пронесся над селом: Котэ, сынок мой! Мать взыва¬ла о помощи, не допуская горькую весть до своего больного, истерзанного в долгих переживаниях сердца. Она кричала до тех пор, пока не пропал голос и из горла не хлынула кровь...
Так, в один день, Мариам потеряла двух близких людей и с тех пор стала бояться Маро, обходить ее стороной. И теперь, повстречав почтальоншу, попыталась свернуть с дороги, но та направилась прямо к ней. Мариам остановилась затаив дыхание.
Для тебя ничего нет, сказала Маро, виновато опустив голову. Ты жди. Напишет Соломон. Еще погуляем на твоей свадьбе. Помолчала. Слишком много горя для одного маленького села. Вот и семья Зукакишвили получила похоронку. На Шакро.
Шакро? И его нет. Занимался грузинской борьбой — не было на селе сильнее его в чидаоба. Защищал слабых, был преданным другом.
Вот они, Шакро Зукакишвили и Марго Мекокишвили, идут по улице, никого не замечая и отдавшись чувству взаимной близости. Она, смешливая девчонка, притворно осуждает его неловкость и он, краснея и путаясь в словах, пытается шутливо отразить этот сладкий штурм завуалированной невинной ласки.
Марго... Она не выдержала долгой разлуки. Умерла. Простыла легкими, слегла и уже не вставала. Врач бился над ней две недели, задумываясь над неожиданной слабостью молодого организма. Истощение? Несомненно. Против него нашлись бы лекарства. Но как победить в человеке тоску любви? Не стало Марго и некому уже отвечать на письма с фронта. Некому? А Мариам? А ее подруги? Они не дадут угаснуть переписке влюбленных. Пусть Шакро продолжает получать письма от Марго, такие же нежные и трогательные. И тогда он будет воевать спокойно, зная, что его ждут. Кто сможет осудить их за то, что они поддерживают в солдате веру?..
Теперь и писать некому.
Мариам пошла дальше, удивляясь, что чужое горе уже меньше трогает ее и не вызывает в ней былого сострадания. Выходит и она очерствела душой? Нет, только не это. Просто она голодна и ей очень холодно.
У магазина обычная очередь. Длинная. Жмутся друг к дружке люди, терпением преодолевая стужу. Удастся ли сегодня что-либо получить по карточкам? Двести граммов хлеба на человека. Но хлеб бывает не всегда. Сахар? Один раз в месяц. Консервы? Немного кукурузной муки?..
И Арчил Гулиашвили здесь. Улыбнулся грустно Мариам. Как нога твоя, мальчик? Застудил ее паренек основательно. Проснулся однажды ночью и решил, что уже утро. Рванулся к магазину, негодуя на себя за сонливость. Прибежал — нет никого. Выходит, он первый. Какая удача! Так, счастливый, и простоял до прихода продавца. К вечеру в ноге появилась острая боль. Она пухла и не разгибалась. Неделю уж мучается. Говорят, нужна ампутация, родные против. Как он без ноги-то будет, молодой такой!
Женщины в очереди почти все в черных платках. Не спешили бы надевать траур. А вдруг вернутся — целы и невредимы? Но чудес не бывает. В чудеса веришь только в детстве. Да и детства давно уже нет. Даже у самых маленьких... Его укоротила война.
И все-таки надо верить. Верит же Мариам, что Соломон жив. И Этери Шиошвили верит. Так и не успели расписать¬ся они с Георгием Созашвили. Призвали его в тридцать девятом. На границу. В район Бреста. Вскоре Этери родила девочку. Георгий пожелал, чтобы назвали ее Мэлси. Имя расшифровал так: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Пусть растет она достойным гражданином нашей великой Родины, писал он, и посвятит свою жизнь служению народу. Потом началась война. И весь мир узнал о героических защитниках Брестской крепости. Пропал Георгий. Без вести. Никто не сомневался в его смерти. Этери крепилась как могла, надеялась на лучшее. Через год она прочитала про Георгия в газете. Он воевал в партизанском отряде. Наконец получила от него письмо и посылку. В посылке был черный платок. Георгий писал, чтобы Этери носила его, если он не вернется. С тех пор она не получила от него ни одной весточки, однако платок не надела. Георгий обязательно объявится когда-нибудь — не такой он человек, чтобы так просто умереть,— и они вместе посмеются над ее тревогами.
Мариам свернула в проулок и оказалась возле школы.
Родная школа. Как бесконечно много связано с тобой. Добродушная строгость учителей и девичьи секреты, озорство мальчишек, норовивших дернуть за косичку, и красноречивые взгляды влюбленных, заветные уроки литературы и долгожданный выпускной бал. Вот там, на лавочке, девчата обычно собирались после уроков, приглашали кого-нибудь из парней и начинали над ними подшучивать. Чаще других в этом кругу оказывался Гоги Джобинашвили. Он был застенчив и избегал девичьего общества. На уроках сидел всегда тихо и мечтательно глядел в окно. Когда ему делали замечание, он робел и виновато опускал голову, после чего из него слова нельзя было вытянуть. Учителя щадили его самолюбие и старались к нему не придираться. В компании одноклассниц он терялся окончательно: краснел, бледнел. Мариам искренне сочувствовала ему, понимая его замкнутость, и всегда защищала от проказ подруг. Однажды Гоги принес ей в школу букет полевых цветов, точно таких, какие дарил Соломон. Сказал: это от Соломона. И убежал. Она, естественно, не поверила ему, по достоинству оценив этот невинный жест благодарности.
Мариам почувствовала, что сейчас заплачет. Гоги Джобинашвили не суждено было дожить до своей первой любви. Он дожил только до первого боя. Погибли Вано Шукакидзе, Шалва Биланишвили, Сандро Гургенидзе, Шакро Зукакишвили... А их невесты? Продолжают ли они ждать? Как страшно это звучит: невесты-вдовы. Сколько их в Патардзеули? А сколько в стране?
На школьном дворе шум и суета. Подростки что-то горячо обсуждали с пионервожатой Этери Хушиташвили. Кто помоложе, стоял в стороне, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Мариам поняла из разговоров, что ребята собираются идти в лес за дровами для вдов. Зна¬чит, можно будет к ним присоединиться. На школьном дворе продолжалась жизнь. Она и не могла прерваться, как того хотели проклятые фрицы. Этери тоже невеста-вдова. Она потеряла на войне люби¬мого человека. И скорбь своего сердца обратила в нежность к детям. А что такое нежность, как не щедрость души? Девушка знакомит воспитанников с последними сводками Совинформбюро. Пусть знают, насколько победоносно бьет врагов Красная Армия. Она читает им отрывки из романа «Как закалялась сталь». Пусть растут такими, как Павка Корчагин. Она собирает с учениками фрукты и одежду для фронта. Пусть чувствуют, что они тоже не в стороне от борьбы с фашизмом. Маленькая Манана, опухшая от систематического недоедания приносит в школу яблоки ля отправки на фронт. Этери просит ее скушать хотя бы одно Та категорически отказывается. Сила человека в умении преодолевать себя. Этери видит: Манана вырастит сильным человеком.
— Этери, можно мне с вами?
Они шли по мерзлому снегу. Мариам стало теплее: шли быстро. Задумалась и ухнула в сугроб. Кто-то протянул руку. Саша Элердашвили. В лице — мужская суровость, хотя ему нет еще и шестнадцати. Он потерял на войне трех братьев. Шесть его сестер остались вдовами. Последним погиб брат Георгий. В селе Лебяжьем, под Ленинградом. Он был разведчиком, еще раньше — студентом мединститута. Тяжело раненный, он просил воды. Санитарка Ляля Боярская изошлась от рыдания возле умирающего лейтенанта. Она прощалась со своей любовью. Георгий прожил двадцать три года.
...Саше Элердашвили исполнилось двенадцать лет, когда началась война. Вернувшись в сентябре в школу, он организовал боевой пионерский отряд «Мстители». Их было шестьдесят, тех, кто поклялся защищать село до последней капли крови, если немцы все-таки прорвутся через Кавказские горы. Выпилили из дерева прямо-таки всамделишные винтовки для мальчиков. Девочки сшили для себя санитарные сумки. На весь отряд была одна старая «мелкашка». Ею решено было положить первого фрица и добыть автомат, автоматом перебить шестьдесят врагов и вооружиться окончательно. Они разделили район на зоны, взяли на учет каждую солдатскую семью, установили вокруг села посты наблюдения. Отдельной группе было поручено во что бы то ни стало найти клад в древних крепостных башнях: деньги были нужны для строительства танка в подарок фронту. Они устраивали по ночам рейды, разыскивая в лесах диверсантов. Они собирали в окрестностях Патардзеули ландыши, которые шли на военные нужды. Саша собрал в мае больше всех — четыреста килограммов, и его по¬хвалили в газете. После школы ребята шли работать в поле наравне со взрослыми. Уроки делали по ночам. Над селом часто пролетал вражеский самолет-разведчик. Они постановили уничтожить его из зенитной пушки. Срочно была найдена двухдюймовая труба в метр длиной, в которую забили самодельную металлическую пулю. Ее вытолкнет пороховой заряд, и она собьет немецкий самолет. Приспособили к пушке шнур. Он легко воспламеняется, и его можно было поджечь из укрытия. Они все-таки выстрелили. Трубу разнесло на мелкие кусочки. Они отделались легким испугом, но, что бы там ни было, с тех пор самолет не появлялся над селом...
Много было ребячьего в их затее. Но все, что они делали, они делали серьезно. И серьезность эта подкупала патардзеульцев. Она помогала им преодолевать печаль и думать о том, что сбудется все, что пока не сбылось, и мертвые воскреснут из пепла и огня, чтобы возвратиться туда, где их уже заждались, а разлученные крепко обнимут друг друга и не расстанутся больше никогда.
Ребята разбрелись по лесу. Мариам, не разгибаясь, собирала хворост. Разламывалась спина от напряжения, посиневшие пальцы не хотели слушаться. Наконец вязанка была готова. Мариам взвалила ее на плечи и медленно побрела к селу. По дороге несколько раз падала и даже распорола пальто, зацепившись за кустарник. При¬шла домой и бросилась на кушетку в изнеможении.
Ей вдруг стало все безразлично. Захотелось забыться, уйти в себя, не думать ни о чем. Когда же кончится эта проклятая война? Когда наступит конец мукам? Соломон, я знаю, ты специально не пишешь — испытываешь мое терпение. Но ты забыл, что человеческое терпение небезгранично. Можно ждать день, два, месяц, даже год, а потом наступает минута слабости, которая может перечеркнуть все. Я прошла через нее не один раз. Мечта юности, привычки, интересы — все кануло в вечность. И вот уже трудно во мне узнать ту прилежную школьницу, что так любила весну, восхищалась Руставели, могла без умолку говорить о пустяках. Ранние морщины на лице, огрубевшие руки... Узнаешь ли ты меня, Соломон, когда вернешься? Узнают ли своих невест твои одно¬полчане?
Мариам вдруг стало стыдно. Да что она, одна такая несчастная. А Этери Хушиташвили? А Венера Андриадзе? А Тамара Чиаберашвили? А все остальные? Они не дали угаснуть очагу в солдатском доме. Потому что их вера оказалась сильнее испытаний. И даже сильнее смерти. Значит, надо крепиться. Встать, вздохнуть полной грудью, расправить плечи. И ждать. Обязательно надо ждать. И верить.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я вновь и вновь вижу эти деревья. Их не коснулось животворное дыхание весны. Они мертвы. Замерли в строгих рядах голые стволы, чтобы не возродиться ни¬когда. Среди них — три одиноких колокола. Порыв вет¬ра — и летят над пробуждающейся землей печальные звуки. Что это? Плач? Стон? А рядом пять обелисков и чаша Вечного огня. На чер¬ном мраморе высечено: «Вечная слава героям, павшим в боях за честь и победу нашей Родины!» И имена. Много имен: Татришвили С. Д., Э. Д., В. Д., Которашвили М. Г., Ш. Г., И. Г., Майсурадзе Г. И., С. И., Г. И., Хушиташви¬ли Г. И., С. И., И. И., Д. И...
«Обитель героев» села Патардзеули.
Их триста двенадцать, тех, кто не вернулся. Нет в селе семей, не потерявших на фронте сына или брата, отца или деда. Прошли годы, и воздвигли патардзеульцы в честь погибших мемориальный комплекс, а их имена увековечили в камне.
Женщина в черном перед мраморной плитой. Мариам Хурошвили. Она дождалась своего Соломона. Они про¬жили долгую счастливую жизнь. Каждый праздник Мариам приходит сюда. К своим одноклассникам и друзьям Соломона. Она приносит с собой букет полевых цветов. Цветов, что дарил ей Соломон, что однажды принес Гоги Джобинашвили.
Гоги Джобинашвили...
Я вижу тебя перед атакой сидящим в траншее, которая, извиваясь змеей, прорезала намокшую землю. Туман, кажется, затопил весь мир, и сквозь белую завесу страшно проглядываются обгоревшие деревья да настораживающий диск бледного солнца.
Тишина.
От нее иногда задыхаешься, от тишины. Она давит на твои мысли, сковывает движения, она холодком пробе¬гает по твоей сгорбленной спине. Ты ненавидишь тиши¬ну, потому что на войне ей верить невозможно. Потому что на войне она может предать.
А было время, ты любил тишину! Вроде совсем недавно ты гулял по росистой траве в родном Патардзеули. Ты любовался закутанными в зелень садами и виноградниками, развалинами старинных храмов и крепостей. Набухшие почки и веселое щебетание птиц приводили тебя в восторг. Тогда тишина была твоим другом и добрым собеседником. Но вот ничего не стало. И даже воспоминания увядают под воем фашистских моторов, под скрежетом танковых гусениц.
Скоро атака.
Руки вспотели от напряжения. Огрызок карандаша, который ты выпросил у сержанта, скользит в них, клочок бумаги намок, буквы расплываются, но ты продолжаешь писать.
«...А еще передаю привет всем родственникам и родным, соседям нашим, всем односельчанам. Пусть знают, что я люблю их всех и помню. Здесь весна не та, что у нас. К ней трудно привыкнуть. Но я держусь, мама, лишь бы ты гордилась мной...»
Ох и суровая же юность выпала на твою долю, парень. Навалилась вдруг на твои хрупкие, еще мальчишеские плечи непомерно тяжелая ноша, но ты не падаешь на колени, а гордо несешь ее ради тех, кто придет после. Несешь, удваивая свои силы святой ненавистью к врагам. Мне трудно представить пережитое тобой. Но важнее другое: через год, через два, через много лет после войны имя твое останется символом непоколебимости и стойкости.
Пройдет много лет, и вновь в Патардзеули придет весна. Заторопится в поле виноградарь Георгий Мтвралашвили. Помнишь, его призвали раньше тебя, в 1940-м? Уходил на три года, как было принято, а вернулся через шесть лет. Войну прошел артиллеристом. Не раз был ранен. Смерть, к счастью, обошла стороной этого человека. Он выжил, хотя трудно было выжить. Он вернулся, хотя трудно было вернуться. Ушел молодым парнем — пришел взрослым мужчиной, коммунистом. Пришел и начал все сначала. Засучил рукава и отправился на виноградники. Как будто ничего не случилось! Как будто и не воевал он и не видел смерти! Как будто не вставала она перед ним пять раз на дню! Потом женился, обзавелся хозяйством, вывел в люди четверых детей — все как положено.
Только засучил рукава...
Пройдет много лет, и бухгалтер Валерий Окросцваридзе скажет мне: «Считаешь, стар я? Ошибаешься.  Подумаешь, контузия! Дай-ка руку. Померимся силой... То-то. Разве не слышал, что у фронтовиков стальная выправка? Это на всю жизнь. Конечно, в июне сорок первого во мне поболее сил было. Уходил на войну бить гадов молодцом. Жена моя, Тамара, беременная была. Куда ты, плачет, убьют тебя! Не убьют, отве¬чаю, иди домой да сына мне роди. А уж я за вас по-стою. И родила! Сына! Назвали Джемалом. Потом Цицино была. Потом Авто. Три внука у меня теперь, понимаешь? А война... она ушла. И вроде не было ее. Только иногда, знаешь, защемит вот здесь, слева. Сколько наших ребят полегло! Нет, такое не забывается...»
Ты слышишь, Гоги, и внуки уже у тех, кого с тобой призывали, и правнуки, и ходят они в ту же школу, куда ты ходил. Стоит она там же, где стояла раньше, до войны. И есть в ней теперь на втором этаже музей боевой славы, твоей славы. На стендах — фотографии выпускников. Тех, кто не вернулся. И письма, письма...
Георгий Картвелишвили: «Верю, победа будет за нами. Нас трудно победить, потому что мы сильны духом. Защищаю правое дело. Враг будет разбит...»
Шакро Зукакишвили: «...Где братья мои? Что с ними? На каком фронте? Пишу из госпиталя. Выжил. Скоро на фронт...»
Леван Мартиашвили: «...Я родился для того, чтобы защитить Родину и умереть... Извини, не хватило чер¬нил...»
Тут же материалы о семье Унапкошвили. Два сына у матери Екатерины — Вахтанг и Георгий. Оба погибли, защищая Кавказ. Зашлось у матери сердце, но не сломилось. Оно продолжало жить для того, чтобы хранить па¬мять о былом. Его хватило еще на тридцать пять лет. И тогда из города Уруха, из Кабардино-Балкарии, при¬шло письмо, адресованное пионерам. В нем рассказывалось о героической смерти Вахтанга. Там, за Кавказским хребтом, который так и не удалось перейти фашистам, его имя выбито на камне обелиска. И тогда материнское сердце не выдержало.
Фотографии, документы... Все это любовно собрано руками школьников. Поиск продолжается. Им помогают ветераны войны, педагоги.
Григорий Кикнадзе призывался в сороковом. С тех пор не снимал военной формы. Восемнадцать боевых наград — за риск и доблесть, мужество и отвагу. Любит, очень любит детей этот беспокойный, хлопотливый чело¬век. Но виду не показывает. Строг. В школе часто рассказывает о пережитом в годы войны. Долго, подробно... Тишина в классе. Молчат ученики. А потом: «Дядя Григорий, еще, пожалуйста!»
А немного выше, в центре Патардзеули, выйдет за калитку Мария Отарашвили. Присядет она на лавочку. И что это с ее Георгием творится! Как весна, так не удержишь его дома. Семьдесят седьмой уже пошел, а он чуть свет отправляется на виноградники. Не может без них жить. Мария задумается. Вспомнит. Когда же это было? Ах да, в 1930-м. Шумная, хмельная, развеселая свадьба. Ее Георгий — самый красивый, самый сильный! Его братья — Шалико, Тате, Вано. Жизнерадостные, озор¬ные...
Мария, расскажите о войне!
Наворачиваются на глаза слезы — как год, как два, как много лет тому назад, когда под сжимающие сердце звуки духового оркестра вошел в дом ее муж, ее Георгий Отарашвили. Цел и невредим. Счастье-то, счастье-то какое! А где Шалико, где Тате, где Вано? Погибли... Смертью храбрых. И все равно счастье: один-то жив! Вон у Зукакишвили четверо сыновей ушли на фронт, и ни один не вернулся. У Папиашвили погибло трое — Ника, Иосиф, Давид. «Поющие братья» — так звали их на селе. Невозможно было оторвать слух от их мелодичных, задушевных песен. Какие были голоса! Но погас домашний очаг. А здесь нет! Здесь будет жизнь. Жизнь будет и у Тбелишвили. Там пять сыновей воевали. Ника погиб под Керчью, Вано — под Сталинградом, Миха — под Брянском, Шакро — под Тятиковом. Один Иосиф остался жив. Остались дети погибших. Значит, будет жизнь!
Наворачиваются на глаза слезы...
А помнишь, Гоги, Александра Элердашвили? Он уже муж¬чина в возрасте. Живет в Сагареджо. Работает редактором районной газеты. Много пишет о военном времени. А Этери Шиошвили помнишь? Она так и осталась невестой-вдовой, не дождалась своего Георгия. Зато Мэлси, дочь ее, подросла, окончила институт и преподает в Сагареджойской средней школе.
… И снова тишина. Не проходит минуты и хриплый окрик сержанта – в атаку! -  выводит тебя из равновесия. Сердце учащенно бьется, пуки намертво прикипают к винтовке. Трудно вылезти из окопа. Сапоги скользят. Приходится подтягиваться на локтях. Ветер бросает в лицо чудные запахи весны. Впереди туман и неизвестность. Позади – Отчизна. Ура – поднимается со всех сторон.
Я вижу, как ты, собрав все свои силы, одним из первых вырываешься из окопа с выстраданным, идущим из глубины души: за Родину!
Гоги Джобинашвили... Патардзеульские пионеры после смерти твоей матери нашли в пустом доме фронтовые письма, комсомольский билет, обагренный кровью, и похвальную грамоту об окончании школы с отличием. Все это они бережно поместили под стекло в школьном музее боевой славы.
Ты любил жизнь, любил родную землю. Ты не хотел умирать. Ты мог бы растить детей, ухаживать за виноградной лозой, мог бы радушно встречать гостей, повинуясь завету предков. Но когда Родина оказалась в опасности, ты, не задумываясь, отдал за нее жизнь. Как и твой брат Сандро. Так было надо.
Я вижу, как вражеские пули насквозь прошили твою грудь в нескольких метрах от окопа. Ты упал вперед, ткнувшись лицом в весеннюю землю, широко раскинув руки, как бы обняв и заслонив ее собой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А весна продолжает бушевать над Патардзеули. Расцветает нежная сирень, распускаются гордые тюльпаны, и наполняются окрестности счастливыми детскими голо¬сами, за которые можно все отдать.
Даже жизнь.
Как не открыть окна, Мариам, не вдохнуть цели¬тельный весенний воздух, и не зажмуриться от лучей теплого, приветливого солнца, и не увидеть на фоне ослепительно чистого неба, мирного неба ленивую птицу, словно замершую в свободном парении? И не услышать звонкие, задорные, веселые песни молодых винограда¬рей, работающих на плантациях, и не почувствовать в себе прилив сил и странное томление — ожидание чуда,— и не махнуть рукой на недомогания, на пустую ссору с соседями, на бесконечную заботу и суету? И не улыбнуться по-детски, расправив морщины на лице, и не сказать себе — в который раз! — что только ради этого мгновения стоило прожить жизнь.

Сагареджойский район, Грузинская ССР. «Комсомольская правда».
9 мая 1985 года. На снимке: Мариам Хурошвили.

#Невеста
#Никаквижинадзе
#война
#Грузия
#очеркиовойне