Шанель 5

«Время странным образом трансформирует вещи, как фокусник в цирке: кладёт в шляпу шарфик, а достаёт  кролика, - думал Яков, - Всё, что вчера было ценным, сегодня утратило значимость. А пустые мелочи наполнились вдруг новым смыслом и стали дороги, жизненно необходимы».
- Рина, мы должны взять только самое важное.  Понимаешь? – говорил он, укладывая чертежи и схемы на дно чемодана.
 - Но, дети, Яша. Им так много нужно: тёплые вещи, книги.
- Книги оставим, они тяжёлые. Возьми только вещи. Зачем ты достала это бельё?
- Это льняное бельё, с вышивкой. Оно не пользованное,  можно продать или обменять на хлеб.
- Хорошо. Берём  бельё.
- И духи.
- Какие духи, Рина? Кому  сейчас нужны духи?
- Это «Шанель»,  помнишь, папа привёз мне весной?
- Рина, это война. Война.
Но, уличив момент, она всё же положила духи в чемодан. Между постельным бельём и распашонками Лёвы.
   В вагоне пахло обделённостью, бездомностью. Рина пыталась разложить этот запах на составляющие, но не могла: не пыль, не пот, не табак, что-то необъяснимо иное.  У каждого дома есть  свой запах.  И человек повсюду приносит его с собой.  Рина любила собирать эти тонкие, едва уловимые нотки, соединять их в мелодии. Здесь, в поезде, невероятное количество аккордов должно было звучать безумной какофонией. Но, нет, всё исчезло, растворилось, и пустоту заполнил запах войны, беспокойства и страха. Запах молчания, лишения, оторванности. Рина прижала к груди трёхмесячного сына и уткнулась носом в его макушку. Пытаясь через тёплый фланелевый чепчик почувствовать знакомый, пьянящий запах ребёнка.
   «Время меняет скорости - от сверхбыстрых  до невыносимо медленных,  -  думал Яков, - Эта ночь бесконечна, она вместила в себя целую жизнь».
  Ночь взорвалась через несколько секунд. Первая бомба разбудила дремавших пассажиров. Они прыгали из вагонов, бежали подальше от поезда, но казалось, пространство сузилось, затрудняя тем самым движение. Осознание того, что ты жив, приходило с опозданием и совпадало с новым  взрывом.   Яков прикрывал собою Ларису, старшую дочь, и почему-то пытался закрыть ей ладонью глаза. В какой-то момент он потерял Рину с Лёвой. И это лишило его опоры. Больше он не бежал. Просто лежал и считал вдохи-выдохи земли под собою, пока не сообразил, что это дочкино сердечко колотится об его рёбра, словно просит впустить туда, где тепло и надёжно.
  Звук удаляющихся самолётов и тишина. А после – плач, крик, хрипы  раненых.
- Ларочка, детка.
- Папа, где мама?! Где Лёва?!
Пространство расширилось, и пришло в движение. Люди теперь бежали в разных направлениях: одни к поезду, другие, почему-то, к лесу, третьи – просто натыкались на первых и вторых, как неприкаянные. Яков мысленно чертил траектории движений людей, и они сплетались в его голове в немыслимую схему, которая звучала монотонным: «Папа, папа, папа». 
   Рина шла ему навстречу, но Яков не сразу разглядел, что она несёт. Её левая  рука неестественно выгнутая наружу была прижата к сыну. И только в вагоне он понял, что рука оторвана, а сын, их маленький Лёвка, мёртв. Заводской врач, ехавший в соседнем купе, выверенным резким движением отсёк  то, что недавно было рукой, от предплечья,  и Яков удивился его спокойствию.
  Болело всё, каждая клетка тела: где-то в животе отмирало невостребованное материнство, грудь распирало от молока и тисками сжимало горло сдерживаемое рыдание. Лёва ехал в чужой город Омск в отдельном от неё вагоне, и, понимая всё, она не могла отогнать от себя эту глупую мысль, что ему холодно там одному,  без неё. Сын унёс  с собой самый важный аккорд из мелодии «Запах дома». Дочка испуганно жалась к матери справа. Рина дышала ею - вдыхала, вдыхала, но дочь пахла копотью и землёй.   
   Когда хоронили Лёву, Рина думала о том, что она навсегда прирастает к этому городу  маленьким могильным холмиком.
   Чемодан с распашонками открыли не сразу. Яков с Ларисой обустраивались в выделенной им комнате, как умели. Рина лежала в больнице. Культя распухла, покраснела, горела огнём.  Но мальчик-хирург, сделал невозможное – остановил заражение и сохранил предплечье. «Йеварехеха Адонай вейишмереха!» - шептала Рина, как заклинание, завидя его, - «Йиса Адонай панав Элеха веясем леха, Шалом!»*.
   Она долго ещё, по привычке, пыталась что-то сделать левой рукой, разбивала, роняла, теряла равновесие и плакала тихо, чтобы муж не заметил её страданий.
   В девятиметровой комнатке, ставшей Меерсонам  новым домом, вскоре появился свой запах. Рина впервые почувствовала его, вернувшись из больницы. Она различала в нём оттенки чего-то знакомого, из прежней жизни, но никак не могла вспомнить, чего. Пока однажды вечером не раскрыла чемодан, чтобы достать из него распашонки сына. (У молодой пары, занимающей соседнюю комнату, родился малыш).
  Вырвавшийся наружу аромат «Шанели» парализовал женщину. Во время бомбёжки чемодан упал с полки, флакон с духами остался цел, но пробка ослабла. Льняное постельное бельё с вышивкой было безнадёжно испорчено уродливым коричневым пятном. Распашонки даже после нескольких стирок имели стойкий запах французского парфюма. Рина кипятила их с солью, вымораживала, вывесив в сетке за окно, но окончательно избавиться от запаха не удалось. Так и отдала.

«Чувствуете, немного корицы и цукатов, - говорила тётя Рина, наливая чай в тончайшие фарфоровые чашки, - Тёплый аромат домашнего праздника. Вдыхайте, мои хорошие, вдыхайте». Аська смеялась, а я вдыхала. В 70 лет внуки звали её тётей Риной. Слово «бабушка» как-то не вязалось с изящностью и лёгкостью её движений, стройностью фигуры. Меня восхищало умение этой женщины одной рукой так запросто делать то, что мне, двурукой, давалось с огромным трудом. Например, вставлять одеяло в пододеяльник. В дефицитном 89 году, когда магазинные прилавки вдруг опустели, тётя Рина стелила мне льняное постельное бельё с вышивкой, в который раз объясняя происхождение огромного пятна. Она как будто оправдывалась, говоря, что бельё это самое лучшее, почти новое, несмотря на преклонный возраст. И Аська снова смеялась, рассказывая шёпотом, что Рина верит, будто бельё до сих пор пахнет «Шанелью». Я тоже верила, поскольку едва улавливала незнакомый мне далёкий и гармоничный аромат парфюма. Не верите?
Правда! Через 48 лет.
 Спустя годы, я заметила, что пытаюсь разложить каждый запах на составляющие его оттенки, нотки. Со временем это вошло в привычку и стало частью жизни. У каждого дома есть свой запах.
Я помню запах дома Меерсонов, и до сох пор безошибочно угадываю в безумной какофонии окружающих меня мелодий аккорд «Шанели №5», состоящий из ноток войны и потери, мужества и женственности, любви и печали.
Да благословит тебя Господь, тётя Рина, и сохранит тебя! Йеварехеха Адонай вейишмереха!
*Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да обратит Господь лицо Своё на тебя и даст тебе Мир!