Ангелы улетают до рассвета

Во сне ты горько плакал. Нет, он уже не плакал. И даже уже не кричал. А за плач я принимал резкие всхлипывания, но это был не плач - ему просто не хватало воздуха. Кислорода.
И сна тоже уже, наверное, не было. Я не знаю, что он видел и видел ли вообще в своем полузабытьи, но, когда он приоткрывал на почерневшем лице своем глаза, в них не было уже ни мольбы, ни упрека и даже уже ни боли.
Ни сна, ни плача. Но ко мне привязалось, въелось в кровь, вошло в мозг, и я повторял и повторял про себя как заклинание, как молитву, как проклятье самому себе: "Во сне ты горько плакал". Еще совсем недавно я читал им с Леной рассказ Юрия Казакова под таким названием, это было не детское совсем чтиво - он ничего не должен был в нем понять, но он прижимался ко мне и даже гладил руку, успокаивая: "Не расстраивайся так, папа..." Он был маленький мудрец, он все видел, чувствовал и понимал.
- Сходи, покури, - сказала Лена.
Я вышел на крыльцо, она осталась возле сына. Со мной вместе вышел доктор, высокий худой парнишка. Мы стояли с ним и курили на крыльце "скорой помощи" райбольницы - почерневшей избушки на курьих ножках. Каждая затяжка острой болью разрывала грудь - мороз стоял такой, что потрескивали черные скелеты лип, окружавших больничный двор. Но мне нужна была, наверное, эта боль - от одной сигареты я прикуривал другую. Поскрипывал где-то снег от чьих-то далеких и одиноких шагов, сверху из бездонной ледяной черноты за нами наблюдали мириады огромных и бесстрастных звезд.
- Скажите же что-нибудь, - попросил я доктора.
Он не отвел глаза:
- Я не знаю, что вам сказать. Подождем до утра - когда рассветёт прилетит вертолет...
Про вертолет, который прилетит утром, я слышу всю ночь и весь вчерашний вечер. А днем, когда жена плакала, умоляла вызвать санитарную авиацию, главврач, пряча глаза, говорил, что ничего экстренного пока не случилось, поэтому и оснований нет для такого вызова.
- Боятся, - шепнула мне медсестра. - За вызовы их по головке не гладят...
Уже скоро все основания для вертолета появились, но было поздно - стемнело, и летчики не рискнули лететь к черту на кулички на морозную ночь глядя.
...Я, кажется, начал понимать. Затоптав окурок, зашел в избушку. Тесная прихожая с печкой. Две крохотные комнатушки. В одной на кушетке - наш сын, наш Димка. Постояв у печки, чтобы выгнать из одежды холод, я подошел к нему. Поправил подушку, потрогал лоб, который горячим уже не был. Дима не откликнулся никак на это прикосновение - он вздрагивал со слабым стоном сам уже по себе. Я смотрел на его почерневшее лицо - глаза запали, рот спекся - боже, как все это быстро и неожиданно, как стремительно исказились тонкие черты большеглазого личика!
...У него был грипп, непонятный вирус которого свирепствовал по России. Писали и говорили, что в Казани и еще где-то кто-то уже умер. Болезнь протекала действительно тяжело, но все же наконец отступила - температура спала, Димка повеселел и даже запросился на улицу:
- Пойдем, мама, смотреть звезды.
Они любили наблюдать за ночным небом. Купили звездный атлас и заливались счастливым смехом, отыскивая по нему в высоком морозном небе среди мириад огоньков любимые свои звезды. Они говорили со звездами, и звезды, кажется, говорили с ними.
- Потерпи, сынок, вот выздоровеешь, тогда и посмотрим...
Не довелось. Вчера утром он проснулся с заплывшими глазами. Мы вызвали детского врача. Вчерашняя студентка-девчушка, осмотрев, сказала, что надо на прием к окулисту. Мы закутали Димку потеплее и повезли на саночках в поликлинику. Окулист сказала, что это грипп дал осложнение на глаза, выписала какие-то капли и отправила домой. Успокоенный, я ушел в редакцию, а жена осталась дома с сыном. Потом она позвонила и сказала, что у парня поднялась температура, он сильно кричит и что она вызвала "скорую помощь":
- Подходи прямо в больницу.
- Попозже. Ты же знаешь, у меня номер, а в редакции никого.
Она заплакала:
- Для тебя существует только газета!
Что я мог ей ответить? Впрочем, прожив с газетчиком столько лет, она и сама понимала, что ситуация у меня на работе аховая: полредакции валяется с гриппом, три студента-заочника уехали на сессию, остался я один с машинисткой и корректором, а завтра должен выйти субботний номер - четыре полосы, которые и смакетировать, и вычитать кроме меня было некому. К тому же на первой и четвертой полосах оставались дыры, а забить их опять же некому - надо самому написать пару-другую заметок. Мог ли я, редактор, все это бросить? У меня, пришедшего в газету со школьной скамьи, в семнадцать лет, выработалось стойкое, пропитавшее кровь и плоть убеждение: что бы ни случилось, хоть пожар, хоть наводнение, газета должна выйти в срок. Это - закон!
Мы перезванивались. В голосе ее все больше становилось отчаяния. Уже темнело, когда она позвонила снова:
- Бросай все! Ему очень плохо!..
Я как раз сделал последнюю полосу. Попросив корректора вычитать ее сверхвнимательно, я подписал номер в печать и бросился со всех ног в больницу. Я бежал по замерзающим деревянным улочкам райцентра, кляня все на свете: себя, свою проклятую работу, всех тех, кто заслал нас с двумя маленькими детьми в эту тьмутаракань.
...Димку я не узнал. Глаза совсем затекли, лицо пометили черные пятна. Он кричал, извиваясь в судорогах, ему сделали укол, он затих... В глазах жены я прочитал обращенную ко мне мольбу о защите и помощи: "Ну сделай же что-нибудь!" Я подошел к врачам, двум молодым ребятам, - районному педиатру и командированному из Перми куратору. Они говорили что-то про санитарную авиацию, про осложнение на почки...
Я отвел жену в прихожую, напоил водой из бочки, стоявшей возле печки. Она прижалась ко мне:
- Сначала долго искали врачей... Они зачем-то оставили его здесь, на "скорой"...
- Пойми, Лена, в районе эпидемия гриппа, мы не одни...
- Я ничего не хочу знать, сын у меня один!
- Потерпи, утром прилетит вертолет.
Она заплакала у меня на плече.
...Как неживые тянулись минуты. Он уже не кричал. Склонившись над ним, мы ловили мельчайшее движение на его лице. Вот он приоткрыл глаза-щелочки, в них промелькнуло что-то его, живое, Димкино, черные полоски губ шевельнулись:
- Мама!
Лена рванулась к нему и стала, как при замедленной съемке, оседать. Врач с медсестрой подхватили ее под руки:
- Пойдемте, мы сделаем вам укол.
Ее увели. Я склонился над сыном еще ниже:
- Ну скажи, Димка, скажи что-нибудь! Тебе больно? Ты хочешь пить? Тебе надо маму?
Он молчал. Я посмотрел на часы - скоро пять, до рассвета еще далеко... Невыносимо захотелось курить, я стал нащупывать в кармане сигареты, но тут же отдернул, как от кипятка, руку: что с ним?! Дима издал слабый стон, дернулся, выгнулся в мгновенной судороге, вытянулся и затих.
- Качай! - бросил мне кислородную подушку врач.
Я качал, остервенело, неистово.
- Все! - оторвался от Димки врач. В глазах его было отчаяние.
- А-а-а-а!.. - закричала жена, вырываясь из рук медсестры. Я не узнал в этом странном крике ее голоса.
...Не может быть! Это неправда! Мы еще долго стояли над ним и ждали, что он встанет, зальется смехом... Но он не встал. Это была правда! Он никогда уже не заплачет горько во сне...
...Через два часа мне отдали его тело - вскрытие было делать негде и некому, надо было везти куда-то за тридевять земель, а была суббота, и никто не хотел с этим связываться. Честно говоря, и я не желал, чтобы Димку резали - и без того настрадался парень.
Мне завернули его в одеяло, я вынес его, вмиг отяжелевшего, и всю дорогу держал на руках, пока "уазик" "скорой помощи" вез нас домой. Я занес его в не топленную со вчерашнего утра квартиру, положил на нашу супружескую кровать. Лена освободила его от больничного одеяла, прилегла рядом, обняла его, уже совсем окоченевшего. Я достал из шкафа бутылку коньяка:
- Тебе налить?
- Нет, - покачала она головой, - а ты выпей.
Я повертел бутылку в руках и поставил обратно:
- Что ж теперь делать?
- Не знаю...
И я не знал. Дочка ночевала у соседей, я позвонил им и попросил, чтобы ее увели в школу.
- Какая школа? - сказали мне, - мороз за тридцать градусов! Пусть побудет у нас.
Я позвонил бабе Симе, редакционной техничке, маленькой юркой старушке:
- Димка умер, баба Сима... Что делать? Помоги...
- Ой-ёй-ёй! - запричитала она. - Погубили парнишку! Счас буду, бегу!..
...Мы раздвинули в большой комнате стол, положили на него Димку. Баба Сима омыла тело, одела его. Связала ноги бинтом, уложила руки на грудь:
- Надо бы отпеть...
- Он - некрещеный. Да и кто отпоет? Ни попа здесь, ни церкви...
- Ох, прости нас, Господи, за грехи наши тяжкие! - запричитала баба Сима. - Живете без креста, вот детьми и расплачиваетесь!
...Дальше – как во сне. Приходили и уходили соседи, знакомые и незнакомые люди. Что-то спрашивали, я что-то отвечал. Жена, не обращая ни на кого внимания, взяла веник и с чужим окаменевшим лицом стала подметать пол. Зачем? Почему? Прибежала дочка, прижалась, плача, ко мне своим худеньким длинным телом.
Хоронили Диму в понедельник. Мороз так сковал землю, что ни лопатам, ни ломам она не под силу - пришлось пригнать трактор с буром, каким электрики роют ямы под столбы. Но я во всем этом почти не участвовал. Друзья взяли на себя и гроб, и памятник, и могилку, позаботились обо всем остальном. А я с утра снова был в редакции. Умер Андропов Юрий Владимирович, и мне надо было смакетировать некролог про эту чужую смерть на всю первую полосу, сдать в набор, а потом вычитать, чтобы, не дай Бог...
Впрочем, я уже ничего и никого в этом мире не боялся - хоть на нож, хоть в омут с головой - мне было по большому счету все равно. Но въевшаяся в кровь профессия требовала своего, - делать газету и никаких гвоздей! К тому же существовали писаные и неписаные правила: подписать газету в свет могли за редактора его заместитель или ответственный секретарь, в крайнем случае - заведующий отделом, если он член партии. Таковых на тот момент в редакции не было.
Из дома звонили, торопили. Я уже почти все сделал, осталось только вычитать полосы и подписать. Наконец приехал из райкома заведующий отделом пропаганды и агитации:
- Езжай, хорони. Я подпишу...
...Я не знал, что у нас столько друзей. На кладбище, несмотря на лютый мороз, пришло много народа. Мальчишки из дочкиного класса, глядя на нас, взрослых, все порывались снять шапки. Я подошел к учительнице и попросил, чтобы они не делали этого - хватит с нас одной смерти...
Поставили памятник, сваренный из арматуры - наверху красная звездочка. На табличке даты: 14.05.76-11.02.84". Из мерзлых комьев соорудили холмик, Лена упала на него, и у меня не было сил ее поднять.
Морозы отступили уже во вторник. Потекли дни - бессмысленные и пустые. Мы жили, как оглушенные. Я на автопилоте ходил на работу, проводил планерки, писал, правил тексты, сидел на телефоне, выбивая бумагу или отыскивая по всей области запчасти для линотипа... Потом мы с Леной шли на кладбище. Тропинка, по которой мы поднимались на гору, потихоньку чернела, все длинней и ветвистей синели на снегу тени деревьев. Пахло весной.
Вечерами я топил печь - круглую, покрытую посеребренным железом, обогревающую крошечную детскую комнату и гостиную. Сидел на полу перед открытой дверцей, смотрел на огонь и курил, зажигая одну сигарету от другой. Бессмысленно наблюдал, как огонь, облизывая, съедает поленья. Лена молча одевалась и уходила на улицу смотреть звезды. Я вставал, находил водку, наливал в стакан и садился с ним обратно к печке. Подходила дочка, обнимала сзади за шею:
- Папа, не надо!
- Я не могу уснуть.
- Маме тоже ведь тяжело...
Почему дети бывают сильнее и мудрее нас? Вот и Димка умел, когда меня заносило, приласкать и успокоить плачущую тихо мать:
- Все будет, мама, хорошо! Ты усни, а утром проснешься, и все будет хорошо...
Она, покрывая его лицо поцелуями, счастливо смеялась:
- Заступничек ты мой! Мужчина!
Уложив дочку в постель, я одевался и выходил на улицу. Лена, полузамерзшая, стояла всегда на одном и том же месте, смотрела на небо и беззвучно о чем-то разговаривала со звездами. Приобняв, я уводил ее в дом. Мы молча пили чай, потом она уходила в спальню, но я был уверен, что она не спала.
Оставшись один, я снова наливал себе водки. Открыл как-то наугад в один из таких мучительных вечеров томик "Былого и дум" и оторопел от совпадения: "...Дни и ночи без сна... тоска, тоска. Я пил, что попало... Русская слабость пить с горя - совсем не так дурна, как говорят. Тяжелый сон лучше тяжелой бессонницы, и головная боль утром с похмелья лучше мертвящей печали натощак". Вспомнив, что Герцен тоже потерял маленького сына, утонувшего вместе с матерью писателя, я стал жадно читать дальше, ища облегчения в прикосновении к чужой боли.
Не нашел, а только еще глубже разбередил раны. И тогда я стал искать утешения в водке. Мне надо было выговориться, а она, я надеялся, даст возможность говорить самим с собой. Странные это были беседы. Я клял себя - и за то, что затащил семью в эту дыру, и за эту крохотную квартирку с вечно холодным полом, и за газету, не понятная никому привязанность к которой затмевала все - жену, детей, умение и желание жить по-человечески. "Тебе уже тридцать пять, а что ты дал своим детям? - спрашивал я. - Вареную колбасу по праздникам? Пару мандаринок на Новый год? Ничего! А когда пришла страшная минута, ты не смог спасти, защитить его!" Я ждал, что мой собеседник пожалеет меня, оправдает, утешит: "Не в колбасе счастье, так живут все, тебе не в чем винить себя". Но он не желал жалеть меня, еще больше подливал масла в огонь, бил и вовсе наотмашь: "Тоже мне чистюля нашелся" Гордый больно! Другой бы давно съездил в обком, упал в ножки, небось, перевели бы куда-нибудь ближе к цивилизации! А насчет колбасы и прочих лакомств тоже сам виноват - сходил бы к торгашам, завел дружбу! Но нет, принципы!.. И только не говори мне опять о газете! Кому все это нужно? Мотаешься по полям и фермам, сидишь на колхозных собраниях, пишешь по ночам, а на прилавках магазинов все равно пусто - ни молока, ни мяса!"
Я сходил с ума от этих бессмысленных диалогов. Хлебнув еще водки, пытался уснуть, и если получалось, то и во сне избавления не было. Мне снилось одно и то же. Будто приехал какой-то сверхсекретный профессор. Я раскопал могилу, открыл гроб и унес Димку к нему в лабораторию. Его положили, длинного и тонкого, с чистым уже лицом на стол, обклеили датчиками. Профессор что-то включил - засверкали огни, веки на Димкином лице дрогнули, он улыбнулся, открыл глаза. Начал вставать, вот уже свесил босые ноги... Я беру его за руку - она падает, как посторонний предмет, я кричу и просыпаюсь весь мокрый от слез. Димки нет! Пустота!
Из меня словно все выкачали. Как-то после очередного такого кошмара, пустой и никчемный, я встал, поплелся на кухню, достал бутылку и выпил остатки водки прямо из горлышка. Выкурив пару сигарет, забрался на диван, пытаясь снова уснуть. Бессонные ночи и водка взяли свое - провалился в полузабытье. Но, кажется, ненадолго - кожей почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Открыл глаза - в кресле напротив то ли поп, то ли монах. В рясе, борода до пояса, костистое распутинское лицо.
- Зачем, - начал скрипучим голосом, - поставили на памятник звездочку вместо креста?
- Он любил армию, любил рисовать солдат, танки, буденовки...
- Почему не отпели, как люди?
- Он был у нас некрещеный...
- Не беда. Дитё любая старушка могла бы отпеть - разрешается... А ты все равно убери звездочку, спили, срежь!
- Ты кто такой, чтоб указывать? Пошел прочь, урод!
- Гневишь Бога! Мало тебе сына?
- За что вы отняли его у нас?
- Это не мы, это Господь!.. За грехи твои...
- Что это за Господь такой немилосердный? Наказывал бы меня...
- Он тебя и наказал...
- А сына зачем? Ненавижу! - я вскочил весь в поту - никого рядом. Пустота! Только удаляющее эхо:
 - А ты зачем его бросил?! Зачем?..
Поплелся в спальню к жене. Встал на колени:
- Прости!
Она взяла мою руку:
- Тебе легче, когда пьешь?
- Нет, еще хуже...
- Тогда не надо...
Наконец-то! Я почувствовал, в ней что-то проснулось, что она выходит из оцепенения, оживает...
- Потерпи! - попросил я ее, - баба Сима сказала, полгода будет невыносимо, потом полегчает. Я знаю, что вы были с ним очень близки, я даже иногда вам завидовал, ревновал...
- Он тебя тоже сильно любил. Жалел. Не разрешал мне тебя ругать, хотя ты   и заслуживал. "Не надо, - говорил, - мама, он хороший!"
- Давай выживать вместе...
- Давай. У нас же дочь...
...Сошел снег. Зазеленело, расцвело кладбище. Мы поправили провалившуюся могилку, привезли черной земли, посадили цветы. Выкопал в лесу сосенку и посадил ее в изголовье. Поставили оградку. Я хотел спилить звездочку, но передумал - он так любил звезды. Возможно, потом, если приду к вере, поставлю новый памятник - с крестиком.
Мы все лето и осень ходили к Димке, иногда - втроем. А однажды новой зимой Лена сказала:
- Я хочу уехать...
- А как же могилка?
- Мы будем навещать. Давай уедем после годин. Я еще не старая, хочу родить, но только не здесь...
- Кого? Мальчика или девочку?
- Кто получится. Но лучше девочку - такого, как Дима, уже не будет...
Не будет. Он у нас один...