Глава 2. В озерных льдах

       Лейтенанту Горохову отчасти повезло, что его истребителем в этом бою, стал не новенький верткий "Як" или стремительный "МиГ", а старый, добрый "ишак" (*). И дело даже не в его широкой освоенности в рядах ВВС РККА, и не в паре двадцати-миллиметровых  крыльевых пушках позволявших несколькими  короткими очередями развалить "мессер" или «Юнкерс». Даже не в том, что его звездообразный лобастый мотор M-63 лучше всякой брони защищал от пуль и снарядов в лихих лобовых атаках. Все это было уже позади. И сейчас главное достоинство "И-16"-го, в сравнении с его более современными собратьями, заключалось в наличии открытого фонаря кабины пилота и «полудверцы» на правом борту. Если бы не это обстоятельство, то лейтенанту Горохову вряд ли удалось бы легко выбраться из скапотировавшего при вынужденной посадке истребителя.
Взору лейтенанта, с немалым усилием поднявшемуся на ноги, предстал лежащий "на спине" истребитель, - зеленая, летняя окраска которого чернела посреди окружавшей лейтенанта приглушенной сумраком белизны снега. Ни отблеск звезд, ни свет луны не пробивали плотного слоя облачности, висящего по оценке летчика в двухстах метрах над землей. Их рассеянный свет слегка лишь подсвечивали заснеженную поверхность.
"Да-а, быстро тучки набежали. Даст Бог, и этот немец гробанет свой "мессер", как я, или еще лучше - свернет себе шею при посадке, - представив себе все трудности, с какими ему пришлось бы столкнуться, доведись невредимым вернуться на аэродром, - зло прорычал лейтенант, желая сбившему его фашисту еще более жесткой посадки. - "Интересно, как наши? Найдут ли ночью, за такой облачностью аэродром? Смогут ли сесть? Или, так же, как и я, распластаются на земле..."
Мысли лейтенанта оборвал раздавшийся под капотом самолета хлопок, и тут же по стыкам его верхних панелей потекли вьющиеся струйки пламени. Самолет, из баков которого не было израсходовано и половины горючего, вот-вот мог превратиться в яркий факел, пожирающий деревянный планер.
Сам, не зная почему, лейтенант не побежал в сторону от погибающей машины, а вступил с разрастающимся пламенем в борьбу.
Горохов, словно и не было у него за сегодняшний день трех штурмовок и одного, ставшего последним вылета на перехват, позабыв об усталости и опасности взрыва самолета, сбросил с себя летную куртку, и принялся ею сбивать пламя, ногами присыпая его снегом. Решительность, с которой он вел борьбу с пламенем, и быстрота его действий не позволили огню распространиться по всему самолету. 
Поплясав с минуту несильными сполохами паров, авиационного керосина,  из лопнувшего при жесткой посадке топливопровода, выгорел, не причинив самолету существенного вреда. Через минуту - лишь большое, черное пятно сгоревшей краски напоминало о недавней опасности полной потери самолета.
Горохов, как это было ему ни тяжело, обошел свой истребитель и, насколько это было возможно, осмотрел состояние машины. Состояние было вполне удовлетворительным. Если не считать наполовину срезанного пушечной очередью "Мессершмитта" стабилизатора, большой сквозной пробоины в правой плоскости, и незначительных разрушений от посадки на снег, с последующим "капотом"(**)...
"В общем-то, ты, дружок, еще имеешь шанс подняться на крыло, - похлопав по обшивке самолета, - произнес пилот, словно его самолет сейчас был не изломанной грудой металла и дерева, а живым организмом, пусть раненым, но живым. - Главное теперь понять где мы, где аэродром и, сможет ли сюда подойти машина".
Вдруг в сердце Горохову что-то кольнуло. Предчувствие незримой беды нашло на него вместе с всплывшими из памяти воспоминаниями о последних мгновениях боя.
"По всем расчетам меня сбили над Онегой... Неизвестно, сколько я планировал, но, судя по времени не более пяти-десяти километров, - замерев в оцепенении, прикидывал лейтенант. - Как бы не оказалось, что подо мной не земля, а озеро...?"

Родившаяся из-за постоянной нехватки самолетов мысль об эвакуации лежащего вверх лыжами "И-16"-го, быстро потеряла свою актуальность. Горохов, будучи впервые сбитым и совершившим аварийную посадку неизвестно куда, через полчаса начавшейся для него эпопеи под названием: "выход к своим", - кожей ощутил, что сейчас главное не спасти самолет, а выжить самому.
Мороз крепчал, даже зимний летный комбинезон с меховым подбоем и толстая вязаная шапочка под летным шлемом, - не особо спасали. Горохов чувствовал, как холод понемногу сковывает его тело. Начав с ног, он поднимался выше. Уже через минут десять, после того как прошло возбуждение от закончившейся "капотом" посадки, лейтенант дрожал от мороза, не в силах стиснуть отбивающие дробь зубы.
"Холодно, - понимая причину ухудшения общего состояния, - сокрушался лейтенант. - Надо двигаться. Больше двигаться. Не давать крови мерзнуть в жилах..."
Он попробовал прыгать, сделал несколько кругов вокруг самолета и холод отступил. Лейтенант даже покрылся чем-то отдаленно напоминающим испарину. Но предательская усталость организма сделала свое дело. Успев протоптать вокруг "ишачка" беговую дорожку, лейтенант сначала замедлил темп ходьбы, а затем и вовсе остановился.
Глаза слипались, организм после перенапряжения просил сна, позвоночник превращался в нечто ватное, не способное удержать в вертикальном положении тело, а ноги, только что мерявшие метр за метром в этой безбрежной снежной степи, готовы были подогнуться. 
Первым дало слабину правое колено, резко подогнувшись, оно едва не уронило тело в снег. К счастью, Горохов еще не спал мертвым сном, а лишь пребывал в усталой дреме, так что "внезапный рывок и кренение на правый бок с большой перегрузкой", - моментально привели его в чувство.
"А! - от неожиданности Горохов даже вскрикнул. - Не-ет, нельзя спать! Уснешь, и уже не проснешься..."
Меж тем ночь и усталость все сильней клонили его в сон, заставляя медленнее двигаться, делая каждый его шаг все тяжелей и тяжелей. В конце концов, дело дошло до падения. Лицо что-то обожгло, что-то холодное и колкое. Открывшиеся глаза забились снегом, а после нескольких промаргиваний наполнились холодной влагой.
Лейтенант не почувствовал, как ноги подогнулись и он повалился в снег. К счастью он упал не на спину, а лицом вниз, что, наверняка, и спасло ему жизнь. Отсутствие шерстяной вязаной маски, которой летчики " И-16"-ых и "И-153"-тьих закрывали свое лицо от набегающего воздушного потока, и которую Горохов потерял во время посадки, привело к тому, что все лицо лейтенанта с размаху погрузилось в снег, оцарапав кожу впавших щек о твердую корку весеннего наста. Эта боль и жгучий холод снега разбудили его
"Подъем лейтенант! Подъем, - с трудом опираясь на проваливающиеся в снег руки, заставлял себя встать очнувшийся летчик. - Двигаться... Надо двигаться..."
Он встал и нетвердым шагом двинулся дальше по кругу. Шатаясь на ходу и, путаясь ногами, он шел на "автомате", так как глаза уже не могли подолгу оставаться открытыми. И, как результат этого, Горохов через сотню шагов вновь рухнул в снег.
 "Подъем... Подъем лейтенант... - раздавались в сознании Горохова команды, на которые он сам же и отвечал. - Нет, я больше не могу. Пусть будет что будет, я хочу спать".
Лейтенант пролежал в снегу всего несколько секунд, а в его мозгу пронеслась буря мыслей и видений. Кто-то, кто говорил его голосом, буквально кричал в уши, - сначала приказывая, потом - умоляя, затем снова приказывая ему встать. И лишь когда ему привиделась судьба матери «предательски замерзшего малодушного пилота» и оставшихся на ее руках сестрах,  Горохов подчинился. Он с превеликим трудом поднялся сначала на колени, постоял на них, оперся на выставленную правую ногу, и встал со снега.
"Сколько сейчас времени? Долго мне еще ходить?" - летчик поднес к глазам руку, чуть стянул с нее перчатку, и насколько смог, разглядел в темноте циферблат наградных часов. - "Двадцать минут первого... Так это же - вся ночь еще впереди, - не потеряв пока еще способности здраво мыслить, выдохнул летчик. - Мне не протянуть целой ночи, на ногах..."
Нужно было что-то делать, чтобы вконец не замерзнуть около разбитого самолета. Но что, вот вопрос? Эта проблема на какое-то время вырвала Горохова из близкого к обморочному состояния. И в этом раздумии лейтенант вновь зашагал по "беговой дорожке". Правда, сейчас шаг его едва переставляемых ног, не мог сколько-нибудь согреть лейтенанта, но зато он позволял ему не провалиться в забытье, и искать выход. А выход лежал у его ног.
Правда, первый раз, когда в его мозг пришла идея сжечь самолет и погреться у его огня, лейтенант откинул ее, и даже в гневе наорал на себя мысленно: "Идиот! Провокатор! Что предлагаешь? Сжечь боевой самолет?! Да за это тебя... Лучше я замерзну, но назвать себя вредителем или дезертиром никому не дам! Пусть так и напишут домой, что погиб героем...".
Меж тем, силы все чаще стали оставлять его тело. После каждого нового падения, он все дольше лежал в снегу, и все тяжелее поднимался на ноги. Наконец настал тот час, когда его раздвоившееся на две, вяло спорящие, половинки сознание предложило ему два возможных выхода.
"Спи. Не мучайся. Все равно - до утра не дотянуть...".
"Нет! Вставай! Пожалей мать, сестер. Вспомни - ты комсомолец! Комсомольцы так легко не сдаются! Сожги, в конце концов, самолет, если не весь, то хотя бы половину. Механики приклепают, то что не сгорит...".
Явно бредовая мысль подала лейтенанту идею. И через пятнадцать минут ударной работы, у воодушевленного появлением надежды на спасение, лейтенанта, в нескольких метрах от самолета занялся костерок, пламя которого дало ту минимально необходимую толику тепла, чтобы он смог дотянуть до утра. Теперь оставалось только продержаться эти семь-восемь долгих часов, чтобы дождаться солнечного тепла и света, необходимых для отдыха и продвижения к своим.

Рядовой второй стрелковой роты сводного батальона - Касым, второй час, из положенных ему четырех, стоял в ночном дозоре. Еще ни разу за время его службы он не видел, чтобы немцы посреди ночи вели активный образ жизни. Никаких атак или вылазок, кроме бесконечно запускаемых осветительных ракет и профилактической пулеметной стрельбы от них он не ждал и сегодня. Из-за чего, не особо заботясь о широте сектора своего обзора, укрылся за щитом противотанковой, тридцатисеми-миллиметровой пушки, разбитой еще на прошлой неделе.
"А, шайтан, - поглубже прячась в шинель от вьюжащего снега, пробурчал Касым. - Кто такой погод, будет ходить атака? Немец сейчас спит и сонной рукой стрелит из пулемета... Зачем только командир-ака слушает этого своего устава. Лучше поберег бы Касыма. Он бы ему еще танк подбил...".
Касым для собственного успокоения выглянул из-за щита пушки и, убедившись, что на нейтральной полосе все спокойно, пониже на лоб надвинул ушанку и, использовав бесполезную на морозе СВТ-40, как подушку, прикорнул на станине пушки, опершись спиной на ее затвор..
"Ничего страшного не случиться, если Касым мало-мало поспит. Тут и без него много дозорных. В каждой роте - по одному. А сколько их, рот в этих окопах?.. Наверное, сам маршал не знает..." - после такого самоуспокоения, Касым со спокойной душой закрыл глаза и практически тут же отошел ко сну.
Ему виделись поля и степи родного Турменистана, средь которых Касым пас отары белоснежных кучерявых овец. Во сне Касыму было хорошо. Светило жаркое солнце, висящее высоко-высоко в светло-голубом небе. Касым видел себя сидящим за богатым дастарханом. По-азиатски подложив под себя ноги, он слизывал с рук обильно текший арбузный сок, что означало лишь одно: Касым ел красный, хрустящий сахаром арбуз. Однако, доведя облизывание рук до ладоней, Касым с удивлением заметил, что никакого арбуза нет. Ладони рук крепко сжимали кусок черствого серого хлеба и большой комок "неразгрызаемого" армейского сахара.
- "А арбуз?" - вслух произнес Касым. И тут же в ответ услышал:
- Смотри, как разулыбался. Небось, какой сладкий сон видит?
- Ясно какой! Видит, как молодая туртушка ему ко рту еду подносит...
- Ха! С рук, что ли кормит?!
- Не-е. Ну так нельзя. Это же непорядок - он же не ребенок, не инвалид. Буди его, Ванек!
- Касым! Вставай! Волк барана утащил!
Сна как не бывало. Еще не открыв глаза, Касым вскочил на ноги и схватил винтовку, силясь сделать выстрел в воздух. Указательный палец нервно и часто нажимал на спусковой крючок, но смерзшаяся в затворе смазка намертво застопорившая иглу ударника, не позволила произвести ни одного выстрела. Вместо выстрелов, которые должны были спугнуть волка, Касым лишь услышал громкий, надрывный смех подшутивших над ним бойцов, да пулеметную дробь разбуженных немцев.
- А... - с трудом продирая глаза, произнес разбуженный дозорный. - Рядовой Дроздов и рядовой Шмыга... Зачем разбудил? Зачем Касыму спать не дал? Зачем так шутишь? А если бы Касым стрельнул? Была бы бо-ольшой дирка ваш глупый головам! 
Рядовые, продолжавшие хохотать над перепуганным и рассерженным Касымом, сквозь смех едва смогли произнести:
- Твоим ружом теперь можно только гвозди забивать или окопы копать!
- Во-во! Сначала штыком мерзлую земельку расковырять, а опосля прикладом выгрести!
- А ты как брат хотел, им волка отпугнуть?! Кинуть копьем или замахать дубинкой?
- Зачем смеешься, рядовой Шмыга? Какие волки? Вокруг один степь да снег, - окончательно проснувшись, заговорил Касым, не выражая обиды на выходку своих сослуживцев. - Кроме нас и немца, - никого здесь нет, а волк не лубит таких тощай, как ты, Шмыга и покуренных, как ты, Дроздув!
- Ну конечно, Касым, вот если бы ты сюда пригнал барана или овечку и поставил ее у нас в тылу, то волк бы, непременно пришел...
- С лыжами и в маскхалате! - Дроздов и Шмыга дружно заржали над удачно завершенной шуткой, а Касым, которому было трудно понять, что такого смешного в том, что волк придет и зарежет бедную овцу, тоскливо взглянул туда, куда, рядовой Шмыга предлагал поставить бедное животное.
- Смотри, что это?
Вдали за окопами - в тылу, там, где уже не было земли, а шел лед Онежского озера, тускло мерцал огонек. Впервые за время нахождения на этой позиции Касым и его сослуживцы видели, что на льду Онеги что-то изменялось. До этого - скованное льдом озеро казалось совершенно безжизненным.
Конечно, удерживающие узкую кромку береговой черты, что соединяла Ленинградский фронт с Волховским, бойцы стрелковой дивизии знали, что за их спинами проходит "Дорога жизни", по которой блокадный город получает те крохи, что дают ему сил держаться. Знали они и то, что стоит немцам прорвать их линю обороны и автомобильная колея, - "Дороги", будет тут же перерезана его мотопехотой, и тогда у умирающего города останется одна надежда - "воздушный мост". Но, судя по тому, насколько основательно немецкая авиация господствовала в небе над фронтами, надежда эта была более чем призрачной.
- Может это сбившаяся с пути автомашина с хлебом или топливом? - предположил Дроздов.
- Тогда ей нельзя приближаться к передовой. Немцы сразу накроют ее минометами.
- А если это диверсант, идут сюда, напаст на нас, пока мы спим, - вмешался Касым, про которого по всему батальону ходили байки, о том, как он "мандражирует" перед боем и, как звереет, завидев немецкие танки: "Прямо-таки бросается на них с саперной лопатой "в одной рука и связкой гранат - в другой рука!"...
- Да, какой там диверсант! Серега, давай шуруй за старшиной. Пока этот горе-шоферюга не въехал к нам на позицию. 
Дроздов кивнул, соглашаясь со словами Шмыги, и собрался уже отправляться за командиром, когда его остановил Касым.
- Стой, рядовой Дроздов! За старшина пойду я. А то он увидит тебя, рядовой Дроздов, и просит: а где дозорный Касым? - буквально отталкивая Дроздова от хода сообщения, упрямо произнес Касым. - ... ище подумает, что я сплю - на этом пушке...

Старшина, командовавший остатками стрелковой роты, вместе с бойцами спал в землянке, обустроенной в воронке из-под большой авиабомбы. Углубленная штыковыми лопатами воронка, перекрытая сверху настилом из бревен и слоя земли, была неплохим убежищем для всего состава роты в холодные мартовские ночи сорок второго. Небольшая буржуйка, которую топили чем придется, и гильза-светильник едва колышущимися искорками огня тускло освещали земляной пол, на котором постелив свои шинели поближе к остывающей печурке, спали двадцать семь рядовых и сержант - весь наличный состав роты, за исключением дозорного и вышедших "до ветру" Шмыги с Дроздовым.
Отодвинув полог перекрывавшей вход в землянку занавеси из куска обгоревшего брезентового тента, Касым сгибаясь в поясе, держа винтовку так чтобы не упереться штыком в бревна потолка, щуря свои и без того узкие глаза, осторожно перешагивал через спящих, медленно продвигаясь к спящему у "бужуйки" старшине. После чистого морозного воздуха землянка с ее провонявшим табаком, потом и спиртом душным воздухом показалась Касыму душегубкой. И если бы не ровный, громкий храп и мерное сопение сослуживцев, он бы наверное обеспокоился тем, живы ли они, или задохнулись в этом угаре. При всем при этом, Касым даже не удивился тому, что до этого, спя в этой же землянке, он и сам ни чего такого не замечал, а лишь с ужасом отсчитывая смены, ожидая когда придет его очередь покинуть теплое, не задуваемое ветрами убежище и выйти в ночь, чтобы пять часов в одиночку противостоять морозу, ветру, желанию поспать и немецкой армии, спящей всего в каких-то пятистах метрах, по ту сторону нейтральной полосы.
"Старшина... Петрович, ака... Вставай, тут такое дело машина заблудилась, - склонившись над ухом спящего, зашептал Касым, держа руки и винтовку так, словно боялся коснуться его, так словно старшина был обнаруженной им в чистом поле миной. - Вставай, Петрович-ака."
Но старшина крепко спал и ни на какие шептания в ухо не реагировал.
Касым позвал его еще какое-то время и поняв, что это бесполезно решился все таки на то чтобы легонько потрясти старшину за плечо. Реакция командира была подобна взрыву:
- А что? Начальство? Кто? Комполка? - вскочив на колени и пытаясь выдернуть из-под себя шинель, на которой еще стоял ногами, засуетился пожилой старшина, для которого, командир полка или даже батальона были почему-то страшней немецких бомбежек и атак.
- Нет, Петрович-ака... Это я, рядовой Касым...
- Касым? - раздирая склеившиеся, гноящиеся веки, успокоился старшина, по голосу узнав дозорного. - Чего тебе? Почему не на посту?
- Там машина заблудилась, Петрович-ака. - Какая машина?
- Грузовая, наверное. С хлебом, наверное.
- Ты что Касым, пьян? Откуда здесь хлебная машина?
- Не знаю, командир. Но фары издалека видно.
- Ну, Касым, смотри, если что напутал! - отряхивая шинель, погрозил, поднявшийся на ноги, старшина. - Пошли. Показывай свой грузовик.

Огни неизвестного автомобиля как это ни странно остались на прежнем мете, не приблизились, не удалились и не погасли. Ночью и на заснеженной равнине трудно было определить расстояние до огня. Но то, что в данном случае это был не один, ни два и даже не пять километров старшина не сомневался. Он несколько минут, осторожно высунувшись из окопа, глядел в сторону озера, пытаясь определить движется или нет машина, но все безуспешно.
 - Знать бы сколько до нее...
- Километров пять, старшина.
Разреши я сбегаю? По-быстрому...
- Нет, Дроздов. Пять километров по снегу, ночью да еще в мороз по-быстрому не получиться.
- Тогда дай я пойду, Петрович-ака.
- Ты тем более не пойдешь?
- За что обижаешь? Касым сможет дойти - ему не впервой.
- Да?! А случись, что с тобой, кто мне танки фрицев жечь будет? - помня как на прошлой неделе Касым "насмерть" закидал гранатами два немецких танка, попытался отудить его старшина.
- Так граната больше нет. И масла ружье замерзло. Зачем тебе Касым?
- Нет, Мирзоев! - не выдержав прикрикнул старшина. - Я тебя представил к награде. Завтра - послезавтра придет комбат вручать награду, а Касыма нет. Что я скажу? Не уберегли героя? Послали в ночь к какой-то машине, а он и замерз по дороге? Хорош, скажет мне комбат, командир?
Касым насупился и чуть отстранился от старшины. Машина теперь потеряла для него какую-либо привлекательность и он, взглянув на нацепленные ему перед дежурством на руку часы, попробовал определить сколько ему еще стоять в дозоре.
"... длинная стрелка уже подошла, а короткой, еще на один деление повернуться надо. Еще долго..."

К машине, а то, что это именно машина ни кто не сомневался, по приказу старшины отправились рядовые Семашко и Романов. Старшина, вспомнивший их рассказы о финской войне и многокилометровых лыжных переходах решил послать именно их, как самых опытных.
- Значит так ребята, лыж у меня нет, поэтому придется идти ногами.
- Да уж придется, старшина.
- Дойдем, не беспокойся.
- Постарайтесь, вернуться затемно.
- Ну, это уж как получится, - после недолгого напутствия, перелезая через бруствер, насыпанный позади хода, ведущего в землянку, «ободрил» старшину Семашко.
- Вернемся, старшина, вернемся. Чай не в тыл к немцам идем, - вслед за Семашко "штурмуя" земляную насыпь заверил командира Романов - единственный в роте обладатель ППШ41, что сейчас болтался у него за плечом.

Огонь, согревавший Горохова понемногу умирал, и тому было несколько причин. В конец обессилевший лейтенант уже не мог так часто ходить от костра к самолету и обратно, как этого требовало прожорливость пламени. Думая, прежде всего о сохранности машины, он обустроил кострище в добрых пятнадцати метрах от "Ишачка" рассчитывая, что даже если поднимется сильный ветер, эти метры позволят уберечь "деревянный самолет от перекидывания пламени на его планер. Но помимо всего этого даже будь Горохов в своей лучшей физической форме, и тогда он бы навряд ли смог спасти затухающий костер. Драгоценное топливо - пропитанное фенольными смолами, фанерная обшивка левого поврежденного крыла кончилась.
Десять минут назад Горохов оторвал последний кусок фанеры с перебитой мессеровским снарядом нервюры левого крыла и бросил его в огонь. Теперь же он устало сидел возле пламени и обречено ждал, когда излучаемого им тепло станет не хватать замерзающему организму. Жизнелюбивый лейтенант пытался было пустить на растопку и саму ферму разрушенной плоскости, но то ли фашистский снаряд не смог нанести ей чрезмерных повреждений то ли у ослабшего лейтенанта не хватило сил сломить сопротивление нескольких оставшихся не разрушенными нервюр, так или иначе силовой набор крыла остался лежать там, где и лежал, а Горохову за его труд достались лишь несколько деревянных обломков, которые он так же отнес к кострищу.
"Сколько там осталось? - нехотя засучив натянутый до самых пальцев рукав летной куртки, Горохов взглянул на часы. - Еще шесть, ну пусть даже пять часов. Более чем достаточно, что бы окоченеть до смерти. Есть еще правое крыло, но его лучше не трогать. И самолет быстрей восстановят и меня никакой "писарь" не назовет вредителем. Дескать бросил товарища в бою, и умышленно повредил машину, содрав с нее обшивку. За такое лейтенант Горохов и без того не особо любимый командованием не то что на "губу", а под трибунал пойдет. Нет уж лучше смерть - смерть героя, отдавшего жизнь за самолет". На последних словах, более менее, оформленных его мозгом Горохов покачнулся и, сомкнув отяжелевшие веки, упал на снег рядом с костром.

- Смотри-ка, Сашок, самолет.
- Да ладно! Где ты видел самолет с лыжами?
- Сашок! Ты же говорил что в "финскую" в разведчиках ходил?
- Ну говорил...
- Так там все наши самолеты с лыжами летали. Ты не мог не видеть.
Семашко недовольно буркнув что-то себе под нос, не желая далее продолжать этот разговор, ускорил шаг, словно желая воочию убедиться в том, краснозвездные соколы зимой обуваются в лыжи. Не обращая внимания на окрик Романова Александр Семашко, со своими рассказами о смелых разведрейдах в финские тылы, месяц назад прибившийся к стрелковой роте, почти уже бежал к самолету, когда его нога задела за что-то припорошенное снегом. Семашко упал, а когда поднялся на ноги, то увидел что споткнулся о руку, облаченную в рукав черного летного комбинезона.
- Бог ты мой... Что это?
- Что что? А то не видишь? - в отличие от Семашко Романов еще в сороковом привыкший к откапыванию трупов из-под снега, без особых эмоций небрежно толкнул носком сапога скрываемое под тонким слоем снега тело. - Пилот-бедолага.
Окоченел вместе со своим самолетом.
Но вместо ого чтобы подобно монолитной смерзшейся глыбе чуть поддаться под ногой пехотинца, тело летчика изогнулось, а из приоткрывшихся губ сорвался едва слышный стон.
- Е... Да он жив!
- Черт, везет же нам - искали машину с хлебом, а нашли упавший самолет с полумертвым летуном, которого теперь еще надо тащить до окопов... - все также стоя столбом стоять поодаль от копошащегося в снегу Романова, продолжал недовольно бурчать Семашко.
- Кончай сопеть, Сашок! Помоги лучше!

(*) "ишак" - неофициальное название истребителя И-16, данное ему среди летчиков ВВС Рабоче-Крестьянской Красной Армии. 
(**) Полный капот )посадка посадка с последующим капотом (капотированием) - грубая, аварийная посадка приведшая к переворачивание самолета, через его нос - капот двигателя.