Служебный день. Часть 4

Новая общага Евгения ещё более, чем студенческая, представляла собой некое коммуно-социалистическое образование. Внешне она даже не была похожа на стандартное общежитие. Здесь не было никакой вахты, а также разделения на женское и мужское крыло. Не семейные, а иногда и семейные, жильцы общаги занимали несколько стандартных квартир в доме, тип которого впоследствии окрестили «хрущёбой». Маленький коридорчик, соседствовавший с туалетом и кухней, разделял входную дверь и комнату, в которую комендант поселила Евгения.
Комната была раза в полтора больше, чем в прежней студенческой общаге. Посреди комнаты находился большой квадратный стол, застеленный старыми газетами. Вдоль стен стояли три железные кровати и три окрашенные свинцовыми белилами тумбочки. Евгений занял свободную кровать, а потом затолкал свои немногочисленные вещи в стоявшую у изголовья кровати тумбочку. Из мебели в этой комнате кроме стола и тумбочек были ещё три потрёпанных стула и мрачного цвета со светлыми царапинами  двухстворчатый шифоньер.
Из жильцов в этой комнате находился лишь один молодой человек с очень живыми глазами и чёрными вьющимися волосами. Небольшие боковые залысины на лбу делали его лоб особенно выпуклым. Его ярко-розовые, слегка выступавшие вперёд губы и большие чёрные глаза с бархатными ресницами придавали его облику колоритный и, в некоторой мере, иноземный вид.
Молодой человек, которого, как узнал Евгений, впоследствии, звали Наум, ни о чём его не спрашивал, только многозначительно кривил в лёгкой улыбке свой сочный рот. Он был невысокого роста, сухопар и угловат. Однако чувствовалось, что за его худощавостью скрывается недюжинная выносливость.
- Так, так… Где-то я тебя уже видел, - подумал Евгений.
А, когда его взгляд скользнул по Наумовой тумбочке, заваленной книгами, он сразу понял, где встречал Наума.
- Разумеется, - решил он, - его я видел в том же читальном зале, где встретил Таню Круглову.
Это было действительно так. В то время, когда Евгений приходил в читальный зал почти с единственной целью – ещё раз взглянуть на Таню, этот, вроде бы не от мира сего, молодой человек что-то усердно конспектировал, сидя за одним из соседних столиков. Казалось, что он совсем не обращает на окружающих никакого внимания. Поглощённость его сознания чем-то более высоким, чем окружающая действительность, так и просачивалась наружу из-под выпуклого лба. А, когда Евгений останавливал на нём взгляд, то невольное чувство уважения и даже некоторой зависти к характеру этого человека овладевали им.
- Привет, - обратился к нему Евгений как к старому знакомому.
- Привет… Теперь нас двое, - ответил Наум, обводя рукой комнату.
- Может быть, ещё кого-то подселят, - как будто вспомнил он, показывая на железную кровать без матраца, стоящую напротив кровати Евгения.
- А там другие живут,- он снова как будто что-то припомнил, кивая на две двери в пространствах межу кроватями.
Наум был его ровесником. Он два года назад окончил мехмат МГУ и получил направление на работу в НИИ математиком-программистом. С тех пор он жил в этой комнате. Родители его жили в далёкой Украине, а родственников у него поблизости не было. Уже через два года Наум работал на должности инженера первой категории и имел довольно приличную зарплату.
Вдруг одна из дверей между железными кроватями распахнулась, и из соседней комнаты, рассчитанной на двоих жильцов, появился красивый, но какой-то помятый, молодой человек и, не замечая Евгения, обратился к Науму.
- Наум, слышал анекдот?
Наум, в глазах которого застыл вопрос, не отвечая смотрел на него.
- После вкусного обеда Абрам решил часок отдохнуть. Довольный жизнью, он прилёг на диване с газетой и мурлычет под нос песенку:

« Евреи, евреи,
Кругом одни евреи…
Даже сам Хемингуэй
Тоже, кажется, еврей…
Евреи, евреи,
Кругом одни евреи…»

Тут ему из другой комнаты кричит Сара, укладывая перед зеркалом волосы: «Абрам, помой посуду!». «Ну, хитрая еврейка…», - ворчит Абрам, а жене громко отвечает: «Да я на работу уже опаздываю!».

Наум добродушно улыбается. Прыскает со смеха в кулак и помятый красавчик, исчезая снова за дверью своей комнаты.
Наум, как сам потом рассказывал, окончил МГУ с отличием. А, когда стал решаться вопрос об оставлении его в аспирантуре университета, всплыла пятая графа. Хотя члены комиссии это решали негласно, но ему всё стало известно. Не дожидаясь окончательного решения, Наум решил «хлопнуть дверью». Он явился в деканат и попросил направить его на работу в провинциальный российский город.
Такой поступок не мог не вызывать уважения. Правда, Евгений сомневался, до конца ли он был осознанным. Наум уже не мог обойтись без настоящей науки. Вероятно, поэтому читальный зал центральной библиотеки со своим книжным богатством и стал для него отдушиной в мир формул и научных трактатов. Тем не менее, между ними сразу завязались дружеские отношения. Даже на работу они стали ходить вместе, пешком преодолевая по утрам расстояние в четыре – пять километров, игнорируя ненадёжный и до отказу забитый в это время общественный транспорт.
Прямо напротив кровати Евгения располагалась дверь ещё в одну маленькую комнатку. В этой комнатке разместилась семейная пара. Она носила фамилию Шанины. Им ещё не было тридцати. Его звали Виктором, а её Татьяной. Когда вслух произносили их фамилию, то Евгению казалось, что кто-то при регистрации допустил ошибку, и было бы правильнее переиначить эту фамилию на «Танины». На каком основании они заселились в это пристанище холостяков – этим Евгений не интересовался.
Виктор – мужчина тщедушного вида, работал в НИИ агентом по снабжению. Татьяна работала на одной из товарных баз города. Это была упитанная сверх всякой меры, молодая женщина с розовыми щёчками и густыми, окрашенными хной в темно-рыжий цвет волосами. Так как дверь в комнату Шаниных находилась напротив кровати Евгения, то порой, проснувшись от скрипа соседней двери, ему приходилось наблюдать следующую картину. В дверях сначала появлялась огромная высокая грудь Татьяны, а следом за ней всё ещё заспанная Татьяна, и всё это тяжёлой поступью надвигалось на Евгения, будто грозя его размять на железной кровати. Иногда он же приходил к мысли, что даже мечтает, чтобы это случилось. Но этого, слава Богу, не случилось, так как все понимали, что в их жизненной ситуации лучше просто поддерживать приятельские отношения. Да и какого парня не могло волновать мелькающее рядом пышное полуголое женское тело? Но когда оно вдруг останавливалось в полуметре от его кровати, определив, что туалет или умывальник занят, то это тело напоминало Евгению крепко сбитую казённую тумбочку, но гораздо больших размеров. Но скорее всего оно походило на пьедестал в соседнем парке, приготовленном  кем-то для скульптур животных.
Перефразировав стихотворение известного русского поэта, можно было бы так сказать про Татьяну Шанину:

«Есть женщины в русских селеньях –
Со дня своего сотворенья
Способны и зверя смутить.
И надобно зверю везенье…
Иначе с той нимфой в сраженье
Придётся позора вкусить».

Если на чём-то особенно не зацикливаться, то всё, в конце концов, становится обыденным. Первое время Евгений стеснялся своей соседки. Но затем привык и старался не замечать её утреннего явления народу. А через некоторое время даже перестал дёргаться, сидя в одних семейных трусах поутру на своей железной кровати, когда Татьяна вдруг появлялась рядом, совершая свой утренний моцион. Она по-прежнему проплывала перед ним, выставив вперёд свою огромную тугую грудь, но глаза Евгения, будто поменяв фокус зрения, видели лишь одни её контурные очертания. Его семейные трусы, видимо воспринимались ей, как и им самим, вполне нормально. К тому же они были у него, как правило, в цветочек или горошек, словом, по последней тогдашней моде.
Вскоре в их комнату с Наумом подселили ещё одного постояльца. Его звали Александром.
Александр выглядел немного моложе Евгения, был невысок, русоволос и коренаст – типичный сельский житель тех мест, заброшенный в областной центр ветрами урбанизации. Работал он в том же НИИ слесарем и был в своём деле таким спецом, про которых говорят: «Может блоху подковать». Слесарные работы необходимо выполнять на любом производстве. Слесарные работы в НИИ – это работа не на сборочном конвейере. Сегодня попросят сделать одно, завтра другое, послезавтра третье. В общем, с одной стороны, слесарь всегда нужен, но и без него можно какое-то время обойтись.
Летом Александр отправлялся, как правило, на весь сезон в подшефные пионерские лагеря, где ему не было равных в области ремонта сантехники. Конечно, не сама сантехника его туда привлекала. Изъяснялся он весьма туманно. И трудно было порой понять за его простоватыми репликами и, как бы специально, недоговорёнными фразами, что он имеет при этом в виду. Его, на первый взгляд, простодушное крестьянское лицо, окаймлённое белёсыми волосами, всегда таило какой-то подвох.
Летом, с самого открытия пионерлагерей и до их закрытия, Александр исчезал из общаги. В лагере он чувствовал себя аристократом. Бесплатно кормился, имел комфортабельный ночлег, загорал на солнышке, а, что касается работы, то, как сам любил выражаться – работа была не пыльная. К концу лета он приезжал в общагу загорелым, упитанным, довольным собой и своей жизнью.
Романы с разными воспитательницами и пионервожатыми Александр заводил каждый летний сезон. При этом, все они были у него очень удачными – без каких бы то ни было неприятных последствий. Видимо женщин, которых он выбирал, или которые его выбирали, абсолютно устраивал сезонный ухажёр. А так как ему весь лагерный период сохраняли в НИИ среднюю зарплату, то, получив по прибытии кругленькую сумму, он вообще впадал в благолепие, ходил по общаге гоголем, поглядывал свысока на Евгения с Наумом. А его, как оказалось, совсем не простоватый взгляд выражал: «Какие же, всё-таки, эти инженеры дураки !».
Евгений и сам был бы не прочь повторить его опыт и его подвиги, заявив о себе как о сантехнике, кочегаре или, на худой конец, как о стороже. Какая разница? Лишь бы немного хлебнуть того счастья жизни, которое переполняло Александра. Однако, поразмыслив, решил, что для него такой путь – дорога в никуда.
Хотя Евгений и не был в своём подразделении ведущим проекта, но он видел, что начальство строит насчёт него далеко идущие планы. Ему совсем не светило быть инженером на подхвате, и надо было срочно набираться опыта. При большом желании, конечно, можно было добиться, что начальство даст согласие и отпустит на вольные летние хлеба, но вместе с этим пострадает профессиональная карьера. И уже вряд ли можно будет рассчитывать на руководство проектом. Кто с тобой будет считаться, если ты не в курсе основных производственных дел? А вот для посторонних дел – уж точно станешь основным кандидатом. «А это мне надо?», - думал он. Так приблизительно рассуждал Евгений, но при этом завидовал Александру. Даже как-то, вроде в отместку, он про него написал:

«Крестьянский паренёк
Не сеет и не пашет.
Ему ли невдомёк,
Что жизнь в деревне краше?
Там сочные луга
Прохладой дышат поймы,
Там мягкие стога
Ласкают взор. А кроме…
Токуют глухари
На собственных пирушках.
И любят до зари
На вышитых подушках»

«Да, да… Конечно, был такой стишок», - вспоминал напряжённо Евгений Михайлович, приближаясь к своей гостинице. Как-то он наткнулся на него, роясь в своих старых записных книжках. Эти книжки, а точнее книжечки разного формата, хранились у него в шкафу в отдельной коробке. Он редко в них заглядывал. А если доставал, то такая невыразимая тоска накатывала, что он старался быстрее вернуть их на прежнее место.
«Ура!.. Вспомнил, вспомнил…», - чуть ли не подпрыгнул Евгений Михайлович. Ну конечно, он действительно вспомнил, когда и как снова встретился с Таней Кругловой.
Так как романы Александра счастливо заканчивались с наступлением осеннего сезона, то, вернувшись из пионерлагеря в город, он был абсолютно свободен от всех забот. Премудрости слесарного дела он постиг основательно и бесповоротно  –  имел шестой, самый высокий разряд слесаря, к какой-то другой науке не стремился и, явно, скучал в общаге после работы, не зная чем себя занять. Поэтому он с удовольствием составлял Евгению компанию для походов в плавательный бассейн и, вообще, был готов выполнить любые его поручения. В чём была причина такого доверия, Евгений не знал. Ну, а зачем ему знать это было? Воспитанный в атмосфере прежних общаг, Евгений был сразу признан Александром, как старший.
Возвращаясь субботним или воскресным днём из городского бассейна с портфелями, в которых лежали резиновые шапочки, пластиковые шлёпанцы, мочалки и мокрые плавки, они решили идти через парк, прилегающий к территории педагогического института. Вдруг, почти им навстречу, из здания одного из учебных корпусов института, высыпала группа студенток. Одна из них приостановилась, а затем, улыбаясь, пошла навстречу Евгению. От неожиданности он замер. В этой девушке Евгений узнал Таню Круглову. И ликование, и чувство непонятной вины перед ней – всё смешалось в его душе при виде этой прекрасной девушки. А сама Таня светилась такой неподдельной радостью, будто встретила действительно дорогого ей друга. Её лицо как бы говорило: «Видишь, вот и я. Ты мне ничего не сделал плохого. У нас не было никакой ссоры, и нам было вдвоём хорошо».
- Вот,- смущённо проговорил Евгений, кивая в сторону Александра, - познакомься. Это мой друг, Александр. У нас теперь с ним один дом, совсем недалеко отсюда.
Со стороны это выглядело так, будто один молодой человек специально привёл другого, чтобы познакомить с дорогой для себя девушкой. Про себя он, конечно, подумал, что выглядит довольно смешно.
Она протянула Александру руку, как будто только и ждала всю жизнь того момента, чтобы с ним познакомиться, и сказала: «Таня…». Александр уставился на неё, глуповато выкатив свои бесцветные глаза, подал руку и глубокомысленно хмыкнул, как это умел делать только один он.
- Пройдёшься с нами? – с надеждой спросил Евгений. – Здесь совсем близко. Я тебе покажу свой новый дом, а потом провожу назад.
Таня доверчиво посмотрела на него и согласилась.
Евгений Михайлович остановился, достал сигарету и закурил. Он всё ещё продолжал машинально осматривать частные домики в этом городке №. А они будто поглядывали на него недоверчиво своими тёмными окнами, как бы спрашивая: «Ну, чего тебе надо?». Вряд ли теперь он мог вспомнить, о чём тогда без устали они болтали дорогой. Но он прекрасно помнил, что они всё время смеялись.
Александр, на удивление, так замечательно и так корректно ему во всём подыгрывал, что утерянный год назад душевный контакт с этой замечательной девушкой очень быстро восстановился. Мудрёные, с недомолвками, фразы Александра вызывали всеобщий смех, и Евгению стало казаться, будто бы не было прожитого каждым по-своему последнего года.
Когда они вошли в квартиру общежития, то продолжали по инерции шутить и смеяться. Особенно веселился Александр. Почему-то случай с его новым другом казался ему очень уморительным. Шаниных в квартире не было, но на шум открылась дверь второй смежной комнаты. Из неё вальяжно вышел помятый, как сухое не глаженое бельё, но всё ещё красивый молодой человек, одетый в такое же помятое тренировочное трико. При его виде Таня засмущалась и попросила Евгения проводить её домой.
На обратном пути она уже была немного задумчивой и, приостановившись, спросила: «Женя, а почему ты не разыскал меня?».
Заряженный ещё совсем недавно на хохмы, Евгений попытался выкрутиться. Он приводил в своё оправдание, казалось бы, убедительные доводы, но в конце концов понял, что его доводы слабы и, уже не находя веских оснований в своё оправдание, мучительно замолчал. Не найдя слов, он подхватил её руку, которая была так тепла и нежна.
- Бог ты мой, - подумал он, - что ещё надо человеку?
За прошедший год Таня тоже поменяла место жительства и переселилась с частной квартиры в студенческое общежитие педагогического института. Когда они подошли к её студенческому общежитию, уже смеркалось. Из приоткрытой двери подъезда, как от карманного фонарика, падала полоса света на прилежащие цветочные клумбы и рядом стоящие деревья. Он выпустил её руку из своей руки, как-то неловко потянулся к ней и ткнулся своими губами в её лицо. Она не отстранилась. Евгений ещё раз нежно поцеловал её и, резко повернувшись, зашагал прочь.
Он шёл, чуть ли не подпрыгивая от радости и восторга, а в такт его каблуков звучал услышанный когда-то в студенчестве каламбур:

«Лови момент студент…
Вполне возможно –
Другой такой момент
Придумать будет сложно»

Евгений перевёл дыхание, лишь, когда показался его подъезд. «Вот моя общага, вот мой дом родной», - продекламировал он, взявшись за ручку двери. На пороге «дома родного» он столкнулся с красавцем Иваном.
- А ничего цыпочка, - как-то многозначительно бросил он Евгению.
«Это из-за тебя поспешила уйти Таня», - хотел сказать Евгений, но ничего не сказал, а только оценивающе посмотрел на Ивана. А его взгляд многозначительно говорил своему соседу по общежитию: «Не переходи мне дорогу, Ваня…».
Иван, также как и Наум, работал в НИИ математиком-программистом. Он с гордостью говорил, представляясь, что закончил МГУ, хотя его МГУ находился в соседнем Саранске. Работать в школе учителем математики для него было не престижно, и он выбрал профессию программиста. Если руководство научного института рассчитывало, что Иван разработает новые языки программирования или разовьёт отечественные информационные системы до уровня зарубежных, то оно серьёзно ошибалось. Но научиться писать программы на популярных в то время языках: фортране или алголе, ему было вполне по силам. Собственно, зарплата у него была неплохая, а свободное от работы время он не знал куда тратить. Был он чуть выше среднего роста, приблизительно одной комплекции и одного возраста с Евгением. Про таких, как Иван, говорят: «Писаный красавец». Во всём его поведении чувствовалось что-то напыщенно артистическое. Ему бы артистом быть. Вообще-то, если не считать цветовых оттенков, то лицом он напоминал Есенина. Видимо, зная это, он не лишал себя удовольствия декламировать на публике неприкаянного поэта. Репертуар его был не широк и специфичен, однако публику впечатлял. Подобное случалось чаще в нерабочие дни. В такие дни, как, вероятно, на всех коммунальных кухнях Советского союза, гремели стаканы и возникали дебаты. Различие, может быть, состояло лишь в том, что в этой общаге коммунальной кухней стала комната Евгения. Почему? Да, скорее всего, потому, что сама кухня была крохотной кухонкой, а проходная комната Евгения соседствовала также с этой кухней.
В гости приходили самые разные люди. Порой невозможно было разобрать, кто кого пригласил или кто с кем пришёл. В такой компании Иван чувствовал себя, как в своей тарелке. Его волнистые, как у Есенина, каштановые волосы, подкрашенные хной, ласкали взгляд всех приглашённых женщин. Как перед выходом на сцену артиста, эти волосы были тщательно расчёсаны и уложены. А красивый вырез его рта с ровными белыми зубами мог украсить любую, сидящую рядом с ним женщину. Тёмные с поволокой его нахальные глаза скользили по окружающим дамам, будто их раздевая. Впрочем, сохранялся этот Иванов лоск лишь до определённой стадии подпития. Далее в его облике ощущались лишь беспредельный цинизм и вульгарность.
- То, что своим обликом Иван поражал женщин, так это точно, - вспоминал Евгений Михайлович.
- А вот многих ли сражал?
На это Евгению Михайловичу даже теперь было трудно однозначно ответить.
- Да, к нему частенько заходили дамы, - напрягая память, думал он.
- Но какие это были дамы?- будто свою память опрашивал теперь Евгений Михайлович.
От вида некоторых подруг Ивана Евгения просто коробило. Особенно удручающе они выглядели, выползая по утрам из Ивановой комнаты с не опохмеленными и не подкрашенными лицами, с мешками под не выспавшимися глазами.
Всё своё свободное время Иван старался проводить в веселье. Это вполне укладывалось в его философии бытия. А веселье им не мыслилось без застолья. Скорее всего, в то время, он ещё не был непроходимым пьяницей, но и абсолютно трезвым, особенно в выходные дни, Евгений его встречал редко.
Евгения больше всего раздражало в нём то, что этот повеса стремился быть кумиром не только в глазах женщин, которых, казалось, просто проглатывал, как удав кроликов, но и в глазах мужчин.
Если Иван был навеселе, а навеселе он бывал, кажется, всегда, то его обязательно тянуло на философию. Он, вероятно, полагал, что его профессиональное знакомство с операциями логической алгебры, позволяют ему претендовать на исключительную логичность собственных умозаключений. Будучи в изрядном подпитии, Иван пускался в длинные около-философские беседы, убедительно доказывал, а затем с такой же убедительностью опровергал себя прежнего. При этом, окружающие его приятели и подруги должны были смотреть ему в рот, восхищаясь тем, какой Иван умный, как он нестандартно и логически стройно мыслит.
Быстро разобравшись, что это за птица, Евгений не спешил в его объятия. Делить с Иваном ему, вроде бы, было нечего, тем более, что на выходные дни он всегда стремился уехать к родителям. Однако конфликт между ними произошел быстрее, чем можно было тогда предположить.

* *
*

Глаза Евгения Михайловича упёрлись в высокое металлическое крыльцо. Небольшая площадка сверху крыльца упиралась в дверь, над которой была крупная надпись «Магазин». Евгений Михайлович почти машинально поднялся на крыльцо и толкнул тяжёлую дверь. Магазинчик оказался небольшим. В нём продавали всякую всячину. Пахло селёдкой и свежим хлебом. За прилавком стояла молодая дородная женщина, чем-то похожая на купчиху с картины Кустодиева. Да и сам этот магазинчик, по представлению Евгения Михайловича, напоминал торговую лавку начала двадцатого века. Он скользнул взглядом по продуктовым ценникам и быстро определил, что цены на продукты здесь даже несколько выше, чем в магазинах рядом с его городским домом. Продавщица вопросительно посмотрела на него. «Надо что-то купить на вечер», - вспомнил Евгений Михайлович. Он попросил отрезать ему половинку чёрного хлеба, и был очень доволен, когда увидел, как хлебушек хрустит и мнётся от прикосновения огромного ножа.
- Возьмите ещё булочек… Очень свежие, - предложила «купчиха».
Булочки с тёмно-коричневой глянцевой корочкой действительно выглядели очень аппетитно. «Сама-то как булочка. Да, поздновато у нас во второй раз капитализм появился»,- промелькнуло в его голове.
- Дайте две, - мгновенно отреагировал Евгений Михайлович.
Выйдя из магазина, Евгений Михайлович заметил с возвышенности крыльца скрывающееся за домами здание своей гостиницы и, не спеша, пошёл по тротуару в его направлении. Теперь он даже не разглядывал проплывающие мимо него палисадники. Однако мысли о прошлом преследовали неотступно.
«Рано, или поздно, но это бы случилось», - подумал Евгений Михайлович.
Несмотря на то, что природа, не скупясь, одарила Ивана всем, чем могла, однако частые попойки и для него не проходили даром. После очередного увеселительного мероприятия лицо его становилось одутловатым, и Ивану надо было уже сильно потрудиться в туалетной комнате, чтобы по-прежнему выглядеть неотразимым красавцем. Его неуёмная тяга к новым удовольствиям и к новым восторгам от окружающих, по поводу его замечательной персоны, постоянно требовала новых обожателей как женского, так и мужского пола. Разумеется, он был абсолютно гетеросексуален. Но, видимо, полагал, что если ему подобострастно внимают пусть даже не очень трезвые мужчины, то он и вправду такой умный, каким сам себя представляет.
В тот вечер Иван пришёл с одним из своих приятелей собутыльников, крепко подвыпивши. Вид его напарника будто оттенял резким контрастом самого Ивана. Приятель был низкорослый, поджарый, будто погонщик верблюдов, с жёлтым лицом, испещрённым оспой. Такое лицо ни у кого не могло бы вызвать симпатии, и рядом с этим человеком Иван выглядел ещё большим красавцем. Глядя на эту пару, Евгений подумал: «Как хорошо они дополняют друг друга».
Иван не прошёл в свою, отгороженную дверью, комнату, а остановился у стола, стоявшего напротив кровати Евгения, и поставил на него бутылку водки. Он, как сторожил общаги, чувствовал себя полным хозяином во всей квартире. Евгений сидел у тумбочки, не подавая признаков своего присутствия, лишь изредка отрывая взгляд от раскрытой книги.
- Ты чего там в дерьмо уставился? – бросил Иван Евгению.
- Садись, давай… Раз сам не ставишь бутылку для знакомства, так и быть, я сегодня поставлю, а дальше будет твоя очередь.
Евгений не знал, как ему поступить в этой ситуации. Он лишь отвёл глаза в сторону и выдавил из себя: «Нет, я не хочу…».
- Что? Не хочешь?
Иван, буквально, впился своими бархатными наглыми глазами в Евгения.
- Интеллигент что ли?.. А ну, Санёк, давай к нам присоединяйся, - повелительно скомандовал он молодому пролетарию слесарной направленности.
- Не хочет, и хрен с ним…, - мотнул Иван головой в сторону Евгения. - Нам больше достанется.
Александр, поглядывая то на Ивана, то на Евгения, подвинул свой стул к столу с бутылкой. При этом он как-то простецки и загадочно улыбался, хмыкал себе под нос, будто одобряя кого-то, но не понятно кого, то ли Ивана, то ли Евгения.
- Вот, учись у передового класса. Верной дорогой идёт,- продолжая обращаться к Евгению, входил в свою роль Иван.
По мере выпитого, Иван всё больше овладевал аудиторией. А так как застольная компания лишь хмыкала да кивала по поводу его пространных высказываний, но была не в силах высказать вслух оценку его убийственной логики, то к нему никак не приходила удовлетворённость самим собой. Евгений же, вынужденный находиться рядом, но не в компании, настороженно молчал. Он всем своим нутром чувствовал, что сильно раздражает Ивана.
Тот, расслабленный алкоголем и собственной демагогией, водил по комнате своими затуманенными красивыми глазами и снова остановил свой взгляд на Евгении. При этом он как-то недобро хмыкнул, как будто пригрозил тому, кто ещё не поспешил признать в нём лидера, или, по крайней мере, замечательную персону.
- Слышь, приятель, - обратился он к Евгению, глядя на него в упор захмелевшим взглядом.
- А девка-то у тебя – нештяк. Пробовал её? - нахально басил Иван, считая, что ему здесь всё дозволено.
- По глазам вижу, что не пробовал. Вон, глаза-то у тебя какие мутные.
Возможно, в этот момент глаза у Евгения действительно стали мутными. Он как-то весь напрягся и в молчаливом бешенстве замер. Александр, видимо почувствовав что-то неладное, попытался то ли остановить Иванов монолог, то ли перенаправить его. Но тот не унимался.
- А ты, приятель, её сюда ещё приводи. Я быстро её распробую, а потом тебе скажу – сладкая она или нет…
При этих словах будто самолётная катапульта бросила Евгения через квадратный стол. Он вцепился руками в холёную шею и стал её душить. Стол опрокинулся, попадали стулья, загремела немногочисленная посуда. Сотрудники престижного НИИ и постояльцы одной квартиры-общежития таскали и били друг друга, не разбирая, куда приходятся удары. Но сил и остервенения было больше у Евгения, а приятели никак не могли их растащить.
Иван орал, как чумной: «Ты что?! Бешеный? Шуток не понимаешь, дурак! Перестань! Рубашку порвал, паразит!..»
Когда всё улеглось, вид у Ивана был плачевным. Порванная рубашка и грязное всё в ссадинах лицо никак не вязались с имиджем этого покорителя женских сердец.
Собственно, как стало ясно Евгению потом, Иван оказался не таким уж плохим человеком. Евгению даже стало жаль его, когда он понял, что за показушным красавцем скрывается ничем пока неудовлетворённая в жизни несчастная душа. И хотя близких отношений между ними уже никогда не возникло, они могли вполне нормально разговаривать впоследствии, интересуясь своими делами и прежними знакомыми.
Евгений Михайлович вздохнул, вспоминая, а в его голове промелькнули вроде бы немного напыщенные запоздалые строки:

«Страсть – злодейка фортуны,
Бешено разум туманя,
Бьёт в зловещие струны,
Сердце навеки раня.
Если б любовь без страсти,
Если бы горе без боли,
Может, и все напасти
Мелкими были б, не боле…
Страсть поднимает ветер,
Всё из души выдувая…
Только душа на свете
Вряд ли у всех такая…»

* *
*

Лёня проживал в той же комнате, что и Иван. Как могли объединиться на этом пятачке пространства две такие противоположности – одному Богу известно. Скорее всего, Лёня устраивал Ивана именно своей абсолютной некоммуникабельностью. То есть, тот смотрел на Лёню, как на некий бессловесный предмет, рядом с которым можно делать всё что угодно и когда угодно, а при необходимости задвинуть его в угол. Лёня даже внешне походил на необструганную толстую чурку. Чурка-то не реагирует на внешние раздражители. Разговаривал Лёня удивительно мало, а когда открывал рот, то его предложения умещались в двух, трёх словах. Окружающие постоянно подшучивали над ним, но это его, кажется, никак не задевало. Даже, если после рассказанного анекдота все дружно смеялись, то Лёня сохранял гробовое молчание. Наум в таких случаях беззлобно показывал на Лёню пальцем и со смехом говорил:
- Лёня сейчас пойдёт к себе, ляжет спать, а утром проснётся и станет давиться со смеху.
- Не смешно, - бросал Лёня и вперевалочку уходил к себе в комнату.
Никого, собственно, в этой коммунальной общаге не раздражал этот безобидный увалень, разве что одного Наума. А всё дело заключалось, вероятно, в том, что Лёня, как и сам Наум, был по национальности евреем. По представлениям Наума народ его национальности всегда занимал и занимает активную жизненную позицию, где бы этот народ не проживал и где бы он не находился. Поэтому, в моменты своего раздражения вялостью Лёниного мышления и организма, Наум начинал страстно доказывать тому, как тот должен себя вести. При этом Наум отчаянно жестикулировал руками, его чёрные глаза становились огромными круглыми плошками, а волосы лохматились с каждой минутой всё больше и больше. Лёня, не моргая, смотрел на него, иногда кивая головой, якобы в знак согласия, но поведения своего не менял. С гораздо большим вниманием, чем к напарнику по общаге, он относился к своему аппетиту. А аппетит у Лёни был отменным – никто из постояльцев общаги не проводил столько времени на территории небольшой кухни, сколько там находился Леня, постоянно гремя кастрюльками. Скорее всего, Лёня осознавал, что Наум желает ему добра, но ничего поделать с собою не мог. Его полная фигура, заправленная в слишком короткие брюки, вызывала постоянные смешки и издёвки сотрудников, но, казалось, что и это его мало трогает. Он не пил ничего спиртного, не курил, и, вообще, жил наедине со своими, одному ему известными мыслями и чувствами, а какими – это осталось для Евгения навсегда неразгаданной загадкой. Для него уже удивительным в Лёне было то, что с медицинской точки зрения Лёня был вполне здоровым и дееспособным человеком, имеющим законченное высшее образование по очень серьёзной специальности – программирование ЭВМ.
Теперь бы Евгений Михайлович не был таким категоричным. Он грустно улыбнулся своим невесёлым мыслям.

«Броненосцем как бы стать,
Чтобы душу не достать
Никому снаружи,
А то после тужим…
Как бы лучше заковаться,
Чтоб не трусить, не бояться
Ничего на свете:
Ни свинца, ни плети?
Как же душу свою спрятать,
Чтоб не больно было падать,
Поскользнувшись с высоты?
Я не знаю… Знаешь ты?»