Солдат

 Мне тяжело было возвращаться домой, очень тяжело. Хотелось закрыть глаза, и просто идти туда - куда... нет, всё же...
- Дяденька, дай кусочек хлеба! - маленький мальчик, в разбитом картузе подбежал ко мне.
 Грязное, страшненькое личико пронзительно смотрело на меня из-под козырька, протянув ладошку.
 "Дети... дети... дети улыбаются...", - подумал я.
 Странно, но почему-то от этой мысли мне стало страшно.
- На, забирай! - сказал я, и запустив руку в вещмешок, вынул оттуда остатки провизии - банкутушёнки и большую горсть сухарей.
 "Наедитесь, дети", - думал я, глядя - как орава малышей, ликуя, унеслась прочь.
 "Дети, дети...", - я не понимал, почему так эта мысль бьётся во мне.
 Я вспоминал своих родных.

- Ну, всё - давай! - отец, искалеченной на войне рукой - ударил по моей, сжал губы, и заглянул мне в глаза. "Держись!", - прочитал я в них.
- Ты, это, братан... осторожно, - младший брат несмело пожал мою руку, опустив глаза.
- Не боись! - я посмотрел в даль, на дорогу, - ну, давай, ты сам тоже не плошай - встретимся! - и мы пожали руки.
 Мама стояла в стороне, и глядела куда-то в даль, обняв внучку - мою племянницу.
- Мама... мама... так надо...
- Я не знаю - что сказать...
- Не надо ничего говорить, мы всё знаем... - не зная, что сказать -я просто обнял свою маму.
 Мария стояла, ничего не понимая; она чувствовала, что происходит что-то очень сложное, но ещё не могла понять - что именно, и понимала - случилось что-то не очень хорошее.
 Я присел на корточки перед ней.
- А ты помнишь, Мария: у тебя - волшебный носик, и кто прикоснётся к нему - тому будет счастье? - и я пальцем слегка щёлкнул по кончику её носика, такого маленького, с растопыренными ноздрями и курносого, который казалось - говорил: "Я - носик-красивая кнопка, нажми меня!".
 Девочка молчала, потупив взор.
- Ну, как - помнишь?
 Машка насупилась, и молча посмотрела на меня взрослыми глазами:
- Ну, запомни: кто дотронется до твоего носика - тому будет счастье, Машка-а-а! - сказал я, и запрыгнул в вагон, - запомни - счастье будет, Машка-а-а! - странно покажется, но этот маленький, курносый носик потом преследовал меня всю войну, и когда мы шли в атаку, когда от холода и сырости у меня сводило тело в окопах или в госпитале меня резали - я всегда вспоминал этот машкин маленький, смешной носик - и за него я был готов отдать всё, чтобы он жил.

- Красноармеец Акимов, ушёл к начкому! - лейтенант заглянул в блиндаж, и тут же исчез.
- Е-е-есть... - лениво сказал я.
 "Уйти к начкому" - это значило, что ещё появилась одна вводная.
 Интересно, но всё же... очень надоело мне воевать. Хочется уже домой, обнять своих любимых родных, и просто порадовать их - своим появлением. "Там же ставня кривая, на даче", - почему-то мелькнула у меня в голове мысль, но когда я, пригнувшись прошёл к блиндажу - всё ненужное на данный момент в моей голове выветрилось.
- Вот тут, - комроты ткнул в карту красным карандашом, и обвёл большой овал, - надо грохнуть снайпера. Сука страшная, много крестов на нём - грохни его.
 Я посмотрел на карту: земля ровная - степь, три высоты и рядом река с тальником.
- Сделаем! - я привычно повёл плечами, и развернувшись - пошёл к выходу.
- Стоять, команды не... - попытался сказать молодой лейтенант.
- Заткнись, - послышался голос комроты.
 А я уже не слышал этого, в моих мыслях неприятельский снайпер уже лежал с пробитой головой.

 "Надо же - у меня сигаретки остались", - я выбил из мятой пачки одну. Страшно... страшно было зайти в знакомый мне дом, и потом узнать... нет, господи... Я поднял голову, и посмотрел на такой знакомый и родной мне балкон.
 "Блин, я не знаю - они... они тут или нет... они же думают, что нет меня - похоронка пришла же...", - думал я, и не решался зайти; зайти в такой родной, знакомый мне подъезд и дом.
 Тут рядом прошла Зинаида Лаврентьевна - моя первая учительница. Я хотел было окликнуть её, но она посмотрела на меня, и с уважением во взгляде - прошла мимо, по своим старушечьим делам.
 "Н-да... рожа у меня не та уже...", - подумал я, и в то же время подумал: я так изменился, что меня не узнала учительница, а как же - мама и все родные?
 Дети прыгали рядом, скакали, и потом стали прыгать на столе; он был тот же - с лавочками, вылитый из бетона ещё строителями дома моего.
- А-ну, пошли вон ногами со стола! - закричал я, вспоминая - как меня провожали за ним, под тогда ещё бывшими яблонями, которые сейчас были выкорчеваны взрывами.
- Э, ты чё там орё... - сзади я услышал грубый голос, осёкшийся на полуслове, - Сашка - ты? - сказал человек с придыханием.
- Да, блин - я... а ты хотел меня дохнутым видеть? - меня злило это.
- Сашка, ты? - мужик шёл ко мне, раскинув в стороны руки.
 Я решил, что этот человек ко мне идёт - не со зла, и стал просто следить за ним.
- Я.
- А как ты? А как? Ты же...
- Живой я... - я решил окончательно, что человек всё же не со зла ко мне подошёл, но не переставал сидеть на лавке, следя за обстановкой вокруг.
- Привет! - Боря-сосед протянул руку.
- Здоров, - махнул я ему.
- Ты что, всё нормально?
- Да, - ответил я, встал, и перешёл на крыльцо подъезда, - иди... потом поговорим...
 Боря посмотрел на меня, потёр подбородок, и ушёл в сторону... в сторону гаражей! Гаражи - сколько у меня связано с этим! Я стал вспоминать, и цепочка картинок завертелась передо мной: друзья, помощь, велосипеды, первые собранные радиоприёмники, и ещё многое, многое, о чём мне ещё предстоит вспоминать, и вспоминать!
 Мне стало надоедать - что на меня смотрят прохожие. "Хорошо, что я не при всех наградах пришёл; злит меня лишнее внимание...", - подумал я, и решил подняться.
 Тот же запах - непонятный мне до сих пор, но всё же - такой родной, приятный. Я сразу вспомнил - как в одной европейской стране жарила что-то похожее на наши оладьи женщина, когда мы вышибали противника из жилого дома: пробились с боем в очередную квартиру, думали - никого в разбитом доме нет, а оказалось - там жила старушка, да и ещё умудрялась поддерживать быт.
 Ведущий нашей штурмовой группы тогда ещё сам, нагло, сел за стол, и у немки на русском языке потребовал оладьи: "Мне и бойцам - оладьев, да быстрее и жирнее!".
 "Чёрт, мне каждая ступень и этаж - напоминают о чём-то, о прошлом", - поймал я себя на этой мысли, и с каждым шагом с большой радостью стал постепенно вспоминать, вспоминать, и вспоминать...
 Я завёл руку за счётчик... "А, вот - есть! Живы, живы, живы мои родные!", - ликовал я, когда в привычном месте ("Ключ - в привычном месте, суп тёплый - на плите, котлеты и толчёнка", - сразу я вспомнил записки мамы, когда приходил со школы) нашёл ключи!
 Волнуясь, я повернул ключ в замке, и в мыслях билась мысль: "Дома, дома, дома!". Открыл дверь... но снова стало тяжело: "А вдруг? Вдруг их..."
 Та же маленькая прихожая, оклееная теми же обоями - что и до... В прихожей было всё по-прежнему, и меня это успокоило, но всё же... Куртка мамы... да, помню - голубая, такая тёплая и всегда чистенькая курточка - мама не меняет привычки...
 Ещё курточка - сестры. Шапочки разные сверху, та же шляпа - что сестра до войны носила... о, ничего себе - моя кепка! Её мне как-то давно подарил друг.
 Я провёл по родной мне одежде рукой, и... "Она повзрослела...", - увидев детскую большую одежду, подумал я. "Четыре года - восемь лет уже... где же этот носик, я хочу его видеть?!", - с этими мыслями я разулся, привычно поставил обувь в шкаф, прошёл в одну из комнат и, не в силах стоять на ногах - упал на диван, и провалился в сон.

- Бабушка... тут что-то непонятное опять творится... - девочка в прихожей стояла и, принюхиваясь и оглядываясь в прихожей - старалась понять обстановку.
- Что, солнышко ты наше?
- Да не-е-е, я не знаю, но что-то...
 Тут женщина и сама поняла - что-то в доме не так. Она посмотрела по сторонам - в прихожей всё, как обычно; но материнское сердце встревожилось - что случилось? Она уже свыклась с потерей, а младший сын - уже демобилизовался по ранению, но её кололо непонятное чувство... очень непонятное...
- Бабушка-а-а!!! - закричала девочка, и сердце уже немолодой женщины вздрогнуло, - бабушка-а-а!!!
- Что? - женщина опёрлась о стену, - что случилось, ягодка? - не успев разуться, в одной туфле - женщина прибежала на голос внучки.
 Девочка показывала на мужчину - седого, лежащего ничком поперёк дивана, и мирно посапывающего.
 Женщина, глядя на сына - закрыла рот руками, и в слезах упала на колени.
- Сынок мой, - шептала она, глядя на солдата, - ты вот... ты вот... он ты... Господи... Господи...
 Девочка обняла женщину, и поглаживала её по седым волосам.
- Ба-а-абушка... а нам врали... вот он - наш дядя Саша... бабушка-а-а, а он дышит - он живой, значит...
- Не говори... не говори так... он живой, он живой, он живой... - женщина, стоя на коленях - уткнулась в грудь девочки, и тихо плакала, стараясь не разбудить сына. - пусть дядя спит, ладно? Мы на него посмотрим, - и женщина с девочкой сели рядом, у изголовья сына и дяди.
- Старый... - девочка пальчиком слегка прикоснулась к седине.
- Он не старый, просто... просто тридцать восемь лет... это ж моло... - женщина не могла сдержать слёз, и тихо плакала.
- Бабушка, - шёпотом сказала Мария, - а дядя будет со мной бороться, как раньше?
- Не знаю, но драться он не хочет, наверное, - женщина слегка гладила сына по голове, любуясь им; любимым человеком, которого она не видела целых четыре года, четыре года войны.
 Женщина и девочка сидели, смотрели на молодого седого мужчину. Ребёнок видел в нём героя, который защитил его, и просто мужчину - который может всё, а женщина видела в этом человеке - такого же сына, пусть израненного, покалеченного телом и душой человека, но всё же - её сына, живого и такого сейчас близкого.
- Сыночек мой... - сказала она, всё так же поглаживая его по волосам.
- А у меня тоже такой мужчина будет, когда я вырасту? - спросила Мария, по-взрослому серьёзно глядя на бабушку.
- Конечно, моя хорошая...
 Я проснулся:
- Мама... Машка-племяшка... - попытался обнять своих любимых людей, но снова провалился в сон - первый мой мирный сон за всё это военное время... я сильно устал...

Астана, 07.05.2016