Норильлаг

Эдвард Вашгерд (Э2рd)

Н  О  Р  И  Л  Ь  Л  А  Г
РАССКАЗЫ УШЕДШЕГО ОЧЕВИДЦА.
Цаплину Николаю Александровичу, моему учителю…
Когда я вернулся с Чаун-Чукотки в Красноярск, по любимой статье КЗоТ (ст.29 п.5 «по согласованию между руководителями…».) мой прямой вопрос непосредственному начальнику: - «А, что, Николай Александрович, у Вас тоже, трудная жизнь была?», – отправил его, призёра по боксу, в нокдаун. К такому глупому и наглому выпаду слева, со стороны фраера ушастого, двадцати трёх лет отроду, он был явно не готов. Держать удар Цаплина жизнь научила с младенчества… Так я впервые узнал оборотную сторону родины социализма...
На Север, в Норильск, Коля Цаплин попал в 1947-м годе, шестнадцати лет, - по необходимости жестокой. Безотцовщина, попович, куда же ему было деваться? Ещё чуть повзрослеть, и в лагерь? Ну, уж дудки! Если попадаешь под замес, - дуй в самое пекло, в логово, это закон жизни, - с ним не пропадёшь. И Николай подался с баржей минусинских овощей в Дудинку. Арбузами, дынями и помидорами долго сыт не будешь, воровал потихоньку, менял их на хлеб на пристанях, играл в карты на деньги, благо памятью господь сына попа не обидел. Отца его арестовали и расстреляли сразу, как идеологического конкурента в борьбе за души пролетариата, и сельского, и городского. Осиротел собор Спасский, Минусинский. Отделили его от государства. Вредила диктатура, как могла, не отпускала церкви, ни за какие деньги, топлива: ни дров Усинских, ни угля Черногорского. Пришлось, - а куда денешься? Сибирь-матушка! – топить печку ему книгами старинными, церковными, да иконами, крепкими верой, намоленными, что потемней, которые и топор-то, не враз, брал. Не унимались голодранцы, утончалась злоба в них, не раз подбирались уже они к Отчему дому с единственной целью: ВЗОРВАТЬ! Зачем, почему, этого объяснить внятно никто не мог, и, даже не пытался – опиум, и точка. Забурили церковь Минусинскую со всех сторон, особенно в алтаре покорчились богоборцы, зарядили, закоммутировали… А, тут, из Кремля!

– Ц-ц-цыц! С-с-суки!!! – Иосиф!!!, лично, позвонил! Братьям и сестрам…

Секрет, конечно, был. Не раз, и не два, на последние свои копеечки, а другой раз и за гроши телеграфистки, прихожанки тайной, мама Колина отсылала срочный депеш в адрес простой: город Москва, Кремль, Наденьке… Крупской. «Спасай, выручай!», дескать, «опять туго зарядили Храм Божий, безбожники, в котором вы с Володей венчалися…» тчк!». Та же, больная, хочешь – не хочешь, а ползла к Вождю с вопросом, - «Ёсиф! Что за дела?». Дальше вы знаете. Храм отстояли, и стоит, и стоять будет Собор Спасский… Минусинский.
Енисей книзу становился всё шире и шире, как ёлочка. Вместе с прохладой выплыла из тумана деревянная Дудинка, - столица Таймыра. До Норильска, сотню вёрст, ходила по узкоколейке «матаня» прицепная. С грехом пополам выгрузился Николай в сумрачном уже Норильлаге. В самом логове. «Комсомольца» ждали. Наступала зима-матушка, мать её. Норильск встретил «вольняшек» приветливо: разместил в общежитии, накормил сытно, - это в послевоенные-то, голодные годы, дал работу и направил учиться по вечерам. В Норильском индустриальном техникуме преподавали такие «зубры», что и европейские столицы могли бы позавидовать студентам в телогрейках лагерных, засыпающим мертвецки в тепле аудитории после обеда. Академики, конечно, покрикивали на рабфак, «за тупость», но не сильно, потому что в лагере было им хуже, чем в техникуме. ВОхра тоже относилась к школярам с пониманием: комбинату до зарезу нужны были свои, усекавшие все особенности строительства крупнейшего за полярным кругом комбината, специалисты. И учили «ребят» в Норильске на совесть. И на производстве и в техникуме. Коля Цаплин отучился на ГИ, - горный инженер значит. Работал куда направят, где нужнее был: в строительстве, на руднике, на карьере… По причине молодости он стал «главным комсомольцем» комбината и выполнял особые поручения по комсомольской линии: Нужна Родине для обороны платина, - пожалуйста! – Цаплин организовал молодёжную селективную добычу на руднике 2/4 им. Морозова, рудниках 6/9, 7/9, 3/6. Богатейшую, тяжеленную руду, с видимыми невооружённым, непорочным глазом минералами платины, слепящими своим блеском алмазным, собирали они руками в ящики из под огнепроводного шнура, и ни у кого не возникало крохоборных, воровских мыслей, - не то было поколение, ещё не прилипало…
Засугробился Норильск. По самые крыши навалило снегу. Ни пройти, ни проехать. Лошади с конбазы, что под Никелевым заводом была, выйти с утра не могли, а уж о машинах и говорить нечего. Но работать-то надо! Лагерь «мамок» с такими снегами и пургами справиться уже никак не мог. Бабы выбивались из силёнок своих послеродовых, но вывезти снег со всех перемётов и застругов были не в состоянии, физически. Начальники энкавэдэшные, мусорские, решили вопрос просто: послали «молодого» на Каларгон, в тюрьму смертную, беспросветную. Никогда ещё оттуда, никого, на работы до этого с кичи, самой страшной в Норильлаге, не вынимали, - не положено штрафников изолированных было на работы выводить. Им ведь терять уже нечего, так и так убогим смерть! Задача! Молодому, неопытному ещё пареньку выпал ребус: Как на снегоборьбу людей отбирать? По глазам?
Конвоир, сзади, справа, посмеивается, аж похохатывает от удовольствия. Собака немецкая, матёрая, на зэков спецом натасканная, на него, собаку, с удивлением смотрит, вопрошает глазами: может порвать уже кого? Дубак на собачку ноль внимания, она своё дело туго знает, - понаблатыкалась за службу. Подсказку «комсомольцу» кидает:

- Пусть, руки, с-с-суки, тебе, пацан, предъявляют. У кого мозоли, тот и годен на лопату снеговую, а у кого нет, тот ничего тяжелее стир (карт игральных), или пера в своих ручонках воровских не держал. Так и нечего им по снегу бегать… И мне работы меньше, с ППШ наперевес вкруговую озираться!

Пошло веселее. Гораздо. Этих сюда, а тех отсюда. Ловко это у комсомольского начальника стало получаться, а вертухай всё смеётся, изголяется:

- «А, теперь поди, посмотри пацан, чего понатворил-то…». - говорит.

Зашёл Коля в котлопункт и остолбенел. В углу помещения стояли две колоды с одним топором. Возле каждой из них лежали горкой отрубленные одним махом пальцы. Отобрал пацан несмышлёный надежду последнюю у людей, а без неё, как без воздуха, жить нельзя, - небо рушится! За «самострел», членовредительство, смертная казнь уже снова полагалась, ввели её в стране по-новой, за беспредел лагерный. Сразу после войны расстрел отменили, а тут, как на грех, снова-здорова, костлявая. Вот так и постреляли воров, за саморуб. От зрелища такого комсомолец пил запоем неделю. Спиртом чистым отпивался, до беспамятства, чтобы кошмары полярные, ночные не мучили. Выходил из запоя легко: попил водички, и, снова в кашу, - хорошо! Всё, что не убивает, закаливает молодой организм… Следующее маленькое, но ответственное поручение было ему отпуском, отдохновением, от предыдущего.
После войны, до 1951 года режим Норильлага, да и вообще ГУЛага, в целом, был вполне сносным. Расстрелов после страшной войны не было. Добавляли устало «двадцать пять, пять и пять». Последние пять, - это «по рогам», - поражение в правах значит. А когда у тебя лет триста уже набралось, как в Штатах, то вообще всё по… плечу. Убивали в лагерях воры зэков, почём зря, за безделицу любую.
«Отбывал» в Норильске и заключённый с погремухой «Спартак». Гремело прозвище его не зря, людей убивал он легко, потому, как терять ему вообще было нечего. Осерчал он на советскую власть крепко, а злобу свою на простых ЗК вымещал, по беспределу. На фронте он был дивизионным разведчиком, капитаном ловким и смелым, расчётливым и удачливым, как соболь, до безрассудства полного, а ему, неизвестно за что, припаяли червонец. Всем ни за что… Озлобился он на весь мир, и лютовать, аки хорь в курятнике, начал. Недолго терпел это беззаконие лагерь. Прислал ему вестового, с вестью, им давно выпрошенной, намоленной:
 
- Выходи Спартак! Кончать тебя порешили…

Шестёрку, вылетевшего из балка с шабером, чтоб визитёра влёт положить, смяли сходу. За шестёркой своим выскочил, как чёрт из табакерки, и сам Спартак. Лик его был страшен адским гневом бесправедным. Из глаз искры, из ноздрей пар на морозе, просто конёк-горбунок лагерный. У костра сидели ЗК. Никто и не дёрнулся сильно, на выход гладиатора. Закалённые люди были в этих боях. Встали, с ломами наперевес, два «мужика». Не воры, - простые мужики, на коих вся святая Русь и держится.

- Да, Я, вас порву! Порешу, п-п-с-ссы! С-с-с-суки рваные…, - ревел Спартак, словно его Енисейский тёзка, - буксир колёсный. Наверняка, его пароходный гудок и в Дудинке слышали…

Мужики, тоже фронтовики, видели-перевидели, на своём веку. Не робкого десятка ребята оказались. Заднюю включать было им уже не с руки. Не зря они у костерка грелись… Схватился Спартак за ломы, на него устремлённые. Хотел было мужиков тех, вместе с ломами их, лбами столкнуть, да нанизать на них же, как насекомых, да не тут-то было: концы ломов были в костре нагреты, - не ухватишь. Вот этими-то ломами и пригвоздили героя-разведчика к Норильской мерзлоте, навечно. И поделом. Не лютуй без нужды!
Для Норильлага, вообще, отдать особисту врага народа, убийцу и садиста записного, лютовавшего на оккупированной земле похуже эсэсовцев, было не западло! Узнал сволочь, прячущуюся за статью, какую, «политическую», - отдай его с лёгкой душой и не греши. Вообще ложных «политических» не жаловали ни воры, ни мужики, ни сами политические. Широко известная «политическая» 58-я статья, с целой кучей подпунктов, была ловким средством уклонения от множества проблем, главной из которых была отправка на фронт, или на убой, как кому больше нравится. В самом начале войны «выйти живым из боя» было очень сложно, практически невозможно, - врага держали, по сути колонны смертников. А тут, назвался, бездоказательно, японским шпионом, готовящим подкоп из Бомбея до Лондона, и, пожалуйста: десять лет, всего-навсего. А там, глядишь, и немцы верх возьмут, кто его знает? Главное выжить… червю навозному. В годы «перестройки» эта мразь сильно голову подняла, начала фонды разные создавать, соЛЖЕницына на щит подняла, как «совесть» нации. А среди сидельцев, поставивших, всем на зависть, Норильский комбинат, попадались и такие, которые умудрились мозги пудрить, выступая перед молодёжью, как «репрессированные» неправедно, вплоть до 2000-х годов. Самосуд в лагере беспределом не был. Лишали жизни за дело. В основном били «сук», - ссученых администрацией ЗК, стукачей. Били в соответствии с основными принципами Римского права: Приговорённый, САМ, клал голову на плаху, - кусок руды, или породы в руднике, вторым куском его, по очереди, бивали. Затем труп совали в рудоспуск, где он, пролетев полсотни метров по булыгам и заколам, приобретал нужную консистенцию. Или же в течку шаровой мельницы… вообще ничего наружу не выйдет! Если же, опера начинали пытать участников расправы вопросами, то диалог был примерно таким:

- Бил? С-с-с-сука! – интересовался сотрудник.
- Б-б-бил… - отвечал ЗК, и добавлял, обязательно, истерически - но, не у-у-у-бива-а-ал!!! И все участники саночистки, под копирку, одно, да потому, что…
Если, кто и дрогнул, от побоев несносных, то ему и отвечать: «двадцать пять, пять и пять». Всё. Дальше Сибири не сошлют, два раза не убьют. Баста! А, так, все - неподсудны… Может докажешь?!
До очередного усиления режима Норильлаг жил семейной, почти что, жизнью. Женские этапы разбирались ворами под чистую, прелести делились честно, по-ранжиру, по-старшинству и значимости. Готовили воры баб по-своему: пока бражка забуривала при вулканическом банке на досчатом столе, в который, у каждого, по две финки было воткнуто, баба стояла по стойке смирно с двумя утюгами на вытянутых руках, - опусти, попробуй только! Зато после, на налёте, она мусоров поганых из двух ревнаганов валила пачками, почище СМЕРШа…
Простым ЗК жён, конечно же, не полагалось, разве, что страшилище, какое, никому не нужное. А у авторитетных сидельцев были свои марухи. «Не тронь чужого! Застебну!!!». О любви лагерной много бумаги исписано, и в стихах, и в сухих протоколах. По-разному судьбы людей в пары складывались. Была и Любовь, с большой буквы, как же без этого. Была и продажная «любоффь», за пайку дополнительную, а за тушёнку американскую, любили бабы и по-французски… Ромашку на широте 69 (шесть девять) устраивали, на все деньги, чтоб душа оттаяла, но душа промороженная, без истинной любви растепляться не хотела. Тут усилили режим… и понеслось…
Ходить сквозняком в женскую зону к супружницам и любовницам стало практически невозможно, - ВОхра начала палить почём зря, без предупреждения. Начались изнасилования. Групповые. То мужики, бабу какую, славят и «на хор» отымеют, то бабы мужичка вчетвером у рудоспуска ублажат, чуть не до смерти, попользуют. От такой «любви» были одни неприятности. Изнасилованную хором бабёнку, часто выпускали «на волю»: забивали в бочку, «каком кверху», как царь Салтан, и пускали под гору Шмидта. Когда бочка перелетала периметр, ломая ограду, бабе приписывали ещё и побег… А вольняшке тому, бабами для надругательства сильного пойманному, так перетягивали проволочкой-звонковкой его испуганное естество, что оно потом до конца жизни не маячило. Хорошо, а может и не очень, то, что мужичок выжил после этого. Когда раб любви начинал убирать своих насильниц, все закрывали на это глаза, хотя чётко знали причину смертельного «производственного» травматизма – «любоффь» групповую.
 При расконвойке тоже, не лучше стало, при новом генсеке. Мужиков в Норильске было больше баб, - семь-друг, - всемеро. Пьянки, драки, поножовщина, - все эти прелести холостой, тяжёлой горно-металлургической жизни, стали влиять на производительность труда. От бичарен бутылки по-весне бульдозером отгребали. Надо было что-то делать, и вновь послали на прорыв комсомольца Цаплина. Комсомольский организованный набор должен был исправить положение… с женщинами. Фантазия организаторов изобретательностью не отличалась, - в Иваново, стало быть, - в город невест. Для начала. Сначала Николай набирал всех желающих, потом стал, вовсю, пользоваться своей властью и природным художественным вкусом. Как Ной в Северный ковчег отбирал: к чёрненькой, - беленькую и рыженькую, к крупненькой, красавице Кустодиевской, - двух миниатюрных, по весу равных… С красивыми женщинами в Норильске теперь никаких недостатков нет. Да плюс заработки, с полярками северными, что давали Мужикам возможности меха и драгоценности своим любимым дарить, чтобы соответствовали! Снегурочки и в Магадане, и в Певеке, и в Иркутске, и в Якутске водятся, но только в Норильске они отборные!
Рост в карьере Норильского комбината проходил довольно быстро: Убило командира, хватай револьвер и командуй! Власть не дают, её берут! Соответствуй. Бди… Под конец своёй Норильской одиссеи Николай Александрович был уже Главным инженером карьера Медвежий ручей, - основного в то время предприятия города. Работали сложно, совмещённой системой отработки: снизу рудником «Заполярным» подрабатывали массив, а сверху карьером, открыто руду добывали. Массовые взрывы вещь капризная, поди-ка знай, куда его родимого понесёт.   Техника в Норильск приходила самая передовая. Никель был нужен стране, как хлеб, чтоб было чем отбиваться от супостатов заокеанских. Как-то взрыв пошёл в другую, от расчётной, сторону, аккурат на согнанную в угол карьера технику. Побило всё, конечно, крепко, а техника и оборудование за валюту куплены… За немалые в голодной стране деньги. Вопрос: «Ты, чо ли, на Трумена работаешь?! – менял только президентов, а сути своей, - никогда. Главным инженером быть, это значило вечно под топором ходить. Сейчас не лучше. Но тогда уровень инженеров был ещё ого-го. Умели. Практически. Всё! Да и горный надзор был крепок и грамотен. Сталин, как умелый мастеровой, заточил страну славно, умело, на долгие годы вперёд. Разобрались. Обошлось. Плоскость отражения взрывной волны в огромном массиве нашлась. Учли, на будущее.
Как-то сидела на Заполярном руднике комиссия серьёзная. Сидела хорошо, крепко, за столом широко, по-русски, накрытым. В те времена, как и посейчас, больше на закусь предпочитали рыбу Северную, наисвежайшую. Удивление всей комиссии вызвал взрывник Шарыпов, не так давно демобилизовавшийся с Камчатки, со срочной, морской службы. Ребята знали о его категорическом неприятии рыбы, любой. От маленького, даже, кусочка ему становилось неподдельно плохо, - организм её не воспринимал. Бывало, и подшучивали над ним поначалу: сунут кусочек ему в котлету, - не заметит, съест, и всё… кончилось его застолье, аж зелёный сидит, бледный, и пот градом. Какие уж тут шутки, когда человек жизни решается? Бросили свои эксперименты, прочувствовали идиосинкразию его рыбную. А тут, глядят, Николаич-то за куском муксуна провесного потянулся. Закусить.

- Как это? Ты ч-ч-чего? – офонарели, как от увиденного чуда, или чёрта за столом, его семейники по бичарне студенческой.

- Да, всё ребята, флот из меня человека сделал! За месяц. Попал-то служить я на Камчатку… А, там, военврачи, про аллергию такую, рыбную, и не слышали вовсе. Думали, даже, что я «закосить» задумал, под дурака, чтоб комиссовали меня вчистую. А я-то, моря ни разу не видевший, служить хотел. В поход дальний желал сходить, мир поглядеть, - себя показать. Месяц голодом лечился, одни уши остались; из провизии там, одна рыба была! Варёная, жареная, пареная, вяленая, солёная, и этот… как его, - качемас… выпендрился перед товарищами мнимый уже больной.

За столом повисло полное недоумение, прерванное, после вполне театральной паузы, Председателем со всеми членами комиссии, хором:

- А, чо-о-о, это ещё за качемас, такой, - ошарашенно поинтересовались сотрапезники – рыбоеды, до этого страшного, позорного для них дня пребывавшие в полнейшей уверенности, что о рыбе они знают ВСЁ.

- Да рыба такая, любая, жирнючая, провесная, и подвяленная до корочки маслянистой, как ириска «Кис-кис-ска», - отвечал «за слова» камчадал.

- Да-а-а-а, - многозначительно одобрили охотскую снедь Норильчане… Начислили себе крепкого чаю, индюшки, 2-й сорт, со слоном, - комиссия всё-таки, штаб, а не хухры-мухры, какие.

Отзвонился старший отделения ВГСЧ. Ещё раз согласовали они план его действий: нужно было подойти к очистному забою, взять, замерить пробы рудничного воздуха, после массового взрыва на карьере и дать знать в штаб, для принятия решения о возобновлении горных работ в шахте. И всё…
Всё было всем понятно. Можно уже и по-рюмке налить. Всё, как всегда, по-плану, без сюрпризов и эксцессов. Налили по соточке, замахнули залпом, закусили «качемасом» норильским, из чира провесного. Стали ждать звонка. По всем расчётам старшой группы должен был отзвониться в штаб около 15-ти часов. В расчётное время звонка не было… Молчал телефон и в четверть часа, и в половину четвёртого. Думать было не нужно, мало ли чего на руднике с телефоном шахтовым может случиться? Отправили второе отделение, это было надёжнее телефонной связи. То же самое, - ни гу-гу! Ни звука! Твою комиссию!!! Что это? Как, что узнать? Чего ещё могло, с двумя отделениями опытных, знающих рудник, как свои пять пальцев, спецов горных, приключиться?! Штаб вытрезвлялся на глазах. В глазах у всех стоял немой вопрос: Что делать? Кто виноват? Чего диспетчеру докладывать?
Третье отделение ВГСЧ надело изолирующие противогазы, не входя даже в устье штольни рудника. Неопределённость хуже страха и страшнее брани. Пошли в шахту, в полную темноту и неизвестность... Вернулось третье отделение где-то через час…
Стащили они, уже на дневной поверхности, с себя самоспасатели, построились, - бледные, грязные, растерянные до последней степени. Штаб ИТР выглядел ничуть их не лучше:
Двух отделений, 22-х горноспасателей, -  не было уже в списке живых. В выработке, где легли последние, содержание угарного газа было около одного процента. Один вдох, и… всё, аминь! Вечная память… Замыкающие 2-го отделения уже пытались натянуть на себя противогазы, сразу за поворотом откаточной выработки. Всё поняли они, когда фонари начали выхватывать из темени впередиидущих, падающих товарищей. Не успели. Так и лежали, натягивая на головы маски на ходу. Шахта упокоила всех. Люди гибнут за металл…
Норильск учил своих, спецов, крепко. Чего только не насмотрелись в жизни Норильчане. Даже в командировки специальные их вызывали. Когда страна готовила ядрёный ответ америкосам, Николая Цаплина, как спеца по массовым, свыше сотни тонн взрывчатки, взрывам отправили на Тоцкий полигон, в комиссию по экспертному определению мощности взорванного ядерного устройства. Мощь Норильска позволяла сравнивать эти две стихии… Норильск и Бомбу ядерную. Была ему, уже покинувшему союз молодёжи, в награду, наверное, символичная, двухлетняя, безвылазная командировка на Южный берег… острова Комсомолец, архипелага Северная земля. Зимовка на непротаивающем, никогда, проливе Красной Армии нужна была для нашей обороны. Для решения «урановой проблемы» страна создала свыше тысячи геологоразведочных спецпартий и экспедиций… В том числе, и на Таймыре, и на островах, с основной тогда рабочей силой - ЗК. Белые медведи гоняли белух, люди били медведей, людей нахлобучивала власть. Проблему решили люди, как всегда.
Расти выше в Норильском комбинате было уже некуда, из простого соображения, что у небожителей свои соображения есть, поэтому, а вовсе не от снижения норильских заработков при хрущёве, начальник карьера с главным инженером подались в Златоглавую, по любимой статье КЗоТ: Арбиев в заместители бессменного министра цветной металлургии СССР Ломако П.Ф., а Цаплин в Госплан СССР.
Для Госплана СССР, надо снова было учиться, учиться и учиться, полгода, на курсах повышения, квалификации. Учебный план был выстроен по-советски, добротно: две три недели лекций, самых-самых спецов и академиков, а потом две недели знакомства с народным хозяйством на натуре, без сна и отдыха. Надо, значит надо, это было уже партийным заданием. По окончании курсов, он, -  уже начальник отдела, с кремлёвским пайком в сорок рублей, как положено по номенклатуре. Коньяк с икрой был обеспечен, и жена нашлась в балете Большого театра… Норильчане – культурные люди. Но, что-то, его тянуло, неистребимо, на Родину, в Сибирь, в Большое дело.
И дело не заставило себя ждать в самой быстроразвивающейся стране мира. Он получил задание строить Красноярский алюминиевый завод. Директором! Но, в Красноярске уже было своё, особое мнение, по кандидатуре. Не утвердили. И Цаплина понесло в Туву, к Токе, на самостоятельный проект. Норильский опыт не пропьёшь, не прогуляешь, - он кремень! Первой тувинской продукцией, не из шерсти и мяса, стала ртуть, целых пол-литра, полученных Николаем Александровичем лично, в самоделошной реторте из трёхсотлитровой железной бочки. Тока этой бутылкой всю пятиминутную демонстрацию трудящихся в Кызыле тряс, пока рука не отвалилась… После, обьединение Енисейзолото, то, да, сё. Негодяй горбачёв сладкоголосый…
Но началом был Норильск. До сих пор памятниками, Цаплину стоят рук и таланта его дела: Рудник «Заполярный»», Карьер «Медвежий ручей», Плавательный бассейн, Школа № 1, и многое другое, всего не упомнишь…
Когда начали приватизировать народное, всей страной наработанное и отстроенное хозяйство и богатство страны, - Николаю Александровичу Цаплину не досталось ни единой акции, да он и не спрашивал, не тот человек!

09 апреля 2016г. 21час. город Норильск
Минус  4 градуса. Тихо. Хорошо. Тает.































Эдвард Вашгерд (Э2рd)
Идея: Смирнов (Бажутин)Сергей
Каларгон – это не гон!

 
Каларгон, - "ворота ада"-
 станция  Норильской железной дороги,
и, штрафной изолятор ЗК, заключённых Норильлага (Норильского управления лагерей, свыше ста тысяч человек за Полярным кругом).
 Просуществовал до конца 70-х годов.

* * *
 
Зол, несветел, и небрит,
шапка в инее…
Караульный зону бдит,
форма зимняя
Под фонарь летят с небес
мухи белые
Кормчий лоцман наш, не бес
Но, Люди, смелые
Их на работы не ведут
Хватит, баста!
Означает: Норильлагу
Стал балластом
Карауль иль охраняй –
Всё едино!
Вышибают клин Климом,
а не клином
Караулит не дубак,
С ревнаганом
Промелькнула жизнь, не так!
Чистоганом!
Север выручил, дружок,
Метелью, снегом
Можно выйти убирать
Да  побегом
Шанс дала им всем Зима
Последний, что ли
А, покажите руки, с-с-суки!
Где мозоли?!
Руки белые не в счёт
Для работы
А на спасенье шансов нет
И нет заботы
Нет надежды на Свободу
Отобрали
Малым, шалым, по природе
Жить, по дури, отказали
Нужно пальцы отрубить
Самострелом
Так вернее оказаться
Под расстрелом
Уж и карцер не беда
Не возьмёте!
Конвоируют куда?!
В Смерть ведёте?!
Замерзает, как вода,
Кровь в болоте
Вор не будет, никогда!
На работе
Пусть работает пила
в паровозе
И вот уже лежат тела
Почили в Бозе
Спирт не взял – грызи, не пей
В скорбной позе


Расстреляли саморубов
На морозе

Ночь полярная не спит
С жёлтыми глазами
Внутри не спирт – душа горит
Сталин с нами!
Зол, не светел, пол замыт,
кресты в инее
Каларгон совсем не спит,
Морда синяя…


И это, чистая, правда, это было именно так, рубили обречённые воры себе пальцы в засугробленную, вусмерть, зиму 1952-53 годов, когда у них отобрали надежду на побег. Не надо кликуш и лжи, навроде кривого чёрта, придурка лагерного - соЛЖЕницина, поднятого с самого дна на щит таким же жуком, и негодяем, - хрущёвым, ни дна ему в гробу, ни покрышки
Э2рd