Родичи

Целый час Бамбо с родителями поднимается в гору, которую никто, кроме папы, не называет Бабешковой. Просто в последний раз бабушка приводила сюда через перевал своих детей, когда папа был на пару месяцев младше его сегодняшнего; а дедушка там, у моря, уже получил повестку.
И под вой-грохот миномётной дуэли увела на захваченную Кубань.
С тех пор гора ничья. Только лесник скашивает для своей скотины траву на расчищенных когда-то дедушкой угодьях выше дома. К которому они и поднимаются, хотя местные сказали, что ничего почти не осталось.
Слева от тропы лесистый склон круто уходит вниз в шумно журчащее ущелье.
— Это начало Бзыби, — радостно-возбуждённый папа встаёт на краю извилинки спиной к обрыву, ограждая проход до головокружения боящемуся высоты Бамбо.

— Эту гору называют Шапка Мономаха, — небольшие, но частые облачка наконец расступились, открывая красивый даже для страдающего от боли в ушах Бамбо вид. Странная в этом хаосе острых скалистых хребтов серебристая полусфера "шапки" со смешным пумпоном на макушке плывёт навстречу за мелко дрожащими иллюминаторами простецкого кукурузника. А на фоне неё вдруг появляется парящая птица и медленно превращается в такой же Ан-2.
Позади нудные сутки ожидания лётной погоды после "качели" шаткого висячего мостка, безудержной беготни в ласковых фонтанах брызг затопленного для полива луга, пальбы по лопухам на стволах из охотничьей двустволки и возни со снятым с медвежьей шкуры кавалерийским карабином папиного друга детства, сладкой мякоти одичавшего "молочного" фундука в густом орешнике вокруг дедушкиной хижины с "дворовым" родничком, жутко наваристого ужина под огромным грецким орехом и под рассказы гражданской соседки восьмидесятилетнего бессемейного двоюродного деда-калеки с его буравящим до мозга костей: "У меня нет внуков," — о зимних тоннелях в многометровых снегах...
Еще несколько воздушных пустырей вперемешку с безводушными буераками и горизонт впереди выравнивается в долгожданную бирюзу Чёрного моря.

— Это воздушные такси, — фантастические, на фоне рубленных в лапу серебристых птиц из клёпанного дюраля, белоснежные, с полусферами синих фонарей пятиместных кабин, ласточки не по-советски вальяжно выстроились на специальной площадке. Острое ощущение недосягаемости впоследствии окажется заурядным предчувствием, относительно этой модели во всяком случае.
Однако цель нашего прилёта — несколько незапланированного, но раз уж с гор спустились на аэродром — вполне себе в пешей доступности и, разувшись на хныки Бамбо про стёртые сандалями ступни, троица пылит к одной из ближайших, как свезло, МТС.

— Это что они?!.. — женская треть в полуобморочном трансе. Поначалу, издали, казавшиеся олицетворением трудового подвига ХТЗ, ЧТЗ и проч. с деловитостью перелётной саранчи перепахивают бескрайние плантации невиданной в советских магазинах зрелости помидоров.
Так некому же убирать.
Родичи изумлены некубанской скаредностью гостей. Хорошо хоть стол уже накрыт для приехавших раньше и тема шустренько закрывается заздравицами.
Бамбо после нескольких принудительных ложек отпускается на волю и мгновенно оказывается в стайке родственных безбашенным возрастом душ. Однако, несмотря на все усилия, тотальное благодушие окружающих ещё и увенчивается трёхлитровой банкой парного молока с МТС-овской фермы. Как бы на всех.
"Двадцать копеек!" — треть в перманентном трансе.

Сколько-то там юродная тётка доярит, а муж на ГАЗ-51 возит с полей урожай. Вот оно! Бамбо, упиваясь безоктановостью колхозных выхлопов, с ранья раскатывает по полям и неблизким, да пребудет в веках, элеваторам в дробной тени квадратно-гнездовых аллей; на обратных путях обретая неисчислимые полчища родственных душ, покуда дядя с вполне родными и близкими шлифует за безоблачным столом у ароматно дымящей кабыци очередную неумолимую неисправность в пути. Хотя к совсем уж родичам можно — кстати, пока Бамбо погоняет на велике до самых окраин Екатеринодара — смотать и на подаренном рискнувшим в шестьдесят пятом воскреснуть из погибших на фронте отце тётки новейшем, практически белом, Москвиче-412 с сиденьями в плёнке, как в Бамборах к маю огурцы выращивают.
На фотографии недосягаемой даже для "It's a Mad, Mad, Mad, Mad World" цветности он, нещадно эксплуатируемый, согласно дошедшим до дочери письмам, алчными капиталистами простой канадский землепашец скромно присел на деревянненьком креслице в красного же дерева столовой своей трёхэтажной одиннадцати-комнатной хибарки. У них там даже штаны с молниями! Вот прислал. Тут уж вся троица...
— Ну, а как на самом деле было,.. — прерывается версия о спасённом из фашистского окружения на американском самолёте невозвращенце. Столько неуверенности в папином-то голосе не было больше ни разу.

— Это ему на фронте отрезали, — годом раньше Бамбо с набитым спелейшим крыжовником желудком в стайке родственных вертится среди гордых полными корзинами грибников, а через ограду родич с крюком вместо левой кисти сбрасывает с колхозного трактора, очевидно, колхозное же сено. По перманентной экзальтации обыденно безмужней трети из их села белорусских переселенцев Весёлого, Улу-Телякского района Башкирии, на фронт ушло сто мужиков, а вернулись трое. Один здоровый, один без ноги и вот, дядя...
Коллективизированный в тридцатых хуторянин Фёдор Романчиков, отец четверых, из которых старшая успела в действующей армии "заработать" мучительный пожизненный кирзачёвый ревматизм, а младшая родилась за три недели до войны, "пропал без вести" в сорок первом. А в сорок третьем от него из-под Курска пришло несколько треугольников. И снова "без вести."
Но о втором архивы не ведают.
Секрет, видимо.
Мало кому повезло с дугласом или аэрокоброй.
А вот с максимами в спину...