Романтики. Глава 1. К чертям осторожность

     Высунув кончик языка и злорадно улыбаясь, Гришка выводил своим крупным, ясным почерком на школьной стенгазете: «...У доярки Нюры … разорвалась клизма!» Комсорг бросил взгляд на часы: «Сейчас звонок!» Услышав шаги на лестнице, он заглянул за угол и дёрнул Гришку за рукав: «Быстрей! Козаностра идет!» Так прозвали завуча, по совместительству парторга, в миру Козлову Нору Стратилатовну.
     Они успели нырнуть в актовый зал прежде чем Козаностра их заметила. Пробежав его насквозь и спустившись по задней лестнице к буфету, они жадно выпили по стакану сладкого компота.
     - Гришка, какого черта! Вычислят же! - ругался, впрочем беззлобно, комсорг, и карие глаза его под мощным лбом потомственного ученого смеялись.
Гришка встряхнул жёсткими ассирийскими кудрями:
     - Фигня, Костян! Как они определят? Нас тут несколько сотен, опухнут почерка изучать!
     Они выпили еще по компоту, и вышли на улицу. Гришка распахнул полы куртки, чтобы морозный ветер выдул из него запахи пыли, мела, мастики для полов, тушёных овощей – спецшкола не спецшкола, а воняло там как в общеобразовательной. За углом он с наслаждением закурил, по-драконьи выпустил дым из резко вырезанных ноздрей. Хлопнув комсорга по плечу, он коротко бросил «Спасибо, подельник! Пока!» и свернул к Светиному дому. Костя ухмыльнулся, глядя как подпрыгивающей походкой, в разлетающейся на ветру курточке, его друг спешит в направлении, противоположном домашним заданиям.
 
     Козаностра тем временем изучала новенькую, только вчера вывешенную стенгазету. Творение признанного общественно-художественного авторитета Лёши Ягунова было, как всегда, продуманно бодрым, ярким, и в то же время мужественным и зовущим к победе. Статья про перспективы коммунистического движения в Европе была озаглавлена бессмертной цитатой из марксовского «Манифеста». Банально, да, - но ведь фраза звучная, броская, узнаваемая. Лёша с ней советовался, она согласилась. И вот теперь возле мощных слов философа, поднявших миллионы людей на борьбу за светлые идеалы равенства и братства, красовалась сделанная шариковой ручкой приписка про доярку.
Нора Стратилатовна не замечала, что правым каблуком она стучит по выщербленному паркету. Стук был громким, и это в конце концов вернуло ее к реальности. Она оглянулась. В этот час, после уроков, коридоры были пусты. Она глубоко и медленно вздохнула. Из приоткрытой двери кладовки тянуло гниловатой тряпкой, из мальчишеского сортира – застоявшейся мочой. Это было привычно, нормально, это успокаивало. Нора Стратилатовна улыбнулась. Приложила к щекам твердые холодные ладони. Как бы ненароком вытерла повлажневший лоб тыльной стороной руки, покрытой сеткой вен. Улыбнулась ещё раз. Огладила синюю юбку на бедрах. Поправила очки. За её спиной скрипнула дверь. Она оглянулась. Никого, только с первого этажа доносился шум детских голосов – начиналась вторая смена. Встав на цыпочки, Козаностра аккуратно сняла с гвоздя стенгазету и, продолжая улыбаться, неспешным шагом двинулась к кабинету директора. Оглядывая знакомые стены цвета кабачковой икры, она внимательно смотрела, нет ли где ещё признаков крамолы. Но всё было как всегда – и доска соцобязательств, и портреты лучших учителей, и бюллетень комсомольской организации. Она улыбалась, и низкое декабрьское солнце сверкало в золотых коронках.

* * *

     Гришка был на взводе. Родители не давали ему покоя, - пора было решать с институтом. «В МАРХИ огромный конкурс, тебе нужно срочно исправить трояки, с таким аттестатом тебя не примут!» - в отчаянии говорила мама, и Гришка знал, что она права. «Сынок, ты конечно можешь хотеть сразу всего, помногу, и без труда, но сейчас тебе нужно одно – поступить в институт, чтобы от тебя отстала доблестная Советская Армия», - напоминал папа. Но Гришке неохота было думать об институте, армии, будущем, карьере. Ему вообще ни о чем не хотелось думать – только о Свете, о ее губах, о светлой прядке, которую она всё время безуспешно пыталась заложить за маленькое ухо, и откуда эта прядка всё время выбиралась снова, падая Свете на лицо и делая её совершенно несерьёзной. О том, как трудно было танцевать с ней медленный танец, чувствуя её тело, коричный запах её волос, слышать её дыхание и оставаться в рамках приличия, но ещё труднее – смотреть, как она танцует с другими, в этом своём облегающем изумрудном платьи, видеть на её талии чужие руки. О том, какая она независимая, гордая, и не то чтобы неприступная, но знает себе цену, а, его, Гришкина, цена, слишком невелика в её глазах... «К черту, поступлю – так поступлю, армия – так армия!» - в сердцах бросил он матери вчера. И пожалел немедленно -  её глаза потемнели, и она резко отвернулась к невымытой посуде. Отец тоже молча пошёл к своим книгам, оставив Гришку один на один с дурацким чувством, что он победил, да не тех врагов.

* * *

     У Светиного дома он встретил Мирона с этюдником на плече.
     - Ого! Ты куда это собрался? У нас вроде нет сегодня занятий?
     Мирон отвёл глаза в сторону:
     -  Ну, это не для графики. Я с маслом хочу получше разобраться. Папин друг согласился меня взять на сеанс, – Мирон хмыкнул, – ню!
     - Ню фига себе! И ничего не сказал, и с собой не берешь! Вот зараза блатная!
     - Слушай, ну понимаешь...
     - Да не ссы, не очень-то мне это масло и нужно, - Гришка не собирался показывать свою досаду.
     - Да тебя с собой брать опасно – нарисуешь ню со Светкиной головой! – фыркнул в ответ Мирон. От него пахло луком.
     - А ты откуда знаешь? – Гришка не заметил, что выдал себя с головой.
     - Думаешь, все вокруг идиоты? Слушай, я побегу, а то опоздаю – больше не возьмут, там мужик строгий.
     - Беги, беги, потом про ню расскажешь. Не осрамись там перед девушкой, сеанс небось длинный.
     - Иди ты! – Озабоченность Мирона женским полом уже давно была предметом ехидных шуточек.

     Гришка постоял, переваривая новость о том, что его любовь – не тайна и, возможно, широко обсуждается одноклассниками. А, чёрт с ним, решил он, и, для верности махнув рукой, отсекая все сомнения, подошел к Светиному подъезду и громко свистнул. Потом еще раз. В форточку второго этажа высунулась золотистая голова:
     - Чего?
     - Выйди на минуточку, а?
     Света спустилась, остановилась в дверях подъезда, ёжась от холода.
     - Пойдём, погуляем, Свет!
     - Ты обалдел? Завтра контра по физике, четвертная!
     - Тебе всё равно пятак гарантирован, физичка тебя любит. А мне ничего не светит, учи – не учи. Пойдём, а?
     - А с чего ты решил, что я должна идти с тобой гулять?
     Гришка сглотнул.
     - Ты мне нравишься, Свет. Очень. Пойдём, а?
     - Не, сейчас не могу, мне Настьку надо покормить, она с фигурного катания придёт голодная. – Она взглянула на Гришкину огорчённую физиономию. – Ну… Заходи, поповторяем физику, и может тогда ближе к вечеру пойдём.
     Mаневр был правильный. Темнело рано, и после пяти можно раствориться в парке, меньше шансов встретить какого-нибудь любителя сплетен.
     - Окей, пошли.
     На кухне Гришка с удивлением обнаружил - Света и правда собирается готовить сестре еду. Уютно пахло творогом и ванилью, и вид у Светы, в переднике и с выпачканными в муке пальцами, был совсем не такой неприступный, как в школе.
     - Вот тебе чай, вот тебе учебник, читай мне вслух пока я сырники пожарю.
     - А мне сырничка достанется?
     - Это как читать будешь. И как на вопросы отвечать.
     Оптика была скучна Гришке до отвращения. Слова «дифракция», «рефракция» и «интерференция» отскакивали от мозговых оболочек как пинг-понговые шарики. Но Гришка читал с выражением. Ничего, впрочем, не запоминая, потому что после каждой фразы он поднимал от учебника глаза и видел Светины лёгкие ноги в домашних тапочках – вот она потянулась на носочках достать кружку с верхней полки, вот она почесала косточку правой ноги об икру левой, вот она повернулась к нему, и коленки у нее розовые и маленькие...
     - Ты чего замолчал? Читай давай!
     Он поднял на нее тяжелые чёрные глаза.
     - Свет... Света...
     Она замерла. Зов этих глаз, этих тёмных резко очерченных губ, этого низкого хрипловатого голоса был так силён, что она едва подавила желание сделать шаг, только шаг вперёд, коснуться пальцами кудрявой головы... Секунда, другая, - в прихожей стукнула дверь, загремели коньки, и в кухню влетела Настя, румяная и с красным от мороза носом.
     - Ага, сырники, ура!!! А вы чем тут занимаетесь?
     Электричество в воздухе растаяло, и Света с лёгким вздохом ответила:
     - Физику повторяем. Контра завтра. Руки мой.
     Они пили чай, и Настя без умолку трещала о том какие выучила фигуры, и о приближающихся соревнованиях, а мальчиков мало, поэтому приходится учиться на одиночное, а парами красивее и больше разных фигур. Света ей давала какие-то советы, а Гришка сидел молча, катая в ладони пару зачем-то вытащенных из вазы мандаринов, не отводя глаз от Светиного лица, так что Настя в конце концов прыснула:
     - Ты чего на Светку так смотришь? Влюбился?
     Он покраснел мгновенно и до кончиков ушей.
     - Глупая ты, Настька, понимала б чего! – тоже слегка порозовев, одёрнула сестру Света. – Иди учись, у тебя тоже небось какая-нибудь контра намечается. – Она отняла у Гришки мандарин. -  Вот, возьми и катись давай.
     - Ага, ага! Точно влюбился! – Но, боясь получить от сестры уже серьёзный нагоняй, Настя быстро ретировалась.
     - Ну, пойдём, а?
     - Ну пойдём, всё равно с тобой никакой учёбы.

     В уже густеющих сумерках они дошли до парка, где редкие фонари освещали давно не чищенные дорожки. В парке было пусто, и Света перестала наконец оглядываться по сторонам.
    - Постой, Свет, -  Гришка взял её руку. Без скрипа снега под их ногами тишина была оглушающей, словно тёмный парк был последним островом жизни в постапокалиптическом мире.
     Он снял с её руки зелёную варежку. Его горячие ладони сжали маленькую холодную кисть:
     - Ты совсем замёрзла!
     Он наклонился и подышал на её пальцы, для верности. Она отняла руку:
     - Да мне не холодно, одень перчатки.
     - Постой.
     Он взял уши её лисьей шапки.
     - Свет.
     - Что «Свет»?
     - Свет...
     - Ну?
     - Свет... Я тебя люблю. Молчи. Я тебя люблю.
     Он наклонился, и она не отвернулась. Светины губы подались мягко, легко раскрылись навстречу, и она вдруг сама прижалась к нему, и он обхватил её обеими руками, защищая от холода, снега, и всего мира. В тусклых конусах света падали, кружились толстые, мягкие белые хлопья, поглощая все звуки, кроме рвущего Гришкины барабанные перепонки дикого, первобытного, торжествующего боя тамтамов.


* * *

     Домой он вернулся поздно и сразу понял – его дела плохи.
     - Что. Ты. Там. Ещё. Натворил? – Голос мамы был жёстким.
     - Я? Да ничего вроде. А что такое? – изобразить недоумение оказалось легко.
     - Звонили из школы. Завтра в два пятнадцать к директору – папа, я и ты. Что произошло?
     - Да не знаю!
     - Знаешь.
     - Не знаю!!!
     Ему и в голову не могло прийти что из туалета -  напротив доски со стенгазетами - его каллиграфические упражнения были хорошо видны. Да ему это и не было интересно. Он всё облизывал губы, и чувствовал вкус Светиных поцелуев, слышал её запах. Он открыл было учебник физики, посмотрел в него с отвращением, увидел слово «аберрация» и заснул. Снилась Света, а потом, под утро, в голове забегали яркие лучи, беспорядочно отражавшиеся от сферических зеркальных поверхностей, и он проснулся. Мама трясла его за плечо, и говорила, что он опоздает на контрольную.

* * *

     Контрольная прошла по плану – он написал на листочке какие-то ответы, по большей части глядя не на задания, а на Светину шею с голубоватой нежной ямкой. На перемене его перехватил комсорг:
     - Тебя к директору вызвали?
     - Откуда ты знаешь?
     - Меня вот вызвали, зачем – не говорят. Небось из-за доярки твоей.
     - Фигня! Никто не видел, ладно меня ещё по почерку вычислили, и то вряд ли, но ты-то вообще не при чем!
     - Ладно, как-нибудь.

     После шестого урока они с комсоргом стояли у кабинета директора. Гришкины родители уже были там, но мальчишек пока не вызывали. Из-за тяжёлой обитой чёрным дерматином двери раздавался то ржавый голос Козаностры, то шершавый баритон Поллитра, то мягкий - Гришкиного отца, но слов разобрать не получалось. Гришка сник, сквозь мечты о Свете наконец пробилась простая мысль, что вот из-за него родителям приходится разговаривать с мерзкой Козанострой, быть с ней вежливыми, наверное, даже заискивать... Он постучал в дверь директорского кабинета, и не дожидаясь разрешения, вошёл – время-то было назначено. Костя вошёл следом.
     Картина в кабинете была неприятная. В клубах табачного дыма от директорской трубки прорисовывалось напряжённое, с резкими складками у губ, лицо Гришкиной мамы. К ней обращалась красная, разъярённая Козаностра:
     - Мария Сергеевна, Вы же приличный человек, инженер, отличный работник, воспитатель нового поколения советских инженеров, - мы навели справки, о Вас только хорошие отзывы, - как Вы могли вырастить такого паразита, бессовестного бездельника, троечника, который ещё и советскую власть оскорбляет, саму великую идею коммунизма решил вышутить! Нашёлся тоже, мыслитель! Куда Вы только смотрели?! Откуда он вообще таких стишков набрался?
     - Нора Стратилатовна, - голос Гришкиной мамы был глухим, усталым, но твёрдым, - как Вы правильно отметили, я много работаю. Кроме того, на моём попечении находятся пожилые родители, участники войны, а дочь тяжело больна. Поэтому, вероятно, я где-то упустила возможность развить в Григории более глубокое понимание идей и ценностей развитого социализма. Откровенно говоря, я очень надеялась на школьную комсомольскую организацию и пример учителей-коммунистов. – Она сделала едва заметную паузу. Её жёлтые прищуренные глаза поблёскивали. Гришке это не нравилось. -  Ну а касательно источника данного стихотворения, могу только заверить Вас, что в нашей семье принято читать классическую русскую поэзию.
     Гришка окаменел от стыда, злости, и одновременно - восхищения. Он знал какую классику мать имела в виду. В резном, золотистой карельской берёзы, дедовом шкафу вторым рядом стояли «Колчан», «Костёр», «Белая Стая», «Вечерний Альбом».
     Было ясно, что здесь Козаностре лёгкой победы не добиться.
     - А Вы, Илья Александрович, Вы почему с сыном не работаете? – накинулась она теперь уже на Гришкиного отца. - Вы же историк, кому как не Вам положено объяснять подрастающему...
     - Я объясняю, Нора Стратилатовна, - Гришка аж рот открыл: отец не перебивал никого и никогда, - мы работаем над этим. Я всё делаю для того, чтобы у нашего сына были правильные представления об истории СССР, о руководящей и направляющей роли коммунистической партии, о нашем социалистическом строе, о победах идей социализма в мире, и о том, когда будет построен коммунизм. – Гришка ухмыльнулся про себя. Ясно было какие разговоры отец на самом деле имел в виду.
     - Плохо значит объясняете! – Ядовитый, почти базарный голос прорезал дымную завесу. Так могла бы говорить разъярённая игуана.
     - Но Вы же умный образованный человек, уважаемый педагог с большим стажем, Вы же знаете - в подростковом возрасте дети бунтуют против всего подряд, в том числе против собственных родителей, и в некоторых случаях им заодно хочется потрясти основы. Мы не рады что таким случаем оказался наш сын, мы очень огорчены, и мы заверяем Вас - мы приложим со своей стороны все усилия, чтобы мысли и действия Григория были направлены в нужном направлении. Гриша, я могу рассчитывать, что ты тщательно обдумаешь свой вредный и неумный поступок? – обратился он к сыну.
     - Да, конечно, - Гришка, с побелевшими ноздрями, изо всех сил сжимал кулаки в карманах синих форменных штанов.
     Козаностра не привыкла к столь мирным разбирательствам. 
     - Вынь руки из карманов сейчас же! Как стоишь пред директором! – Она взмахнула чернильного цвета клеёнчатой папкой. - Вот здесь всё про тебя записано!
     Директор за спиной Козаностры поморщился, но промолчал. Гришка вынул руки из карманов, они неуклюже повисли, и теперь надо было следить за пальцами, норовящими свернуться то в дулю, то в кулак. А завуч продолжала, взвинчивая сама себя:
     - А ты, - повернулась она к Косте, - ты, вообще, что?
     - Я? Я комсорг.
     - Какой ты комсорг! Да тебя из комсоргов гнать надо поганой метлой! Только разложение будет от таких комсоргов!
     - Ну почему же разложение! Вон мы все конкурсы последние выиграли, и конкурс строя и песни районный! – Костя просто так сдаваться не собирался. Хорошо ему, его родителей здесь не песочат.
     Козаностра раздулась от ярости.
     - Хватит ваньку валять! А кто видел, как Барковский писал пакости?! Ну ладно, он вообще человек потерянный, разгильдяй, троечник, шелуха, но ты-то, мы думали, ты-то наш, настоящий советский человек! А ты тоже, что ли, заодно? Ты-то как такое мог сделать?
     - Да я что, я ничего и не делал!
     - Правильно, твою работу за тебя сделали другие! Настоящие советские люди! Пришли и рассказали, кто писал пакости, а кто хихикал рядом! Стыдно! Михаил Александрович не захотел твоих родителей в школу вызывать, решил – сами сначала поговорим, так ты еще тут отпираешься! Должен был остановить его, а потом прийти и доложить какую гадость он сделать собирался, а ты еще его и покрываешь!
     - Сам погибай, а товарища выручай – нас так всегда учили!
     - Това-арища? Да таких товарищей порядочному человеку и в товарищах-то иметь стыдно! Дружить с таким отребьем! – Ультрамариновая косынка яростно трепыхалась на шее Козаностры.
     Гришка увидел отцовский плотно сжатый рот и сведённые брови, сузившиеся в щёлки полыхающие ненавистью глаза матери, и – ему стало не по себе - даже румянец на её щеках.  Ещё чуть-чуть - и добром это не кончится. А Козаностру несло:
     – Да это позор, позор всей нашей образцовой школе! - Она набрала было воздуху для новой тирады, но из сизого облака дыма раздался голос директора:
     - Я полагаю, Нора Стратилатовна, - достаточно. Ваша совершено справедливая позиция нам всем ясна, и мы все её поддерживаем. Пора спросить самого Григория что он думал, когда писал на стенгазете, и как он оценивает свой поступок сейчас.
     «Спасибо, Поллитр», - Гришка увидел, как на отцовском лбу медленно, но разглаживаются вены.
     - Я... я, в общем, не очень много думал, когда писал. Просто услышал в метро один человек другому этот стишок рассказывал, а потом увидел заголовок – ну и как-то само собой получилось, написал, - Гришка порадовался что так сразу про метро состряпал, отсёк вопросы.
     – Ну хоть не отпираешься! – Козаностра, руки в боки, никак не могла замолчать.
     «Смотри не лопни, жаба драная», выругался про себя Гришка, и продолжал:
     - А сейчас я понимаю, нельзя так делать. Да и стишок дурацкий. Честно говоря. Никакой связи. Между коммунизмом. И дояркой. – Гришка почесал нос. - Ну то есть связь конечно есть... – тут он споткнулся. Пора остановиться, чтоб не наговорить совсем уж глупостей. - Но не та, - через силу закончил он. В самом углу отцовского рта он увидел тень иронической улыбки, знакомой и любимой. Его немножко отпустило.
     Директор поднялся, разгоняя дымовую завесу.
     - У меня через полчаса заседание в РОНО, поэтому на этом мы сегодня вынуждены остановиться. Решение по поводу Григория будем завтра принимать мы с Норой Стратилатовной и школьная комсомольская организация. Вы тоже должны присутствовать, Вас тоже будут обсуждать, - повернулся он к комсоргу.
     - А как же?.. – Козаностра не закончила вопрос.
     - Мы с Вами поговорим об этом завтра.

     Молча плёлся Гришка домой на несколько шагов позади родителей. Отец крепко держал маму под руку, и они о чем-то совсем тихо говорили, не обернувшись на него ни разу. А ему было так тошно и стыдно, что даже мысли о Свете маячили где-то вторым планом, как жемчужная имприматура Тинторетто, на которой, случайно, написал своих уродцев Гойя.