Короткий рассказ фимы о войне

      КОРОТКИЙ РАССКАЗ ФИМЫ О ВОЙНЕ

                Юзеф Бронфман

          Отрывок из 1-го тома романа "МОЯ БАБУШКА ИЗ РОССИИ"
                ISBN 9780982724002
                Copyright © 2010 Yuzef Bronfman

            Издательство Марины Бичинской
                Livingartpublisher

                ПЕРВЫЙ  ТОМ "РОДИНА". Страница 299

                "КОРОТКИЙ РАССКАЗ ФИМЫ О ВОЙНЕ"


                ***

 
Я вам от души желаю этого, – Фима поднял свой стакан. Все выпили. Лёня внимательно посмотрел на Фиму. Будто невзначай спросил его:
– Фима, у тебя всё в порядке? Ты какой-то не такой, как всегда...
– Не такой... Я же не на свадьбу еду... Почти 38 лет прожил в этой стране, а теперь, как чужой, выметаюсь отсюда... Почему, за что, как это получилось?
 
– Ну, начинается... «Былое и думы»...
– Ничего не начинается. Всё продолжается: вот я познакомился с вами, вроде бы сошлись, ан нет – теперь прощаться надо. Я ведь прощаться пришёл с вами.
– Почему? – удивился Лёня.
– Ну, во-первых, я еду в Израиль и поэтому думаю, что получу разрешение на выезд раньше вас. А во-вторых, я уезжаю по своим родственникам в разных концах страны попрощаться. Так что, думаю, мы с вами уже не увидимся на этой земле, пардон, я хотел сказать, в этой стране. Вот тебе номер телефона и данные моего брата в Израиле. – Фима протянул Лёне картонку. – Захочешь, созвонимся, когда приедете.
– Тогда за твой отъезд, Фима, – сказала Фаня. – Мы желаем тебе удачи. Даст бог, всё образуется с твоей семьёй! Ты заслужил счастье, – она протянула свой стакан. – И пусть больше никогда не будет войны на земле Израиля!
– И чтобы ты устроился главным сварщиком Израиля! – добавил Лёня.
– Спасибо, ребята. Пожелания достойные. – Они снова чокнулись стаканами. Отпив немного пива, Фима поднял указательный палец. – Особенно за то, чтобы там не было войны! – И после минутного молчания, улыбнувшись, продолжил: – Ведь о войне вы знаете только по фильмам...
– Не понял, – удивился Антон. – А ты что, воевал на войне? – он засмеялся. – Старик, вроде по годам у тебя не получается?
Не торопись, Антон. Ту жизнь, которая была у меня, вам даже представить трудно. Об этой жизни фильмов нет, книг не написано, и вы сейчас услышите историю, которая у вас никак не может ассоциироваться со мной. Вам, тем более что вы москвичи, трудно представить, что у меня, кроме вашего опыта жизни, есть и другой опыт, особенный, как из  Зазеркалья. Послушайте.
Я родился  в местечке, которое называется Верховка. Красивое название. Это на краю земли, миллион километров от мира, в котором находимся сейчас мы с вами. Хотя на самом деле это село в Винницкой области, на Украине. «Всего лишь» в каких-то долгих и тяжёлых часах ходьбы (другого транспорта там нет) к центру цивилизации, к железнодорожной станции, которую знают все в мире и проезжают сотни тысяч пассажиров поездов Москва – Одесса и наоборот, – станции под названием Крыжополь.


Был январь сорокового года, и я появился пятым ребёнком в семье еврейского резника Хаима Шмееровича. Что такое резник, вы, наверное, немного знаете из Шолом-Алейхема, если вы его читали. В Верховке, в центре деревни была огромная площадь, на которую по пятницам съезжались крестьяне с соседних деревень на базар. А по её периметру размещались дома евреев, живых настоящих  евреев из мира Шолом-Алейхема. В Верховке евреи говорили между собой только на идиш, строго соблюдали субботу, имели разную посуду для мясного и молочного, а самую дорогую и заветную, спрятанную на целый год от пользования, доставали только на радостный праздник Пасхи. Дети практически до семи лет, то есть до поступления в школу, общались между собой только на идиш, совершенно не зная украинского языка. По-русски там никто не говорил вообще.


Представьте себе, что до первого класса я знал только еврейский язык.
Так вот, в пятницу после базара евреи приносили живую курицу к моему папе, и он, произнося молитву, заученным движением выщипывал на курином горле несколько перьев и острой бритвой надрезал ей горло, а потом давал ей истечь кровью. Таков был обряд, и ни один еврей в местечке не ел курицу, если она не была зарезана моим отцом. Этим отец и зарабатывал на нашу бедную, скудную в материальном понятии жизнь, но богатую, уважительную, как резник, так сказать, в социальном понятии. Шмееровичи были бедными, но гордыми. Гордыми ещё и потому, что две старшие дочки слыли красавицами. Они пошли в маму, религиозную жену резника, которая рожала и на скудные гроши кормила своих пятерых детей. После дочерей пошли три сына, и как вы видите меня, пошли они в папу. Гордость из-за нас, сыновей, не пострадала, так как все говорили, что мужчине не обязательно быть красавцем.


Я был последним, и, когда началась война, мне было только год и шесть месяцев. К счастью, сестёр к началу войны в Верховке уже не было. В нашей деревне перед войной стояла воинская часть, и молодой офицер, доктор, оказавшийся тоже евреем, влюбился в мою старшую сестру Фаню (здесь Фима поклонился в сторону Фани, которая, как и все остальные, с интересом слушала его рассказ), женился на ней, когда мне исполнилось семь месяцев, и буквально перед войной, к концу сорокового года, когда эту воинскую часть передислоцировали в столицу Таджикистана – Сталинабад, забрал её с собой.
Наверное, это было первое такое событие в местечке, когда кто-то покидал его, да ещё с офицером, да ещё уезжал так далеко, на край земли в какой-то Таджикистан, и я помню, как ещё долго-долго в местечке все рассказывали эту историю.


Старшая сестра, недолго думая, почти сразу же вызвала к себе в Сталинабад свою младшую сестру, тоже невероятно красивую по легенде. Звали её Сарра. В местечке родители называли своих детей только еврейскими именами. Как я вам говорил, Фаня с детьми сейчас живёт в Австралии, а Сарра с детьми – в Новой Зеландии. Правда, обе с другими мужьями, так как первые мужья погибли на войне. Верховка – Таджикистан –  Австралия... Еврейские скитания по миру.
Таким образом, когда началась война, с папой и мамой оставались три сына. Для армии отец был стар, а мы все трое были детьми. Об эвакуации у нас никто не догадывался. Кстати, обратите внимание на это слово: «эвакуация». Мне оно напоминает теперешнее слово «эмиграция»: и там и тут нужно убегать от кого-то. Мужиков, которым было, по-моему, до сорока пяти, мобилизовали и забрали на фронт. Почти никто из них не вернулся живым, так как они были необученные.
Немцы въехали в Верховку на мотоциклах в первые месяцы войны. Сразу начался тот ужас, слухи о котором дошли и до вас, советских детей, по некоторым послевоенным книгам и фильмам.  Когда немцы отступили в 44-м, мне было чуть больше четырех лет, так что я мало что помню, кроме вечного страха и плача. Это – на всю жизнь. Но я наслышался воспоминаний других людей, и мне кажется, что я помню весь этот ужас. Причём Верховке ещё повезло, слово повезло нужно взять в кавычки, так как если везде евреев уничтожали тысячами, то у нас и  в других соседних сёлах – сотнями. Дело в том, что Гитлер отдал эту часть Украины под власть Румынии. Их жестокость всё же уступала немецкой. Был установлен полицейский режим, и полицаи-украинцы были ещё хуже румынской жандармерии.
В Верховку нагнали сотни, а может, и тысячи бессарабских евреев, над которыми издевались в сто раз больше, чем над нами. Жить им было негде, и большое количество еврейских беженцев набилось в каждом еврейском доме. Бесконечно устраивались облавы, и после каждой кого-то недосчитывались. Женщин, девушек, а иногда и девочек при каждом налёте румын или немцев  ловили и насиловали. Мои мама с папой были благодарны Богу за то, что Богу захотелось, чтобы их обе дочери находились в Таджикистане.


Но другим женским обитателям дома нужно было постоянно прятаться. Кто-то из детей всегда дежурил у окна, наблюдая за передвижением на площади, чтобы вовремя предупредить об опасности.
В доме две спальни отделялись от кухни длинным коридором, задняя стенка которого упиралась в сени. Жильцы дома тайно построили параллельно этой стенке фальшивую стенку, то есть укоротили коридор, образовав маленькое закрытое пространство внутри между ними.
На чердаке сделали дырку в потолке, замаскировали её и опустили тоненькую лестничку в это пространство. Как только наступала тревога, те, кто могли быть изнасилованы, бежали через кухню в сени, оттуда на чердак и через дырку в потолке пролезали в это тайное убежище.
Не всегда и не все успевали это сделать.
Но самым страшное было, когда вдруг появлялись немцы, их машины и мотоциклы ревели, начинались крики и стрельба, всех евреев выгоняли и выстраивали на площади, чтобы расстрелять. Все знали, что каждую секунду может начаться массовый расстрел. Так было в других местечках.
Испуганные дети и старики стояли часами, в морозы и в жару. Бедная моя мама держала меня на руках, и я не должен был плакать. Это могло раздражать немцев, которые вместе с румынами бегали, суетились, искали кого-то, выдёргивали из рядов десятками, грузили на машины и увозили. Немцы на мотоциклах уезжали, а румыны не расстреливали. Это случалось часто, большинство из тех, кого увезли, никогда не возвращались. А немногочисленные «счастливчики», которым удавалось убежать, возвращались в свои дома, так как прятаться им было негде, их всё равно бы выловили. Режим был строгим: евреям запрещалось покидать территорию своего проживания.


Но так как кормить детей было нечем, то старики, главы семейств, каждый раз ухитрялись вылезать в село, прячась от полицаев, чтобы обменять свои пожитки на еду. Особенно нужда заставляла нарушать режим тех евреев, которых пригнали в Верховку из других мест. При всём при том были украинцы, которые помогали, чем могли. Иногда они обменивали, а иногда просто давали зерно или картошку. Если полицаи узнавали, что кто-то нарушил режим, они устраивали облаву и до смерти избивали тех, кого удавалось поймать.
Так погиб и мой отец, Хаим Шмеерович. Нас, троих детей, нужно было кормить. Весной 43-го, когда в доме не оставалось ни крошки из запасов, отец  тоже стал покидать зону. Однажды, когда его начали ловить, он спрятался в поле в стоге сена. Полицаи и добровольцы – местные мужики стали вилами искать его в сене. Они вонзали вилы глубоко в стог и громко кричали: «Абрам, жидовська морда, це тобi вiд твого жидовського богу подарунок!»
Они остановились, когда увидели огромное красное пятно на сене. Это была кровь отца, проколотого вилами. В гражданскую войну отца моего отца, то есть дедушку, тоже Верховского еврея, казаки зарубили саблями. Теперь вилами закололи отца. 
Часто в дома евреев приходили украинцы-односельчане. В предвоенное время они знали и уважали моих родителей, а сейчас рыскали по углам и забирали всё, что хотели. Присматривались, кто в доме, чтобы потом рассказать полицаям. «Естерка, – кричали они маме, – а де твої дві гарні жидовочки? Де ти ховаєш їх так довго?» Мама, дрожа от страха, тихо отвечала: «Ви ж знаєте, що вони виїхали до війни».


Они преспокойно могли забрать стул, стол, шкаф. Даже не находя нужным оправдаться, они при молчащих маме и папе выносили диван и хохоча бросали им: «Вам усе рівно він не придасться, вас же рано або пізно все рівно уб'ють». После войны, когда бывших полицаев арестовывали и вместе с семьями увозили в Сибирь, эти односельчане приносили обратно мебель и как ни в чём не бывало спокойно здоровались с мамой и опять начинали уважать её. Они не были плохими, плохой была система.
Однажды с шумом и гамом нас в очередной раз выстроили на площади, чтобы  расстрелять. Румыны были злыми, несколько немецких офицеров кричали на них, давая какие-то команды. И опять немцы уехали на мотоциклах, а румыны почему-то стали исчезать. Все стояли долго, боясь шевельнуться, но румыны не появлялись. И тогда вдруг все увидели танк с красной звездой. В село вошла Красная Армия!
Я пошёл в первый класс в 46-м году, когда начался страшный голод. Об этом вы тоже не читали и фильмов не видели. Оказывается, от голода люди пухнут,  и когда кто-нибудь в деревне в это время вдруг поправлялся, все думали, что он сытый и богатый, ворует где-то продукты. А через некоторое время его находили мёртвым на улице. Толстым, то есть пухлым. Таких были десятки или даже сотни. Нам, сколько могли, помогали сёстры из Сталинабада, хотя к этому времени они уже были вдовами. Но там голода не было, как и у вас в Москве. Мне в то время было около семи, так как я родился в январе, а в школу пошёл первого сентября. Был младше всех в классе, но учился лучше других. Это стремление выучиться было от нашего папы. Он хотел, чтобы мы вырвались из Верховки.
Старший брат окончил семилетку и пошёл учиться в сельскохозяйственный техникум. Представьте себе, в Верховке, в этом богом забытом уголке, был такой техникум. Дело в том, что когда-то богатый помещик, которому принадлежала Верховка, построил на самом верху, на возвышенности огромный дворец-усадьбу с башнями и колоннами, высадил парк почти на 30 гектарах, в парке пруд, редкие растения и деревья. Въездные ворота с оградой напоминали лучшие кварталы Ленинграда. Эту картину – внизу Верховка и дворец с парком наверху – я запомнил на всю жизнь. Особенно красиво было весной, когда цвели вишни и маленькая речушка наполнялась водой. Будто бы Шевченко писал свою поэму «Княжна» – я понимаю, что вам она вряд ли известна, – живя в Верховке:

Неначе писанка, село.
Зеленим гаєм поросло.
Цвітуть сади; біліють хати, 
А на горі стоять палати...
 
В советское время там открыли сельскохозяйственный техникум. Самые лучшие классы располагались в бывшей помещичьей конюшне.
Но все мы всегда помнили немцев и румын и страшный голод. Так мы росли. А вы?   

После войны мужчин в местечке нахватало: многих убили немцы, многие не вернулись с фронта, так что для молитвы в пятницу вечером евреи с трудом могли набрать положенный минимум в 10 мужчин. И хотя мужчиной у евреев считается 13-летний, иногда брали меня за неимением других, когда я был в третьем классе, то есть мне ещё не было и десяти лет. К этому времени меня послали к хромому старику Янкелю учить еврейский язык иврит. К нему после школы  приходили, кроме меня, ещё несколько детишек. Платили ему за нас гроши, но он жил на эти деньги. Это был противозаконный заработок, но зато я научился писать и читать на иврите.
А ещё я помню почтовую марку на конвертах с письмами, которые приходили из Сталинабада. На марке были изображены три заводские трубы, и из каждой валил  чёрный дым. Вторая труба была выше первой, а третья ещё выше. И дыму соответственно  побольше. Под каждой трубой стояла цифра: столько-то тысяч или миллионов тонн стали или чугуна, не помню, будет производиться в каждой последующей пятилетке. Такие огромные, нарастающие числа. Я ужасно гордился тем, как много чугуна мы выплавим. И был счастлив, думая, что вот доберёмся мы до последней трубы, и жизнь на земле изменится, и все на земле будут  тоже счастливы.

                * * *   
Фима широко улыбнулся. Он знал, что улыбка у него привлекательная и что она нравится людям. Окинул взглядом всех и спросил:
– А для чего я вам всё это рассказывал? Как получилось, к чему я хотел это всё привязать? Напомните...
– Честно говоря, никто, наверное, не помнит, – сказала Фаня. – Но было очень интересно. Ты рассказал такие вещи... Мне кажется, я повзрослела. Ничего подобного никогда не слыхала... Понимаю, как тебе тяжело. Мои родители тоже погибли... я знаю это горе...
– Как погибли? – встрепенулся Фима. – Ты же родилась после войны...
– Погибли в авиакатастрофе.
– Фаня! Вот об этом и был мой рассказ, – Ребята не понимали, причём её родители к его рассказу о войне. – Я знаю, какой удар был для тебя остаться без родителей. Но всё дело в том, что они погибли, как это объяснить, как все люди, понимаешь. А мой отец погиб, потому что он еврей. Только потому, что он еврей. Вот мой рассказ и был об этом: я знаю, что значит быть евреем. Вот об этом я и хотел сказать. Лёня еврей, ты еврейка, но скорее это по паспорту. Я же еврей – по... по раскладу! – Его картавое «р» как-то особенно прозвучало в последнем предложении. – Если правда, как говорят, что всё в мире относительно, то, выслушав меня, легко понять, что ваш и мой опыт в жизни – на совершенно разных шкалах относительности. Не из-за возраста, не из-за образованности, не из-за характера... Поэтому я еду в Израиль.

– Объясни, старик, – попросил Антон. – Здесь какая-то мораль...
– Пожалуй, я пойду. Вы все очень хорошие ребята. Давайте на прощание ещё раз выпьем за дружбу. – Фима допил пиво и встал. – Не теряйте друг друга! – И не прощаясь, ушёл.
Ребята сидели притихшие.
– Что он этим хотел сказать? Лёня, может ты понимаешь? – спросила Соня.
– Нет, пока не уловил. Вижу, что он хороший человек. И всегда буду признателен ему, если это его брат помог мне получить вызов. Кстати, Соня, и тебе... так как вызов то был для нас  обоих... Давайте ещё по бутылочке! А?