Муравьиная тропа

               
    Интересно, как это выглядит с их точки зрения? Светопреставление, не иначе... Сокрушение основ, понимаешь, конец мирозданию... — Так весело, легко, в расстановочку выпевал Агеев, смачно, хрустко вырубая заступом ломоть дернины.
     Слова его относились к муравьям, крупным, черным, будто бы заживо лакированным зверюгам, а адресовались спутникам Агеева, нескольким пожилым, сильно сосредоточенным мужчинам, скучившимся за его широченной спиной. Каждый из них в отдельности был солидным, заслуженным, не в малых чинах работником некоего значительного учреждения. Все же они вместе здесь представляли собой правление садового кооператива. Лично же Агеев за неизбывную силу его и неуемную предприимчивую энергию вопреки его молодости был поставлен в председатели. И бог весть сколько и каких препон пришлось ему сокрушить, прежде чем завоевал он им право стоять здесь, в ядреном сосновом воздухе, и вот вкапывать первый межевой столб, от которого должна была пойти нарезка участков. Это был миг торжества, и посему души их сейчас вмещали ликование победителей и сладко-томительное предвкушение благ, ожидающих их впереди. Но все это были прочные и прочно на земле стоящие люди. Оттого праздные, не относящиеся к переживаемом моменту слова Агеева прошли мимо, не зацепив ничьего внимания. Да и сам-то Агеев вы¬дохнул их в мир бездумно, просто потому, что надо же было что-то сказать, когда все так хорошо вокруг, и так славно и полно на душе.
     А у ног их действительно разворачивалась драма разрушения мира. Под садовые участки выделены были, как водится, неудобья, места гиблые, овражные, ольхою, черемухой, осиной заросшие, заплетенные малиною. Кое-где лишь разряжалось это чернолесье песчаными гривками с редким добрым соснячком. Они все, члены правления, за организационные муки свои освобожденные от жеребьевки, справедливо вознаградили себя участками на таких возвышеньицах. Поэтому и должна была пройти первая межа, а за ней и первый забор по такой вот природной грани, между сумрачно-сырыми подножьями и ласково солнечными верхами. Все складно устраивались при таком дележе: и по справедливости, и по согласию с природой, и по согласованию с общим собранием членов-пайщиков, и в соответствии с высшими интересами агеевского потомства.
Но вот там, внизу, под ногами победителей, агеевской лопатой был пересечен великий мировой путь, вечная торная Тропа.
Само собою понятно, что таким -- великим и вечным -  было это лишь для муравьев, существ мелких и краткоживущих.
Громадный муравейник, живое, непрестанно возводящее себя строение и одновременно организм, соединялся этой Тропой с источником своей жизни. Им служила особенно густая куща малины, в которой непрерывно шла борьба за право есть и жить. Борьба эта оставляла бесчисленные тела побежденных и проигравших: мух, тлей, гусениц, неудачливых ос и иных, имя коим легион. Тропа, будто насос, оттягивала в муравейник эти остатки погибших жизней, чтобы он мог создавать из них себя.
     И вдруг в глухом скрежете и тяжком сотрясении земля на миг завернулась вверх, соединившись с небом, а затем разверзлось ее нутро, выворачиваясь безобразными глыбистыми хребтами, ощериваясь разорванными корнями трав. Сотни муравьев-носильщиков исчезли в земляном хаосе, тысячи беспомощно заметались, потеряв ориентиры, оттиснутые в родовой памяти. Лощинки, взгорки, приметные купы трав, песчаные проплешины между ними, зализанные макушки камней — все-все в единый миг смешалось и исчезло, поглощенное изнанкой мира. Распахнулось провалище мглы, и сырым холодом пахнуло оттуда, как бы обещая гибель уцелевшим.
    Таков был космогонический аспект буйных, мощных, хотя и неловких, непрофессиональных манипуляций с лопатой начинающего землевладельца Агеева.
    Однако мир на том все же не прекратился, он стал другим, но продолжал быть.
    И когда земля перестала скрежетать, дыбиться, выворачиваться наизнанку и приобрела хоть и безобразный, но по-новому постоянный облик, каждый из уцелевших уже знал главное — что он уцелел. Затем он знал, что уцелел не один, потому что вокруг по-прежнему сновали соплеменники; что уцелел и продолжает требовать пищи Муравейник. Откуда бралось это последнее знание, сказать было невозможно,  да и ни к чему. Хватало и того, что это было так же достоверно и неоспоримо, как само ощущение индивидуальной жизни. И знание это принуждало каждого   муравья вернуться к своему делу, сплачивало в колонны, давало новые силы и подсказывало новые пути в хаосе вновь народившегося мира.
      И вот, не успели еще отшуршать последние струйки земли по стенкам агеевской ямки, не успело сосредоточенно-ликующее правление взяться за приготовленный столб номер первый, чтобы на веки вечные водрузить его на предназначенное место, как на Тропе возобновилось целенаправленное движение. Без команд, сигналов, принуждений и угроз из растерянности, толчеи и сумятицы возникли порядок, стройность, целеустремленность. Вначале россыпью и толпой, а затем цепями и колоннами, на глазах обретающими сплоченность, Тропа потекла вновь.
     Но не было тех глаз, чтобы изумиться и восхититься таким преобразованием. Сами муравьи не могли любоваться собой со стороны. Да и не было для них в этом зрелища, но лишь исполнение основного закона жизни. Люди же давно забыли о них, да и не стали бы глядеть, даже если бы и вспомнили. Глаза им с непривычки заливало потом, пока они подтаскивали и водружали столб. И такой уж отдышки и сердцебиения им это стоило, что и на самое торжество их легло не сомнение еще, но тень его: а по себе взялись рубить дерево? Не Агеев бы с его непочатой силушкой, так и неизвестно, как бы оно все развернулось. Но Агеев был с ними, и столб в его могучих руках с такой силой вонзился в предназначенную для того точку планеты, что последующая трамбовка, труд тяжелый и неблагородный, превратилась во что-то вроде ритуального танца вокруг тотемного столба. Полюбовавшись на плоды трудов своих, все они удалились, полные приятных надежд, соображений и тревог.
      Для Тропы же последствия второй напасти — утаптывания были уже не в пример меньше, чем первой. Дело здесь было в том, что потрясения, перестройки, мировые катаклизмы должны были стать теперь, и становились, составной частью обыденной жизни коллективного существа — Муравейника и его щупальца — Тропы. Понимание этой неизбежности также родилось в каждом муравье само по себе, и существование их теперь происходило с учетом этой бесспорной реальности бытия.
     Поэтому, когда в новосозданное провалище обрушилась уходящая без предела вверх стена, а взгромоздившиеся было горы оказались расплющены многократно падавшим небом, Тропа уже не пришла в такое замешательство, как попервости, и восприняла эти акты творения как должное. Правда, индивидуальное существование прекратилось, как и в первый раз, для очень большого числа муравьев, но теперь это даже и не расстроило течения Тропы.
     Земля еще тяжело дышала и вздрагивала в судорогах уходящей боли, а разведгруппы Тропы уже нащупали легкие проходы среди невообразимых глыбовых развалов, отыскали перелазы, где растащили, где прогрызли посильные для такой работы нагромождения, а вокруг непосильных наметили обходы. Многие из них остались под обвалами, которые они же сами и вызвали, чтобы обезопасить неустойчивые склоны для идущих следом. Некоторые попались в ловушки муравьиных львов, когда в поисках пути далеко забирались в песчаные проплешины. Но и самим своим исчезновением они служили Тропе, потому что указывали направления, в которых двигаться не надо.
    И вот запруженная было Тропа потекла, поспешая, по вновь обретенному руслу, чтобы Муравейник не успел ощутить по ее вине ни малейшего неудобства.
   Но худшее, чем просто перебои в питании, ожидало Муравейник. Он, Муравейник, не знал еще, что с сего дня и часа вовлекается в борьбу на уничтожение. Да и откуда ему было взяться, этому знанию, в существе, обитающем в полном и очевидном согласии со всем остальным миром? И он ведь не претендовал на многое, Муравейник. Он считал своим кусок земли на половину дневного хода муравья. Но так случилось, что это пространство, по людским меркам охватывающее сотки три, пришлось на ту часть планеты, на которой Агеев положил себе возвести дом, разбить теплицы и вообще в полной мере освоить.
    Итак, состязание началось в тот момент, когда Агеев хозяйским взглядом окинул завоеванную землю и радостному воображению его предстали раскидистые яблони, стройные ряды ягодных кустов, клубничные плантации, сверкающие стеклом теплицы, просторный, в елочку обшитый вагонкой дом, гараж-мастерская, лакомая расторопная жена, толстые шустрые детишки, всякий миг посягающие на стройность и благолепие цветущего хозяйства. И он сам, с символическим пучком крапивы в руке — основатель, законодатель и опора этого светлого, изобильного и доброго мира. Он понял, входящий в полную силу, радостно готовый к жизни Агеев, что в самом начале перед ним открылась цель, действительно достойная употребления всех его сил, возможностей и умений. Создать несокрушимый, ни от кого и ни от чего не зависящий фундамент жизни себе, своим детям, и их, и их, и дальше! Что может быть достойней? Неужто среди всяческих учений, служений, борений и горений между прочим плодить нищету? Вроде недотепы папеньки... Ну нет! Он знал, раз и навсегда определивший свой путь Агеев, что ему предстоит борьба, и воистину, не лукавя перед собой, хотел ее и был уверен в победе.
     Агеев не думал такими словами, его голова была постоянно занята другим, повседневным, насущным. Но мысли эти, неоформленные, непрозвучавшие, вели, давлели, определяли внутренний строй и внешний рисунок его жизни. Целеустремленной душой своей он провидел весь сонм своих будущих противников и, по-молодому бесстрашный, не боялся их, а лишь холодно, рассудочно оценивал. Здесь было и хитрованистое правление, и непредсказуемо капризное общее собрание, и полупьяные вымогатели всех чинов и специальностей, от сторожа базы стройматериалов до бригадира буровиков, назначенного судьбой для того, чтобы обеспечить агеевскому родовому гнезду на веки вечные автономное водоснабжение. Были тут и завистники соседи со своими доносами, и недотепа папенька со своими проповедями, и наседка маменька со своими заботами, и лодырюга дядя, который отслюнил-таки некоторую копейку в начальный агеевский капитал и, уж конечно, не по чину широко разевал рот на весь будущий пирог. Об одном враге он знать не знал и думать не думал — о Муравейнике.
     И хоть с этого мига все было предопределено в их судьбах, Муравейника и Агеева, но реальное их соприкосновение произошло позже, когда воздвиглось первое строение агеевского комплекса. Против своего желания, идя на поводу у всесильной злобы дня, Агеев начал освоение своего владения с времянки, отлично понимая, что этот путь принципиально порочен. Но все же — куда денешься — он начал застраиваться с каркасной сараюшки для хранения всяческих нужных вещей, сладостно отягощавших его хлопотливое сердце. Тут был инструмент — плотницкий, столярный, камнекладный, слесарный, даже радиотехнический и часовой. Все новое, комплектное, в промасленной заводской упаковке. Был тут, конечно, и садовый инвентарь от лопат и тяпок до насосов-опрыскивателей и подкормочных буров. В ближайшее время ожидалось поступление мотопилы, электрорубанка и скважинного насоса. В более отдаленном будущем возбужденному воображению Агеева представлялся дизельный энергоагрегат, мини-трактор, газовая отопительная система с автоматическим регулированием, токарный и сверлильный станки, сварочный аппарат... И многое другое, бог весть что еще, мстилось Агееву в добрых сладких снах человека, живущего в согласии с собой, с миром, со своим будущим... Он понимал разницу между сном и действительностью, но во всеоружии своей силы и решимости готов был претворять грезы в явь.
      Однако решимость решимостью, добрые намерения сами по себе, а жизнь своим чередом. Вот и этот, в замысле еще нелюбимый Агеевым сарай все же воздвигся и, кроме внутреннего дискомфорта, послужил причиной первого соприкосновения с Муравейником. Стыдясь себя и экономя место, Агеев припрятал ублюдочное свое творение в самом неудобии, так что задняя стенка его встраивалась в нижний забор, да еще с опорой на тот самый межевой столб, с которого все и началось.
   И тогда вновь проложенное русло Тропы оказалось наглухо перекрытым бесконечно протяженной, щетинистой, грязно-серой стеной.
   Так выглядела в глазах Тропы неструганная тридцатка, которой снизу начал зашивать Агеев каркас сараюшки.
     Как и все прежние, эта катастрофа произошла вмиг, обрушилась из неведомого Ничего. Да Тропе и дела не было до корней, причин и сущности явлений. Ей надлежало безостановочно продолжать свое течение, да и все тут. Поставив Тропу в безысходное положение, Агеев тем самым подвиг ее на чрезвычайные усилия. Сразу, неведомо как распознав слабые места в преграде — где трещинку, где гнильцу, где выпадающий сучок, — Тропа вонзила в них густые муравьиные клинья, замерла в жизнеспасительном усилии и потекла снова, на ходу выстраиваясь и упорядочиваясь. Конечно же, с этим можно было примириться, просто не замечать. Так Агеев поначалу и поступал. Но хозяйство его росло, мужало, набирало силу и требовало, все требовало и требовало. Требовало того и сего, штучно, фасовками и россыпью, бочками, ящиками и мешками. Все это — цемент, известь, рубероид, толь, краску и бог весть что еще — Агеев складировал в том же самом сарае, который, оставаясь времянкой, оставался и самым необходимым элементом усадьбы. И все эти агеевские сокровища несли урон от Тропы, поскольку она же была вынуждена протачивать преграды, невесть откуда возникающие на ее пути. Но и этого было мало. К тому времени успели воздвигнуться многие из задуманных Аге-евым сооружений, и вот, вместо того, чтобы радовать его хозяйское сердце, они стали причиной его сокрушения. А дело было все в том же — они пересекали Тропу. Проклятые мураши прогрызали рамы и полиэтилен парников, протаптывали свои стежки через пышные торфяно-навозные гряды огурцов и помидоров. Видя это, Агеев впадал в изумление и ярость. Никогда и ни от кого, даже от самых заматерелых огородников, ему и слыхивать не приходилось ни о чем подобном. «Не мутанты ли какие?» — думалось даже ему порой. Но и этого мало было пучеглазым вражинам. Они походя подтачивали опоры высокого резного крыльца, навечно, казалось бы, защищенные смолою и рубероидом. Вслед за Тропой, по отворенному ею пути, на дерево набрасывалась гнилая влага. Та же судьба постигла душевой павильон и, наконец, гордость агеевского сердца — качели, которым при таком повороте дел явно не дождаться было толстых и шустрых агеевских отпрысков. Да уж, кстати, с ними, с отпрысками, произошла явная заминка, потому как не находило взыскательное сердце его женщины, которая при лакомости и расторопности обладала бы еще и длинным списком достоинств, необходимых и полезных для столь широко задуманного хозяйства. Время шло, достойной не находилось, а качели меж тем гибли втуне. А ведь если кто понимает, это совсем не пустяки — самостоятельно воздвигнуть качели, абсолютно надежные во всех своих звеньях, от неколебимо затрамбованных столбов до намертво заклепанной перекладины с туго насаженными подшипниками. И этот любовный труд истреблялся в прах по вине ничтожных мурашек и людишек, неспособных оценить его величие, красоту и благородство.
   И тогда в одночасье, подобно тому, как скисает молоко в грозу, агеевская любовь к своим твореньям вывернулась ненавистью к их погубителям, да так, что более никаких причин для жизни у него не осталось.
    Известно, что ненависть не менее любви поднимает человека, извлекает из него такие возможности и способности, о которых не подозревал ни он сам, ни самые близкие ему люди.
    Никогда чудесами натуры не интересовавшийся, знать ничего о муравьях не знавший, слыхом не слыхавший о существовании почтенной науки формикологии, Агеев за полчаса в яростном прозрении обнаружил и постиг глубинную связь малиновой кущи, Муравейника и Тропы-погубительницы. Поначалу холодный гнев его пал на Муравейник. Лопатой он разметал податливую пирамиду и долго в каком-то прямо-таки экстазе вытаптывал руины. Укусы муравьев были бесчисленны, боль и зуд от них нестерпимы для иного, менее яростного сердца, но Агеев выстоял. Правда, какое-то время ему было не по себе, даже температура поднялась, но не мог же он, карающий повелитель, хоть в чем-то выказать слабость перед казнимыми? Он уехал немного отлежаться, подарить наседке маменьке счастье немного поквохтать над ним, а недотепе папеньке малость порезонерствовать. Когда же, оклемавшись, он вернулся на участок, готовый к любым новым битвам, биться ему уже не пришлось. Чистый, молодой, ровный снег лег на землю, перекрыв гряды, плантации и дорожки. Не было уже никаких муравьев, не было муравейника. Даже места его не смог сыскать Агеев. И радостное, гордое сознание своего всемогущества заполнило его, еще шире раздвину грудь и развернув плечи. «Бог, бог, бог!» — медленно, ровно и торжественно выколачивало гордое сердце. Таким вот богом-вседержителем он и перезимовал, а когда весною вернулся на участок, на подвластную землю, ему не пришлось отыскивать и выискивать врага. Муравейник стройной мощной пирамидой высился в полной красе и силе на своем извечном месте. «Ага!» — только и подумал Агеев, потянувшись было за лопатой. Но не из тех он был, что дважды бьются об одну притолку. Да и память о пережитой боли ярко вспыхнула в суставах. «Нет!» — подумал он.
    В ход пошли керосин, растворы теофоса, хлорной извести, ДДТ. Муравейник, казалось, погибал безвозвратно под мутными, вонючими, ядовитыми волнами агеевской ненависти. Они топили и размывали его, проникая, казалось, до самых сокровенных недр. Но это было не так. Самые нижние галереи и камеры подземной основы пирамиды остались в неприкосновенности. От яда их защитили многочисленные коленообразные изгибы ходов, соединяющих подземелье с поверхностью. В таких изломах набились настоящие пробки из стеблей, черенков и обглодков листьев, обрывков хитиновых покровов жертв     Муравейника и всяческой другой трухи, остававшейся здесь в тех случаях, когда муравей-носильщик не справлялся со своей кладью на повороте. Таким образом Муравейник, сам того не зная, за годы, а может за века, обзавелся системой фильтров, способных защитить его от самых страшных проникновений. И именно там, в темной глубине, сохранилось то, что обеспечивало вечное существование Муравейника — Муравьиха-Мать, выношенные ею яйца, личинки, муравьи-кормильцы, обязанные заботиться об их благополучии. А Тропа меж тем все продолжала и продолжала питать Муравейник, невзирая на возникшие ядовитые реки, болота и отравленные пустыни. Она трупами носильщиков гатила русло свое, но ни на йоту не отступила от своего жизненного предназначения. Поэтому, несмотря на гибель пирамиды и неисчислимого множества своих отдельных клеточек-муравьев, Муравейник выжил и даже не утратил своей плодотворящей силы. Она нашла иные, чем прежде выходы, но не пресеклась. Над выходами из глубинных галерей, мудро устроенными вдали от развалин пирамиды, стали зарождаться, подобно пузырькам в закипающей воде, пирамидки-спутники. Борьба с этим кипением жизни была очевидно-бесполезна. И наконец, в положенный срок, не позже, Муравьиха-Мать во всей красе и силе вылетела из потаенного, недоступного слепой злобе укрытия, чтобы со своими однодневными спутниками совершить крылатый танец продолжения жизни. После этого единственного брачного танца, в котором была соединена вся любовь огромного Мура¬вейника, Муравьиха-Мать, утратив крылья, вернулась в свое потаенное подземелье, чтобы дать вызреть зародившейся в ней жизни. Спутники же ее, израсходованные до конца и Муравейнику больше не нужные, из жизни исчезли.
     А Агеев все жил и жил рядом, каменно дожидаясь смерти Муравейника и всеми силами торопя ее. Он долгое время был уверен, что присутствует при агонии врага, и жизнь его в те поры была осмысленна, легка и даже приятна. Но Муравейник все жил и жил, и Агеев, не понимая, чувствовал, что враг не только не гибнет, но и не слабеет, наоборот, по-новому крепнет, приспосабливаясь жить в том аду, который он создал для него. Чувство это превратило в ад его жизнь, а он превратил в ад жизнь домашних, для которых каждое посещение участка стало мукой и наказанием. К тому же Агеев сильно сдал. Сказались килограммы ядов, которые он собственноручно растворил, распылил, разлил и разбрызгал.
     И тогда он слег уже по-настоящему, всерьез, в своем крепко, широко задуманном, но все еще не достроенном доме и несколько дней пролежал на спине, через редкую решетку потолочных балок глядя на изнанку крыши, на мощную матицу, надежные частые стропила, хорошо подогнанные листы кровли. Ему до слез жалко было своего труда, обреченного — он понимал это теперь — в пищу Муравейнику. Какое-то время ему хотелось умереть, но это была все же лишь временная слабость, в нем еще были силы воспрянуть. Он встал на подкашивающиеся от слабости ноги и первым делом выпил полную банку сгущенного молока, разведя ее кипятком. Потом он посидел немного и вышел на крыльцо. На земле его стояло раннее, бодрое лето. Неутомленная зелень бушевала и радовалась предстоящей бесконечной жизни. Он почувствовал прежнюю, обычную силу, бодрость и надежду. Он твердо знал, что надлежит ему делать. Это было простое, гениальное знание, которое и могло только возникнуть в мозгу, отходящем к смерти. А может быть, именно оно, прозрение это, принудило его жить дальше. Все было очень просто. Муравейник неодолим, пока не подсечен питающий его корень! Малинник и Тропа! Вот куда надлежит направить удар, который приведет к окончательной победе! Никогда и в самые лучшие свои времена не знал Агеев за собой вот такой неутомимой мощи, такой неудержимости. Он начисто вырубил, вытащил и сжег малинник и уже собирался паяльной лампой выжечь образовавшуюся пустошь, но тут вмешались завистники соседи якобы из страха перед пожаром, могущим возникнуть от такого яростного низового пала. Тогда Агеев принялся было корчевать, но гений, осенивший его в болезни, нашептывал иное решение. Обойдя многих конкурентов, Агеев добрался до ближайшего карьера, там откупил самосвал гравия, пригнал его на участок и вывалил на проклятое место. Затем он с какой-то воздушной легкостью раскидал ровным слоем эту трехкубовую груду камня. Он метал и метал огромной совковой лопатой в остервенелом забытьи, не ощущая ни слабости, ни усталости, ни сомнения, но одну лишь злобную радость. И кроме гравия, лопаты, не погубленной им еще благой земли, перед глазами его мерцали совсем уже затуманенные, смятые образы преуспевающего хозяйства, толстяков-детишек, расторопной жены, себя, основателя и подателя жизненных благ... Он не остановился, пока не похоронил под камнем и сам источник жизни Муравейника, и широкую полосу земли, в пределах которых могла отыскать себе запасные русла Тропа. Совершив это, он отер пот.
     Конечно, эта катастрофа для Тропы не шла ни в какое сравнение с прежними, она охватила все мироздание и не оставила отступных путей. Но и Тропа была уже не та, которая запнулась перед крошечной межевой ямкой. Теперь, после лет агеевского царствования, для того чтобы прекратить ее течение, мало было изменить и разрушить мир. Его надо было нацело уничтожить. Весь, целиком, до последних крупиц материи. Агеев постиг это, наблюдая, как Тропа отдельными муравьями начала высачиваться из-под гравия. Немыслимо обострившимся и изощрившимся зрением он видел, как они продирались, используя микроскопические щелки меж плотно залегшими камешками. Как отыскивали там, во тьме, погребенные, как думалось, навеки останки насекомых. Он понимал, Агеев, какими муками и жертвами оплачивали они теперь пищу Муравейника, но понимал также, что они готовы платить и больше. А вместе было видно одно: Тропа переступила через невозможное и потекла дальше с единой целью — выполнять свое предназначение.
     Когда Агеев допустил наконец в свой разум эту очевидность, настырное сердце его, мстя ему за поражение, ударило высоко в горло, а потом ухнуло вниз, увлекая Агеева за собой.
    Жуткие, чуждо-отвратительные, в шипастых глянцевых панцирях, на подламывающихся тонких ногах, замельтешили перед ним муравьи. Они без боязни приближались к нему и заглядывали прямо в закрытые его глаза. На их пучеглазых нелюдских мордах видел он по-человечески понятное ему выражение гордости и торжества. «Не может быть, — подумал он. — Они не могут восторжествовать надо мной! Я их бог!» Но теперь он ясно видел, что муравьи этого больше не признают.
     «Скорая» медленно пробиралась узкими, вязкими проездами меж огороженных участков, провожаемая любопытными, сочувствующими, испуганными взглядами из-за тесовых заборов, штакетников, живых изгородей. Это лодырюга дядя, против воли его командированный семейством на разведку в агеевский удел, взял на себя немалый труд вызвать помощь, когда обнаружил Агеева, лежащего ничком на особо нелепо спланированной дорожке, которая как-то дико упиралась в глухую стену сарая. Он и теперь еще там лежал, потому что боязно было шевелить это всегда мощное, а теперь просто грузное тело, через которое в сторону сарая целеустремленно текла густая непрерывная цепь муравьев.
     Шофер «Скорой» долго и озабоченно прикидывал, как бы ему половчее выбраться из этого глухого тупика. А дядя, усевшийся в водительском отсеке для указания наиболее короткого и спокойного пути, однообразно всплескивал руками и повторял: «Это ж надо! Такой молодой! Непьющий! Все в трудах! Все на свежем воздухе! Это ж надо! Выкарабкается, как вы полагаете?» Шофер устало и неопределенно покачивал головой, а потом и вовсе отключился, стал мучительно, короткими заходами разворачиваться, пробуксовывая в неулежавшейся гравийной отсыпке. А когда уехал наконец, за ним остались многочисленные глубоко взрытые колеи. Но такие мелочи, конечно же, не могли остановить течения Тропы. Она коротко напряглась в преодолевающем усилии и вновь потекла.

 


 


Рецензии
Хороший рассказ,поучительный. Опубликовал его в сборнике "О геологии..." книга-5

Виктор Музис   03.11.2020 17:11     Заявить о нарушении