Глава IX. Extremis malis extrema remedia

— Опять ты, — просипел Джон Сэйдж, с ненавистью глядя на вошедшего. Старый палач не ждал от чужака милостей. Слишком хорошо он помнил обжигающую  плеть и ледяной взгляд нечеловеческих глаз. Этот демон вознамерился убить его, Сэйджа, только как он убьёт того, кто уже мёртв? Раньше Джон Сэйдж считал, что всё в руках Господа, смерть же приоткрыла завесу тайны. Вечное скитание по миру духов - вот удел любого после кончины, и нет конца этим метаниям, чтобы не говорили святоши о Страшном Суде и Втором Пришествии. Искру творения не загасить, и даже тварь с пламенной плетью не в силах изменить ход вещей. Демон будет мучить и пытать, но даже ему не под силу лишить Джона Сэйджа посмертия.
— Ты ждал меня? — Демон улыбается, и внезапно огненный хлыст обвивается вокруг мутного колыхания, причиняя невыносимую боль. Палач захрипел, колотясь в своей клетке, и вдруг почувствовал, как плеть тянет его... куда-то.

Данияр осмотрелся. Мир духов, в отличии от туманных владений демонов и карателей, почти ничем не отличался от земного, лишь был чуть более прозрачным. Перед ним возвышался Чиллингем, но Чиллингем времён короля Эдуарда Первого, камни ещё не потускнели, со стен свешивались королевские штандарты, двор полон людей, коней, слышны были крики солдат и брань простолюдинов. Эдуард обосновался в замке, готовясь идти на шотландцев. В воздухе висели запахи пота, навоза, прокисшей еды и сивушной браги. Слышался лязг оружия, ржание лошадей, ругань и надсадный кашель. Повсюду сновали, пригнувшись, слуги и оруженосцы, кое-где мелькали рясы монахов. Видимо, Эдуард Длинноногий заботился о спасении своей души.

Обернувшись, Данияр увидел и Джона Сэйджа собственной персоной. В мире духов палач вернул себе свой изначальный облик колченогого сутулого мужчины, до самых глаз заросшего чёрной кудлатой бородой. Он был одет в простую рубаху и штаны, заправленные в сапоги. Сэйдж кривился от боли, обнажив кривые жёлтые зубы. Глаза его, две щёлочки под кустистыми бровями, излучали звериную злобу и ненависть.
Теперь Данияр смог оценить по достоинству тюрьму, в которую Томас Стэнли Линсдейл заточил Мучителя ценой собственной крови. Сэйдж находился внутри очень тесной клетки, наподобие тех, что висели в пыточной, он мог либо сидеть в ней на корточках, либо стоять, сильно наклонившись и не имея возможности выпрямиться в полный рост. По прутьям узилища струились потоки крови, образуя под клеткой тёмно-красную лужу.
— Решил показать мне своё время? — Данияр учтиво наклонил голову. — Приятно. Всегда мечтал посмотреть на становление Чиллингема. Ну и бардак тут у вас.
— Что тебе от меня надо?! — заорал Сэйдж, вцепившись в окровавленные прутья. — Чем я перешёл тебе дорогу, я тебя отродясь не видел, ни в жизни, ни после смерти! Кто прислал тебя, тварь с хлыстом?!
— Ты забыл весь наш вчерашний разговор? Я сам пришёл, никто меня не звал. Я же говорил тебе. Я пришёл убить тебя, Джон Сэйдж, убить окончательно и бесповоротно, загасить, как ты выражаешься, искру.
— Это никому не под силу, приспешник дьявола. У тебя нет этой власти. Мучь, пытай, это ты умеешь. Давай, жги! Твой огонь не бесконечен, я потерплю. Я бессмертен, в отличие от тебя. Жги, жарь, ты выдохнешься быстрее, чем думаешь.
Джон Сэйдж говорил уверенно, он знал, догадывался, по крайней мере, что демон, привязанный к земному телу, не захочет с этим телом расставаться раньше времени. Надо просто потерпеть, пока сумасшедший выродок вдоволь натешится. Сэйдж понимал эту жажду боли и страданий, это наслаждение от осознания полной власти над жертвой, он сам упивался криками, переходящими в хриплое бульканье, когда истязал пленных в своё удовольствие. Этот тип такой же, вот только почему он выбрал себе для развлечений его, Джона?

Тонкий хлыст мимоходом прикоснулся к бедру палача, и тот шарахнулся вбок, не устояв на ногах. С губ его сорвалось сдавленное сипение. Боль обжигала, словно к его ноге прижали раскалённое клеймо. Кожа на месте ожога лопнула и почернела.
— Да что ты привязался ко мне?! — Джон Сэйдж видел, как его мучитель неторопливо прогуливается вокруг клетки, иногда легонько поглаживая пылающей плетью прутья узилища. Он выглядел расслабленным и равнодушным, лишь походя, будто случайно, задевая палача концом хлыста.
— Тебе нравятся страдания, чужак? Нравится видеть боль?
— Я хочу понять, что ты чувствовал, когда пытал своих пленников. Ведь тебе это нравилось, вот и я хочу понять, каково это. — Ещё одно касание раскалённого кнута.
— Выпусти меня! Мало чести пытать безоружного!
— Вот как? При жизни ты так не считал. Нет, меня вполне устраивает эта симпатичная клетушка. Ты в ней смотришься очень органично. И тебя очень удобно в ней щекотать.
— С-с-с... тварь из бездны... но я потерплю... потерплю... у меня есть вечность, в отличие от тебя... — Шёпот Сэйджа превратился в надсадный хриплый кашель.

Сам Данияр рассчитывал только на свой огонь, бурлящий, бьющийся в жилах, подпитанный девственной кровью и от этого получивший разрушительную силу. Он зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, клетку окутывало огненное облако. Уши прорезал дикий, захлёбывающийся визг. Мучитель Сэйдж сгорал заживо, вполне осязаемо сгорал, запертый в своей тюрьме с окровавленной решеткой, из которой у него не было возможности вырваться. С Джона Сэйджа сползала кожа, глаза вытекли, раздавался непереносимый запах палёного мяса. "Дойти до костей, а там подбросить ещё дровишек. Господи, ну и зрелище. Терпи, Данияр, смерть красива только в сказках и готических романах." Он обошёл пылающую клетку, с прутьев которой, шипя и пузырясь, стекала кровь. Джон Сэйдж корчился, уже не имея возможности кричать из-за обожжённого горла. Обугленные пальцы скребли по прутьям, мясо, показавшееся из-под кожи, шкворчало, поджариваясь и невыразимо смердя. Кое-где в кровавую лужу, мерзко блестя, стекал расплавленный жир. Плохая смерть, даже на кострах инквизиции люди имели шанс задохнуться в дыму и умереть прежде, чем языки пламени начнут лизать плоть. Но первородный огонь чист, он не даёт дыма, но выжигает всё на своём пути, равнодушно и беспощадно. Однако старый садист кое в чём прав, надо успеть сжечь его дотла раньше того, как иссякнет огонь. Данияр слишком хорошо помнил схватку с Люсьеном Дежанси. И пусть тот был жив и вполне себе во плоти, и сошлись они в мире туманов, и тогда Данияр не ставил целью уничтожить душу инквизитора. Здесь не в пример легче, но и сложнее тоже. Как бы не пролететь со своей самонадеянностью.

Он почувствовал чьё-то присутствие раньше, чем гость успел заявить о себе, и резко обернулся. Перед ним стоял монах в доминиканском облачении, с чётками на поясе и лицом, скрытым белым капюшоном. Руки у монаха были молитвенно сложены. Фигурой и манерой держаться доминиканец до боли напоминал Данияру кого-то. Монах откинул капюшон.
— Приветствую тебя.
Данияр внутренне поёжился. Доминиканец улыбнулся краешками губ.
— Меня зовут брат Доминик. Брат Доминик Дежанси.
Теперь Данияр понял, кого ему напоминал монах. И Люсьена, и Луи-Армеля одновременно, только глаза брата Доминика были светло-серыми. Оба глаза.
— Ты не вовремя, инквизитор. Я занят и мне не до тебя. За моей грешной душой придёшь попозже. Тогда и поговорим.
— Я не каратель, — покачал головой Доминик Дежанси, перебирая простые деревянные чётки, — я смиренный служитель матери нашей, Святой Апостольской Католической Церкви, брат ордена святого Доминика. Я пришёл не за тобой, а к тебе. Я пришёл помочь.
— Помочь? — Данияр даже растерялся на мгновение, настолько это было... неожиданно. — Ты — мне?
— Да, — кивнул брат Доминик, — один ты не сможешь завершить начатое. Раздуй огонь посильнее, — усмехнулся инквизитор, глядя за плечо Данияру, — чтобы мы могли поговорить, не отвлекаясь на эту чёрную душу.

Доминик Дежанси некоторое время в упор смотрел на своего собеседника, а потом тихо произнёс:
— Cum te mortalem noris, praesentibus exple deliciis animum: post mortem nulla voluptas*.
Данияр криво усмехнулся:
— Ты тоже понял это, монах?
— Тебе это всё же ближе. Но оставим твои эпикурейские замашки, инкубус. Ты хочешь знать, зачем я здесь?
— Было бы интересно узнать. Не всякий служитель церкви решит помочь демону, да ещё и в убийстве. Хотя вы, Дежанси, все немного того, с приветом, и с тебя, видимо, всё и началось.
— De duobus malis minus est semper eligendum**, — вновь блеснул латынью доминиканец, — и я считаю тебя меньшим злом.
— Вот как? Твоя родня с тобой бы не согласилась.
— Я знаю, как гордыня отнимает разум. Род Дежанси возгордился, считая себя равными Господу в своём стремлении искоренить демонов. Эта гордыня привела к братоубийству и попранию святых заповедей. И Гийом, и Люсьен Дежанси - позор нашей фамилии. Не для того я припадал к стопам Папы, чтобы потомки Бертрана забыли своё истинное предназначение. Я служил святейшей инквизиции и искоренял зло во всех его проявлениях. Ты знаешь историю Саргемина?
Данияр кивнул и машинально нащупал на груди кулон в серебряной оправе.
— Это было зло, — наставительно произнёс брат Доминик, — зло чистое и незамутнённое. Эти ведьмы, изводившие Саргемин и убившие святого отшельника суть зло. И я боролся с ним всю свою жизнь. Я научился отличать. Из твоих грехов можно выстроить лестницу прямиком в ад, они неисчислимы, и всё же тот человек в клетке грешнее тебя в тысячу раз. Ты нарушил три заповеди, он — все. Он отринул бога и искал удовольствие в убийствах и пытках, как при жизни, так и после смерти.
— Разве святая инквизиция не разжигала костров на площадях? Или твои руки, монах, не запятнаны казнями по ложным доносам?
Брат Доминик кротко улыбнулся:
— Мои братья по вере и ордену часто проявляли излишнее рвение. Я скорблю об их душах, что не узрят света Господа. Но я, Доминик Дежанси, искал зло и находил его. Семь раз за мою жизнь взметались ввысь костры аутодафе. Семь раз, инкубус! Я обнаружил семь истоков скверны и искоренил их. Мои братья отправляли людей на костры сотнями. Не забывай, что я обрёл дар видеть мрак душ после саргеминской истории. Но истинное зло такая же редкость, как и истинное добро, угодное Господу. Помни об этом, когда приступишь к делу.
— То есть я для тебя так, мелочь, не заслуживающая даже порицания.
— Почему ты решил уничтожить палача? — взгляд Доминика Дежанси, словно рентген, проникал вглубь Данияра, силясь разгадать его намерения. — Тебе Жан Саж ничего не сделал. Но ты пришёл убить его и убить страшно, лишить его даже посмертия. Почему? Потому что ты пожалел эту женщину и её нерождённого младенца? Разве для этого ты шёл на сделку с силой из глубин?  Но если в тебе есть сострадание, ты не можешь считаться истинным приспешником сатаны. Ты и демон-то наполовину, шутка демиурга, заменившего твою душу и твоё тело, но оставившего тебе память и разум. Ты не то зло, которое я искоренял, ты никого не убивал раньше. Поэтому я помогу тебе справиться с этим человеком. Ты полукровка, и твоё пламя не бесконечно. Но я повторяю, я помогу тебе. Exoriare ultor***. — завершил свою речь Доминик Дежанси.

Данияр жмурился и тёр виски, пытаясь понять и проанализировать слова доминиканского монаха из пятнадцатого века, дальнего предка Луи-Армеля. Получалось плохо. Точнее сказать, не получалось совсем. Данияру напрочь отказывала логика, он слушал объяснения брата Доминика и ни черта в них не понимал.
— Так, подожди, — он нарезал круги, заложив руки за спину, иногда только теребя серебряный кулон, — давай-ка ещё раз и так, чтобы я тебя всё-таки понял. Нет, дай мне сказать. Здесь, в вашем мире, грешников как собак нерезаных, и Джон Сэйдж всяко не самый отъявленный из них. Почему ты хочешь помочь мне разделаться с ним? Почему не хочешь лишить посмертия... скажем... Гитлера? Он таких дров наломал, что Мучитель Сэйдж рядом с ним щенок.
— А разве ты вознамерился покарать этого Гитлера? — удивился Доминик Дежанси. — Ты хочешь убить Жана Сажа, и я помогу тебе, так как ты не справишься в одиночку. Если бы ты убивал Гитлера, я бы тебе тоже помог. Мне неважно, кого ты караешь, демон, и за что. Мне важно, чтобы ты остался жив.
— Но почему? — чуть ли не в голос закричал Данияр. — Что заставляет тебя, инквизитора, брата-доминиканца, смиренного служителя Господа, помогать мне? Я не вписываюсь в твои догматы, брат Доминик.
— Разве не ты раз за разом спасал этого мальчика, Луи-Армеля? Разве не ты отводил от него перстень Гийома и саргеминский крест, украденный этим ничтожеством, Люсьеном, из тайников Святого престола? Разве не ты, вместо того, чтобы убить его, дал ему шанс прожить жизнь, не уподобляясь помешавшимся карателям?
— Я пресёк династию карателей, — тихо напомнил Данияр, глядя в светло-серые глаза монаха. Тот кивнул:
— Но сохранил династию. Я знаю, что Луи-Армель женился и когда-нибудь станет отцом. Род Дежанси не угаснет. Ты понимаешь мои слова?
Данияр молчал. Он наконец понял, за какие деяния инквизитор выступал на его стороне. Но было и ещё кое-что.
— Да, — кивнул доминиканец, — и это тоже. Мы не оставим после себя наследников, но дадим сделать это другим. Обо мне и о тебе будет иная память, глубже и горестнее, чем счастливая жена и смеющийся сын. Я стал известен после истории в Саргемине. И ты станешь известен, и о тебе сложат легенды. И тоже из-за истории в Саргемине.
— Что? — Кажется, средневековый монах запутался во временах.
— Этот человек в клетке думает, что стоит один раз перетерпеть, дождаться, когда иссякнет твой запас огня, измотать тебя, чтобы ты не смог выбраться обратно в тварный мир, а потом продолжить потихоньку подтачивать свои оковы. Я вижу, ты подготовился к этой встрече, — по губам брата Доминика промелькнула странная усмешка, — но духи терпеливы. Взгляни!
В окровавленной клетке лежали дымящейся кучей обугленные и почти рассыпавшиеся кости. Ничто не указывало, что эта груда, покрытая жирной сажей, когда-то была человеком.
— Присмотрись! — велел Доминик Дежанси.
Данияр смотрел, но видел только сгоревшие кости в луже дымящейся чёрной крови.
— Смотри глубже!
И он увидел. Да, он увидел: едва заметное голубоватое свечение, как от гнилушек, между обломками горелых костей. Свечение слегка колыхалось, будто на него кто-то осторожно дул.
— Даже того, что ты взял от этой служанки, не хватит, чтобы погасить этот огонёк, ибо это искра божья, хоть и человек этот был великим грешником. Но мы оба знаем, насколько лукавят священные книги. Нет рая и ада, нет воздаяния ни за грехи, ни за добродетели. И людей судят только люди, даже если у них лик инкубуса и огонь заливает их глаза. Ты хотел сыграть в господа бога? Вперёд.
С этими словами брат Доминик пошарил в складках рясы и достал нечто чёрное. Данияр отшатнулся, серебряный кулон огнём жёг кожу на груди. Обломок в оправе, казалось, трепетал, как живой.
— Откуда это у тебя? — прошептал потрясённый Данияр; перед его глазами вновь и вновь вспыхивали сцены схватки с монсиньором Люсьеном Дежанси.
— Я забрал его у брата Луи-Армеля. Ему он больше не нужен. Братоубийца достаточно наказан, он калека, и к тому же слепой на один глаз. Он замарал свои руки кражей из Ватикана, попыткой убить своего брата и убить исподтишка. Его руки более не коснутся этой вещи.
— Нет, — замотал головой Данияр, — нет. Я не... Крест сломан! Он мёртв!
— Так возроди его! — загремел Доминик Дежанси. — У тебя вторая часть саргеминского распятия, я её вижу на твоей груди. Соедини части в целое и ты получишь оружие, способное погасить искру жизни в этом человеке.
— Как? — сглотнув внезапно подступившую желчь, прошептал Данияр, не в силах отвести глаз от обломка распятия.
— Внутри тебя первородный огонь. Сплавь две части воедино и пропусти пламя сквозь крест. Неужели ты не видишь очевидного?
Данияр видел. Видел и впервые в жизни испытывал леденящий, парализующий волю ужас. Ибо это оружие превосходило мощью любую ядерную бомбу, сколько бы их не наштамповали оборонные заводы. Оружие, отнимающее не только жизнь земную, но и посмертие. Уничтожающее само бытие, перерезающее нить, подобно мойре Атропос из древнегреческих сказаний. Он нашарил кулон на груди и медленно вынул чёрный обломок.
— Соединяй! — приказал Доминик Дежанси.
И Данияр соединил. Два обломка, большой и маленький, примкнули друг к другу в его руках, и по пальцам потекло жидкое багровое пламя, спаивая, сплавляя воедино, вдыхая в чудовищное творение саргеминских ведьм новую, ещё более чудовищную жизнь. В новом кресте соединились человеческое и нечеловеческое, открывая поистине безграничные возможности. Распятие окутывал прозрачный огонь, делая его тёплым и податливым в тонких пальцах. Оно чуть заметно трепетало, наслаждаясь вновь обретённой свободой. Оно было живым.
— Вот видишь, — спокойно произнёс доминиканец, — оно слушается тебя. Оно благодарно тебе. Оно погасит искру Жана Сажа.
— Почему ты так уверен в этом, монах?
— Потому что таким ты его создал.

Он подошёл к груде обугленных костей, покрытых хлопьями жирного пепла, взял крест в правую руку и неуверенно вытянул её, вспоминая Люсьена Дежанси. За его спиной раздался голос пса господнего:
— Extremis malis extrema remedia****.
Из распятия медленно, поначалу неуверенно, выползла чёрная струйка тумана, внутри которого вспыхивали и гасли багровые искры. Струйка бережно коснулась обгоревших останков и стала любовно кружиться, то погружаясь в них, то взмывая над чёрной сажей. Данияра трясло, крест ходил в руке ходуном, но дымный след всё так же тщательно обыскивал кости в поисках голубого огонька.
— Усиль его, — Доминик перебирал чётки, не отрывая взгляда от жуткого и завораживающего зрелища, — используй то, что ты взял у этой девушки. Проведи это через крест. Окропи его этой кровью, заставь распятие почувствовать силу священного деяния. И мощь его возрастёт, и жизнь соединится со смертью, и ничто не устоит перед этим союзом. Жизнь и смерть, людское и нелюдское, кровь святого старца и кровь невинной девушки, отданная добровольно, — соедини это всё и вложи в саргеминское распятие. И оно обретёт могущество, равного которому не было и не будет.
Сколько бы раз потом Данияр не утверждал обратное, в этот момент он был всесилен, он мог бы обратить в прах всю Землю и все слои, окутывающие тварный мир, он мог бы взорвать Солнце, если бы захотел. Но всю мощь обновлённого креста из Саргемина он обратил на голубой огонёк между горелых костей.
И крест не подвёл. Медленно, словно смакуя, он подобрался к искорке, бывшей когда-то Джоном Сэйджем, нашёл её и, вдоволь насмотревшись, вдруг захлестнул, задушил её в кольцах тёмного дыма, втягивая огонёк внутрь чёрного распятия. Миг — и кости покрылись бледно-серым инеем.
Данияр упал на колени, выронив крест. Его мутило, в глазах двоилось, едкой желчью подкатывала тошнота, а пальцы дрожали, как у заправского алкоголика. Вместо дыхания из горла вырывался сдавленный хрип. "Эмили, девочка моя, знала бы ты, как мне помогла... Без тебя, без твоей крови, без твоей страсти, без твоего наслаждения... я не вышел бы отсюда, у меня осталась одна, последняя капелька, та самая, глубоко внутри, последняя, самая ценная... Эмили... если смогу пошевелить хоть пальцем, я так тебя отблагодарю, что ты неделю не сможешь даже лежать без сладких судорог... Эмили..."
— Вот и всё, — резюмировал брат Доминик, пристально изучив заиндевевшие кости в тусклой, будто заржавевшей клетке, — ты убил его душу и лишил посмертия, сиречь жизни вечной. Ну, расскажи, каково это: быть богом.
— Хреново, — признался Данияр, — тебе я не желаю подобного.
— Ты умён. Не заиграйся с крестом, это может выпить тебя до дна.
— Мне он больше не нужен.
Доминик Дежанси покачал головой.
— Ничто не исчезает бесследно, и тебе ли не знать. Ты пресёк династию карателей из Плезанса. Будь готов сам стать им и карать не на земле, но отбирать посмертие. Или ты всю жизнь хотел провести, прыгая из постели в постель и устав в итоге от самых чувственных наслаждений? Имеет ли смысл такая жизнь? Теперь ты обрёл свой смысл.
— Знаешь, мне "прыгая" было вполне ничего себе.
— Так ты и будешь продолжать обольщать женщин и забирать себе первую кровь девушек, ты же должен как-то восстанавливать силы. Ты инкубус и быть им не перестанешь, даже если примешь обеты. Но теперь тебе есть куда направлять свою силу. Но суди по справедливости. Покажи мне этого Гитлера.

Через некоторое время брат Доминик задумчиво потеребил чётки, лоб его прорезала горькая морщина.
— Эта душа чернее Жана Сажа в тысячу раз. Ты прав, этот человек недостоин посмертия. Что ж, я вижу, ты судишь взвешенно и справедливо. Но не торопись. Тебе нужен отдых. А ещё тебе нужна та девушка. Я вижу твоё желание. Возвращайся и помни, что я тебе сказал. Да не оставит тебя Господь на пути твоём.
— Подожди, — чуть не закричал Данияр, нашарив чёрный крест и вцепившись в него, как в святую реликвию, — какой Господь? Мы же оба знаем...
— Какое это имеет значение? Ты был магометанином, я жил и умер братом во Христе. Разве Тот, кто создал всё это, нуждается в именах и восхвалениях? Творцу безразличны и мы, и наши молитвы. Но позволь каждому поступать по его разумению. Демиург, что создал тебя, такой же замысел Абсолюта, как ты, я, девушка, подарившая тебе свою невинность или мой пра-пра-пра... уж не знаю сколько, внук. Все мы нити в пяльцах судьбы, но лишь немногим дано вышивать свой узор. Ты один из тех немногих. Не возгордись же. А теперь ступай. Скоро никакой девственной крови не хватит, чтобы перенести тебя в мир тварный.




* — Поскольку знаешь, что смертен, ублажай душу сегодняшними радостями: после смерти - никаких наслаждений (лат.)
** — Из двух зол выбирай меньшее (лат.)
*** — Зло будет наказано (лат.)
**** — На крайнее зло крайние средства (лат.)



Окончание: http://www.proza.ru/2016/05/12/1528