Кедров в Русском курьере

Константин Кедров
Статьи в газете «Русский курьер» 2003 – 2005

– Реставратор тайного смысла –


Так получилось, что в апреле 2002 года Сергей Аверинцев читал свой доклад о басне Крылова «Стрекоза и муравей» в Сорбонне в дни фестиваля русской поэзии. Это было одно из последних его выступлений. Аверинцев заметил, что у Лафонтена басня намного тоньше. Там стрекоза, а вернее цикада приходит за помощью не к мужчине – муравью, а к женщине – муравьихе. Поэтому отказ трудящейся матери-муравьихи пригреть легкомысленную девицу звучит не так «по-хамски», как в русском варианте. Ведь у Крылова кавалер отказывается помочь даме, выставляя ее на мороз. Наше поэтическое общество ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) выступало как раз под девизом «Ты все пела? Это – дело!», так что доклад прозвучал в унисон с поэтическим выступлением русской группы.
Полвека Сергей Аверинцев был трудолюбивейшим муравьем российской филологии. Он открыл российскому читателю ранневизантийскую христианскую литературу. Все, что открывал Аверинцев, было крайне нежелательно для атеистической советской власти. Он нашел тончайший ход уже в своей кандидатской диссертации. Исследовал Четвероевангелие, о котором и говорить-то было не принято. Власть сделала хорошую мину при плохой игре, и Аверинцев стал лауреатом премии Ленинского комсомола за книгу о Плутархе. Это звучало почти что как анекдот. Воинствующие атеисты награждают православного мыслителя. Мол, они-де тоже не лыком шиты.
Молодой сотрудник Института мировой литературы им. А.М.Горького по сути дела был не только и не столько филологом, сколько православным богословом. Началась перестройка, и вся страна знаменитого ученого в церковном облачении прислуживающего в храме. То, что Сергей Аверинцев не является действительным членом РАН, а только членкором, конечно же, Россию не украшает.
Он очень любил поэзию Осипа Мандельштама и Вячеслава Иванова. Последний был ему особенно близок. Никто, как Аверинцев, не умел так тонко подобрать цитаты из древних авторов, что он полностью очищались от книжной пыли и сияли, как золотой фон иконы, освобожденной от поздних наслоений. Аверинцев был великий реставратор тайного смысла.


– Адепты ада –
(Клод Сеньоль. «Сказания о дьяволе». «Энигма» и «ОДДИ-Стиль», 2002)


Неожиданный финт культуры – в молодежном сознании дьявол основательно потеснил бога. Слово «бог» я пишу здесь с маленькой буквы, посколь¬ку речь идет о чисто человече¬ских представлениях. Сата¬низм сегодня не является при¬знаком маргинальности. Ред¬кая рок-тусовка обходится без пятиконечной звезды вниз острием. Эмблематика ада впервые была выведена из подполья в начале XX века, ко¬гда появилась белогвардейская Мертвая дивизия с изображе¬нием черепа и двух скрещен¬ных костей. Окончательно ад был реабилитирован в символике Третьего рейха.
Насколько реален дьявол, вопрос не праздный. Некоторые богословы считали и считают, что дьявол – это отсутствие бога. В этом смысле его как бы нет, вер¬нее, он как бы есть, но именно как бы. Католическая церковь самым решительным образом провозгла¬сила в свое время проклятие тем, кто сомневается в реальности бы¬тия врага рода человеческого. Се¬годня у этого персонажа множе¬ство киносвойств, унаследован¬ных от средневековья. Он говорит басом, легко принимает облик ху¬дощавого длинноволосого мужчи¬ны с острыми чертами лица, но может быть и очаровательной женщиной. Подлинный лик оп¬понента Творца – нечто драконье с рогами и на задних лапах. В че¬ловеческой личине он холоден, бесстрастен, с выпуклым лбом и выпуклыми глазами.
Трудно отделаться от мысли, что дьявол весьма конкретно во¬площается в реальных людей. Для меня, например, Ленин, Сталин и Берия не столько исторические персонажи, сколько живые во¬площения властителя ада. Впро¬чем, сатанинские секты испыты¬вают тяготение не к серпу и мо¬лоту, а к свастике с антииконой Гитлера. Отрадно, что они эту прямую связь отчетливо сознают, хотя от этого никому не легче. Вселенский наркотический вал, захлестнувший планету, сопрово¬ждается реабилитацией ада и его главных персонажей. Сегодня без них не обходится ни один культо¬вый фильм. Однако и повседнев¬ная жизнь без них тоже не обхо¬дится. Множество ночных клу¬бов, полуподвальчиков и подва¬лов к вечеру заполняют компании людей, жаждущих стать адептами сатаны. В России их эстетика вос¬ходит к «Шатунам» Юрия Мамлеева, хотя появились и новые ма¬лоизвестные прозаики и поэты, чьи тексты немыслимы без нена¬висти и агрессии. Насколько это серьезно, судить не берусь. До массовой культуры прямой и от¬крытый сатанизм пока не дохо¬дит. В России XX века сатанизм господствовал под маской атеиз¬ма и христоборчества. Сегодня не совсем понятно, почему именно атеизм стал навязчивой идеей сторонников коммунизма. В кон¬це века вдруг выяснилось, что уцелевшие и дожившие до наших дней лидеры компартии — либо верующие, либо сторонники пра¬вославия. Дьявольская суть их от этого, конечно, не изменилась.
Что бы ни предложила нам но¬вая и старая дьяволиада, жизнь оказывается намного страшнее. Террористы «Норд-Оста» с бес¬страстными лицами, казалось, выпрыгнули прямо из адских рас¬щелин: в черном облачении и клубах газа. Но наркотическому сознанию и этого мало. Оно жа¬ждет бесконечной концентрации черных эмоций, так что уже ин¬дустрия развлечений не успевает поставлять адреналиновые игры. Средневековые поверья о дьяво¬ле сегодня кажутся невиннейшей пасторалью. А сатана, в какие бы личины он ни рядился, уже нико¬го не пугает.
Человек, оказавшийся в цен¬тре взрыва атомной бомбы в Хи¬росиме, вспоминает: «Я посмот¬рел вокруг и понял, что там нет никакого ада. Ад здесь, на земле». Есенин однажды воскликнул: «Если б не было ада и Рая, их бы выдумал сам человек». Когда-то Ницше провозгласил: «Бог умер». И тотчас же воскрес сатана.
В России не склонны видеть дьявола в образе перепончатого дракона или клыкастого оборот¬ня. Здесь считается, что враг ро¬да человеческого принимает именно человеческий облик. Че¬ловек человеку дьявол — это, по¬жалуй, единственный символ ве¬ры, который исповедует боль¬шинство.


– Тайный язык богов –
(Айзек Азимов, «Слова и мифы». Перевод с англ. М.Томашевской. М., Б.С.Г.-ПРЕСС, 2002)


И все-таки, как древние обходились без компьютера? Как удавалось им сохранять в памяти тысячи имен богов, титанов, нимф, героев со всеми подробностями их небесной и земной жизни? Дело в том, что на самом деле такой компьютер у древних был. Это звездное небо, великолепный дисплей, где каждое созвездие, каждая яркая звезда или планета, двигаясь от заката к рассвету, в течение многих и многих ночей изображают деяния богов и героев.
Звездный конь Пегас ударил копытом, и из земли забил источник, возле которого собираются нимфы – покровительницы разных наук и искусств. Бог времени Хронос, он же Кронос, он же Сатурн, медленнее всех других видимых планет совершает по небу свой старческий обход. Блудница Венера, она же Афродита, соединяется время от времени со всеми планетами. На то она и блудница. А что вытворяет Луна, она же Селена, она же Диана, и вовсе неописуемо. Почему, не соединяясь ни с кем, сия девственница то беременеет – в дни полнолуния, то охотится, стреляя из лука-полумесяца, целясь то вправо, то влево, сегодня никто не может внятно ответить.
Звезды подсказали людям сюжеты «Илиады», «Одиссеи» и Библии или люди перекодировали свои фантазии на язык звезд, планет и созвездий. При желании и Гамлета можно изобразить в виде раннего месяца, въезжающего в звездный Эльсинор и погибающего там же на небе в образе убывающей луны.
В нашем языке космос и хаос сплелись в единое целое. Космос означает упорядоченность, красоту и даже косметику. Хаос подсказал человеку новое слово – Гааз, газ, де молекулы ведут себя хаотично. Самый верхний позвонок, на котором держится голова, называется «атлант». Тот самый Атлас, который держит на плечах глобус звездного неба. На небе солнце, а в центре человеческого тела солнечное сплетение. Астрономия, астрология, анатомия – все переплетено. Деревья уходят корнями в землю, а кроной в небо. Человек уходит в небо и корнями, и кроной. Он мыслит с помощью звезд, планет и созвездий. Впрочем, созвездий нет. Человек создает их силой воображения, произвольно соединяя в стройные геометрические рисунки звезды, ничем не связанные между собой и отстоящие друг от друга на гигантские, невообразимые расстояния. При средней продолжительности жизни в 70 лет человек за один миг может окинуть взглядом вселенную, которая насчитывает миллиарды световых лет.
Фет называл звезды иероглифами мечты. Мифы Древней Греции, конечно, не похожи на космологию Ньютона или на теорию относительности Эйнштейна. Но кто знает, что скажут об этом люди через 2-3 тысячи лет. Возможно, что к тому времени сказание о Хроносе, оскопившем своих сыновей, и о бунте Зевса – Юпитера против отца – Сатурна сольются с формулами Эйнштейна, и школьники будут путать Ахиллеса с Ньютоном или Эйнштейна с Персеем. В конечно итоге, мифы Древней Греции были такой же попыткой проникнуть в тайны вселенной и упорядочить хаос, как закон всемирного тяготения, открытый, а правильнее сказать, придуманный Ньютоном.
Древние греки не сомневались, что им известно о мире все, если они знали наизусть «Илиаду» и «Одиссею». Мы же, чем больше узнаем, тем больше убеждаемся в собственном неведении о смысле человеческой жизни и устройстве мироздания.
Греки поручили трем звездам – трем нимфам ткать, отмерять и перерезать нить судьбы. Эти три капризные дамы ведут себя крайне непоследовательно и истерично и в мифологии, и в жизни. Никто не знает, в какой момент ножницы пережрут тонкую нить. Перед судьбой бессильны и Ньютон, и Эйнштейн. Греки это очень хорошо понимали и в этом смысле были намного умнее нас. Греческие боги ведут себя крайне непоследовательно и капризно, но и они не в силах изменить судьбу или жребий. От людей их отличает то, что им этот жребий хорошо известен. И еще боги в отличие от людей бессмертны, но почему-то бессмертие не делает их счастливее.
Сегодня интерес к древней мифологии нарастает в геометрической прогрессии. Многие склонны предполагать, что древние обладали знаниями, которые мы утратили. Фрейд предложил свою разгадку мифа об Эдипе, и это сразу произвело целую революцию в психологии. Что же будет, когда другой гений разгадает не один миф, а хотя бы десяток? Человечество просто станет другим. Одни считают, что мифы ведут нас к самопознанию. Другие склонны считать, что человеку следует освобождаться от мифов и доверять только рациональному разуму. Миф – это ларец Пандоры, из которого исходит вражда. Бесспорно, что Сталин и Гитлер весьма искусно использовали мифологию древних в своих людоедских целях и немало в том преуспели.
Весь ХХ век человечество безрезультатно пыталось проникнуть в тайну мифа. Этим занимались Фрейд, Юнг, Леви-Стросс, Дерида, Флоренский, Лосев и многие другие. Никто из этих выдающихся исследователей так и не выбрался из лабиринта. Мифы оказались сильнее тех, кто их исследовал. Земля может принадлежать тому, кто ее обрабатывает, но миф не принадлежит тому, кто его исследует. Айзек Азимов попытался окинуть научным взглядом звездное небо греческой мифологии и, конечно же, запутался в лабиринте.
Разгадывать мифы то же самое, что толковать сновидения. Или одна фантазия перекрывает другую, или вообще ничего невозможно понять. Борхес и Павич доказали это своей неисчерпаемой прозой.
Так, может, проще вообще отказаться от любых мифов? Может быть, и проще, но, как блестяще доказал Айзек Азимов своей книгой, отказавшись от мифов, мы тотчас же онемеем. Каждое второе слово в нашем языке, а, может быть, и каждое первое исходят из мифа. Определяйте слова и вы избавитесь от половины заблуждений. Как бы не так. Нет ничего запутаннее определений. «Если изъясняться точно, то нельзя вообще ничего сказать». Это изречение принадлежит гениальному логику Бертрану Расселу. Так что придется седлать крылатого Пегаса и скакать по Млечному Пути навстречу новым тайнам, заблуждением и открытиям.


– Создатель слова «сюрреализм» –
(26 августа день рождения Гийома Аполлинера)


Его биографию обычно начинают с еврейско-польско-итальянского происхождения. И правильно делают, поскольку в советском литературоведении не полагалось говорить об этом. Да и сам Аполлинер был трижды нежелателен. Как основатель модернизма в поэзии. Как еврей. Как представитель «загнивающей» французской богемы, проще говоря, накркоман-морфинист.
На русский его переводили все кому не лень. При этом для перевода отбирались самые уравновешенные, то есть не совсем аполлинеровские стихи. Мы читали и удивлялись. Что в нем авангардного и почему он носит титул «бешеный»?
Бешенство Аполлинера – его бунт против построения стихов столбиком, когда каждая строка дисциплинированно марширует за следующей, и все вместе послушно выстраиваются в строфы. В России многие не поняли бы его стихи и сегодня. Здесь намертво укоренились нормы пушкинского классицизма (почему-то названного реализмом), когда все кроны ровно подстрижены и отклонения нежелательны.
Поняли во Франции. Аполлинер рисовал свои стихи от руки. Строки извивались двойной спиралью, или по диагонали улетали в угол страницы, или фонтанировали салютом. В нем клокотал бешеный коктейль из трех кровей, и стих его по-итальянски мелодичен, по-еврейски мудр и шляхетски свободен и независим.
Скорее всего, он ничего не знал ни о Симеоне Полоцком, ни о Валерии Брюсове, которые тоже писали фигурные стихи. Вообще сегодня неожиданно выясняется, что вся мировая да и русская поэзия вовсе не была такой дисциплинированной и послушной, какой ее сегодня преподносят в хрестоматиях.
У него был двойник – живописец Модильяни. Тоже наполовину итальянец, наполовину еврей, тоже прожигатель и растворитель собственной жизни и в наркотиках и абсенте, душа парижской богемы.
Сюрреализм начинается с Аполлинера. Именно он изобрел это слово – сверхреальность, сюрреализм. Сегодня былой бунт уже не выглядит бунтом, а сюр совсем не сюрреален. Век пролетел, и уже никого не удивишь самолетиком-этажеркой, взмывшим в небеса на заре авиации. Поэзия Аполлинера похожа на такой самолетик.
До сих пор многие ломают головы и никак не поймут, почему он ушел добровольцем на первую мировую войну сражаться с немцами. Это так же непонятно, как добровольный уход на фронт против русских изысканного философа, еврея на три четверти, Витгенштейна, исповедовавшего толстовство и непротивленчество. Аполлинер сражался в рядах Антанты против «боша» Витгенштейна. Вот уж где настоящий сюрреализм. Осколочное ранение в голову отняло у мировой поэзии еще не полностью раскрывшегося гения. Гибель Аполлинера потрясла художественную Францию. Его не просто запомнили. Его не могли забыть. Он стал эталоном поэзии. Жизнь превратилась в мученическое житие.
Русскоязычному читателю совершенно невозможно определить, придуман Аполлинер или его стихи действительно гениальны. Однако есть подозрение, что дело тут не только в стихах. Этот молодой человек, так рано погибший, дал поэзии новый импульс, пробудил в нас вкус к необычному и самым причудливым образом соединил в себе традиции изысканной классики с неистовым авангардизмом. В России в это же время появился свой Аполлинер – Велимир Хлебников.
Концептуалисты признали бы Аполлинера своим. Он первый изобрел стих-коллаж с обрывками фраз обыденной речи и цитатами из газет. Парижане полюбили его за «Мост Мирабо». Обычное лирическое стихотворение, каких сотни, но по-французски оно действительно журчит и переливается, как Сена под мостом.

Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь…
Будем стоять здесь рука в руке,
И под мостом наших рук
Утомленной от наших взглядов реке
Плыть и мерцать вдалеке.

Сегодня слово «сюрреализм» в переводе не нуждается и, как не странно, оно передает музыку аполлинеровского стиха. Для России Аполлинер – гений одного слова. Но и это слова вполне достаточно. Сюр! Сверх!
Настоящая фамилия поэта – Костровицкий – тоже неплохо передает огненную природу его поэзии. Он любил придумывать себе родословные. Называл себя то потомком Наполеона, то тайным сыном папы римского. На самом деле любой папа – римский, если от него родился Аполлинер.
В отличие от футуристов он никогда не стремился ниспровергать. Он любил красоту, а красота любила его: «Как тождественна женщина саду, / увядающей розы грустней! / Я и дама, мы следуем с ней…»
Чаще всего, как это бывает в поэзии, достаточно одной строки в любом переводе, чтобы почувствовать дрожь поэта: «У тебя на руках умерла любовь…» Остальное – подробности.
«Те, кто занимается поэзией, не ищут и не любят ничего другого, кроме совершенства, которое само по себе есть Бог». Фраза истинного католика и настоящего поэта.
О нем писала и с ним дружила Гертруда Стайн. Его спешили запечатлеть Пикассо, Матисс, Руссо. Но самым автопортретом стали его фигурные стихи. В них он сказал себе самое главное.
Наше время любит работать на понижение. И действительно многие кумиры прошлых веков нуждаются хотя бы в снятии с пьедестала. Аполлинеру это не грозит. Его единственный пьедестал – больничная койка в госпитале, а вместо лаврового венка или нимба – марлевая повязка, увенчавшая самого славного поэта Франции.


– Арбат – это Млечный Путь –
(В.М.Мешков «Арбат предо мною…» Поэтическая, биографическая и библиографическая книга. М., Русскiй мiр, 2004)


Арбату 511 лет, не так уж и много. Но без этой улицы уже невозможно представить Москву и даже Россию. Евгений Бунимович утверждает, что Арбат монпарнасней Монпарнаса. Скорее Монпарнас арбатнее Арбата. Обе улицы стали такой же легендой Европы, как знаменитая Николаештрассе в Лейпциге. Есть такие литературные места.
Слово «арбатец» придумал математик Бугаев, отец Андрея Белого. Однако гимном легендарной улицы стали слова Булата Окуджавы: «Ах, Арбат, мой Арбат, / ты мое отечество». Многие слишком прямолинейно истолковали тексты барда и его признание: «Я дворянин арбатского двора…» Действительно, в стране, где существует прописка, это звучит не очень скромно. Возможно, поэт просто не учел, что право жить на Арбате давно уже стало своеобразным дворянством.
Скромнее, так и не дожив до своей известности, жил в доме 44 арбатец поэт Николай Глазков, которого страна запомнила по фильму «Андрей Рублев», где беспомощно размахивая самодельными крыльями, он стремительно падает с колокольни. Зато фольклором стали строки:

Я на мир взираю из-под столика.
Век ХХ-й, век необычайный.
Чем ты интересней для историка,
Тем для современников печальней».

Автор и составитель арбатской феерии – ведущий научный сотрудник «Ленинки» Вячеслав Мешков. Он прочесал 34 тысячи самых разных авторов и отобрал 500 поэтов, упоминавших Арбат.
Среди стихов Лермонтова слова «Арбат» нет, но есть описание арбатского заката. Это открытие самого составителя.

Гляжу в окно, уж гаснет небосклон,
Прощальный луч на вышине колонн,
На куполах, на трубах, на крестах
Блестит, горит в обманутых очах.

Такой вид открывается, если взглянуть из окна дома-музея Лермонтова на Малой Молчановке у изголовья Арбата. А с другой стороны, ближе к Садовому кольцу стоит дом-музей Пушкина. Сам Пушкин об Арбате не писал. Зато его знаменитый дядя Василий Львович в поэме «Опасный сосед» прокатил своего героя-гуляку прямехонько от Арбата до Поварской.

«С цыганками, с б…ми, в трактирах с ямщиками
Пришел ко мне с небритыми усами.
«…Ступай со мной, качнем! К плотскому страсть имея».
Пустился дым густой из пламенных ноздрей
По улицам как вихрь несущихся коней:
Кузнецкий мост, и вал, Арбат, и Поварская…

Жив гуляющий Арбат и сегодня, хотя теперь по нему не пролетишь на залетных. Слава богу, эта улица – одна из немногих пешеходных в столице. Таким он виделся и Андрею Белому, поэту и ясновидцу: «Глаза, вперенные в закат: / выходишь в вечность.. на Арбат». Почему Арбат –¬ вечность, объяснять не берусь, но в этих строках великого символиста есть правда. Арбат уже никогда не превратится в простую улицу. Даже Константин Ваншенкин, поэт вполне реалистического направления, пишет: «И голос женщины родной, / и этот Млечный Путь Арбата». Кстати, «аработ» означает по-древнееврейски «Седьмое небо». А где еще быть Млечному Пути, как ни на Седьмом небе.
Мой друг, легендарный поэт Москвы Игорь Холин написал об Арбате и вовсе удивительные стихи:

Как-то я сам это видел, ребята,
плюшевый мишка гулял по Арбату.
Плюшевый мишка ТАБРА пересек,
где из окошка выглядывал ТОК.

Кстати, именно Игорь Холин познакомил меня много лет назад с Вячеславом Мешковым. Он уже тогда начал составлять эту книгу. Работа заняла 10 лет.
А закадычный друг Холина Генрих Сапгир, о котором Холин сказал: «Нас надо холить и сапгирить», – замечательно попрощался с Арбатом и с миром такими строками:

Окно на Арбат. Паркет. Лунный блик.
Смятые тюбики. Тряпка. А нас нет…

Не соглашусь с Генрихом. Все есть: и Пушкин, и Лермонтов, и Глазков, и Андрей белый, и Сапгир, и Холин, и вечный во всех смыслах этого слова литературный Арбат.


– Африканские страсти –
(Джон Апдайк «Переворот». М., АСТ, ВЗОИ, 2004)


Когда герой Чехова ни с того ни с сего произносит, что в Африке сейчас жарища, все понимают потаенный смысл такого высказывания. В России в это время дождь и холод. Африка – страна, где всегда тепло. По крайней мере, так кажется из России.
Труднее понять известного американского писателя, вдруг написавшего роман про Африку. Похоже, что на вершине благополучия человек вообще перестает интересоваться реальностью и стремится уйти в фантастику. Вот и фундаментальный реалист Апдайк зачем-то придумал себе маленькую африканскую страну Куш. «Жирафы уносились прочь, как стая облаков, их мягкие морды были безвинны, большие глаза светились будто луны». Словом, «далеко на озере Чад изысканный бродит жираф». Почему-то для многих американцев Африка – это страна любви. «Она не жалела себя: отдавала свое тело всякий раз, когда им восторгались». Возможно, что Африка для американца – это безотказная женщина. Нечто подобное мне приходилось читать у Гогена про таитянок. Похоже. что любого цивилизованного мужчину снедает жажда некоей выдуманной им первобытной любви, полностью свободной от каких бы то ни было препятствий.
Но рано или поздно в райскую страну приходят очень нехорошие люди. Они одевают нагих африканок в юбки, а нагих африканцев заставляют добывать ранее никому не нужную нефть. И, наконец, последняя стадия падения: африканские детишки уже не висят на деревьях, как бананы, а шествуют в школу, прижимая к груди учебники.
Формально США отделились от Британского королевства давным-давно. Однако душа у британского и американского джентльмена одна на двоих. Американец тоже помнит заповедь Киплинга: «несите бремя белых». И несет!
В стране мечты американского джентльмена вместе уживаются две жены. Это Африка и Россия. О России американские писатели думают гораздо больше, чем русские. Россия Апдайка – это очень милая, очень коварная и очень любимая женщина. Что делают в Африке русские? Конечно же, наслаждаются и всячески поддерживают зверские диктатуры. Но Апдайк русских не осуждает. Без них американцам в Африке просто нечем будет заняться. Какая же любовь без соперника?
Писатель пытается взглянуть на США и на Россию глазами африканского исламиста. В исламе, мусульманстве есть для него великая и притягательная тайна. Не будем забывать, что роман написан в 70-х годах. Лишний раз убеждаемся, что исламский терроризм вырос из розовой американской мечты о всемирном братстве. «Переворот» – это идиллия и утопия о некой первозданной стране, с которой ничего не могут поделать русские и американцы. Больше всего мне понравился гимн-молитва, придуманный Апдайком для своей страны Куш: «Хлюп, хлюп, ублажи меня, бэби. / Будем качаться в роке ночь напролет. / Хлюп, хлюп, хорошо / О-о-о-о-о!»
Почему этот роман переведен для нас на русский в 2004 году, а не в 78-ом, когда он был напечатан, остается только гадать. Во всяком случае, русско-африканская пьянка в ракетном бункере, можно сказать, уже классика ХХ века. По очереди звучат тосты за Лумумбу, за Стаханова, vive Шолохов, долой Солженицына! А потом пьют за буквы: за «Щ», за «Q», за «Ж», за «Z».
Так про что же этот странный экзотический роман Апдайка, преодолевший российскую литературную таможню 25 лет спустя? Если верить переводу, то речь здесь идет о сюрреальной природе, географии, политике и современной истории. Во всем происходящем в выдуманной стране Куш нет никакого смысла. Как нет его в России, в Африке, в США и в других упоминаемых странах. Больше всего меня интересует Апдайк. Понятно, почему Хемингуэй написал «Зеленые холмы Африки». Но зачем американскому писателю, живущему на своей ферме и пребывающему на пике славы, погружаться в проблемы выдуманной африканской страны, этого не знает никто.
Впрочем, сказал же Василий Аксенов, приехав в Москву прошлым летом: «Африке надо помочь. Без нас она не поднимется». Возможно, тут некий затаенный комплекс американского интеллигента, не очень понятный в России, которой тоже надо помочь. Словом, заповедь Корнея Чуковского: «Не ходите, дети, в Африку гулять», – Апдайк нарушил и вдоволь нагулялся – в воображении.


– Прародитель Луки Мудищева –
(И.С.Барков «Полное собрание стихотворений». СПб, Академический проект, 2004)


Все знают строки патриотического гимна: «Гром победы, раздавайся! / Веселися, храбрый росс». Но мало кто осведомлен, что задолго до этого секретарь Ломоносова, переводчик и вечный студент, написал: «Восстань, восстань и напрягайся». Обращена сия ода к мужскому достоинству и соответствующим образом озаглавлена трехбуквенным словом.
Пародируя оду своего учителя Ломоносова, которая начинается словами «царей и царств земных отрада», и гимн «славься сим Екатерина, Богоданная нам мать», Барков пишет другую оду и другой гимн: «О, общая людей отрада, / … веселостей всех мать, / начало жизни и прохлада, / тебя хочу я прославлять».
Нетрудно заметить, что вся поэзия этого пьяницы, гуляки и переводчика древнеримских классиков есть сплошная пародия на официальную, увенчанную лаврами государственную поэзию. Приходится только удивляться широте и великодушию Ломоносова, который до конца своих дней покровительствовал поэту, писавшему на него пародии.
А уж как такие пародии терпела Екатерина II, совсем непонятно. Может, ей даже льстило, что ее так талантливо отождествляют с неназываемой частью тела. «Ее натура хоть вмещает / в одну зардевшись тела часть, / но всех сердцами обладает / и все умы берет во власть».
Скорее всего, Баркова спасала безвестность и анонимность, хотя трудно предположить, что та же Екатерина не была ознакомлена через тайную канцелярию с творениями Баркова. Тем более что враги Ломоносова никогда не гнушались доносами и не упустили бы возможности сообщить двору, какому поэту покровительствует глава Академии Наук. Не исключено, что быстрая отставка Ломоносова связана с тайным творчеством его секретаря. Самого Баркова Екатерина могла счесть слишком ничтожным противником, чтобы метать в него стрелы.
Так или иначе, но Барков дожил до классического возраста многих русских поэтов – 37 лет. После смерти Ломоносова его тотчас лишили всех источников дохода и должности переводчика Академии. Барков покончил с собой в чисто барковском стиле. Сунул голову в камин и угорел от дыма. По слухам, в зад себе поэт воткнул записку: «Жил грешно, умер смешно». Скорее всего, это легенда, восполняющая наше незнание всех обстоятельств ранней смерти Баркова. Но, возможно, что молва не лжет, и все так и было.
Талант его ярок, ослепителен и вполне соразмерен самым известным поэтам 18-го века. Многие считают, что как раз Барков и является самым крупным, незаслуженно замалчиваемым поэтом. Нецензурная лексика и эротика, плавно переходящая в порно, вывела его за рамки истории русской словесности, но уже в 19-ом веке Барков все более входит в моду. Пушкин, подражая ему, пишет поэму «Тень Баркова», разумеется, анонимно. В списках гуляет «Лука Мудищев», чье авторство так и не установлено. То ли переделанный Барков, то ли подлинный Пушкин.
Конечно, Иван Барков был эротоман. Но от каждого из его эротических творений веет веселостью и здоровьем. Однажды Пушкин сказал, что в России тогда наступит свобода, когда издадут без купюр Баркова. И вот он издан полностью, без купюр, да еще и в серии «Библиотека поэта».
«Лежит на мне Ерила / Я тело оголила / и ноги подняла / ярить себя дала…» Далее следует смешная разгадка. Оказывается, Ерила – это ничто иное, как банный веник. Большинство текстов невозможно цитировать без купюр, а с купюрами получается как-то куце. Читая полного, некастрированного Баркова, лишний раз убеждаешься, что русская поэзия без табуированной лексики просто немыслима. Ну, какими словами можно заменить имена барковских героев Долгомуда или ***любы? Иногда запретная лексика искусно упрятана в анаграмме: «Крепи здаровье дарагая / Лихую долю проклинай» (орфография автора).
Он поставил себе цель нарушить все мыслимые и немыслимые запреты и блестяще с этой задачей справился. Разумеется, когда читаешь все это подряд, становится однообразно и утомительно. Иногда Баркову явно изменял вкус. Слог его частенько коряв и трудно понимаем, как почти вся поэзия 18-го столетия. Подлинная свобода появится в «Луке Мудищеве», которая молва упорно приписывает Баркову, хотя до нас это великолепное творение дошло в пушкинской стилистике.
Барков пытался создавать и настоящие оды. Одну императору Петру Федоровичу, другую его убийце – графу Григорию Орлову. Оды эти настолько корявы, что их и процитировать невозможно без специального перевода. А переводить замучишься. Хотя главный сборник Баркова назван им «Девичья игрушка», это сугубо мужское творение. В этом его слабость и его сила. Подлинная поэзия должна включать и женский, и мужской взгляд на вещи. В этом смысле поэзия всегда поверх барьеров. Она общечеловечна. Про Баркова этого не скажешь. Жанр, в котором написаны его тексты, французы обозначают словом «либертинаж». Это некий синтез разнузданности и грубости, шокирующей неподготовленного читателя. Так Сорокину удалось шокировать бабушек возле Большого театра. Не меньше их шокировал бы Иван Барков, если бы кому-то пришло в голову совать эту книгу прохожим. Будем надеяться, что этого не произойдет. Баркова с удовольствием будет читать такой же утонченный филолог, каким был сам автор, или, наоборот, неподготовленный любитель соленостей, воспринимающий все буквально.
В этом, если хотите, универсальность Ивана Баркова, крупнейшего русского поэта, чье имя так и не удалось вычеркнуть из русской словесности вместе с запретной лексикой.


– Бессменный Фома –


Я люблю Таганку Юрия Любимова. Это единственный театр, который мне близок. В нем все задействованы и все участвуют, но в то же время понятно: не будет Любимова, и все исчезнет. Но обожание Высоцкого, ставшее не только таганским, но и общенациональным ритуалом, меня всегда раздражало и раздражает. Он был прекрасен в роли Свидригайлова и совсем никакой в роли Гамлета. Но говорить об этом не положено, поэтому лучше о живом Золотухине, чем о мертвом Высоцком.
Так получилось, что свои мемуары автор подарил мне у меня дома, где он сидел в том же кресле, в котором обычно сиживал и Любимов. Троица Любимов – Высоцкий – Золотухин сегодня, благодаря Золотухину, пополнилась четвертой, женской ипостасью – Ириной Линд. Как раз в эти дни ее звезда пылает ярче обычного. Я знаю, что в театре есть очень талантливая Лариса Маслова, о которой почему-то говорят мало. Знаю, что Феликс Антипов совсем не зря получил недавно народного. И все же Золотухин сегодня рядом с Любимовым – лицо театра.
Как трудно быть мифом, а он им стал. Миф, пишущий мемуары («молитва – зарядка»), – это что-то. Думаю, что и Высоцкий, доживи он до наших дней, отложил бы гитару и за компьютер. Или все же за перо? Или за машинку. Сравниваю прозу Высоцкого с дневниковой прозой Золотухина. У дневника есть великое преимущество – он не обязан быть хорошо написан. Николай II записывает в дни революции: «Убил ворону». И все читают, потому что последний царь написал. Золотухин «бьет ворон» на каждой странице или даже в каждом втором абзаце. Почему-то на какой странице ни открою, все про интервью в «СПИД-Инфо». Ну, не читал я «СПИД-Инфо» и не собираюсь читать.
Золотухин, торгующий своими книгами в вестибюле театра, мне гораздо интереснее, чем он же в постели с кем бы то ни было. Кстати, может, это уж совсем неприлично, но на сцене он еще интереснее. И в «Театральном романе» в роли прототипа Станиславского, и в «Живаго – доктор» в роли Живаго, и в «Марат – Сад» в роли де Сада. У меня всегда сжимается сердце, когда он там идет наверху по какой-то дощечке, да еще и перелетает на канате через сцену. Парадокс, но шестидесятилетний Золотухин всю эту акробатику освоил, а Ирина Линд однажды упала и повредила позвоночник. Посплетничаю в стиле самих мемуаров. Отъезжаем мы с Любимовым от театра, и видим – идет Линд, а за ней Золотухин. «Надо же, еще год назад впереди шел он, а сзади семенила Линд. А теперь она уже королева, а он за ней едва поспевает». Замечание маэстро меня весьма позабавило. А поскольку на Таганке такими наблюдениями вслух обмениваются, и Золотухин в своих мемуарах ничего такого не упускает, то почему же не привести.
Однажды Любимова спросили на пресс-конференции: «В чем Золотухин выходит торговать своими книгами в дни спектакля?» – «В чем играет, в том и торгует», – ответил Юрий Петрович. Мне кажется, что Золотухин один из немногих, кто не только отважился перекинуть мосточек из легендарного, но уже прошлого, и перескочить, как по канату, в сегодня. Его писание откровенных мемуаров, его торговля книгами в фойе, его «молитва – зарядка» – это верные ходы чуткого актера, понимающего, что время пишет другие пьесы и играет другие роли. Вот Феликс Антипов мемуары не пишет, но рассказал мне в Афинах на премьере спектакля «Сократа / Оракул», как Шемякин стал стрелять в самолете холостыми патронами. И добавил с улыбкой: «Это стиль Таганки». Золотухин осваивает новый стиль. Теперь пить, глотать наркотики и палить холостыми в стюардесс немодно. Модно молиться и отливать колокола. Он и отливает, не жалея олова и меди и барабанных перепонок. Отливает, как поет, и поет, как отливает.
Сегодня вся театральная Москва уверена, что де была Таганка и после раскола умерла. Да ничего подобного. Представьте себе, что на небе исчезнут все созвездия. Останется только луна и парочка-тройка звезд. Думаете, на них смотреть перестанут? С еще с большим интересом станут рассматривать. Надо же, луна еще светит! Надо же, Сириус еще сияет. А ведь все другие давно погасли. Мне лично нынешние спектакли Любимова нравятся больше, чем прошлые. Конечно, Ронинсон и Демидова украшали сцену. Но вот «иных уже нет, а те далече», а спектакли стали сложнее и интереснее. Любимов есть Любимов. Он и с куклами бы ставил. Но лучше все же с Золотухиным, с Антиповым, с Линд, с Масловой. Театр – это непрерывное единоборство режиссеров с актерами. Золотухин это понял. Он оказался самым мудрым из славной плеяды. Единоборство единоборством, а «режиссер всегда прав». О, с каким сарказмом произносят эту фразу актеры. Но лишь немногие понимают, что кроме сарказма, здесь есть еще истина. Золотухин один из этих немногих.
Сегодня недавно еще горячие подробности раскола Таганки стали уже историей. Есть Любимов – есть театр Любимова. Хоть дроби, хоть в порошок перемалывай, но если есть хоть частица Любимова, значит театр уцелел. «Какое время на дворе, таков мессия». Мессией Таганки стал Высоцкий. Ну, а бог-отец, конечно, Любимов. У Губенко, понятное дело, амплуа Иуды. Ну, а каким апостолом стал Золотухин, судить не берусь. Мне он напоминает Фому, но верного. А его мемуары навевают легендарный мотив: «Таганка, погибли молодость, талант. Таганка, я твой бессменный…»


– Блоха под юбкой –


Самый анекдотичный комментарий к нынешней премии Аполлона Григорьева прозвучал в день вручения букета лауреатам. Дескать, премия эта пользуется огромным авторитетом, потому что ее присуждают… критики. Среди критиков, вручающих букет, был Сергей Чупринин, который недавно прославился акцией с посланием в адрес туркменбаши. Мол, жаждут русские поэты переводить вашу бесценную «Рухнаму», поскольку (цитирую) «издание книги Ваших стихотворений на русском языке поднимет значимость поэзии». Переводчик Михаил Синельников, поэт Евгений Рейн и критик Сергей Чупринин стали сегодня притчей во языцех. Критик Наталья Иванова спешит откреститься от своего коллеги по журналу «Знамя» и, видимо, намерена нести свое знамя дальше одна, без Чупринина. Евгений Рейн сначала заявил на перевыборном собрании Пен-клуба, что ему не на что было купить пачку пельменей для семьи и что пиджак на нем – подарок туркменбаши. Потом последовало еще более странное заявление: он не знал, кого переводит, а просто зарабатывал деньги литературным трудом. Скандал шел по нарастающей и продолжается по сей «День». Литературная газета национал-патриотов взяла под защиту «замечательного еврейского поэта», а заодно и не менее замечательного друга туркменского народа – туркменбаши.
Но причем тут автор знаменитого романса «Две гитары за стеной жалобно заныли» Аполлон Григорьев? Да не при чем, конечно. Просто Сергей Чупринин раздает литературные премии его имени. Раньше в виде внушительно суммы, теперь в виде букета.
Букет Льву Лосеву вручен не был, поскольку поэт живет в США. Панегириков в его честь написана тьма. Но каждый раз, открыв очередную книгу этого автора, я не устаю удивляться его поэтическому пустословию. «Восемнадцатый век, что свинья в парике. / Проплывает бардак золотой по реке, / а в атласной каюте Фелица / захотела пошевелиться». Далее методично повествуется, опять же в рифму, что императрицу укусила блоха, для ловли коей был приглашен офицер. Сей бравый придворный «вдруг почуял, что силу теряют духи, / заглушившие запахи тела, / завозилася мать, запыхтела». То ли смешно, но не поэтично, то ли поэтично, но не смешно. Скорее всего, ни то, ни другое. Обычная советская парадигма: изображать царей и цариц в карикатурных тонах. Но и на карикатуру не тянет. А вот «Записки театрала» – строк на двести косноязычия и многоговорения: «С меня бутылку взял хохол-помреж, / провел меня, шепнув: «Ну ты помрэшь». Уже помер. Впрочем, есть некоторый запас иронии, свойственной десяткам других поэтов, которые вот уже полвека с переменным успехом смеются над миром, над собой, но причем здесь поэзия?
«Вы человек? Нет, я осколок, / голландской печки черепок, / запруда, мельница, проселок… / а что там дальше, знает Бог». О, Пушкин! Зачем ты научил нас легкописанию и рифмам типа «осколок – проселок». Вот уже около двух веков каждый может при желании зарифмовать свою никчемную жизнь или перекодировать собственную скуку в силлаботонику. Между тем, поэзия – это не только «жалобы турка» на неудавшуюся жизнь и отнюдь не ограничивается горькой или сладкой иронией. «Волосатая пасть уплела / винегрет, принялась за зевоту…» Все верно, принялась. Вот уже и за зевоту рифмованную выдают литературные премии любители и ценители стихов и прозы туркменбаши. Раньше награждали за идеологию, теперь – за отсутствие в стихах мысли, чувства и образа.
Блоха под юбкой дурно пахнущей императрицы становится символом поэтичности. К счастью, только для критиков. «Эта рыбка с душком тянет снизу», – говоря словами самого Лосева.
«В тусклом зеркале друг-собутыльник, / не хочу я глядеть ни на что. / Я в урыльник роняю будильник. / Разбуди меня лет через сто». Возможно, это самые удачные стихи Льва Лосева, и, возможно, они достойны премиального букета. Я вполне допускаю, что они полностью соответствуют умонастроению литературных критиков. Хорошо сказал когда-то Маяковский: «От страсти извозчика и разговорчивой прачки / невзрачный ребенок вытек. / Ребенок не мусор, не вывезешь на тачке. / Мать поплакала и назвала его Критик». Сегодня ситуация изменилась, вернее, расширилась. Мать поплакала и назвала его поэтом-лауреатом.


– Благовещение по Брэдбери –
(Рэй Брэдбери «Из праха восставшие. Семейные воспоминания. М., ЭКСМО – СПб., Домино, 2004)

Помните хичкоковский дом, где спрятан скелет мамаши, и ее безумного сына, чревовещавшего голосом умершей родительницы, из фильма «Психо»? Если не помните, то не читайте этот роман. Все равно от вас ускользнет что-то самое главное.
А вы катались в Восточном экспрессе с Призрачной рикшей Киплинга и Агасфером в одном купе? Если не катались, хотя мысленно или, не дай Бог, Киплинга не читали, то и вовсе не поймете, до чего же интеллигентную вещь создал Брэдбери к своему восьмидесятилетию в двухтысячном на грани веков.
Возможно, что вы всего лишь смутно припоминаете, как призраки двух влюбленных мечутся в одном из кругов «Божественной комедии» Данте. Но зато Ромео и Джульетты напоминать не надо. Хотя нелишне заметить, что горячий союз двух душ-тел был окончательно скреплен смертью в фамильном склепе. Что же касается длиннющей семейной хроники «Унесенные ветром», то для любого англочитающего или американокиносмотрящего это так же мило навязчиво, как для нас «Евгений Онегин» или «Война и мир».
Все это контексты-подтексты, сдобренные теплыми воспоминаниями о кострах для иствикских ведьм, даже не фон и не экран, а скорее кинопроектор Брэдбери.
Вместо Ромео и Джульетты – Тимоти и Сесиль до и после смерти. Сесиль получилась убедительней. Она напоминает хлебниковского духа Ка. Вселяется в кошку, в собаку, в дверную ручку, в бабушку, в дедушку, но уютнее всего чувствует себя в теле девушки, состоящем из вздохов, фиалок и лилий. Я даже заподозрил, что кроме всех вышеперечисленных Брэдбери книг читал еще и «Призраки» Тургенева и его «Sеnilea». А почему бы и нет? Тургенев был намного моложе, когда написал свои стихотворения в прозе с подзаголовком «Старческое», но чувствовал себя глубоким стариком. А Брэдбери по возрасту старей, а по душе вечное дитя. «Из праха восставшие» – мистический ответ реалистическим «Унесенным ветром» и «Поющим в терновнике». Брэдбери подслушал, о чем они там поют.
Плохую книгу легко пересказать хорошо. Хорошую книгу как ни пересказывай, будет хуже. Все, что я прочел по-русски об этой книге, задуманной Брэдбери в восьмилетнем детстве, начатой в 1945-ом и законченной в 1999-ом, кажется жалкой пародией на его увлекательную игру в бессмертие. Дело в том. что люди не верят в Христа, в Магомета, в Будду. Беда в том. что они верят в ничто. Эту мысль писатель вложил в уста своих любимых призраков, которые все до единого его родственники. Разумеется, сам он – Тимоти и Сесиль. Вернее, мальчик-старец Тимоти, влюбленный в девушку-бабушку Сесиль настолько, что они постоянно обмениваются телами и душами. А поскольку Сесиль – мировое тело-душа, то и любовь их всемирна.
Этот роман может быть в равной мере и художественным приложением к трактатам Платона и увлекательным киносценарием, который легко заткнет за пояс семейку Адамсов.
Дом, состоящий из душ-тел и тел-душ предков, – образ, понятный в Старой Англии и даже в американской глубинке, но не в России, где ничто никому не принадлежит, и через год после смерти хозяев никто не помнит, что они здесь жили. Дом, где дверная петля – дух дедушки, пропускающий души в царство мертвых или выпускающий их в мир живых, а Старый Высокий чердак – одушевленный предок с именем и фамилией, – это понятно там, где дома в целости и сохранности передаются от пра-пра-прадедов к пра-пра-правнукам.
Брэдбери считает, что сбылись самые мрачные пророчества из его «451 по Фаренгейту». Оказалось, что книги и сжигать не надо. Они так сгорели в голубом огне телевизоров. Телевизоры превратились домашние крематории фамильных библиотек. Но писатель свято верит, что книга еще вернется к людям, и Гуттенберг в очередной раз спасет нас от неминуемой катастрофы. Лучше вместе с Брэдбери верить в книгу, чем без Брэдбери тупо поклоняться мировому ничто.
Одни люди мистики от рождения, другие уже в колыбели – законченные материалисты. Третьим повезло: они фантасты – нечто, совмещающее эти противоположности. Массовый интерес к фантастике говорит о том, что большинство людей в душе принадлежат именно к этому, третьему варианту. Они не верят ни в мистику, ни в материализм и, следовательно, фантазируют. Фантастика – состояние души, благоприятное для сущности человека. Я фантазирую, следовательно, существую.
У Велимира Хлебникова в драме «Мирсконца» человек движется не от колыбели к могиле, а, наоборот, от могилы к лону. У Брэдбери дух Анжелина Маргарита. Ангел Маргарита (см. «Фауст» Гете) живет среди людей, но не стареет, а молодеет. Сначала ей 19, потом 18 и так до младенчества и семени, пока она не растворится в «агатовом горниле девственницы», чтобы снова зачаться.
Прекрасное Благовещение и непорочное зачатие по Хлебникову и Брэдбери.


–– Будь готов – всегда готовь ––
(Григорий Остер «Книга о вкусной и здоровой пище людоеда». М., Планета детства, 2003)


Когда дети становятся взрослыми, они читают всякие плохие книги – «Майн кампф» или «Поваренную книгу анархиста». Детский писатель, заранее заботясь о будущем своих юных читателей, создал для них свою книгу людоеда. Здесь много замечательных и вкусных рецептов. Вот, например, «фарш из марширующих мальчиков». Их надо построить по росту, дать им понюхать пороху, отсеять из ряда вон выходящих. Остальных провернуть через мясорубку и сделать из марширующих мальчиков одну большую котлету.
Меню для людоеда – дело ответственное. Тут важен и принцип «не повреди». Злюку нельзя подавать к столу, не освободив от шипов. А варить рекомендуется до посинения. Грубияна Остер советует предварительно накормить мухоморами, а уж потом подавать. Крикуна, размахивающего руками, следует бросить в густые сливки. И предлагать гостям во взбитом виде. Форшмак из хулиганов легко приготовить, задав им предварительно жару. В борщ из ябед с драчунами вместо соли рекомендуется добавить несколько плакс. Злобного ребенка, кидающегося на всех, следует облепить тестом со всех сторон, поместить в духовку и потихоньку довести до белого каления.
Поваренную книгу написал автор бессмертных «Трех мушкетеров» Александр Дюма. Россини сочинял сложнейшие вкусовые композиции и симфонии, которые соперничали с его не менее аппетитными операми. Остер знает, что делает, когда предлагает мальчика, заморочившего голову своим родителям, запустить в макароны, чтобы он там окончательно запутался, как Лаокоон в змеях. Великий гурман детских душ создал меню характеров. Ведь человек неискушенный думает, что все дети на одно лицо. Писателю же известны тончайшие различия между задирами в мундире и горячими забияками. Вот почему он советует сначала разогреть забияк, а уж потом, когда они разгорячатся, подкинуть к ним несколько задир с расквашенными носами. Унылых же детей лучше всего залить сметаной и съесть на ужин.
Никто не знает, почему дети так любят сказку про людоеда и мальчика величиной с пальчик. Но разве во взрослом возрасте нас не хотят сожрать то одни, то другие? А разве сами мы страдаем плохим аппетитом, когда представляется возможность съесть ближнего? Девочку-зазнайку прежде, чем бросить на сковородку, надо несколько раз основательно похвалить, затем хорошо прожарить и есть, похваливая. Ну, не только девочку. Это, пожалуй, и к взрослой женщине вполне применимо.
Криминалистам несомненно понравится омлет из малолетних преступников. Десятка два некрупных жуликов (чем меньше, тем лучше) сыплют на сковородку, предварительно выжав из них признание. Если не расколются, раскусить. Такой рецепт мог родиться только в России, в стране истинно людоедского правосудия.
Названия некоторых блюд даже не нуждаются в пояснениях. Скажешь «хитрецы в сухариках», и перед глазами весь сонм политиков от Владимира – Красно Солнышко до наших дней. «Только не забывайте: чем лучше они прожарены, тем хитрей». Вряд ли надо объяснять, что такое (или кто такой) «гороховое чучело с укропом» на нашем политическом горизонте. Даже и называть не буду, сами знаете. Кто такие «умники с вареными мозгами», опять же все знают. Их следует посадить в котелок. Стало быть, в телевизор. «Если котелок не варит, значит мозгов и не было. Ешьте без мозгов». Едим.
Остер действительно пишет для детей. Но все хорошо написанное для детей в России и во всем мире мгновенно становится любимым чтением взрослых. Неслучайно именно в бывшей стране советов родились «Вредные советы». Из всех советов для нас вреднейшими являются советы Остера. Он настоящий людовед и душелюб. Ему и только ему открыты тайны русской кремлевской кухни. Сталинская «Книга о вкусной и здоровой пище» была любимым чтением русской интеллигенции. «Книга о вкусной и здоровой пище людоеда» открывает подлинный смысл того легендарного труда по кулинарии. Любите книгу людоеда – источник знания.
Пионерский клич: «Будь готов! – Всегда готов!» – наконец-то открыл свое истинное значение.


– В поисках Третьего Рима –
(А.Каждан, «В поисках минувших столетий». М., МК – Периодика, 2002)


Зачем человеку нужна история? И нужна ли она ему? Потребность опереться на пустоту прошедших времен есть у каждого мыслящего существа. И есть почти инстинктивное желание заполнить, заселить эту пустоту какими-то существами, желательно себе подобными. Византия для русских то же самое, что индейская культура для коренных американцев. С той только разницей, что для американца возвращение к корням – это отказ от достижений цивилизации и переселение в вигвам. А для русского вернуться значит подняться на очень высокую степень. Потому что Византия по многим параметрам в чем-то даже выше, чем наше государственное и духовное миростроение. Почему же Византия подпала под власть Оттоманской Турции, а Русь выстояла?
Причина тому – слишком высокий уровень организации, присущий этой империи. Чем тоньше структура, тем легче ее изнутри разрушить или основательно повредить. Да и не турки, а крестовые походы разрушили Константинополь. Самые ценные, самые прекрасные украшения Венеции вывезены крестоносцами из Царьграда. А вывозить было что. Вот жаль только, что не уцелели механические львы, издававшие рев у императорского трона. Львы ревели, а император, неподвижно сидя на троне, медленно, плавно поднимался ввысь к самому потолку. Казалось бы, вот оно, самодержавие. Но ничего подобного. Ни один из императоров Византии самодержцем не был. Все они стремились опираться на право. Да, эти права были весьма далеки от нынешних представлений о справедливости, но все властители Византии свято чтили закон. Нарушали, но чтили.
Наши киевские князья, начиная от святого равноапостольного Владимира, во всем подражали византийским правителям. Автор «Русской правды» Владимир Мономах считал себя прямым правопреемником династии императора Мономаха, а его юридический труд и сегодня не утратил своей актуальности. Читая «Русскую правду», с горечью сознаешь, что правосознание киевского князя и византийских императоров было намного выше правосознания всех русских императоров и генсеков. К сожалению, в Московской Руси возобладало не византийское право, а золотоордынское самодержавие. Или, проще говоря, самодурство. Сегодня в любом правителе России Чингисхан борется с Мономахом. И побеждает, как правило, Чингисхан.
Подобная борьба была и в душах византийских властителей. В них турецкий султан боролся с императором Августом, и нередко побеждал султан. И все-таки свод законов императора Юстиниана поражает своей глубиной, гуманностью и опять же актуальностью даже в наше время. Парадокс, но мы провозгласили себя Третьим Римом, полностью отказавшись от римского права и погрузившись в дебри самодержавного произвола Ивана Грозного.
Византийская империя рассыпалась, когда в умах и сердцах ее властителей восторжествовал султанат. Она стала неотличима от Турции по методам правления и поэтому слилась с ней.
На воротах Царьграда красовалась надпись: «Русских воров не пускать». И не пустили. Когда князь Святослав с оселедцем на голове и рубиновой серьгой в ухе устремился на Царьград, его войско было разбито наголову. В другой раз осажденный Константинополь был спасен от нашествия русского воинства самой Богородицей, простершей над городом омофор. Этот праздник и мы празднуем. Он называется Покров. Празднуем спасение Царьграда от самих себя. Таковы парадоксы истории.
Первые в истории огнеметы из нефти, «греческий огонь», византийцы применили опять же против русских лодий и сожгли их дотла.
Отношения Киевской Руси с Византией очень напоминают нынешние отношения России и США. Дружба – соперничество, дружба – вражда. Иногда вынужденное партнерство в борьбе с печенегами.
Забавно, что в годы советской империи о Византии почти забыли. Православная империя, подарившая нам свою религию, не вписывалась в атеистические святцы. В учебниках Византия представлена, как загнивающая, рабская, отсталая. Загнивала она тысячу с лишним лет. Гитлер только мечтал о тысячелетнем рейхе.
У русских императоров была навязчивая идея отвоевать у турок Константинополь. В 19-м веке она едва не сбылась. Мы уже захватили Андрианополь, но тут на помощь туркам подоспели французы. В результате мы потеряли Севастополь, правда, тогда ненадолго. Сейчас колесо истории снова отдалило нас от Стамбула (Константинополя). Зато на духовном уровне мы опять приблизились к Византии, едва не провозгласив православие госрелигией. Неисповедимы пути Господни.
Чаадаев сокрушался, что мы прияли христианство не в римско-католическом, а в отсталом византийско-православном варианте. В результате оказались в духовной изоляции от просвещенной Европы. Петр I всерьез подумывал, не принять ли протестантство, а большевики рассматривали проект о переходе на латинский алфавит. Если бы проект осуществился, мы приблизились бы к Византии, где высокая литература и философия существовали на изящной латыни.
Провозгласили себя Третьим Римом, а превращаемся во второй Стамбул.


– «Звезда бессмыслицы» над Таганкой –


Юрий Любимов мог бы сказать о своей новой театр-феерии словами героя пьесы: «Меня интересуют только три вещи: Бог, Время и Смерть». Поскольку все три всегда были и навсегда останутся непонятными, их манящая и отпугивающая притягательность круче всех интриг и сюжетов. Сначала о Боге. Богословское открытие обэриута Александра Введенского: «Возможно, всюду Бог». Бог, как возможность. Любимов это почувствовал еще и по-режиссерски. Ведь режиссер в этом смысле – бог. Он присутствует в любом неожиданном повороте сюжета, как постоянная творческая возможность. Возможно, всюду Бог. Всюду возможен неожиданный режиссерский ход.
Но не спешите умиляться. Для Александра Введенского, арестованного и высланного в Харьков, а затем сгинувшего на этапе во время транспортировки в первый же год войны, возможность Бога – это, прежде всего, возможность гибели. Скорее всего, его просто расстреляли в пути, поскольку все подозрительные лица в первый год войны попали в расстрельный список. Прощай, небо! Прощай, солнце. Прощай, жизнь. Этот лейтмотив Введенского в спектакле присутствует постоянно, как неожиданное для обэриута, совсем традиционное восклицание «Господи, помилуй нас». Но не просто восклицание. При этом вдруг разверзается и уходит вниз земля-сцена. И так же неожиданно вдруг вздыбливается вверх. Я увидел такое впервые. Сцена превратилась в черно-белые клавиши рояля, на котором играют что-то великое. Черные клавиши – провалы могил и белые – вздыбленные холмы. И непонятно, то ли погребают и опускают в могилы множество белых трупов – скульптур из папье-маше, то ли, наоборот, мертвые встают из могил, превращаясь в живых людей.
При этом в обнимку со скульптурными манекенами сталинского пионерлагеря живые герои выглядят бабочками, только что выпорхнувшими из этих мертвых личинок-скульптур. То ли, наоборот, готовые окуклиться в гипсовых истуканов.
Человек, сошедший со знаменитого саркастического автопортрета Малевича, где затравленный супрематист изобразил себя в стилистике Дюрера, читает стихи Введенского, Хармса, Олейникова, Заболоцкого. Нет, не называйте это стихами. Это считалки, бормоталки, пыталки, что-то рыдающее и пляшущее, пляшущее и рыдающее. Даже капитулянтский стишок Заболоцкого, когда, спасаясь от верной гибели, он стал выдавливать из себя некое подобие советского поэта, звучит, захлебываясь в сарказме. «Зачарована, заколдована, с ветром в поле когда-то повенчана», – все это звучит в плясовом ритме под нервный тик музыки Владимира Мартынова и саркастический перепляс ансамбля Татьяны Гринденко. Триумвират Любимов – Мартынов – Гринденко существует уже десять лет. И это тоже один из режиссерских ходов Любимова. Он всегда умеет находить то, что ему созвучно и нужно. Вспомним прошлый триумвират: Любимов – Высоцкий – Боровский. Это становится вполне сопоставимым по энергетике. Я не раз возмущался, да и теперь возмущаюсь тем, что музыка заглушает треть, если не половину текста. Ладно, когда это просто текст, а если это текст Введенского и без того заглушенный временем? Но каждый раз шепчу себе: «Смирись, гордый человек». Смирись и убедись, что гениальность – это умение приносить в жертву многое. В том числе и гениальный текст. Да, музыка заглушает. Да, многое непонятно, а то и просто неразборчиво. Да, каждый актер в отдельности как бы не существует, превратись в деталь живого сценического горельефа. Но зато горельеф навечно.
– Как хотите, Юрий Петрович, но слишком много всего. Зрение и слух не справляются, – говорит один из сподвижников, когда мы по традиции удалились в легендарный таганский кабинет Любимова.
– Ха-ха, мне всегда это говорили! – парирует довольный мэтр, доедая подгоревшую гречневую кашу (все, что осталось в театральном буфете). – Давайте лучше водочки выпьем, вон там, под столом, припрятана. А вы, если хотите, коньячок или виски. Кто чего хочет.
– Похоже, что вы создали мистическую трагедию, – говорю я.
– Ха-ха, была оптимистическая трагедия, будет мистическая.
Кто-то замечает, что эта постановка сильнее позапрошлой премьеры – «Фауста».
– Это посильнее, чем «Фауст» Гете, – смеется Юрий Петрович.
А что, пожалуй, Введенский покруче Гете. ХХ-й век в России это вам не ХIХ-й в Германии.
У меня такое ощущение, что я все еще беседую с Юрием Петровичем о премьере «Идите и остановите прогресс». Вот ведь еще финал – когда сцена вдруг ступеньками не то уходит вниз, не то поднимается вверх. Замолкли крики. Заткнулась музыка. И с тихим шипением над сценой начинает раскачиваться знаменитая Звезда бессмыслицы Введенского и Любимова. Она похожа одновременно на маятник и НЛО. Раскачивается, отсчитывает что-то свое, бессмысленное, в наступившей тьме. И когда она перестает шипеть, светить и качаться, мы все отчетливо понимаем, что Бог уже наступил.

Русский курьер, 22 апреля 2004 года


– Воннегут дрессирует пьяных обезьян –


Рассерженный Воннегут напечатал в газете «In These Times» статью, где утверждает: «Все лидеры режима, правящего сегодня миром, – пьяные шимпанзе». Думаю, что под этим заголовком подпишутся сегодня 100% интеллектуалов и 99% населения земли. Против будут только трезвые шимпанзе.
У писателя семеро детей, пять из которых приемные. Кто любит детей, тот распространяет свою любовь и на взрослых. «Если не будете, как дети, не войдете в царство небесное», – сказал Иисус Христос, которого Воннегут называет «величайшим гением человечества». Писатель обращается косвенно и ко мне, когда, когда восклицает: «Вас тошнит от слова социализм!» Да, тошнит. По мнению замечательного прозаика, социализм – это бесплатная медицина и не менее бесплатное образование. За 60 лет своей жизни я вкусил и того, и другого в полной мере и не пожелаю этого «блага» не только своему восьмидесятилетнему американскому коллеге, но даже его лютейшему врагу Бушу, да и всем своим врагам тоже, не говоря уже о друзьях.
В конце 90-го года я попал в бесплатную советскую клинику с жесточайшей почечной коликой. Единственная «помощь», которая была мне предоставлена, – это градусник под мышку в 6 утра, когда я только что смежил веки после бессонной ночи. А легендарные советские операции по удалению аппендикса под местным наркозом? Лег на стол брюнетом – встал седым. Бесплатное образование – это за счет нищенских зарплат учителям. Это провалившиеся крыши школ и занятия в пальто с легким паром изо рта. А в награду за эти бесплатные радости вас выстроят все те же пьяные шимпанзе и заставят на уроке военного дела десять раз собрать и разобрать ржавый автомат. Наконец, бесплатно обученного, вас абсолютно бесплатно доставят в очередную горячую точку планеты. А потом так же бесплатно ампутирую ваши взорванные конечности. Да еще и коляску инвалидную бесплатно подарят и поселят в доме с таким лифтом, куда эта коляска не входит.
Воннегут прав. В результате долгой эволюции Человек Разумный превратился в «шимпанзе-алкоголика». Только мне кажется весьма спорной сама концепция эволюции. Когда это мы были разумными? Это ведь ученые все придумали.
Многие писатели после 80-ти начинают сердиться и резко обличать. Лев Толстой, доживший до 83-х, в последние годы обличал даже собственную жену и детей. К счастью, у Воннегута обличительный период проходит в легкой форме. Он очень любит своего сына, ставшего детским врачом.
И вообще, обличай или не обличай этих правящих шимпанзе, они свои денежки с нас возьмут. И все льготы, какие бы они ни были, рано или поздно отнимут. Воннегут называет всех дорвавшихся до кормила «наркоманами власти». По его словам, им надо садиться на иглу по нескольку раз в день, убеждая себя и других, что они властители. С этим утверждением трудно спорить. Щедринский «Указ о правильном пирогов печении» – идеальное описание такого наркотика. К шимпанзе надо относиться как к шимпанзе. Их надо еще и жалеть. И Толстой, и Воннегут напрасно впадали и впадают в ярость. Как можно сердиться на пьяных обезьян, к тому же совсем не человекообразных. Смешон человек в поединке с пьяным шимпанзе. Тут надо любовью и терпением, как дедушка Дуров. Его-то обезьяны слушались, потому что он делал вид, что их слушается, а сам, конечно, делал свое, и все мартышки, как миленькие, в прямом смысле плясали под его дудку.
Академик Сахаров еще в 60-х годах написал нашим пьяным шимпанзе, как править по-человечески. Разъяренные приматы отправили ученого в ссылку и там насильно кормили его через зонд. А вышло все не по Брежневу с Андроповым, а как раз по Сахарову. И сейчас все будет не по Бушу, а по Воннегуту.
Писатель вспоминает, что за 500 лет до Христа Конфуций провозгласил те же принципы: не делай другому того, чего не хочешь себе. Однако заметим, что в отличие от Христа Конфуций прожил свою жизнь благополучно и счастливо при самых разных правителях. Христос обличал, Конфуций обучал. Почувствуйте разницу.
Не знаю, насколько пьяные шимпанзе способны к обучению, но интеллигентность – это прежде всего дрессура. Интеллигент, как ранние христиане, выживает порой даже в клетке с голодными львами, не то что с пьяными шимпанзе. Что касается политического лидерства, то оно всегда мнимо и мимолетно. Человек не может быть рабом. Он может только притвориться рабом. Это хорошо понимал Сталин, уличавший в неискренности всех своих приближенных вплоть до Молотова и Берии. От Воннегута ничего такого не требуется. Он может смело обличать Буша, как когда-то у нас можно было смело обличать Ельцина, зная, что за это ровным счетом ничего не будет, а то еще и дачу подарят.
Если можно открыто говорить, что нету свободы, значит свобода есть. Так что со свободой все в порядке. В Америке.
26 АПР 2005 Русский курьер


– Время вспять –


Символы тоталитарной эпохи, как водяные знаки, снова проступают на первых страницах известных, правда, далеко уже не таких популярных газет. Вместе с советскими орденами на логотип «Известий» вернулся ленинский профиль. К профилю Пушкина, основавшего в позапрошлом веке первую вместе с другом Дельвигом «Литературную газету», снова, как в советские времена, примазался основатель соцреализма. Пушкин и Горький – близнецы-братья?
«Уберите Ленина с денег!» – писал когда-то поэт. Убрали. И случилось чудо – деньги стали деньгами. А теперь того и гляди вместо зеленого доллара в руках окажется советский рубль с красным профилем вождя.
У Аверченко в книге «Дюжина ножей в спину революции» есть знаковый эпизод. Представьте себе, что время двинулось в обратную сторону, как лента в кинематографе. Ленин в запломбированном вагоне едет обратно в Финляндию, убитые солдаты оживают, встают из окопов и возвращаются домой, на глазах тают гигантские очереди за хлебом. Вот уже открылись булочные, кондитерские… И тут крик из зала: «Митька, не верти дальше, руки-ноги обломаю!»
Там обратное движение сулило возвращение к нормальной человеческой жизни. Теперь же возвращение орденского профиля Ленина на логотип «Известий» и вторичное появление профиля Горького на логотипе «Литературки» знаменует собой возвращение как раз к ненормальной жизни, когда каждую статью и строку в газете просвечивало всепроникающим двойным рентгеном Лубянки и площади Ногина. Исчезновение профилей Ленина и Горького означало, что ныне нет тоталитарной цензуры. Что сулит их возвращение? Следуя логике обратного движения времени, вслед за этим снова должны выстроиться длинные очереди за колбасой. Будем надеяться, что хотя бы этого не произойдет. Митька, не верти дальше, руки-ноги обломаю…



– Гений читает гения –
(«Ф.И.Тютчев и Л.Н.Толстой». К 200-лети. Ф.И.Тютчева и 175-летию Л.Н.Толстого. М., Русское слово, 2003)


Репринтное переиздание сочинений Тютчева с пометками Льва Толстого дает нам удивительную возможность прочесть гения глазами другого гения. Словно предвидя, что мы будем читать эти строки, граф разработал систему нехитрого кода. Буквой «К» обозначил Красоту. Буквой «Г» Глубину, а буквой «Т» обозначил индивидуальность Тютчева, не свойственную другим поэтам.
Например, отчеркнул строки: «И сам теперь великий Пан / в пещере нимф спокойно дремлет», – и пометил их буквой «К» (Красота). Как ни странно, Толстому очень понравилось стихотворение о Колумбе. Мы-то привыкли думать, что в конце века писатель был чуть ли ни опростившимся мужиком, врагом цивилизации и науки. Но нет. Он за открытия, за колумбов. «Так связан, съединен от века / союзом кровного родства / разумный гений человека / с живою силой естества».
В молодости автор «Детства. Отрочества. Юности» был влюблен в дочку Тютчева Екатерину. Но та, по словам Толстого, учинила ему «выговор за диалектику». Гегеля Лев Николаевич начитался в подлиннике и раздражался Екатерину Тютчеву «парадоксами». Получив отпор, молодой классик назвал несостоявшуюся невесту чудовищем в кринолине. Другая дочь Тютчева, Анна, с изумлением пишет сестре, что просто немыслимо отвергнуть любовь «такого мужчины». Увы, «такой мужчина» об Анне отозвался только пренебрежительно. Словом, мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает. Екатерина предпочла Толстому славянофила Аксакова. Уже в преклонные годы Лев Толстой увидел в Крыму двух старичков, бредущих к храму. Это были супруги Аксаковы. Толстой же был еще мужчина хоть куда.
Сам же Тютчев был для Льва Николаевича величественным старцем. Действительно, 25 лет – большая разница. Однажды они встретились в поезде и очень понравились друг другу. Проговорили 4 часа. «Я больше слушал», – пишет Толстой. Скептический безднопоклонник пугал и манил. Толстой, конечно же, отметил строки: «И бездна нам обнажена / с своими страхами и мглами, / и нет преград меж ней и нами: / вот отчего нам ночь страшна». Весь стих помечен буквами ТГ:К! Именно так: Тютчев, Глубина: Красота – с восклицательным знаком и Глубина с Красотой через двоеточие. Этими же буквами помечены слова о хаосе. «О страшных песен сих не пой / про древний хаос, про родимый!» Да как же не петь, если «под ними хаос шевелится!..»
Было, было время, когда графу далеко не все представлялось ясным. В 80-е годы и в начале 90-х он еще любит Тютчева и во многом внутренне с ним созвучен. Это потом ему покажется, что все ясно, надо только правильно прочесть и переписать Евангелие. Но «не дано ничтожной пыли / дышать божественным огнем». Эти строки Толстой особенно подчеркнул. Позднее ему покажется, что «дано». Все же любовные страсти не оставляли семидесятилетнего писателя. Иначе не подчеркнул бы он такие строки: «Душу, душу я живую / схоронил на дне твоем». И уж, конечно же, пометил «Последнюю любовь». «О, как на склоне наших лет / нежней мы любим и суеверней!» У Тютчева за этими словами вполне реальная страсть к гимназистке – ровеснице его дочери. В заре этой страсти она сгорела и угасла от туберкулеза. А поэт еще продолжал свой жизненный путь. Для Толстого сие немыслимо. Никаких адюльтеров. Только мимолетные связи с Марьями-Дарьями где-нибудь на гумне.
Ну, разумеется, и Тютчев, и Толстой штудировали «Мысли» Паскаля. И не мог новый вероучитель и великий ересиарх официального православия миновать такие вопросы: «Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / душа не то поет, что море, / и ропщет мыслящий тростник?»
И, конечно же, шедевр шедевров философской поэзии был отмечен тремя восклицательными знаками Льва Толстого: «Природа знать не знает о былом, / ей чужды наши призрачные годы. / Пред ней мы смутно сознаем / себя самих лишь грезою природы».
Становится совершенно ясно, что русская классика XIX века – это весьма своеобразный вариант европейской, в особенности немецкой классической философии. Тютчев, друг юного Шеллинга. Фет – переводчик Канта и Шопенгауэра. Лев Толстой, том за томом прочесавший и в переводах Фета, и в подлиннике всех немецких философов. Русская литература словно озвучила и одушевила самые глубокие и сокровенные философские идеи. Они превратились в живых Болконских, Безуховых, Ростовых. В Анну Каренину, наконец, пока Толстой не сбился в морализаторство. Бездна Тютчева – одушевленная бесконечность Шеллинга и Гегеля.
Говоря о Тютчеве, Толстой призывает почаще стоять над бездной, потому что «двойное бытие» (термин Тютчева) очень полезно для человека. По словам Толстого, надо пристально всматриваться то «в океан сансары», то «в океан нирваны». Это полезно для зрения.


– Капитан Грин –
(23 августа родился Александр Гриневский)


Он создал Гринландию, как Шекспир прекрасную Иллирию, а француз Тальма – Остров Любви. Все эти замечательные авторы эмигрировали в язык. Дело в том, что у человека есть огромное преимущество перед всеми другими существами. Кроме природы, космоса и стада – социума, у него есть язык. Большинство людей – рабы языка, но некоторые бегут из тюрьмы и создают свой. Природу и социум не переделаешь, а вот язык полностью подвластен писателю. Вместо Ялты, Одессы, Севастополя на карте языка возникли Лисс, Зурбаган, Гель-Гью.
Мы вправе поинтересоваться, а где же Вятка, из которой появился этот волшебник в шляпе. Вот Вятки на его карте нет. Потому что он не хотел иметь ничего общего с вспыльчивым сыном польского ссыльного по фамилии Гриневский. Грин и Гриневский отличаются друг от друга, как Одесса от Зурбагана. Общая топография и биография ничего не значат. До тридцати лет Гриневский был русским Мартином Иденом, босяком Челкашом, авантюристом, революционером, беглым каторжником, узником тюрем. Полный набор университетов русского интеллигента, не желающего быть рабом государства, семьи и общества.
Исключен из училища за насмешливый стишок. Ушел из Вятки в Одессу. Стал мореманом. Нанимался матросом, но безуспешно. Гордый шляхетский нрав не позволил. Матрос должен беспрекословно подчиняться, а Грин по природе был капитаном. Это в жизни. А в литературе и в языке он в 40 лет осуществил свою мечту в «Алых парусах» – с легкостью стал и Грэем, успешно прошедшим путь от юнги до капитана, и веселым матросом Летикой, говорящим в рифму, лучшим другом капитана. А где же Ассоль? Где хотя бы намек на нее или на Фрези Грант, бегущую по волнам?
Тут несомненно какой-то сбой в природной программе. Мы ничего не знаем даже о юношеской влюбленности. В Старом Крыму, где пятидесятидвухлетний Грин умер от рака желудка и легких, под бушпритом корабля с женской фигуркой, собственноручно прибитой писателем к стене над кроватью, я отчетливо ощутил, что это деревянная Прекрасная Дама и была его единственной возлюбленной. Она и Ассоль, и Бегущая по волнам – мечта, победившая грубятину жизни.
Грин не был мечтателем. Мечтатель остается рабом мечты. Грин все осуществил в языке. Но язык – единственная реальность писателя. Никакой Маркс и никакой Фрейд этого никогда не поймут. Хотя я с легкостью могу представить австрийского психоаналитика, потирающего руки над «Алыми парусами». Ясно что Грэй дефлорирует море – Ассоль с помощью корабля, а паруса – символ той простыни, которую вывешивают на всеобщее обозрение после брачной ночи в доказательство девственности невесты. Потому они и алые. Оставим психоанализ Фрейду, а экономику Марксу. Ни к тому, ни к другому Грин в отличие от Гриневского отношения не имеет. В реальности языка самое главное не действия, а слова, хотя Фауст у Гёте и переписывает евангелие от Иоанна. Вместо «в начале было Слово» пишет «вначале было дело». Не знаю, как у Господа, а у писателя в начале слово.
Стоит воскликнуть: «Это Дезирада!» – и пульс учащается, и морем пахнет, и дыхание захватывает. Ассоль тоже не мечтательница. Она просто лучше понимает реальность, чем все обитатели ее деревушки вместе взятые. Она что хотела, то и получила. Да и капитан Грэй, конечно же, занимается контрабандой. Просто он удачливей Чичикова или еще не успел состариться. Тот ведь тоже уподоблял свою жизнь кораблю, гонимому волнами и ураганами. Правда, Чичиков сравнил себя не с кораблем, а с баркой. Контрабанда Грина – это активно потребляемый кокаин и морфий. Этим он ничем не отличается от Брюсова, Блока и своего кумира Эдгара По. Но в отличие от безумного Эдгара или Валерия Грин не был наркоманом в медицинском смысле этого слова. Потреблять потреблял, но в полную зависимость от вещества не впадал. Природа одновременно защитила его и от любви, и от опиума. И все же следы наркотических видений отчетливы и в «Крысолове», и во всех значимых вещах Грина. Он, конечно, один из столпов психоделической литературы. Бегущая по волнам убежала от Гриневского, но приплыла к Грину. «Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на темной дороге?» С Грином не скучно.
«Чтоб я так жил!» – воскликнул один из посетителей домика Грина в Крыму. Действительно, последние годы жизни, благодаря покровительству Горького и других писателей, Грин жил неплохо. Когда же удалось поселиться в саду, казалось, исполнились все мечты. Причитания биографов из-за отсутствия в доме мебели – только стол, стулья и кровать, вызывает смех. А что еще нужно писателю, живущему в земном раю вдали от житейских бурь?
В разговоре с Юрием Олешей Грин признался, что его очень обидела одна критическая статья, где роман «Блистающий мир» назван фантастическим. «Я не фантаст. Я символист!» – воскликнул Гриневский – Грин. Что Грин не фантаст, это очевидно. Все происходящее с ним и с его героями происходило со многими людьми, нюхнувшими серебряной пыли кокаинчика. Но только немногие смогли это выразить в слове. У Грина все получилось. Просто понадобилось придумать новый язык и переименовать мир. Он, как новый Адам, дал себе, своим героям, городам и морям новые имена и заставил нас в них поверить. Если верить другому новому Адаму – Даниилу Андрееву, то герои намного реальнее своих прототипов. Алые паруса переросли метафору, стали новым мифом, творящим другую реальность. Участь Бегущей по волнам такая же. Она останется навсегда. В отличие от Крыма, Одессы, Ялты и Севастополя. Зурбаган, Лисс, Гель-Гью никогда не смогут от нас отделиться. Они построены прочно. Мы живем в них, а они в нас. Реализованная мечта – главная контрабанда капитана Грина – успешно пересекает и будет пересекать любые границы.


– День освобождения от здравого смысла –
(«Русский курьер»)

4 ноября 1612 года поистине черный день календаря. Москва и без того одуревшая от бесчинств, была отдана на разграбление и ни каких не поляков, а так называемых «своих». На улицах валялись трупы именитых москвичей , которые безуспешно пытались урезонить толпу. Все это подробно описано и у Карамзина, и у Соловьева, и у Ключевского. Академик Янин справедливо назвал «элементарным невежеством» именование 4-го ноября днем конца смуты. Смута была в разгаре. Погром Китай города хотят объявить всенародным праздником. Очередная культурно-историческая нелепость.
Говорится, что 4 ноября страна де начала освобождаться от польской интервенции. Здесь одна нелепость громоздится на другую. Никакой польской интервенции в Москве не было. Немногочисленный отряд наемников, приглашенный правительством, был обыкновенной гвардией. С таким же успехом интервентами можно назвать отряд латышских стрелков, охранявших Ленина. Но правительство Ленина власть захватило путем вооруженного переворота.. В Москве 1612 года правило русское боярство, присягнувшее вместе со всей страной польской короне. Поляков призвали, как в свое время Рюриков, для восстановления государственности.
Другое дело, что поляки с этой задачей в отличие от Рюриков не справились. Русь грабили в основном свои. Об этом у Алексея Константиновича Толстого:
Пришли тогда казаки,
Поляков привели.
Пошел сумбур и драки,
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки,
Мы ж без царя, как раки,
Тоскуем на мели.
4 ноября ополченцы Минина и Пожарского вместе со всем этим сбродом зачем-то осадили Кремль и выкурили оттуда правящих бояр, среди которых были и Романовы. Поначалу всех хотели убить, но слава Минину – он сумел охладить пыл толпы. Романовы и все остальные на этот раз уцелели. Попутно поубивали зачем-то поляков, которые просто выполняли свой долг, честно служа русскому правительству. Разумеется, могут быть какие угодно трактовки и нюансы, но всякий мало-мальски исторически образованный человек знает, что ополченцы Минина – Пожарского, кстати, тоже немало пограбившие и пожегшие, призваны были избавить страну не от поляков, а от смуты, в которую она погрузилась после падения чикатильской диктатуры Ивана Грозного и опричника Годунова. В смуту страну погрузил именно Грозный, отдав население на разграбление сатанистам-опричникам .
Почему день, когда толпа в очередной раз ворвалась в Китай- город, надо считать национальным праздником, это знают только депутаты, принявшие странный закон. Что? Опять Кремль осаждать?
Разумеется, польские наемники были, как всякие солдаты в чужой стране, отнюдь не ангелы. Были у Руси свои споры с Польшей вокруг Смоленска. А с кем их не было? Бродили по стране вместе с казаками и беглыми крестьянами и польские разбойники. Но никакой интервенции, никаких регулярных военных действий против Руси в целом быть не могло по очень простой причине: страна, доведенная до отчаяния диктатурой последнего Рюриковича и смутами, совершенно добровольно поцеловала крест польскому королю. Среди целовавших были и Романовы, которых 4 ноября ополченцы просто намеревались прикончить. После этого еще целый месяц продолжалась осада кремля.
Примирение состоялось только после того, как всеобщий собор после многодневных споров и прений остановил свой взор на весьма захудалом к тому времени роде и провозгласили царем Михаила.
Насколько Русь после этого «примирилась», можно судить по всенародному восстанию во главе с тогдашним авторитетом Стенькой Разиным. Душегубом подстать Ивану Грозному. Утвердить 4 ноября как праздник значит поощрить погром Москвы и прочие уличные бесчинства, которые чуть не погубили страну.
У нас славная и очень богатая история. В ней хватает и подвигов, и действительно славных дат. Но 4 ноября 1612 года – день не менее страшный, чем 7 ноября 1917-го. И там, и там вооруженные толпы врываются во дворец, а зачем – и сами не знают. Ясное дело, чтобы поубивать и пограбить. Какое уж тут национальное примирение. На Руси были настоящие примирители – Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадский. Был царь-освободитель Александр II. Почему бы дату отмены крепостного права не праздновать как великий день избавления страны от крепостного рабства? Да мало ли других событий, не выдуманных, а настоящих.
Раньше говорили: история – это ложь, о которой договорились историки. На сей раз договорились депутаты. Получается не день освобождения от мифической интервенции, а день освобождения от здравого смысла.


– Держава поэзии –
(Гавриилу Державину 260 лет)


Его называют дважды родившимся. Восьмимесячного младенца по утраченному ныне рецепту обложили тестом и донашивали в квашне, как колобок. Происхождение поэта темно и неясно, как у всех великолепных вельмож блистательного осьмнадцатого столетия. Ясно только, что родился он в Казанской губернии и знатностью рода похвастаться никак не мог.
Благодатные екатерининские реформы открывали путь наверх только инициативным или, как сказали бы сегодня, пассионарным личностям. Он окончил казанскую гимназию, основанную великой императрицей. Разумеется, там готовили людей выдающихся. Самым выдающимся стал Гаврила Романович Державин. Ода «Фелица» перекрыла самые пышные славословия Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова. Державин почувствовал, что новое время прямой лести не терпит, и стал восхвалять императрицу иносказательно. «Богоподобная царица киргиз-кайсацкия орды». Этим выдуманным титулом поэт уже в первой строке завоевал симпатию умной Екатерины II. Назвать Россию киргиз-кайсацкой ордой значило польстить вдвойне. Для голштинской принцессы, да и для всех Романовых Россия была киргиз-кайсацкой ордой, которую еще предстояло цивилизовать. Но кроме лести здесь была вполне уместная самоирония сродни грядущему лермонтовскому определению «немытая Россия, страна рабов, страна господ». Венценосная читательница по достоинству оценила и свою «богоподобность», и державинскую едкость. Поэт был представлен ко двору и получил в награду за оду табакерку, усыпанную бриллиантами. Дело, конечно, не в бриллиантах, а в милостях, коими царица усыпала начинающего автора.
Впрочем, самую большую услугу Екатерине и всей России Державин оказал еще до этого. Будучи храбрым офицером, успешно загнал Пугачева в ловушку Михельсона. И хотя слава и награды достались не ему и не Михельсону, а Суворову, он вполне мог именоваться спасителем отечества. Но награда не нашла героя. Раздосадованный офицер дождливой ночью в состоянии жесточайшего стресса написал “Фелицу“ – свой поэтический реванш. Много лет спустя, в 1800 г. он напишет философский трактат в стихах “Бог”. Это тоже ода, но не царице, а Богу. “Я телом в прахе истлеваю, / умом громам повелеваю, / я царь – я раб – я червь – я Бог!”. Если бы ничего не написал, а только это, уже достоин пожизненной и посмертной славы. Что делать, он рожден воспевать и прославлять. Но, прославляя императрицу, воспел себя и свой образ жизни в деревне. А славя Бога, воспел человека.
Иногда кажется, что ему все равно, что славить: борщ, шекснинску стерлядь золотую, водопад в Финляндии – “алмазна сыплется гора”. Он рожден славить, и это как нельзя лучше совпало с эпохой екатерининских орлов. Но вот что удивительно. Будучи министром двора, ежедневно входя с портфелем к императрице, он не был ее любовником или хотя бы галантным кавалером. Удивляет отсутствие любовных страстей. Упоминание об игре в горелки с женой или о любовно-обезьяньем занятии с ее прической (“вшей ищуся”) – вот и вся любовь. Это притом, что многие строки пышут эросом. “Никогда б я не сгибался, вечно б ими любовался, / был счастливей всех сучков”.
При дворе остался не сразу. Сначала дважды неудачно губернаторствовал и дважды был изгнан. “Сам виноват, если нигде не ужился”, – заметила Екатерина и оставила поэта при себе навсегда. Это не помешало Державину поспорить с императрицей из-за какой-то вдовы. “Что делать, я самодержавна”, – резко заметила “богоподобная царица”. И вскоре его потихоньку стали отодвигать от дел. Его поэтическое завещание в сердечной простоте беседовать о Боге и истину царям с улыбкой говорить не было пустым звуком. Он так жил и так поступал.
Цари! Я мнил, вы боги властны,
никто над вами не судья,
но вы, как я подобно, страстны,
и так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
как ваш последний раб умрет!
Эта истина сказана царям уже без улыбки. Державин был горяч и совсем не отходчив. Обиды запоминал навсегда.
Его поэтический век закончился с веком Екатерины, хотя жизнь еще продолжалась. Современникам казалось, что никогда не появится равный ему по силе таланта. Он дожил до Пушкина и до последнего дыхания оставался поэтом. Умирая, слабеющей рукой начал писать грифелем на аспидной доске:
Река времен в своем стремленьи
уносит все дела людей
и топит в пропасти забвенья
народы, царства и царей.
А если что и остается
чрез звуки лиры и трубы,
то вечности жерлом пожрется
и общей не уйдет судьбы.
Стих остался незаконченным, а следы его до сих пор оттиснуты на доске.
Державин остается большой загадкой. Поэт, офицер, губернатор, министр двора, министр просвещения, вельможа, царедворец, обличитель, льстец, гурман, стоик, эротоман, преданный и верный супруг, никогда не изменявший жене. Все это в одном лице.
Самое удивительное творение Державина – это его письменный стол, хранящийся в казанском Историческом музее. Созданный по его чертежам, он на два столетия обгоняет время. Множество выдвижных ящичков. Все складывается, раздвигается, хитроумно раскладывается в пространстве. Это стихотворение из лакированного дерева. Иногда кажется, что стол сам мог бы создавать стихи и поэмы. Такой многофункциональности мог бы позавидовать Корбюзье. “Где стол был яств, там гроб стоит”. Стол значил для Державина очень многое. И многое символизировал, в том числе жизнь и смерть.
В народном сознании он остался в виде анекдота, запечатленного Горьким в ”Климе Самгине”. Казанский мужик Гаврила служил во дворце истопником. Однажды Екатерина поссорилась с Орловым, и тот ушел из ее спальни. Императрица бросилась за ним, как была, голая. Истопник остановил ее у дверей со словами: “Негоже тебе, царица, голой за любовником бегать”. Опомнилась Екатерина и сказала: “Отныне фамилия твоя будет Державин за то, что удержал ты державу от позора”. А что, может, действительно удержал?
Он превратил молодую российскую империю в державу поэзии. Империя распалась – поэзия осталась.


– Постмодернизм – «хоть имя дико, но мне ласкает слух оно» –


Основоположник постмодернизма покинул сцену. В интеллектуальной среде царит растерянность, сопоставимая разве что со смертью Ленина в 24-ом году в России. Там Маяковский восклицал: «Смерть – не сметь!», – а тут любые восклицания неуместны, поскольку постмодернизм отрицает и запрещает пафос. Никто не знает, как надо провожать в последний путь первого и последнего постмодерниста.
Все начиналось легко и свободно в послевоенной Европе. Молодой философ создавал новое вероучение, чтобы раз и навсегда избавить человечество от слепых поводырей и глухих прорицателей. Библия постмодернизма – «Деконструкция», а Новый Завет – «Грамматология». Если структуралисты и лингвистические философы доказали, что нет никакого высшего смысла, вернее, что выбранный язык предопределяет смысл, то постмодернисты не менее последовательно и блистательно показали иллюзорность самого языка.
Нет ни одного высказывания, которое не опиралось бы на бессмыслицу. Это означает, что только разоблачение, деконструкция смысла имеет какой-то смысл.
Прежде всего, надо разоблачать (деконструировать) разум, который слишком много о себе мнит. Но если ни в чем нет разума и смысла, то на что опереться? Деррида предлагает нам термин «дифферанс» вместо более привычных слов «смысл» или «истина». Дифферанс – это деконструкция любого смысла и любого открытия. Вернее, доказательство, что есть возможность другого взгляда на то же самое.
Нельзя не заметить, что дифферанс Дерриды чем-то напоминает принцип дополнительности Нильса Бора и принцип неопределенности Вернера Гейзенберга. Кроме того, невольно вспоминается теорема Курта Геделя о неполноте. Если высказывание верно, оно неполно. Если высказывание полно, оно неверно. Все это лишний раз доказывает, что культура 20-го века едина, последовательна и органична.
На основе постмодернизма Дерриды возникла литература последней трети прошлого века. Дерриде во многом обязаны Милорад Павич, Умберто Эко и наши божки постмодерна: Владимир Сорокин, Виктор Ерофеев, Виктор Пелевин. В чем смысл «Чапаева и Пустоты»? В деконструкции «Чапаева» Фурманова и фильма братьев Васильевых. Однако взамен не предложен какой-то новый, пелевинский вариант, поскольку и он виртуален, как глиняный пулемет. Чапаев, рубящих шашкой беляков, и Чапаев, ищущий нирвану, в равной степени ирреальны. Это и есть деконструкция.
Деррида провозгласил превосходство любого написанного текста над произнесенной речью. Оно и понятно. Европа устала от речей Гитлера. Но в отказе от риторики кроется еще и отречение от Сократа – родоначальника европейской философию. Она родилась на площади в речах софистов и должна уйти в мировую тишину и молчание. Риторика должна умереть, уступив место логике, а логика должна уступить место постмодернизму. Появился новый жанр молчащей поэзии. Геннадий Айги пишет тексты, именно тексты, а не стихи, рассчитанные не на произнесение, а на чтение. Таким образом, исключается любой пафос. Маяковский, Есенин, Блок были бы невозможны, будь они последователями Дерриды. Но Деррида – философ второй половины ХХ века, пришедший нарушить, а не исполнить. Его цель – низложить не только прошлых, но и будущих возможных кумиров. Любые стихи после Освенцима безнравственны – поэзия после Сталина и Гитлера невозможна.
Нечто похожее сказал гениальный лагерник Шаламов: «Я бы плюнул в лицо красоте». Но это не постмодернистское высказывание, поскольку в нем есть пафос отрицания. А пафос, согласно эстетике постмодерна, это уже ступень к тоталитаризму. Нет никаких стихов и молитв. Есть текст и интерпретация текста. Если вы не можете интерпретировать свое высказывание, значит вы шарлатан. После 91-го года в России стала доминировать постмодернистская журналистика. Любое высказывание любого политика рассматривалось только как текст, интерпретируемый как угодно. Трагедия в том, что российский читатель не был подготовлен к иронии и самоиронии, вернее к деконструкции политического высказывания. Так деконструкция и дифферанс превратились в дискредитацию всего и вся. Что и требовалось доказать, вернее дифференцировать. Деконструировать разум, деконструировать науку, деконструировать метафизику, религию, поэзию как таковую. Знаменитая студенческая революция шестидесятых была во многом детищем Дерриды, которому было в то время 38 лет. В Россию деконструкция пришла в 90-х. Это был необходимый период очищения разума от идеологий, который многим казался духовным хаосом. Растворение в кислоте постмодернистских текстов В.Сорокина – своеобразная контрреволюция против революции постмодерна.
Странно, что деконструкция и дифферанс Дерриды не распространялись на его любимого Карла Маркса. В марксизме его привлекал дух ниспровергательства и разоблачения. Однако сам основоположник постмодернизма мог бы ответить, что, симпатизируя марксизму, он деконструирует и дифференцирует постмодернизм. Что и требовалось доказать. По крайней мере, и в прошлом, и в этом году Нобелевские премии по литературе присуждены умеренным постмодернистам – южноафриканцу Кутзее и австрийской писательнице Елинек. Да и сама процедура присвоения все чаще становится постмодернистской акцией в стиле Дерриды.
Деррида объявил войну пафосу, метафоре, метафизике, идеологии и религии. Не менее последовательно он отверг рациональный структурализм, утверждая, что за пределами языка нет никакого смысла. Но смысла нет и в самом языке.
Лично я очень благодарен Дерриде хотя бы за то, что именно в издательстве «La Difference» изданы мои главные поэтические вещи в русско-французской антологии «ДЕПО», а к марту в том же издательстве выйдет новая антология русских поэтов на русском и французском языках. Издание приурочено к Парижскому книжному салону, посвященному России. В Европе наступило время постмодернистской политики. В России
это либо никогда не произойдет, либо произойдет позднее. Постмодернизм, хоть имя дико, но мне ласкает слух оно.
Без Дерриды стало бы очень скучно жить. К счастью, его высказывания в напечатанном виде остаются. И согласно его философии, текст напечатанный намного важнее, чем произносимый голосом. И все же, как жалко, что этот голос умолк навеки.


– Ирландский Одиссей приплыл в Москву –


Ровно сутки актеры Центра Васильева читали вслух роман Джойса «Улисс». А в Дублине в это же время стартовал знаменитый завтрак, потому что именно 16 июня сто лет назад началось литературное странствие Улисса по имени Леопольд Блум.
В Дублине и в Москве почитатели «Улисса» Джойса решили отметить столетие литературного героя. Дублинцы отправились в путешествие по его маршруту, а москвичи сымитировали виртуально начало его пути. Какая разница, Дублин или Москва, если конечная цель маршрута – сам путешественник, а в данном случае – его читатель и почитатель.
За что читающее человечество страстно полюбило «Улисса» Джойса? Может быть, за то, что это герой-изгой. Для мира он ирландец, представитель очень маленького народа. А для маленькой Ирландии он еще и еврей, да к тому же с особенностями в интимной жизни. Почему же так интересен этот Одиссей ХХ века, для которого единственная Итака – его родной город Дублин?
Каждый может стать Одиссеем в своем доме, на своей улице, в своем городе. Потому что все мы странники или изгнанники в этом мире.
Сто лет назад он отправился в свое литературное путешествие и с тех пор стал знаменит и популярен не менее, чем Одиссей Гомера. Джойсовский Улисс не совершает никаких подвигов. Он просто живет. Но оказывается, и просто жизнь – это тоже подвиг.
Джойс был запрещен в Советском Союзе, потому что согласно канонам сталинизма человек не должен жить своей жизнью. Он обязан жить призрачной – общественной жизнью. А что это такое, никто не знает. Чаще всего жизнь общественная – это другое наименование не состоявшейся жизни личной.
Куда «плывет» Улисс Джойса? Да никуда. Перед нами пространство и время ужасного и прекрасного ХХ века. И он благополучно пересек это море, приплыв в век ХХI-й.
Читать «Улисса» может только свободный человек, которого невозможно зомбировать идеологией или религией. Он верит только себе или только в себя. Вернее, он и в этом атеист. Он и в себя не очень-то верит. Для ортодоксально-католической, патриархальной Ирландии такой роман и такой герой стал, конечно же, дерзким вызовом. Сегодня Джойс – национальная гордость Ирландии. За несколько миллионов долларов была приобретена государством испещренная поправками рукопись великого романа. Джойс неторопливо и методично зафиксировал все часы, минуты и даже сколько-либо значимые мгновения из жизни своего героя, показав тем самым, что жизнь бесценная и значима даже в мелочах и в деталях. Вернее, в мелочах и в деталях значима в первую очередь.
«Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Что нам Ирландия и город Дублин? Однако оказалось, что каждая улочка маршрута прогулки дублинского Улисса обжита миллионами читателей всего мира.
Крохотная по сравнению с нашими просторами Ирландия оказалась духовно вполне сопоставима с необозримыми пространствами России, потому что везде человек гоним и везде ему надо отвоевывать право быть самим собой. Таким, каков он есть, а не таким, каким его хотели бы видеть.
Леопольд Блум отличается от своего литературного прототипа Одиссея тем, что весь свой мир он несет в себе, а, проще говоря, он вообще не нуждается ни в каком внешнем мире. Но оказалось, что быть самим собой и означает покорить мир. Вернее, сердца читателей.
2004


– Рукописи не горят, но дорожают –
(Письмо Джойса продано за полмиллиона)


Еще Пушкин говаривал: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Кто-то вычислил, что стоимость гонорара за строку стиха в пушкинские времена равнялась стоимости коровы. «Я помню чудное мгновенье» – корова. «Передо мной явилась ты» – корова. «Как мимолетное виденье» – корова. «Как гений чистой красоты» – стадо. За такую стоимость не стыдно продать любую рукопись.
Модернистам ХХ века за их таланты таких денег не платили. Считалось, что все это для узкого круга лиц. Однако ХХI век поставил все на свое место. Если очки Джойса ушли всего за 10 тысяч долларов, то его эротическое письмо к жене «с шальными глазами шлюхи» потянуло почти на полмиллиона. Аукцион прошел вскоре после джойсковского фестиваля в Дублине, собравшего несметные толпы читателей и почитателей великого модерниста ХХ века.
А теперь зададим себе вопрос: уйдет ли за полмиллиона письмо Дериды или Делеза? Ответ ясен. И тысячи не дадут. Это означает, что время постмодернизма не то ушло, не то еще не пришло. В то время как модернизм, усиленно отпеваемый постмодернистами, не только никуда не ушел, но все еще триумфально приходит к читателю.
Можно возразить, что и Сервантес, не оставивший ни одной строки своих рукописей, победоносно завоевывает сердца читателей 21-го века. И Шекспир, почему-то подвергнутый литературоведами трансвестистской операции, все же несмотря ни на что не превратился в графиню, а остается очень даже мужественным мужчиной и популярнейшим драматургом. Однако именно модернист Джойс перекрыл все рекорды на недавнем аукционе.
Бешеные деньги, выложенные за одно частное письмо, – это своеобразный рейтинг читательских пристрастий и вкусов. Почему так привлекателен литературный модернизм? Теперь уже не волна скандалов и запретов и не брюзжание консервативной критики работают на «Улисса». Джойса невольно пиарят бесчисленные постмодернисты, заявившее, что романтизм умер и все слова уже сказаны. Все, да не все. Слухи же о смерти романтизма сильно преувеличены. Без любящей, тоскующей, страдающей или, как говорил Белинский, «рефлектирующей» личности, проще говоря, без влюбленного «лишнего» человека литература не живет.
Первым был Гамлет, одним из последних стал джойсовский Блум и набоковский Гумберт с его же нематериальным агностиком Цинциннатом и беззащитным Лужиным.
Три рыцаря печального образа ХХ века – Джойс, Набоков и Пруст – продолжают свое победоносное шествие уже в третьем тысячелетии.
А как же ныне здравствующие столпы постмодернизма Мишель Уэльбек и Владимир Сорокин? А как обстоит дело с культовыми птенцами гнезда Борхесова – Умберто Эко, Павичем и Коэльо? С ними, конечно, все в порядке. Выпекают по роману, а то и два в год. Джойс, Набоков и Пруст, годами корпящие над каждым абзацем вряд ли могли бы состояться в нынешнюю эпоху серийного почкования шедевров. Трудно становиться на «Хазарском словаре» и уже не писать чаем или водкой хазароподобные вещи, если издатель просит еще и еще. Это было бы не под силу даже Джойсу. Но, к счастью, у модернистов не было этого искушения славой и издательской популярностью. Литература в эпоху модернизма была какой угодно, только не рыночной. Именно поэтому сегодня зашкаливает рыночная стоимость каждой непродажной строки.
Критика пишет о джойсомании, внезапно охватившей Америку и Европу. Искусствоведы не успевают менять ценники на шедевры Модильяни, Сезанна, Пикассо, не говоря уж о Вермеере. Лишний раз убеждаешься в мудрости римлян, провозгласивших: «Жизнь коротка, искусство вечно».
Духовные сокровища с годами становятся наилучшим вложением. Все более виртуальная экономика трещит по всем швам, а рукописи Джойса не только не горят, но еще и бешено растут в цене.


– Достал Достоевский –
(Всю неделю в телевизоре отчаянная классика)


Англоязычная экранизация «Преступления и наказания» и «Бесов» как бы дополнила парад старых и новых киноидиотов на телеэкране. Но сначала об «Идиотах» вообще. Старый, пырьевский «Идиот» робко напомнил, что Федор Михайлович имел в виду не клинического «человека дождя», а модернизированного Христа. Разумеется, сегодняшний Христос может быть только человеком дождя. Но тысячи читателей после сериала устремились к книжным полкам – читать «Идиота». Не факт, что прочли.
А вот устремятся ли они за «Бесами»? Европейские «Бесы» сработаны в аккурат по Достоевскому. С любовью сработаны. По внешнему виду и по сути получились нацболы и антиглобалисты. Слишком цивилизованны. Даже лужи в фильме аккуратные и чистенькие. Не понимают европейцы, что такое русская лужа. А как секут? Тоже какими-то чистенькими розгами. Но все же слова инженера-самоубийцы: «Почему люди несчастны? Потому что они не знают, что они счастливы», – ключ ко всей русской истории ХХ, а теперь уже и ХХI века. Убедить людей, что они счастливы, удалось. Сегодня около трети населения думают, что в советском концлагере им жилось хорошо.
Уточним Достоевского. Нельзя убедить человека, что ему хорошо. Можно убедить, что ему было хорошо. «Значит, это было не зря, не напрасно было».
Второй рецепт – от «Бесов». Чтобы осчастливить человечество, надо большую его часть уничтожить. Это символ веры мирового тоталитаризма. Если не можете повысить жизненный уровень, подарите людям смертную казнь. Мораторий на эту главную радость до сих пор терзает души большинства россиян. «Ну почему, почему у нас не казнят?!»
А вот Степан Трофимович не получился. Европейцы даже не поняли, что Достоевский глумится над этим ссыльным интеллигентом. Они же о нем без иронии, с полным сочувствием. Как понять либералам, что Достоевский не либерал?
В 19-ом веке все искренне думали, что «Бесы» – это пасквиль на революцию. Сегодня понятно, что у Достоевского никакой не пасквиль, а, можно сказать, идиллия или даже пастораль. Подумаешь, заставили Кириллова застрелиться да кое-что подожгли. Ведь они бесы, маргиналы. А весь прочий люд морально здоровый. Пришла революция с ХХ веком, и выяснилось, что бесы – это весь народ. А все эти проблемы и проблемки, терзающие недоучившихся студентов-бесенят, народ давным-давно для себя решил. Можно ли убивать? Не только можно, а нужно. И чем больше, тем лучше. Вот глас народа – «глас Божий» в устах революции. Потому англизированный вариант «Преступления и наказания» с экспрессивными ракурсами и шаржированными проститутками как-то уже не греет. Бен Ладен киногеничнее. Хусейн колоритней. Арафат вальяжней. Рубка старушек с покрякиванием, наотмашь выглядит, как кустарный промысел. Гранатометов не было, сахар с гексогеном не смешивали – каменный век.
И все же образовался в душе двойной портрет: Мышкин-Раскольников или Раскольников-Мышкин. Вроде бы разные люди, а ведь понятно сегодня, что каждый человек из этих двух состоит. Кто Алену Ивановну зарубил, тот и Настасью Филипповну от Рогожина не известно зачем увел. Поймал нас Достоевский, запечатлел, сосчитал. Никуда от него не деться. Мы от Толстого ушли, мы от Тургенева ушли, а от этого политкаторжанина с польской фамилией нам не скрыться. Достоевский показал, что зло это не то, что соблазняет человека извне. Зло есть сам человек. О, какая невыносимая мысль для того же Тургенева, для того же Толстого. Ведь те еще верили, что человек по природе добр. Затянулось наше прощание с гуманизмом. Потому вот уже в который раз попадаем в одну и ту же ловушку, о которой в «Бесах» все сказано. Вера в доброго Ивана-царевича не раз губила Россию и погубит, видать, еще не раз.
Почему в новейшей экранизации «Идиота» нет даже намека на Христа в Мышкине? Да потому что на самом деле в Мышкине нет и не было никакого Христа.
Почему «Бесы» смотрятся совсем не бесовски, а больше похожи на лимоновцев, отравившихся одной книгой? Да потому что «бесы веруют и трепещут», а эти и не веруют, и не трепещут.
Почему европейский Раскольников не выглядит отщепенцем, а просто один из многих? Потому что время показало правоту следователя Порфирия Петровича, угадавшего в Раскольникове всю Россию, а потому с легкостью раскусившего студента.
Достал Достоевский, всех достал, никуда от него не деться.


– Бес читает Достоевского –
(В бункере Саддама обнаружен роман «Преступление и наказание»)


Нет ничего удивительного в том, что диктатор, уничтоживший 900000 своих соотечественников, и перемоловший в ирано-иракской войне еще 7 миллионов арабов, читал в своем последнем убежище «Преступление и наказание». Какой диктатор не мнит себя гением? Есть в романе рассуждения Раскольникова о том, что настоящий гений не будет спрашивать себя, можно или нельзя убивать. По мнению студента-топорника, гений ставит пушку и палит в толпу (расстрел Наполеоном демонстрации). Гений бросает одну армию в Египте, другую армию в Испании, третью в России, и все восхищаются его стратегией и военным искусством. Для Достоевского все эти рассуждения – парадокс болезненного ума. А для миллионов его читателей в России и за рубежом – великий соблазн.
Большинство наших школьников сочувствуют Родиону Романовичу и вполне разделяют его ненависть к старухе-процентщице. В инсценировке «Преступления и наказания» у Любимова на Таганке была такая заключительная сцена. Высоцкий в роли Свидригайлова зачитывал сентенцию из школьного сочинения: «Правильно сделал Раскольников, что убил старуху-процентщицу. Жаль только, что потом раскаялся».
Хусейн, хотя и дожил до 21-го века, – типичный диктатор ХХ столетия в одном ряду со Сталиным, Гитлером, Мао, Пол Потом и Ким Ир-сеном. Появление таких типажей в мировой истории не редкость. Правда, за все время тысячелетнего бытия русской государственности только Иван Грозный, Ленин и Сталин так массово и серийно уничтожали своих соотечественников. К сожалению, из всей плеяды диктаторов только Хусейн предстанет перед судом. Интересно, повторит ли он тираду Раскольникова перед следователем Порфирием Петровичем. Дескать, раз поймали меня, стало быть, туда мне и дорога, слабаком оказался. Судите, убивайте, ссылайте в Сибирь.
Разумеется, у Хусейна было оружие более эффективное, чем топор Родиона, подвешенный и спрятанный на груди. Пустив его в действие, студент успел зарубить только двух беспомощных женщин – Алену Ивановну и Лизавету, случайно оказавшуюся под рукой. Возможно, что у Хусейна припрятан ядерный топор и тонна другая биологического оружия типа сибирской язвы, споры которой рассылались в почтовых конвертах. Однако и того, что не спрятано, вполне хватило на несколько миллионов арабов и курдов.
Родион Романович не высказывался в отличие от Хусейна по еврейскому вопросу. Одна из последних тирад Хусейна, когда он был еще у власти: «Евреи не имеют права жить в Израиле». Раскольников никогда не раскаивался в том, что зарубил двух женщин ради мировой справедливости. Вряд ли мир дождется нелицемерного покаяния от Навуходоносора ХХ – ХХI в.
Достоевский раньше всех распознал, какая духовная чума грозит человечеству. Но он никогда не подозревал, что его с жадностью будут читать и перечитывать Гитлер и Хусейн. Когда-то Гитлер буркнул, что нация, не ценящая Достоевского и считающего Толстого великим писателем, не имеет права на существование. Это вполне перекликается с тирадой Хусейна о евреях, не имеющих права жить в Палестине. А курды не имели при Хусейне права жить нигде. Он травил их газом.
Теперь, когда цивилизованный мир обсуждает дилемму, имеет ли право на жизнь сам Хусейн, небесполезно вспомнить, что Достоевский, так блестяще распознавший и выявивший психологию серийных и единичных убийств, был убежденным противником смертной казни. Почему? Может, в ушах его звенела тирада Раскольникова, мол, у вас тюрьмы, полиция, хватайте и убивайте, если сможете. Кто кого. Этой фразой убийца ставил на одну доску преступление и наказание: я убийца, и вы убийцы. Все-таки цивилизованное государство должно быть выше преступника хотя бы в соблюдении заповеди «не убей».
Пусть Хусейн всю жизнь читает и перечитывает Достоевского в тюрьме. Глядишь, и до князя Мышкина доберется. «Бесов», он, судя по его действиям, не только прочитал, но и полностью воплотил.




– Елена астральная –
(12 августа 1831 года родилась Елена Блаватская)


Шарлатаны нужны. Они не дают человечеству заснуть. Пользы от них ровно столько же, сколько и вреда. Что же касается ущерба для науки, то на то и мыши, чтобы кот не дремал. Такой мышью была Блаватская в рациональном и насквозь материалистическом ХIХ веке. ХХ век, в котором она не жила физически, оказался благоприятнейшей средой ее духовного обитания. У нее полно учеников и последователей среди весьма продвинутых и просвещенных людей. Среди них махатма Ганди, а также Николай, Святослав и Елена Рерихи. Убежавшая от мужа с английским полковником, а затем убежавшая с ним вместе к индийским йогам Елена очень скоро покорила не только Индию, но и весь мир. Ее острый ум, ознакомившись с доктринами буддизма и индуизма, мгновенно просек, что христианство имеет глубочайшие тысячелетние корни в древних цивилизациях.
Докопавшись до корней, она поняла, что европейские цивилизации утратили главное – интимный космизм. Европеец изучает космос, как нечто далекое и черное. В лучшем случае он по Тютчеву в жутком нераскаянном чужом вдруг узнает наследье родовое. Блаватская из тех, кто сразу поняла и почувствовала как личный опыт гимн космическому человеку. «Тымячеликий, тысячеглазый Пуруша! Только одна четверть твоя на земле. Три четверти простираются в небо. Твое зрение – солнце, твой ум – луна, твое дыхание – ветер, твоя кожа – звездное небо, твои кости – земля и горы». Именно так она ощущала себя в детстве, когда убегала в пещеры разговаривать с воображаемым собеседником в белом тюрбане, которого она называла Хранителем.
Впрочем, я бы поостерегся верить этим рассказам. Воображение Блаватской не знало предела. Она была из тех натур, которые не отличают вымысел от реальности. Это, если хотите, жизненная позиция. Если верить рассказам Блаватской, она была в Японии, в Китае и даже воевала в Италии вместе с Гарибальди. Достоверно известно, что она действительно долгое время обучалась в Индии у йогов, а затем опубликовала свою гениальную «Сутру молчания». Стилизуя древнеиндийские сутры, она написала текст, предвосхищающий открытия футуристов. Речь идет о священном мировом звуке, из которого все возникло. Мы говорим – вначале было слово. Блаватская утверждает – вначале был звук «аум», но и он не первоначален, ибо сам возник из мировой тишины. Кто услышит в себе мировую тишину, очерченную звуком «аум», тот поймет тайный смысл мироздания.
Ее «Разоблаченная Исида» и сегодня бестселлер, приобщающий людей к мистическим тайнам древних цивилизаций.
Женское сознание Блаватской было травмировано знакомством с фаллическими культами древнего Израиля. По невежеству или из-за антисемитских предрассудков она не знала, что фаллический культ лежит в основе всех мировых религий. Она обрушивается на Библию, как на еврейскую книгу, пронизанную культом фаллоса – плодородия и не замечает, что в Индии этот культ жив и по сегодняшний день. Блаватская стремится создать космическую религию, восходящую к Древней Индии, и открывает первой Теософское общество. Теософия стремится возродить космические мистерии в современном мире. Рудольф Штайнер под влиянием Блаватской соединил ее «Тайную доктрину» с учением Гете и создал новую религию – антропософию. Его учениками были Андрей белый и Марина Цветаева, но храм, возведенный в Дарнахе, сгорел в годы первой мировой войны. Его подожгли агенты тайной полиции, сочтя такое скопление русских мистиков шпионским гнездом. Махатма Ганди “Я был бы более чем удовлетворен, если бы смог коснуться края одежды мадам Блаватской ”. В Индии ей поклоняются, как богине.
Блаватской удалось основательно перетряхнуть застоявшееся материалистическое сознание. Она напомнила людям о возможности другой жизни, где каждый твой шаг связан с луной, солнцем, созвездиями и ходом планет. Ее увлекательные путешествия в Атлантиду потеснили реальную географию Жюля Верна. Она стала прародительницей виртуальной географии и виртуальной истории, предвосхищая наезды «новой хронологии» Фоменко.
Разоблачать фокусы и чудеса Блаватской – занятие ненужное и бессмысленное. Как всякая религия, ее теософия требует полного и безграничного доверия. Ученым тут делать нечего. И все же подтвердилось важнейшее положение о существовании ауры излучений вокруг человека. У нас в стране этот факт яростно отрицался аж до самой перестройки. Правда, какая-то возня вокруг излучений велась в тайных лабораториях КГБ, но советским людям было просто сказано, что никаких излучений нет. Сегодня науке известно 11 видов излучений вокруг человека, но нет никакой возможности понять их информационный смысл. Радиоволна может быть просто радиоволной, и она же может передавать симфонию Бетховена. Так вот симфонию Бетховена мы пока не слышим. Блаватская слышала. Она твердо верила в реинкарнацию, в переселение душ и не понимала христианской доктрины, согласно которой душа единственна, личностна и бессмертна. Спор на эту тему вряд ли приведет кого-нибудь к истине. Сойдемся на том, что душа есть. Все остальное детали. Да будет каждому по вере его. В таком случае душа Блаватской переселилась в Рудольфа Штайнера, потом в Гурджиева, а в наши дни она, возможно, гнездится в математике Фоменко, перелопатившим на новый лад всю мировую историю.
Не знаю, что делает астральная Елена сейчас, паря над нашим океаном сансары, но уже при жизни она совершила свой самый великий фокус – вернула каждому из нас космос, узурпированный и приватизированный учеными. Снова, как в древние времена, солнце стало нашим зрением, луна мыслью, а звездное небо кожей. Она сделала для всего человечества то, что делает каждый влюбленный для своей возлюбленной: «Я дарю тебе все небо».
Если же говорить серьезно, то эта гениальная дилетантка и шаралатанка сумела сделать то, что чего не удалось десяткам и сотням востоковедов. Она вывела индуизм и буддизм из национальных загонов и превратила две великих религии во всемирную космическую игру, ранее известную только жрецам и магам. Уже второе столетие астральная игра Блаватской не выходит из моды, вовлекая множество далеко не глупых людей. Теософия давно превратилась в религию интеллигенции. Однажды в 60-е годы один преподаватель научного коммунизма (была такая дурацкая дисциплина) подарил мне купленную из-под полы с рук за три рубля книгу Блаватской, снабдив ее дарственной надписью: «Не будь Блаватской. Блаватская была пошла». На самом деле пошлым был его научный коммунизм, ничего не дающий людям, кроме опупения и отупения. А вот «Тайна доктрина» Блаватской дарит человеку нечто большее, чем он сам, и потому она никогда не выйдет из моды.


– Женщина – это симптом мужчины? –
2004


Оказывается, все эти любовные треугольники и даже многоугольники устарели еще в 60-х годах, когда психоаналитик Лакан воспользовался достижениями высшей математики для описания сложности любви и секса.
Вместо любовного треугольника Лакан предложил рассмотреть весьма запутанные геометрические фигуры, где, как у ленты Мебиуса, внутреннее незаметно становится внешним, а внешнее – внутренним. Проще говоря, в момент оргазма женщина на мгновение становится мужчиной, а мужчина женщиной. Только достигнув своей противоположности, секс достигает своей полноты. Вместо любовных треугольников Лакан предложил рассмотреть сложнейшие сплетения под названием «борромеевы узлы». В терминах высшей математики Лакан фактически дает описание группового секса и прочих радостей сексуальной революции 60-х годов.
Желание связано с влечением, пишет Лакан, но само влечение есть отнюдь не инстинкт, а лишь частично проявленное желание. Одним словом, не инстинкт, а некое потаенное желание играет первую скрипку в любви. Это нечто, не передаваемое словами, хотя оно, согласно Лакану и Фрейду, и символизируется фаллосом. С точки зрения Лакана знаменитая трехбуквенная надпись на заборе означает слишком многое, чтобы оно могло быть понято. Какой именно смысл каждый из нас вкладывает в привычную табуированную лексику, не знает никто, в том числе и тот, кто произносит эти слова. Все как в знакомой песенке: «О любви не говори, / о ней все сказано. / Сердце, верное любви, молчать обязано». Только вместо сердца здесь должно стоять запретное слово мужского или женского рода.
Фрейд на этом фоне выглядел уже весьма старомодно, как Маркс на фоне Троцкого или Ленина. Лакана можно считать Лениным и Троцким психоанализа. Там, где Фрейд только замахнулся, Лакан ударил. Он заявил, что женщина вообще не существует в природе. «Женщина – это симптом мужчины». Странно, что именно это высказывание очень понравилось женщинам. Вслед за Лаканном тысячи секс-революционерок и феминисток потребовали от мужчин развенчания культа прекрасной дамы, созданного, по их мнению, для разжигания похоти странствующих рыцарей. Извольте признать, что женщина – это всего лишь удовлетворенный мужчина. А мужчина – всего лишь довольно редкое явление – неудовлетворенная женщина.
Свои теории Лакан обкатывал не только в лабораториях и аудиториях, но, прежде всего, в групповых спальнях, где на практике проверялась достоверность экстравагантных гипотез.
Схлынула мода на секс-революцию. Проще говоря, все уже нагрешились до полной сытости или, говоря языком Лакана, до неразличимости мужского и женского. И Лакан снова припадает к старине Фрейду, утверждая, мол, что бы там ни говорили, а фаллос – это вещь!
Однако к удивлению маститого профессора его юные студентки и студенты продолжали экспериментировать, образуя сложнейшие геометрические фракталы из своих юных тел. Более того, они обвинили профессора в консерватизме, обозвав его сексуальным контрреволюционером.
Затихли страсти и дискуссии тех далеких лет. Сегодня Лакан такой же классик, как Фрейд. Что касается треугольников, многоугольников, лент Мебиуса и прочих любовных шалостей, они так и не заменили простейшую школьную формулу: Саша + Маша = любовь. А почему? Этого никто не знает. В конечном итоге прав оказался сам Лакан: «Всякий рассуждающий о любви становится имбицилом».
Труды Лакана и его учителя Фрейда интересны не тем, что они открыли, а тем, что в них скрыто. Несмотря на сложность и гениальность построений, любовь и секс были и остаются тайной за семью печатями. Может быть, именно поэтому нам так интересно читать про это.


– «Заколыхались жарко груди…» –
(А.С.Пушкин, «Русский титул» или Без цензуры. М., РАНДЕВУ-АМ.
М.Ю.Лермонтов, Юнкерские стихи или Без цензуры. М., РАНДЕВУ-АМ.


Если мы не дозрели до Пушкина и Лермонтова без цензуры, значит мы вообще до них не дозрели. Почему классики активно, охотно и радостно пользовались нецензурной лексикой? Во-первых, они все были великие шалуны и большие эротоманы. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, русский язык без мата теряет душу. Дистиллированная вода, это, конечно, тоже вода. Но как говорил поэт Леонид Мартынов, «ей жизни не хватало – чистой, дистиллированной воде». Тем не менее, читателей до сих пор поят дистиллированным Пушкиным.
Берем академическое издание. Читаем:
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
А всякого словами разобидишь;
В чужой ….. соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.
Но вместо точек у Пушкина слово на букву «п», а это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Эпиграмма на Каверина изуродована академиками до полной неузнаваемости. У академиков: «Друзьям он верный друг, красавицам мучитель». А у Пушкина: «Друзьям он верный друг, в борделе он ебака». Вероятно, академики считают, что любить женщину и мучить ее – это понятия тождественные. Возможно, у них этот процесс так и происходит. Но пока что мучают не красавиц, а читателей глупейшими переделками. После такой редактуры впору вспомнить такую эпиграмму:
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: позволь увидеть,
Мой милый, чем меня ты ё...
Многоточие было изобретено, чтобы оттенить невысказанное. А у нас его стали применять, чтобы заткнуть рот писателям.
Мы пили и Венера с нами
Сидела, прея за столом,
Когда ж вновь сядем за столом
С ****ьми, вином и чубуками?
Пушкинских ****ей тоже заменили точками. С точками за столом, конечно, веселее, чем с нехорошими женщинами. Надо было заменить их на «редиски» – «с редисками, вином и чубуками». То-то было бы веселье. Поэзия Пушкина – гимн любви и свободе.
Здорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель,
Где с громким криком сладострастье
Ведет нас пьяных на постель.
Бордель, разумеется, превращен в многоточие. Так что назовем вещи своими именами: застольный кубок, многоточие ведут нас, пьяных, в худосочие.
В некоторых случаях из-за редактуры вообще невозможно понять, о чем идет речь. Царь рассказывает солдафонский анекдот:
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
«Вешают за морем
за два яйца.
То есть разумею, –
Вдруг промолвил он, –
Вешают за шею,
Но жесток закон».
У Пушкина все понятно и потому смешно. Но в академическом издании «яйца» вырезаны. Кастрированный текст полностью лишен смысла. Вот уже полтора столетия читатели безуспешно пытаются разгадать известный текст, где вырезаны «муде», а затем и слово «безмудый», а в академическом варианте дважды кастрировали кастрата, вырезав само слово «кастрат».
К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, – сказал певец безмудый, –
мои алмазы, изумруды –
я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, – он продолжал, –
когда тебе бывает скучно,
ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно:
– Я? Я муде себе чешу. (1835 г.)
Кстати, это пишет уже не юный озорник, а полностью состоявшийся великий поэт за два года до смерти. Или мы принимаем Пушкина таким, каков он есть, или мы те самые кастраты, которым нечего чесать. И вместо того, что положено, у нас одно многоточие.
Пушкинисты долго не признавали подлинность поэмы «Тень Баркова», где у главного героя фамилия отнюдь не Онегин, а Ебаков. Самым ужасным для ученых мужей оказалось то, что тут точками не отделаешься. Каждое второе слово ненормативное. Останутся одни точки. Так что дальше текст почти в подлиннике.
Кто всех задорнее е..т?
Чей х.. средь битвы рьяный
П…у кудрявую дерет,
Горя, как столб багряный?
Ох, сдается мне, доживи Пушкин до наших дней, поволокли бы его в суды, а высокоумные эксперты обязательно нашли бы порнографию в его текстах.
Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят:
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу.
Хотел и Лермонтов. Хотел и шутил.
Но скоро страх ее исчез,
Заколыхались жарко груди –
Закрой глаза, творец небес!
Заткните уши, добры люди!
Цитировать Лермонтова труднее, поскольку описание гусарских соитий намного подробнее и натуралистичнее, чем у Пушкина. Тут «Гошпиталь», и «Уланша», и «Петергофский праздник». Читая все это, невольно задаешь себе вопрос – так какой же Лермонтов подлинный? Тот, что выходит на дорогу один, или тот, который резвится с уланшей? Где Пушкин более искренен – в «Евгении Онегине» или в сказке о царе Никите и сорока дочерях вкупе с «Гаврииллиадой»? И то, и другое – подлинник. А, стало быть, выбрасывать неугодные слова, заменяя их точками, то же самое, что соскребать срамные места на фресках Микеланджело. «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает мадонну Рафаэля». А ведь пачкают.
В 1989 году я участвовал в семинаре в университете Лозанны «Секс в русской литературе». Жорж Нива прочел доклад, где поделился интереснейшим наблюдением – в русской литературе нет секса. Вместо него в России либертинаж. «Что значит этот термин?» – спросил я у докладчика. – «Либертинаж – это грубое нарушение всех норм. В русской литературе не хватает слов для описания секса, поэтому пользуются вольно или невольно запретной лексикой, матом». – «А почему так получилось?» – «Потому что у вас не было Возрождения. Нагота так и осталась под запретом».– «А зато у вас нет мата», – с гордостью сказал я. И был вознагражден аплодисментами. Я понимаю, что аплодировали не мне, а Лермонтову и Пушкину.
Изо всех матов в Советском Союзе были дозволены только два: сопромат (сопротивление материалов) и диамат (диалектический материализм). Против сопромата ничего не имею. Диамат не люблю. А мат Баркова, Пушкина, Лермонтова и Грибоедова греет душу. Без него русская литература мертва.


Заповедь Лосева

В центре Арбата затеплилась мысль – открылась для посетителей знаменитая библиотека, собранная легендарным философом А.Ф.Лосевым. Лосевский центр существует уже много лет, но только теперь его библиотека станет доступной для многих посетителей, чьи мозги еще не закисли в стихии рынка.
Лосев учил много чему, но прежде всего – быть философами. Что это значит?
Философия – постоянная жажда мысль. Жажда, которую может утолить только новая мысль. Лосев называл это истинной диалектикой. В эпоху диалектического материализма, когда на уровне государственного материализма насаждалась фанатическая вера в приоритет действия над процессом мышления, Лосев издал за свой счет гениальную «Диалектику мифа», где черным по белому было сказано, что материализм – это вера в черную дыру. Лосеву было куда ближе «небо-небушко», которое кишело ангелами.
Он был не просто православен, но имяславен. Что это такое? Странное, неканоническое учение имяславие возникло на греческом Афоне, в самом сердце православия, но прижилось прежде всего в Москве, в умах и сердцах двух светочей русской мысли. Павел Флоренский и Алексей Лосев исповедали необычное понимание Бога. «Бог не есть Имя, но Имя есть Бог». На первый взгляд, это какая-то схоластика, но только на первый и притом очень поверхностный взгляд. Всех нас учили искать реальность или сущность вещи в ее материальном составе. Скажем, вода – это H2O. Но что такое H2O? Отвечая по цепочке и уходя все дальше вглубь, мы даже дойдем до молекул и атомов, не ответив на вопрос, что такое вода. Надо уходить не вниз, в материю, а ввысь, в небо, вернее, в мысленное небо. И тогда водой окажутся нимфы ручьев и рек, нереиды, русалки, водяные, Нептун. Вода как сущность обретет имя. И только тогда станет реальностью, а не набором атомов и молекул, которые саамы по себе ничем не являются, пока не обретут имя в четырех стихиях огня, земли, воздуха и воды. А над всеми стихиями Бог, чье тайное имя никому неизвестно, а явное – Иисус.
Учение Лосева можно принимать или отвергать, но не знать его просто глупо. В эру закоренелого материализма, позитивизма и уже скучноватого идеализма была открыта дверь в какие-то другие миры. Оба открывателя, и Флоренский, и Лосев, отправились за свое открытие в ссылку. Павла Флоренского расстреляли, а Лосеву выпал жребий вернуться с лесоразработок в Москву и всю жизнь маскироваться под исследователя античности. Ему так и сказали: античность изучайте, а к философии и близко не подходите. Впрочем, непредсказуемый тиран Сталин однажды спросил очередного академика: «У нас остались еще философы идеалисты?» – «Есть Лосев», – ответствовал академик. – «Хорошо, один пусть будет».
Возможно, что это всего лишь анекдот, байка, а, возможно, и правда. Сталин мог на другой день передумать и снова арестовать единственного открытого идеалиста. Но руки не дошли.
Много лет назад, беседуя с Лосевым в том самом доме на Арбате, где сегодня открылась библиотека, я не мог отделаться от мысли, что сижу за одним столом и пью чай с космическим пришельцем из прошлого и из будущего одновременно.
Алексей Федорович был живой осколок, вернее, драгоценный срез серебряного века. И в то же время из-под его толстенных очков (зрения было почти утеряно еще в ссылке) на тебя смотрел собеседник ангелов. Какая-то нездешняя изморось была в его взоре и во всем, что он говорил.
Слово «говорил» к Лосеву не очень-то применимо. Во-первых, это была беседа не столько с другими, сколько со своими тайными мыслями и голосами. Во-вторых, тут же рядом для всех незримо, а для меня почему-то зримо и осязаемо сидели собеседники его юности Бердяев и Флоренский. «Я так и сказал Бердяеву, свобода, конечно, свобода, но прежде всего судьба», – ронял он как бы мимолетно. Словно и я с Бердяевым на эту тему не раз беседовал. А после разговора, вернее, после встречи с Лосевым так и казалось. Его устами говорили все классики русского идеализма ХХ века. Лосев был посол их доброй воли, их представитель, их тайный агент в других временах. Возможно, теперь он так же восседает в небесном ареопаге рядом с Платоном, Сократом, Флоренским и Паламой, знакомя этих ангелов мысли с нашей земной философией. Возможно, что там даже стоят новенькие компьютеры с плоскими экранами, как в библиотеке на Арбате.
Верная ученица, спутница жизни, смерти и бессмертия Лосева, профессор Аза Алибековна Тахо-Годи встречала гостей в одном из нескольких залов библиотеки. У нее такие же толстые очки, как у Алексея Федоровича, и даже взгляд сквозь них почти такой же глубинный, всепроникающий, но здешний, теплый. Она так рада всем, кто видел при жизни Алексея Федоровича, что мы чувствуем себя в доме Лосева какой-то единой семьей. А племянница Азы Алибековны, кандидат филологических наук и уже крупный исследователь творчества Лосева Елена Тахо-Годи ведет меня в святая святых – хранилище редких книг, где есть даже репринтное издание курса лекций по философии для женских курсов. От издания Тацита тысяча семьсот какого-то года до изданий Гомера не меньшей давности, от шкафов к сейфам 1907 года высотой в человеческий рост. Надо же, сохранились. Будем надеяться, что теперь надолго вместе с бесценным содержимым. К сожалению, в прошлом сейфы не уберегли от хищений более шестисот драгоценных фолиантов. Аза Алибековна – хранительница мысли Лосева, но, конечно же, не сторож книг.
«Вы сыты, а я голоден», – пишет А.Ф.Лосев великой пианистке Юдиной. Голод и жажда мысли не покидали его до преклонных лет. Разумеется, он, как все мыслители, не мог понять смерть и возмущался ее вторжением в привычный распорядок умного делания. Древние греки научили его пониманию высшего хода судьбы. Он знал, что разумом судьбу не понять, и пристально к ней, коварной, присматривался. Виделся ли ему собственный музей на Арбате с библиотечным центром? Конечно. Иначе не висела бы в самые глухие советские времена начищенная до блеска табличка на дверях с надписью «Профессор Алексей Федорович Лосев». Не надо быть мистиком, чтобы на примере Лосева убедиться: мысль в отличие от человека бессмертна. Но и бессмертной мысли нужно жилье. Оно называется библиотека. В доме Алексея Федоровича открылся дом для его бессмертной мысли. Дом когда-нибудь обветшает, мысль Лосева – никогда.
Я запомнил многое, но глубже всего в душу запала заповедь: «Бесконечность должна обнимать себя»». Иначе она не бесконечна. Маяковский чаевничал со светилом, а я с бесконечностью то в облике Лосева, то в облике семьи Тахо-Годи.
      

– Заповедь Монте-Кристо –


Он написал 285 романов. Двести восемьдесят шестой и самый удачный роман Дюма – его жизнь. Он писал свою жизнь, как роман, а в романы искусно вплетал историю своей жизни. Так же, как д’Артаньян, он прибыл в Париж с несколькими монетами в кармане. Когда Дюма умирал, в его кармане от всех несметных богатств осталось ровно четыре франка – столько же, сколько было, когда он прибыл в Париж. «А еще меня упрекают в расточительности, – усмехнулся писатель, – сколько было, столько и осталось». Биографы утверждают, что у Дюма было 350 любовниц. В таком случае, триста пятьдесят первой любовницей была судьба писателя. «Я обольщаю свою судьбу, как женщину, и она отвечает мне полной взаимностью, – говорил он своим друзьям и врагам. – Удача – это всего лишь естественный результат решительной любовной интриги человека с его собственной жизнью». От внимания историков не ускользнула мистическая связь между жизнью и смертью Пушкина и жизнью Дюма и его героев, в частности Эдмона Дантеса. Дюма моложе Пушкина на три года, а его происхождение прямо-таки списано с пушкинской родословной: «Мой дед негр, мой отец мулат, а общий наш предок – обезьяна». И во внешности Пушкина, и во внешности Дюма негритянские черты проступают весьма отчетливо. Однако Дюма только начинал как поэт, а вошел в литературу как драматург, пленившись «Гамлетом» и Шекспиром. Но всемирная слава пришла к нему как к прозаику.
В отличие от Пушкина, прожившего 37 лет, Дюма дожил до 68-и. Но заметьте, какую важную роль играют в его романах дуэли и, в частности, состоявшиеся и не состоявшиеся поединки. Биографы заметили, что реальный Дантес, убивший Пушкина на дуэли, и Дюма-сын умерли в один год. Это дало повод для одной забавной литературной мистификации вполне в духе Дюма-отца. В 1992 году «Роман-газета» напечатала неизвестный и самый поздний роман Дюма «Последний платеж» – продолжение «Графа Монте-Кристо». Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, узнает, что некий Жорж Шарль Дантес убил великого русского поэта Пушкина. Возникает план, как наказать негодяя однофамильца. Предполагают, что роман написал еще в 1960 г. литератор В.Лебедев. Но сам Дюма давал повод и не к таким мистификациям. Ничтоже сумняшеся он выпустил под своим именем роман Лажечникова «Ледяной дом» и повесть Бестужева-Марлинского «Мулла-Нур». Вероятно, сам Дюма считал это не плагиатом, а творческой переработкой. Он не упомянул имен Лажечникова и Марлинского, как не упоминал имена своих бесчисленных соавторов – литературных негров, помогавших в создании его шедевров, не говоря уже о череде многих и многих менее популярных творений. На все обвинения в плагиате Дюма давал исчерпывающий ответ: «Все плагиат. Даже Господь Бог сотворил Адама по своему образу и подобию. Новое создать невозможно». Это весьма оригинальная точка зрения на природу творчества роднит Дюма с его кумиром и литературным прародителем Шекспиром. Писатель это отлично обосновал в своих высказываниях: «Когда глупый критик упрекал Шекспира в заимствовании иногда целой сцены у какого-нибудь современного автора, Шекспир отвечал: «Эта сцена – девушка, которую я вывел из плохого общества и ввел в хорошее».
Что же касается соавторов Дюма, то самый талантливый и плодовитый среди них – Огюст Маке (1813 – 1888). Ему принадлежат многие и многие сюжетные линии «Трех мушкетеров», «20 лет спустя», «Виконта де Бражелона», «Королевы Марго», «Графини Монсоро», «Графа Монте-Кристо». Он сотрудничал с Дюма 20 лет с 1838 по 1958 год. Рядом с д’Артаньяном Дюма Маке чувствовал себя мудрым и ученым Арамисом. Намек на это в самом названии – «20 лет спустя». Мол, и через двадцать лет дружба, несмотря на все интриги, останется неразрывной. Увы, возник материальный спор. Щедрый Дюма на этот раз что-то не доплатил, и Маке обратился в суд. Однако влияние и обаяние Дюма были столь велики, что суд отказал Маке в совершенно очевидном признании соавторства. Тогда Маке опубликовал оригинал главы, где описана смерть миледи. Лучше бы он этого не делал. Сразу стало ясно, кто гений, а кто великий при нем трудяга. Дюма был гением. Когда работалось, он месяцами писал по 18 часов в сутки, превращая в шедевры литературные болванки своих подельников. Его воображение не знало границ, но он всегда скользил по канве истории. Проще говоря, Дюма был настоящим постмодернистом, пересоздающим реальные исторические и литературные сюжеты на новый лад. Он считал, что возвращает истории ее внутреннюю логику. Горький лишь перефразировал, а вернее почти что процитировал Дюма, когда сказал, что литература изображает жизнь не такой, какова она есть, а такой, какова она должна быть. Должна по высшей, творческой логике.
Свой характер Дюма разделил на четыре цвета. В одном спектре и авантюрист д’Артаньян – позирующий влюбчивый резонер, и меланхолический Арамис, и благородный, вечно мстящий Атос, и грузный ренессансный жизнерадостный Портос. Впрочем, все четверо есть в каждом мужском характере. Вероятно, в этом секрет их всемирной популярности, затмившей все остальное. Богословская диссертация Арамиса называлась: «Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву Господу». Однако позднее он передумал и написал на эту тему рондо:
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
и что влачишь безрадостный удел,
твоей тоске положится предел,
когда творцу свои отдашь ты слезы,
ты, что скорбишь» (Перевод М.Лозинского).
Здесь, конечно, многое от самого Дюма. В финале «Графа Монте-Кристо» он предсказывает свою смерть от «разрыва сосуда» и оставляет нам свою заповедь – «жить и надеяться».
Решив превратить творческий образ в реальность, Дюма купил под Парижем участок Сен-Жермен-Ан-Лэ. На новоселье присутствовало 600 гостей. В парке стояли скульптуры Гомера, Софокла, Шекспира, Гете, Байрона и… самого Дюма. Над входом девиз: «Люблю всех, кто любит меня». Главный зал белый с золотом в стиле Людовика ХV и восточная комната с диковинками из Туниса. В двухстах метрах от замка возвышалась уменьшенная копия замка Иф. Первый этаж, одна зала. Лазурный потолок усыпан звездами, стены обтянуты голубым сукном. Спиральная лестница ведет в комнату самого Дюма. Железная кровать, стол из некрашеного дерева, два стула. Пока гости веселились внизу, Дюма трудился под грохот и блеск дорогих фейерверков. Бальзак в письмах к Ганской возмущался тем, что Дюма израсходовал четыреста тысяч франков. Бальзак удивлен непрактичностью Дюма, который арендует землю для замка у крестьянина и в любой момент может лишиться всех богатств, если крестьянину эта земля понадобится под капусту. Однако, Дюма разорился не по прихоти крестьянина, а после революции 1848 года, когда публика потеряла интерес к театру. На замок был наложен арест, и все имущество распродано. Увезли даже зверей из зверинца.
В 1858 Дюма едет в Россию, «чтобы присутствовать при освобождении сорока миллионов рабов». До этого въезд в Россию был для него закрыт из-за романа «Учитель фехтования», пронизанного симпатиями к декабристам. Николай I запретил роман в России, а неприязнь к автору сохранил до самой смерти. Россия Александра II – освободителя устроила Дюма триумфальный прием. Но понять, что происходило, довольно трудно, ведь Дюма – большой фантазер. Во всяком случае, его знаменитая поварская книга пополнилась рецептами блюд русской кухни. Уже в преклонном возрасте нищий Дюма участвует в кровавых походах сепаратиста Гарибальди, которого в России и Франции почему-то считали символом свободы, о которой тот и не помышлял.
Свою философию Дюма полностью доверил графу Монте-Кристо, который сказал, что в жизни нет ни счастья, ни несчастья, все познается в сравнении. Зато есть провидение – «я решил сам стать провидением». В какой-то мере ему это удалось. Когда писатель умирал, слуга очень сокрушался и плакал. Дюма его утешал: «Не расстраивайтесь, друг мой, если вы мне понадобитесь на том свете, я тотчас вас позову».
Президент Ширак сказал, что прах Дюма будет перезахоронен в Пантеоне. Вряд ли это прибавит славы вечному любимцу фортуны – д’Артаньяну, Атосу, Портосу, Арамису и графу Монте-Кристо в одном лице.


– Заяц с ликом Ворошилова –
(Юрий Арабов «Биг-бит». М 2003)


Попытка понять, что же все-таки произошло с нами в этом непонятном ХХ веке, вот что такое проза и сценарии культового культуртрегера во всех жанрах – Юрия Арабова. «Мы все уходим, как ил на дно», – сказано в одном из стихообразных текстов в этой книге. Да и сама книга есть ничто иное, как залежи такого ила. Роман и повести – попытка вспомнить и воскресить, хотя бы в слове, отца и маму с отчимом. Отец – фигура почти что мифологическая. Нечто пьяное, в татуировке, внезапно возникающее и пропадающее, пока не пропал совсем. Это очень узнаваемая семья многих сыновей второй половины прошлого века, который всем нам был отчимом и никому отцом. Писатель европейской культуры вполне довольствуется фактом констатации абсурдности бытия. Но русский писатель не успокоится, пока не поймет. А не поймет никогда. И Арабов не понимает. Вернее, он понимает больше всех нас и потому не понимает ничего.
Вот, например, Гитлер в киноповести «Мистерия горы», написанной по просьбе Сокурова и переработанный позднее в сценарий «Молох». В фильме, там, конечно, другое дело. Там хочешь или не хочешь, а глазеешь то на Гитлера, то на Риббетропа. А вот в повести все вращается вокруг Евы Браун. Можно ли, любя монстра, сохранить любовь? Вот главный вопрос Арабова. По фильму получается, что можно, а по киноповести ясно, что нельзя. В Евангелии сказано: кто кому служит, тот того и раб. У Арабова: кто кого ненавидит, тот того и люби. Гитлер ненавидит всех, в том числе и предмет своей любви, Еву Браун. Ева ненавидит Гитлера, но принимает свою ненависть за любовь. Два монстра демонстрируют свою способность любить, имитируя любовь, симулируют страсть, но для разогрева им нужна только злоба. Ненависть сближает не меньше, а, может быть, и больше, чем любовь.
Вспоминая свое советское детство, Арабов умело вплетает в него параллельный мир битлов, доносящийся сквозь глушилки. Сюрреальное сплетение сюжетов с нудноватыми эпизодами вино-ликерно-водочной житухи советского подростка. В этом коконе жирно вызревает бабочка с вопросом: зачем? Или: за что? Впрочем, в России это одно и то же. «Как подснежник откладывает сугроб / и как вата проклевывается из верб, / ожидаешь смысла от этих троп, / ожидаешь чуда пути наверх». Но чуда не будет и смысла тоже не будет. Хорошо Сокурову, у него есть национальная идея. Он ее неизвестно каким образом добывает неизвестно откуда. Дитя немецких родителей, сосланных в Узбекистан, он очень нежно любит Россию. Арабов другое дело. Его пронизывают нездешние метафизические токи. Он ищет пути наверх из нашей марракотовой бездны. Он пытается добыть хоть какой-то смысл из русского чернозема, как Гамлет безуспешно добывал его, сходя с ума на почве датской. Вся беда в том, что российский цикл установления реформ так, чтобы можно было не опасаться за свою жизнь, составляет 50 лет; а средняя продолжительность жизни мужчин в России – 58 лет и ни года больше. Другие с этим давно смирились и воспринимают хаос, как нечто должное.
Арабов не смирился. Он ищет себя в этих катакомбах и лабиринтах советского прошлого. Ищет и, конечно же, не находит. Потому что нас там не было вовсе. Там были не мы, а секретари обкомов, которых, как теперь выясняется, тоже не было.
Кто не жил в 60-70-е, тот Арабова не поймет. Боюсь, что со временем этого не поймут и те, кто там жил. Дело в том, что как раз жизнь-то и была там запрещена. Можно было пить водку, ругаться матом и бить жену. Все остальные проявления жизни считались преступными. Жизнь как преступление – норма советского быта. В данном случае преступлением было слушание битлов. И еще секс, ну, не совсем секс, а тоже своего рода преступное деяние, если родятся дети. А если не родятся, тем более.
Я много лет пытаюсь понять Арабова, как знакомого, как поэта, как сценариста, как прозаика, как философа. Но он ускользает от понимания и чем больше он говорит о себе в своих повестях и эссе, тем непонятнее становится.
Когда его любили за строки: «Я спросил у вилки: «Ты – ад?» Переполненные залы аплодировали Арабову, читавшему такие строки: «Еще я не был также в Греции, / еще в Италии я не был. / Но был в ужаснейшей прострации, / когда я вспомнил, где я не был». Теперь Арабова покинула былая ироническая веселость. Ускакал «заяц с ликом Ворошилова». Теперь перед нами очень печальный, увенчанный известностью сценарист и прозаик, который всех пленяет свой печалью.


– Игра с любовью – игра в любовь –
(Пять веков французской фривольной поэзии. СПб., ЛИК, 2003)


С нескрываемой завистью скользит мысль в глубь фривольной половины тысячелетия. У нас-то этой фривольности не было. А жаль. Фривольность – это эрос с юмором или сатира с эросом. То, чего нам так не хватало во всех веках, пока не наступил галантный XVIII век. Почему Восток в отличие от Запада так суров по отношению к женщине? Но он заразил этой суровостью московскую Русь. Галантность, изысканность, эротическая игра – все прошло мимо нас. Мы в это время либо обвиняли друг друга в ересях, либо вместе с полоумными царями предавались неистовым жестокостям, которые и не снились никакому де Саду.
Европа вплоть до Польши была изначально галантна. Она раньше всех открыла в эротике интеллект. Франция обрела свое лицо, когда напудрилась и стала наклеивать мушки на открытых и в интимных местах. Интерес к человеческому телу, приоткрывающий завесу тайны, превратился в своеобразный интимный театр, где юбка – занавес, а любовное ложе – сцена.
Вот одна из таких микропьес. Крестьянин в поисках коровы озирает с дерева окрестности и видит кавалера, лежащего у ног спящей дамы и созерцающего ее интимные тайны. «Не видели ли вы там мою корову?» – вопрошает простодушный пастух.
Еще забавнее притча в стихах об астрономе, случайно наткнувшемся окуляром телескопа на пляж.
И как бы я поэтому хотел,
Чтоб телескоп, души не чаю я в котором,
Не для обзора тел небесных был прибором,
А для обзора женских тел
(Жан Ануй)
Лафонтен, более известен в России по скучноватым басням, – автор галантной поэмы «Спор между глазами и устами». Побеждают, конечно же, уста, поцеловавшие до этого бесстрастного судью.
Любовные игры в монастырях и исповедальнях – излюбленный французский сюжет. Кюре, потерявший парик в дилижансе и нащупывающий его между ног у спутницы. Юная будущая монахиня слушает притчу о Голиафе, которого Господь наказал буйной растительностью, и с ужасом обнаруживает пушок в ранее гладком месте. «Бог меня наказал, как Голиафа!» – восклицает наивная послушница.
Прокрался в галантную поэзию и бессмертный «Декамерон». Невинная крестьянка в горе обращается к другу с просьбой ее убить. Тот предпочел кинжалу совсем другое оружие и приступил к «убийству». Прошел час, другой. «Продолжай меня убивать, я еще жива» – восклицает крестьянка. – «Ты-то жива, но орудие мое уже затупилось», – отвечает партнер.
Французы раньше других осознали, что человек является игрушкой секса. И осознав это, «игрушка» стала сама играть сексом. Так родилась галантная литература, предвестница и вечная спутница всех литературных сюжетов. Француз никогда бы не обошел стороной любовные игры Анны и Вронского в вагоне. А уж что там происходило между Настасьей Филипповной, Тоцким, Епанчным, Мышкиным и Рогожиным, то разве что одному маркизу де Саду известно.
Забавно проследить, как кружева с дамских нарядов и кавалерских камзолов перекочевали на католические облачения. Или облачения были в начале, а потом камзолы? Скорее всего, это процесс параллельный.
Пришел в бордель монах полуседой.
Лоретка говорит ему: «Постой,
Сперва договоримся об уплате,
Ты алтарем живешь, а я …
(Алексис Пирон)
В галантной поэзии важно не что, а как. Французы от кардинала до селянина ко всем запретам относились с должным презрением. Их устанавливали, чтобы нарушать. Всех интересовало только одно – в какой именно форме будет нарушен запрет. Предпочитали изысканность и остроумие.
Когда Симона, дева удалая,
На площади упала как-то раз,
То ветер, столь охочий для проказ,
Под юбку к ней полез, подол вздымая.
Один ханжа вмиг подбежал к Симоне,
Чтоб шляпою прикрыть ее врата.
«Куда со шляпой? – возмутилась та. –
Прочь, прочь! Мне предостаточно ладони».
(Жан-Батист Руссо)
У каждой нации есть своя любимая игра. Англичане путешествовали. Немцы воевали. Русские враждовали. Все это не чуждо и французам, но предпочитают они чувственную любовь. Они вправе сказать о себе устами Лафонтена:
Мы на Парнасе, и в Париже,
И при дворе Амуру ближе.


– Император русского языка –
(Тургенев –120 лет спустя)


Его называли своим учителем Флобер, Томас Манн, Хемингуэй. Влияние его стилистики оказало огромное воздействие на всю русскую и мировую литературу. Генри Джеймс написал свой роман «Два портрета», как прямое подражание Тургеневу. У Манна на столе стояли портреты двух заклятых соперников – Толстого и Тургенева. Хемингуэй обожал «Записки охотника» и написал их римейк «Зеленые холмы Африки». Мюссе, Флобер, Мопассан восхищались и отнюдь не платонически тонкостями тургеневской прозы. Именно тонкостями.
Лев Толстой начинал как ученик Ивана Сергеевича. Вконец разругался со своим учителем из-за его либеральных взглядов и европейской ориентации. Но перед смертью написал «Рубку леса» – явное подражание Тургеневу, не говоря уж о «Холстомере» или притче «Хозяин и работник».
Сегодня в России вряд ли осталось более сотни человек, способных оценить тонкости тургеневского импрессионизма. Его воспринимают сюжетно, прямолинейно, а потому вообще не воспринимают. И все же «Муму» стала архетипом и анекдотом. А это уже свидетельство гениальности. «За что Герасим утопил Муму, я не пойму, не пойму», – это, конечно, признание. Анекдот «я только «Муму» читал, будешь гавкать – утоплю» тоже дорогого стоит. Чтение сегодня для многих начинается с «Муму», ею же и заканчивается. Тургеневу удалось создать притчу о щенке и немом. Лев Толстой всю жизнь мечтал написать что-нибудь такое же простое, как мычание, но его рассказы притчами и анекдотами не стали. В анекдот вошла только Наташа Ростова.
Еще сложнее были отношения Тургенева с Гончаровым. Дело дошло до суда – кто у кого скоммуниздил сюжет «Обрыва». Впрочем, и без суда ясно, что приезд молодого, но слегка потрепанного барина в родовую усадьбу чреват романами (во всех смыслах этого слова) и дуэлями, пистолетными и словесными. Марк Волохов, конечно же, копия Базарова, что бы ни говорил гениальный цензор и большой писатель Гончаров. Европа влюбилась в Тургенева, а Тургенев в Европу. Вот чего не могли простить лутовиновскому помещику Гончаров и Толстой. Что объединяло Тургенева и Толстого, так это полное непонимание русского характера и русской жизни. Русский мужичок, «сеятель и хранитель», «богоносец хренов» подложил им в 1917 большую жирную свинью. Сказки о кротости и смирении русского мужика теперь разделяют участь пастушеских идиллий и стишков Дмитриева: «Мы крестьяне, мы счастливы, / славим барина-отца./ Наши руки некрасивы, / но чувствительны сердца».
Увы, сердца оказались такими же, как и руки. Впрочем, Тургенев написал все же двойной портрет «Хорь и Калиныч».
Кротким мужичком грезил и заклятый враг Тургенева ¬– Достоевский. Вот уж кто не мог уснуть, не обругав Тургенева. В Тургеневе Достоевского раздражало все: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Он смотрел на Тургенева, как Базаров на Павла Кирсанова. И зачем он так элегантно одевается и почему у него что ни цветок, то какой-то «дрок»! «Кто-нибудь видел дрок?» – с пафосом восклицал Достоевский. Кто-нибудь не видел, а Тургенев видел.
Тургеневу, как теперь Аксенову, не могли простить, что он всерьез переселился в Европу, а не засел в Лутовинове, как Толстой в Ясной Поляне. Да еще и влюбился в Полину Виардо, вернее, в ее голос, да еще и жил в ее доме при живом муже. И вообще кормился на деньги лутовиновских мужиков. Вообще-то, все русские классики кормились не от своих трудов, а от крепостного права и царских больших подачек. Но как Тургенев был единственным, кто у царя не взял ни полушки. В отличие от Пушкина, Гоголя, Достоевского Тургенев ничем не был обязан двору и потому вел себя в высшей степени независимо, как, впрочем, и сказочно богатый Толстой.
Два великих хита «Дворянское гнездо» и «Отцы и дети» почему-то не вышли на мировую арену несмотря на мировую славу Тургенева. Между тем «Отцы и дети» – это новое слово после библейской притчи о блудном сыне и явная полемика с ней. Блудный сын возвращается в отчий дом и там погибает. Сыновья, погибающие в отцах, – это тревожное предчувствие Ивана Сергеевича. Он первый раскусил базаровщину. Бунт против мировой культуры отнюдь не кончился нигилизмом.
Сегодняшние базаровы именуют себя антиглобалистами, но суть от этого не меняется. Умница был Тургенев. Не случайно его мозг оказался анатомически самым большим из всех великих мозгов, извлеченных для изучения. Он и сейчас хранится в огромной банке, но вряд ли откроет нам тайну гениальности великого курского помещика. Поговорка «пишет, как курский помещик» вошла в обиход после Тургенева.
Его приевшийся со школы гимн русскому языку слегка отдает сюром. Почему это вдруг писатель разразился таким панегириком не России, а ее языку? Пусть над этой загадкой бьются лингвистические философы, но Тургенев прав. Великим, могучим, правдивым и свободным оказался именно язык. Может быть, не только в начале, но и в конце было Слово? Устарело все, кроме языка. Язык, как музыка, не устаревает и не ветшает. Тургенев создал мировую империю русского языка. Настолько мировую, что Европа даже не заметила, что читает его в переводах. Конечно, Павел Кирсанов – это автопортрет Тургенева. Он был настоящим аристократом и по происхождению, и по призванию.
Говорят, что литература чему-то учит. Если бы это было так, то Россия, прочитавшая Тургенева, давно бы стала процветающей свободной европейской страной, а Германия, прочитавшая Гете и Томаса Манна, никогда бы не вспомнила, кто такой Шикльгрубер. Тургенев подарил России два понятия: «нигилизм» и «дворянское гнездо». Одно другому противоречит. Если жив Базаров, то гибнет дворянское гнездо. А если гибнут дворянские гнезда, то разрушается вся Россия. Дворянское гнездо – это сердце интеллигентного человека, но вылетают из этих гнезд нигилисты.


– Испанский сапог для мысли –
(Джин Плейди, «Испанская инквизиция». М., Центрполиграф, 2002)


До сих пор не совсем ясно, верили ли инквизиторы в истинность своих догм или только прикидывались фанатиками, преследуя сугубо материальную цель – отобрать у евреев золото. Инквизиция отбросила процветающую, лидирующую в мире Испанию в мрачное средневековье и превратила ее в задворки европейской цивилизации.
У Торквемады сегодня немало защитников. Поговаривают, что инквизиция стала заслоном от арабо-мусульманской экспансии. Но реальная история говорит совсем о другом. Ничто так не ослабило Испанию, как застенки святых комиссий, где стены были обтянуты черным сукном и увешаны орудиями пыток.
Сама идея, что под пытками человек может стать более искренним, чем в обычном общении, вынянчена, конечно, не только Торквемадой. Пытки существовали всегда. Но только Торквемада сумел возвести пыточные устройства в ранг инструментов по добыванию истины. Только при нем пыточное дело было поставлено на поток и достигло таких масштабов, что ни один житель Испании и даже всей католической Европы не чувствовал себя в безопасности. Инквизиция – это тотальный идеологический террор, охвативший Европу почти на 200 лет. Именно по образцу инквизиции выстроили свою систему подавления мысли сначала коммунисты, а потом их верные выученики национал-социалисты. По образцу Святой инквизиции была создана идеологическая полиция КГБ и гестапо. Поразительно, что зоологический антисемитизм был главной движущей силой и для Торквемады, и для Геббельса, и для Суслова. По сути дела, идеологи третьего рейха лишь унаследовали набор страшилок Торквемады, создавшего миф о евреях, пьющих кровь христианских младенцев.
Вот одно из типичных дел инквизиции. На женщину поступил донос, что она не ест свинину, а, следовательно, тайно исповедует иудаизм. После изощренных пыток с прижиганием груди раскаленных железом женщина готова «сознаться» в чем угодно. Ее снова изощренно пытают пока не вырывают «признание» в тайной симпатии к иудеям. И таких дел тысячи. Заметим, что историки говорят лишь о тех мерзостях инквизиции, которые занесены в официальные протоколы. Исторический опыт доказывает, что подавляющая часть таких дел остается за кадром и никак не отражается в документах. Мы не знаем, скольких джордано бруно сожгли не на площадях, а в подвальных котлах, и сколько галилеев отреклись от своих идей во всевозможных пыточных камерах.
Формально от евреев требовалось лишь окреститься. Но когда все некрещеные были высланы или убиты, принялись искать тайных иудаистов среди крещеных евреев. Стали искать «тайных» среди смешанных. Покончив со смешанными, стали искать сочувствующих среди чистокровных испанцев. Число сочувствующих и тайных росло в геометрической прогрессии, а имущество репрессированных плавно перетекало в казну. Но Испания от этого не стала богаче, а вконец разорилась. Выслав из страны банкиров, король и королева беспомощно сидели на груде золота, не умея толком им распорядиться. В конечном счете, несметные сокровища были вбуханы в великую армаду, ставшую добычей рыб и англичан, не пожелавших гореть на кострах инквизиции.
И все же Торквемада мог праздновать свою пиррову победу. Его идеи навсегда заразили слабые души и неразборчивые умы. Технология тайного и явного идеологического террора, разработанная в застенках инквизиции, успешнейшим образом применялась Лениным, Сталиным, Гитлером и Мао уже в ХХ веке. Только теперь число жертв исчислялось уже не тысячами, а миллионами.
Навязчивое желание управлять чужими мыслями не покидает и сегодня многих идеологов, властителей и религиозных деятелей. Стремление регламентировать чужую мысль и навязывать другим свою веру можно было бы считать просто маниакальным психозом, если бы люди, одержимые этой болезнью, не становились сплошь и рядом лидерами многомиллионных государств и сообществ.
Инквизиция это не просто историческое явление, а опаснейшее свойство, присущее как отдельным личностям, так и целым народам и государствам. Духовная чума, охватившая в свое время Испанию, распространилась со временем на весь мир. И конца этой эпидемии не предвидится. Галилеем перед лицом андроповской инквизиции стал академик Сахаров, еще в 60-х годах осмелившийся сказать, что «все-таки она вертится». Инквизициям разных времен у разных народов никогда не удавалось полностью сломить индивидуальную волю и покорить человеческую мысль. На тысячу подпевал, поддакивателей и лицемеров всегда находился один Галилей или Джордано Бруно, и все начиналось по новой.
Бесконечная изнурительная борьба государства с человеком всегда заканчивается духовной победой личности. Еще ни одному Торквемаде не удалось полностью подавить свободу, и в этом залог выживания для человечества. Инквизиция – это бесконечная казнь свободной мысли. Но даже эта бесконечная пытка не может заставить мысль поглупеть. Ум не подвластен страху и не подчиняется силе. На то он и ум. Можно уничтожить мозг, но нельзя уничтожить мысль.


– Исповедь Бибигона –
(Корней Чуковский «Дневник 1901 – 1969». В 2-х т. М., ОЛМА-ПРЕСС, 2003)


По коктебельскому побережью среди редких загорающих пар в полузакрытых купальных купальниках вышагивает голый Макс Волошин. Тучный, волосы с сединой, большой живот. Отдыхающие шепчут: «Добро бы был хорошо сложен, а то смотреть жуть». Это один из эпизодов воспоминаний. Для нас Волошин пророк, мудрец, поэт, создатель Коктебеля. А для Чуковского в его тридцать с лишним лет Волошин – голый кошмар, мешающий загорать и купаться. Насидевшись весь год в коктебельской глуши, Волошин должен выговориться. И выговаривается на всех отдыхающих до посинения.
Гумилева Чуковский называет «талантливым ремесленником», который всем надоел своими правилами стихосложения. Момент, когда поэта арестовали и расстреляли, в мемуарах не запечатлен, хотя многие другие аресты автор переживает долго и тяжело. Современник видит мир вблизи, а мы издали. Вблизи все намного скучнее и прозаичнее.
Вот и Репин, у которого Чуковский снимал в Финляндии дачу, выглядит всего лишь бездарным маразматиком. Называет Ленина – «этот агент». Чуковскому это кажется деградацией. А мы понимаем, что тут признак большого ума. И то, что не поддался Илья Ефимович на уговоры Чуковского вернуться в Совдепию, свидетельство в пользу Репина. Умен был, разбирался и в событиях, и в людях намного лучше Корнея Ивановича.
Чуковский, конечно, понимал, что большевики мерзавцы, невежи и хамы. Всюду сидят цензорши «акушерки» и запрещают то «Муху цокотуху» за мещанство и буржуазность, то «Крокодила» бог весть за что. Чуковский язвительно замечает, что так можно в пауке узнать Распутина, а в мухе Вырубову. Выходит разгромная статья главной «акушерки» – Крупской, и Чуковский восклицает: «Бедный я, бедный».
Корнея Ивановича спасла в то время деловая дружба с Горьким, который, чтобы подкормить интеллигенцию, придумал издание «Всемирной литературы», где сотрудничали Гумилев, Блок, Замятин. Замятин эмигрировал, Гумилева расстреляли, Блок умер сам.
Эта смерть воспринята Чуковским в полном масштабе. Он понял, что умерла эпоха. Христос впереди красномясых красноармейцев до сих пор дискутируется. Блок уверял, что ему тоже не нравилась эта концовка, но ничего не поделаешь – впереди шел Христос. Не догадался Корней Иванович, что при обильном потреблении кокаина впереди все время мерещится кому Христос, кому Будда, кому «коммуны дома прорастают». Кокаин потребляли все – Блок, Брюсов, Маяковский. А как иначе? Холодно, есть нечего. Горький через Луначарского выбивал пару брюк для Мережковского. Вот уж кого Чуковский не любит, так не любит. Мережковский в его глазах не богоискатель, а какой-то лошадиный барышник, все время чего-то клянчащий. Все, кто остался в России, очень недолюбливали тех, кому хватило ума уехать.
Дневник Корней Иванович пишет с осторожностью. Если уж Гумилева убили, то что стоит шлепнуть автора «Цокотухи» за непочтительный отзыв о «тараканище». «Покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому». Сталин тут вполне узнаваем. Да и с баранами все ясно: «Мы врага бы на рога бы, только шкура дорога, и рога нынче тоже не дешевы». Чуковский, конечно, рожден для детской литературы. Неслучайно его сказочное чадолюбие. Он вкалывал на семью из восьми ртов и сам называл себя литературным поденщиком. «Могли и вы, и я погибнуть, но дети нас спасли».Этот стих при мне Маршак зачитал Чуковскому на юбилее в ЦДЛ. Корней Иванович стал к тому времени крупным литературным вельможей. Жил в Переделкино в роскошной даче и почитался не меньше, чем член политбюро. И никто не ожидал, что в финале жизни он покажет огромный кукиш ненавистным большевикам – приютит у себя на даче Солженицына, гонимого всеми и ото всюду. А на могиле Корнея Ивановича будет стоять не советская каменная стела, ничего никому не говорящая, а резной православный крест.
Советская власть почему-то надолго запретила его «Храброго Бибигона». Чем этот крошечный мальчик с игрушечной сабелькой напрягал Сталина, сегодня трудно понять. Но ясно, что в душе Чуковский сам был и храбрым Бибигоном, и доблестным Васей Васильчиковым, отрубающий детской саблей голову красном дракону. Но это только в душе. И еще в полузадушенном дневнике где-нибудь нет-нет да и вырвется крик. Не знал Корней Иванович, страдавший в молодости бессонницей, а в 40 лет сердечными болями и одышкой, что проживет он очень полную и долгую жизнь над пропастью во лжи. А потому и встрепенется на призыв Солженицына и поступит, как хочется, а не как политбюро и Союз писателей повелит. Он не был борцом или диссидентом, умел, сохраняя лицо, устроиться и выжить при любом режиме. Но напоследок взял да и подмигнул вечности, состроив советской власти смешную рожицу.
Бог не дал ему проницательности – не понял Чуковский раннего Маяковского, называл поэта подражателем Уитмена, хотя по-человечески Маяковский, да и Крученых ему нравились. О Некрасове писал он всю жизнь. Дописался до государственной премии. Скучнейшая книга, о которой сам автор говаривал: «Писать я не могу, но переделывать я могу».
Дневник Чуковского, хотя и не полностью искренний документ, но все же живое свидетельство о жизни писателей в советском аду.


– Гумберт 18-го столетия –
(Морис Ростан «Любовь Казановы». М., РОСМЭН, 2003)


Пожалуй, только сегодня, когда любовь за деньги стала общедоступной и перестала быть запретной экзотикой, появилась реальная возможность понять, кто такой Казанова. В отличие от Дон-Жуана, которому преимущество в любви давало высокое происхождение, Казанова или покупал любовь, или, наоборот, продавал себя богатым старухам. Делал он это так легко и естественно, что никому, кроме инквизиции, не приходило в голову его осуждать. Восемнадцатый век так пресытился показной нравственностью, что получал удовольствие, только нарушая мораль. Нарушали все: короли, епископы, священники, простонародье и уж, конечно, тогдашняя интеллигенция – полуученые, полухудожники, полууголовники, полуавантюристы. Век всемирного дилетантства, когда все могли всё, когда недоучка  и эротоман Дидро издавал энциклопедию, которой зачитывалась вся Европа, в том числе и Екатерина II. Искать любовь в фантастических мемуарах Казановы бессмысленно. Он просто не понимает, что это такое. Простолюдинок соблазняет обедами в кондитерских, аристократкам обещает создать эликсир вечной молодости, дама своего сословия обещает все и бросает их на первой дорожной станции так же, как они при первом удобном случае бросают его.
В основе действий Казановы философия того же Дидро, назвавшего любовь трением друг о друга двух слизистых оболочек. Трудно сказать, верил ли сам Дидро, что все так легко и просто. Но Казанова даже и слизистыми оболочками свой разум не загружал. Трудно сказать, чего или кого он больше любил: книги, женщин, приключения, власть или деньги. У него это как-то все вместе. В результате ни книг, ни женщин, ни денег, ни власти. Одни приключения. Вот он, главный золотой ключик к этой не столь уж редкой натуре. Восемнадцатый век – эра приключений и авантюр. Кого на самом деле любила Екатерина II, с легкостью бросающая и Понятовского, и Потемкина, и Орлова, и кого угодно, когда угодно, словно это и не люди, а секс-куклы, и сама она только манекен с короной на парике.
Пробиться к личности Казановы сквозь бесстрастные мемуары просто немыслимо. Феллини назвал их «телефонной книгой». Явки, адреса, шифры, коды. Какой-то Штирлиц в любви.
Морис Ростан – романтик до тошноты, эстет до ряби в очах. Он лепит своего Казанову, изысканного Гумберта века Просвещения, замирающего от счастья только в объятьях тринадцатилетних девочек. Впрочем, не забудем, что уже в 19-ом веке Пушкин протестует против императорского указа, запрещающего выдавать замуж девочек. По мнению поэта, в 11 лет крестьянская девка «в самом соку». Ему виднее. Так что Казанова, купивший у русского крестьянина девочку для услуг, а потом выдавший ее замуж за кучера, выглядит филантропом и благодетелем. Словом, «прощай, любезная калмычка».
На самом деле, Казанова все это наврал. Крестьяне не имели права продавать иностранцам своих дочерей, поскольку сами были крепостными. Но в тонкостях русской Фемиды венецианец не разбирался. Его мемуары – это мечты бедного дворянина, каким он хотел бы быть. Это был настоящий герой своего времени. Сотни тысяч таких же Казанов мечтали о подобных приключениях, кутаясь в лохмотья у еле тлеющих очагов.
Его полюбили не современники, а романтики, родившиеся сто лет спустя. Парики, камзолы, шпаги, привораживающие эликсиры, флакончики и перстни с ядом, приключения с пастушками и маркизами – все это было в далеком прошлом. На вопрос: «Кто вы, синьор Джакомо Казанова?» – он и сам бы ничего не ответил, поскольку не знал.
Мы как-то не замечаем, что во многих своих любовных приключениях Казанова оказывается одураченным и обманутым. В любви, как в рулетке, в конечном счете выигрывает казино, а не Казанова. Единственный выигрыш Казановы – сама игра. Зато для Мориса Ростана, великого мечтателя и романтика это мечта об эротическом рае, где ни для кого нет никаких запретов. У Набокова в «Лолите» этот рай превратился в ад. Впрочем, и в самой Библии сюжет развивался так же. Иногда кажется, что рай был создан только для того, чтобы изгнать из него Адама. С тех пор все любовные сюжеты есть ни что иное, как мечта об утраченном рае.


Как стать бессмертным
(Дж.Уитроу, «Естественная философия времени». М., Едиториал УРСС, 2003)


Чтобы описать первые два часа жизни Тристрама Шенди, автору понадобилась бы вся жизнь. Следовательно, вся жизнь Тристрама неописуема. Для Стерна она практически бесконечна. Этот парадокс бесконечности заметил математик Кантор. Жизнь имеет свои пределы, но описание ее требует бесконечности. Значит бесконечность может быть выражена в конкретных цифрах. Ну, скажем. 80 лет жизни. Жизнь человека ограничена, но бесконечна. Вот почему нам хочется жить еще и еще, быть бессмертными. Мы не успеваем и в принципе не можем успеть понять свою жизнь. А так хочется.
А вот еще один парадокс пространства и времени, подмеченный автором бессмертной «Алисы». Улыбка Чеширского кота появляется в воздухе из ничего. Физиков этим не удивишь. Они знают, как буквально из ничего появляются частицы. Правда, частицы, появившись из ничего, ниоткуда, не могут исчезнуть в никуда, не оставив траектории. Зато жизнь человеческая по закону Чеширского кота возникает из ничего и в никуда исчезает.
Все проблемы времени и пространства интересуют нас лишь постольку, поскольку мы хотим понять самое непонятное: жизнь и смерть.
Античные мудрецы утешали. Пока мы живы, нет смерти. А когда мы умерли, ее тем более нет, поскольку некому умирать. Гегель говорил, что это объяснение для животных, а не для людей. Мысленно мы живем намного раньше своего рождения и намного позже своей смерти. Мы размышляем о тысячелетиях истории и о миллиардах световых лет. Мы даже знаем о бесконечности и чувствуем ее как бессмертие. Все цивилизации размышляют о бессмертных богах и вечной жизни.
Ахиллес никогда не догонит черепаху. Пока Ахиллес пройдет половину пути, черепаха тоже пройдет полпути. И как бы не сокращалось расстояние между ними, всегда остается полпути Ахиллеса и полпути черепахи. Над этим парадоксом Зенона мыслители пыхтели тысячи лет, пока не пришла разгадка Уитроу. Зенон ошибся, потому что предполагал, что время и пространство делятся до бесконечности. На самом деле пространство и время имеют свои пределы в микромире. Рано или поздно черепаха и Ахиллес уткнутся в неделимый атом пространства, и тут-то черепахе не уйти от быстрого Ахиллеса. Вам ничего не напоминают эти своеобразные гонки? Если вы – Ахиллес, то черепаха, за которой мы все безуспешно чешем, пока не уткнемся в самих себя, ничто иное, как смерть.
Нас всерьез волнует, вечен или не вечен мир, хотя нам в этой вечности дан «только миг между прошлым и будущим», как поется в известной песне. Стоп. Но ведь миг для кого-то может быть бесконечным, а бесконечность или жизнь может промелькнуть, как мгновение. «Для Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Нет, мы решительно ничего не знаем о времени. Например, с точки зрения физики, нет никаких запретов на движение времени от прошлого к будущему и наоборот. Есть даже области вселенной, где это должно происходить. Там намного веселее, чем здесь. Жизнь начинается смертью, потом старец встает из гроба и годам к 80-ти становится розовеньким младенцем. Физики и космологи такую модель много раз прокручивали и пришли к выводу, что с физической точки зрения такое вполне возможно. Правда, не все возможное реально, хотя все реальное возможно.
Все эти размышления интересны для тех, кому изрядно надоела бытовая модель, запечатленная в «Смерти Ивана Ильича». Родился – женился – заболел – умер. Хочется хотя бы мысленно прокрутить другие варианты. Тем более, что современная физика и не менее современная космология дают такую возможность. Незадолго до своей смерти Эйнштейн сказал, что собственная кончина его не волнует. Он настолько слился с жизнью своей загадочной вселенной, что собственная жизнь не казалась ему «существенной».
Среди возможностей, открывшейся в этой новой вселенной великого Альберта меня особенно радует жизнь света. Известно, что на фотоне, мчащемся со световой скоростью 300 000 км/сек, время всегда равно нулю. Как в том еврейском анекдоте: «Кругом суббота, а у меня четверг».
Вы знаете, что такое время, равное нулю? И я не знаю. Подозреваю, что это вечность или бессмертие. Приятно, что они существуют.


– Китайская Кама-сутра –
(Бо Син-цзянь «Да Лэ Фу». М., Наталис – Рипол Классик, 2004.


Русское звучание названия древнекитайской книги соответствует игривому содержанию трактата Да Лэ Фу. И не только Фу, а множество других Хуа и Фыней.
Русь еще и не думала принимать христианство, когда поэта конца VIII – начала IX в.в. Бо Син-цзянь написал свою эротическую поэму. Но не думайте, что перед нами всего лишь древнекитайский Барков. Все пронизано космическими силами, а полное название поэмы – «Ода Великой радости любовного соития Неба и Земли, тени и света». Ну, а далее и без перевода понятно, что такое «киноварный воробей в киноварной пещере». Разумеется, эротические шалости разрешались поэту, дожившему аж до пятидесяти лет (776-826), только на пенсии. До этого поэт сдал экзамен на высший чин и исправно служил при дворе, дойдя до ранга министра иностранных дел. Уйдя в отставку, на покой, он понял, что «среди познанных чувств нет важнее соития». Кроме того, выяснилось, что «в общем нет разницы совокупляться со служанками или со знатными барышнями».
Китайцы любят систематизировать. Сегодня уже никто не знает, что значит «три любовных соединения и шесть проникновений», но эрос при этом «проникает до самого нутра ста сосудов и четырех конечностей». Словом. «друг в друге ничком / или все нипочем».
Поэтесса и китаистка Ольга Городецкая сейчас работает на Тайване хранительницей музея императорских сокровищ, вывезенных в свое время Чан Кайши из коммунистического Китая. Она перевела поэму «Да Лэ Фу» с особой любовью. Дело в том, что, по ее мнению, в Китае нет европейского разделения на дух и тело. Тело так же почитаемо, как душа. Поэтому секс в китайской литературе – занятие весьма пристойное и достойное. Кстати, сама поэма обнаружена не где-нибудь, а в библиотеке древнего буддийского монастыря. «Вверх – вниз / усерден, неистов, / вдоль – поперек / на радость обрек, / с сестрою брат / страсти рад». Ну, прямо Маяковский! «То в задний ход / наоборот, / то меж зубов / большой улов, / верхом на нем / лихим конем / и вниз огнем / скакать, скакать».
В наших летописях тех далеких времен Святослав громит врагов, Ольга сжигает живьем каких-то древлян. А про секс ни слова, ни полслова, хотя мы знаем, что век спустя у Владимира Красна Солнышка был роскошный гарем. Не знаю, какими глазами смотрел на своих наложниц будущий святой и равноапостольный киевский каган, а вот в Китае за сто с лишним лет до этого поэт так воспевал великую радость соития. «Месиво плоти, клубок кутерьмы / жизнь обретает из пары причин. / Плавится твердость по форме самца. / Мягкость – в бесформенность самки стекает. / Точность чеканки, незримость резца / женщин, мужчин шлифовала веками. / Два образца – световой, теневой. / Муж силой света устойчив, квадратен. / Женщина – круглая тень от него, / гнется податливо и многократно». Как не вспомнить знаменитый «Черный квадрат» Малевича.
Может быть, если бы не было китайской стены, отделяющей Поднебесную от варваров, мы узнали бы радость настоящей любви уже во времена Киевской Руси. Но в то время не было ни радио, ни телевидения, ни Интернета. И великая древнекитайская культура растворилась и законсервировалась в себе самой. А в общем, древнекитайский рубеж VIII – IX в.в. очень похож на наш ХIХ век. У нас Пушкин: «поднимем бокалы, содвинем их разом», «раздайтесь вакхальны припевы». У Бо Син-цзяня: «Уж спаренные кубки / окрасились вином, / красою девы хрупкой / и юности стыдом».
В Европе красота женской и мужской наготы будет открыта лишь вXIV-ХV вв., а в Китае в VIII веке нагота уже воспета и отражена в стихах и миниатюрах, которые сегодня невежды назвали бы порнографией. «И ярости стебель, растет, утверждаясь, / головка восстала на битву, на пир. / Златая пещера дрожит, подчиняясь…/ Он неба зенит, она – неба надир. / Он пик одинокий, пронзающий тучи, / он сирый утес и стремительный ключ./ Она – как ущелье с лавой тягучей, / глубок ее кратер, и жгуч, и колюч».
Для адекватного воплощения секса в слове китайцы 1200 лет назад уже овладели приемами современной поэзии: «вверх – вниз / в – из». Почему-то мне вспомнилось пушкинское «швед, русский рубит, колет, режет», когда я читал такое описание любовной сцены: «Колет сверху, / вниз в прореху, / режет с краю, / сбоку карет». Впрочем, постельные битвы в мировой литературе часто сравнивались с настоящими сражениями и поединками. Однако один из образцов потряс меня своей гамлетовско-шекспировской глубиной. Сцена, где Гамлет ныряет в могилу Офелии, – явная подмена любовного слияния, так и не состоявшегося при жизни. У Бо Син-цзяня половой акт напрямую сравнивается с погребением, но совсем не мрачным. «И хоронит себя в нее, как в могилу. / Греющий, глянцевый потускнел, сгинул… / Теплый, влажный в размякшую глину… / Вдруг стремительно выглянул! / И опять нырнул / на глубину».
Мы практически ничего не знаем об эротических пристрастиях наших предков. До 17-го столетия об этом не принято было говорить. Культура древнего Китая не знает такого запрета. Вернее, знает, но не признает. «Колышет тело веером / она, глотая плод». Как это по-китайски сказано и показано.
Бо Син-цзянь считает, что смысл жизни в сексе. Многие с ним не соглашались и не согласятся, но книга создана для единомышленников хотя бы по темпераменту. Так что совсем не случайно китайцы – самая многочисленная нация на земле.


– Костоправ времени – Сергей Капица –


Кто сегодня прислушивается к ученым? Чаще звучат голоса шарлатанов, знахарей или политических зазывал. Суперпопулярная когда-то передача Сергея Петровича Капицы «Очевидное – невероятное» теперь ютится где-то на телезадворках, как и вся наука вкупе со всей культурой. В последние годы Сергей Петрович совершил множество открытий, о которых обществу почти ничего не известно. В частности, согласно его графикам, в 2007 году произойдет своеобразное уничтожение исторического времени, которое, образно говоря, можно назвать финалом. Попросту говоря. Речь идет о конце света. И хотя сам ученый призывает: «Не надо драматизировать!», – есть, о чем задуматься.
Многие думают, что конец света – это что-то вроде последнего дня Помпеи или Хиросима для всего человечества. На самом деле, наука знает, что конец исторического времени чаще всего – очередная пауза пред новым витком. Так было в древнем Риме, когда заканчивалась античность, и в средневековой Европе, когда завершилось средневековье, и начинались периоды упадка. Весь вопрос в том, сколько времени охватывает переходный период. От античности к средневековью двигались полтысячи лет, а от феодализма к капитализму Европа прошла свой путь лет за 250. Нынешний условный «конец времен» уже начался и будет длиться всего-то лет девяносто. Так что, ни нам, ни нашим детям из этого промежутка не выскочить. Говоря словами Капицы, «мы попали под колесо истории».
Не приведи бог жить в эпоху перемен, считали китайские мудрецы. Но мы живем именно в такую эпоху. Что же делать? Капица призывает не паниковать, а, прежде всего, внимательно осмотреться и понять, что происходит. Во-первых, «мы» – это не только Россия, но и все человечество. Во-вторых, у России свои особенности. В развитых странах «конец времен» начался лет 25 назад. Здесь мы явно запаздываем, хотя слаборазвитые страны познакомятся с нашими проблемами лет на десять позже.
Что же такое конец времен? С научной точки зрения, это демографический переход, когда рост населения сначала стремительно возрастает, а затем столь же стремительно уменьшается. В США, в западной Европе этот процесс закончился. В России все только начинается. Позднее то же самое будет в Индии, в Китае, в Африке.
Во время перехода значительные массы людей устремляются из села в город. Но в городе их ждет отнюдь не сахар. Дело в том, что в период перехода стремительно падает занятость в промышленности и сельском хозяйстве. Зато резко взлетает ввысь линия на шкале занятости в сфере информации и социальных услуг.
Стоп. А каково бывшему пахарю или слесарю переучиваться на парикмахера, программиста, повара, продавца, закройщика, артиста, писателя, певца или журналиста? Если бы впереди было 2-3 поколения, тогда не поздно изменить систему образования, переориентировать промышленность и сельское хозяйство на резкое сокращение. Но этого времени у нас нет. Россия стремительно вошла в полосу демографического перехода, быстро прошла в двадцатом веке стадию резкого роста населения и уже в 90-х годах стала резко сокращать численность. Никакими мерами предотвратить это невозможно. Так в Западной Европе в 60-х тщетно пытались поднять рождаемость всевозможными льготами и выплатами. Поразительно, что вопреки весьма распространенному мнению демографические процессы почти не зависят от материального благополучия.
Все наши нынешние радения о росте так называемого реального сектора производства – это тоже пустые хлопоты. Расти должно не количество чугунных болванок, а количество горячих пирожков и ультрасовременных компьютеров.
Почти все экономисты, политики и предприниматели в России воспитаны в духе марксистского догмата о приоритете экономических факторов в развитии человечества. Между тем, все актуальнее становится высказывание крупнейшего экономиста Фукуямы: «Непонимание того, что основы экономического поведения лежат в области сознания и культуры, и приводит к тому распространенному заблуждению, при котором материальные причины приписываются тем явлениям в обществе, которые по своей природе принадлежат области духа». Одним словом, разруха не в цехах, а в головах.
Капица призывает понять «чудовищную роль средств массовой информации», которые в период демографического перехода, когда и без того голова у всех идет кругом и мозги набекрень, сеют растерянность, панику и невежество.
– Мы скатились на уровень глубокого средневековья. Свобода, не уравновешенная чувством ответственности, стала национальным бедствием. Раб не свободен и потому безответствен. Теперь раб свободен, но беспомощен.
Круто сказано. Но надо учесть, что как раз из теории Капицы следует неизмеримо и стремительно возрастающая роль СМИ. Только они в союзе с наукой и культурой способны самоорганизовать хаос переходного времени. Между тем, науку и культуру загнали в угол, а каналы ТВ, которых у нас совсем немного, обещают то приворожить, то заколдовать телезрителя.
Можно было бы возразить, что и этот процесс вряд ли управляем, как и все процессы переходного времени. Но цель моя не полемизировать, а понять. А, может быть, и утешить всех и себя самого, что все не так уж и плохо, если окинуть наши беды научным взором. Я попросил Капицу сказать что-то оптимистическое, и он откликнулся на вполне понятную просьбу:
– В целом у истории есть связь и цель, а в деталях это выглядит, как хаос. Так невозможно точно предсказать погоду, а в целом есть климат. Обратного пути у демографической прямой нет. Бывают скачки, задержки, но в среднем торжествует закономерность, которую можно рассматривать, как цель Истории.
Тут уж я не удержался и прямо спросил, что, мол, если есть цель, то есть и Высшее Существо, устремляющееся к этой цели?
Ученый ответил осторожно:
– Либо высшее Существо, либо само человечество как система. Человек – это результат обобщенной интеллектуальной деятельности, которая, в свою очередь, возможно, управляема законами Ноосферы (сферы разума), открытой Тейяр де Шарденом и Вернадским. Ясно одно – общее нельзя объяснить через детали. Оно всегда будет плохо понимаемо современниками. А понять важно. Люди обычно пытаются изменить мир, не поняв его, что мы сейчас и делаем. Постмодернизм – следствие перемен, за которыми мы не успеваем и отвечаем растерянностью во всех сферах. Мы живем, во всяком случае, в очень интересное время. Это можно точно сказать. И то, что происходит с нами, происходит со всем человечеством.
Мне сразу же вспомнились слова Гамлета о том, что век вывихнут и он рожден быть его костоправом. Все мы в той или иной мере костоправы, если теория Сергея Капицы верна.


– Невидимый колледж красоты –
(XVIII Любищевские чтения. Современные проблемы эволюции. Ульяновск, 2004)


Идеи А.А.Любищева продолжают будоражить умы. Вопросы, которые задавал природе этот гений из Ульяновска, до сих пор требуют ответа. Начатые им опыты еще не завершены. Затеянные им научные диспуты продолжаются. И это притом, что рубеж его земной жизни – 1972 год.
Он на протяжении долгих лет вел дневник времени, четко фиксируя с точностью до секунд все, что происходило с ним в течение дня, недели, месяца. Для чего? Хотел создать биологическую теорию относительности, понять, что такое время. Из этой затеи пока ничего практического не вышло. Но во многом благодаря Любищеву ученый мир понял, что кроме физического времени существует время биологическое, и о нем мы фактически ничего не знаем.
Изучая рисунки на крыльях бабочек и закономерности их возникновения, ученый пришел к твердому убеждению, что законами генетики и теорией естественного отбора красоту этих узоров не объяснишь. «А если это так, то что есть красота?» – как говорил поэт. Любищев выдвинул гипотезу, что красота есть формообразующая способность природы, такая же объективная и значимая, как сила, энергия и материя. Вот этому ни в школе, ни в вузе нас не учили. Между тем, один из героев Достоевского как бы проговаривает, что красота – это страшная сила, которой спасется мир. Любищев пытался выявить формулы и биологические законы красоты в природе. Тут генетики и дарвинизма недостаточно. Формулы живого потребовали самой изысканной и продвинутой высшей математики. Любищев успешно повенчал биологию с математикой и намного опередил свое время.
Он пришел к выводу, что любой природный ландшафт, будучи единым целым именно по закону красоты, является неким живым существом. А вся живая природа в целом – это тоже некое существо, живущее по своим, пока неведомым нам законам.
Переписываясь с крупнейшими биологами, которые в большинстве своем были тоже гонимые и опальные за приверженность генетике и идеализму, Любищев образовал невидимый колледж, своего рода подпольную академию, которую проглядело даже всевидящее лубянское око. Ну, переписываются между собой разные чудаки с учеными степенями, но ведь в их ученой переписке ни одного слова понять невозможно. Невидимый колледж Любищева продолжает свое существование и по сей день. Но теперь это чтения и семинары, на которые съезжаются ученые из разных городов и вузов страны. Феномену невидимого колледжа посвящены исследования философа Владимира Гуркина, который сам продолжает традиции эпистолярного, теперь уже интернетного контакта ученых поверх барьеров, минуя официальные чиновничьи препоны.
Один из близких учеников Любищева – профессор философии, биолог и поэт Юрий Линник из Петрозаводска. Трудно найти крупного неординарного ученого, с которым Линник не установил бы научный контакт. Кроме Любищева, он весьма плодотворно общался с великим астрофизиком, гулаговским сидельцем Козыревым. Линник создал музей опальных и репрессированных художников-космистов из объединения «Амаравелла». И он же продолжает исследования, начатые Любищевым. В частности им собрана самая объемная коллекция бабочек, которой позавидовал бы и сам Набоков.
Я спросил у Юрия Линника напрямую: удалось ли найти закономерности рисунков на крыльях бабочек? Он ответил, что, как ни странно, многое было сделано в этом направлении еще Аристотелем в Древней Греции. Однако существенных прорывов пока не наблюдается. Похоже, что существует некая невидимая информационная матрица, по которой эти рисунки клишируются. Ясно, что это не только гены и не только природные законы естественного отбора. Есть еще что-то. Это что-то движимо не массой и не энергией, а законами красоты.
Для Платона красота – это идеальные математические соотношения. А вот ученик Платона Аристотель утверждал, что красиво лишь то, что жизнеспособно. Проще говоря, красота – это видимая и зримая жизнь. Как бы ни была сложна современная математика, даже она не способна уловить совершенство жизни. А человеческий глаз улавливает. Смотрим на цветок или на узор крыльев бабочки и улавливаем.
Любищев утверждал, что он религиозен лишь на уровне разума. Невозможно не видеть следов высшего замысла, присутствующего во всей природе. Этот высший замысел воспринимается человеком как красота. Словом, все, как у Николая Заболоцкого, отсидевшего в тюрьме и в ссылке за «шпионаж» в пользу английской разведки. «Что было раньше птицей, / теперь лежит написанной страницей; / мысль некогда была простым цветком, / поэма шествовала медленным быком;/ А то, что было мною, то, быть может, / теперь растет и мир растений множит»,


– Любовь поумнела? –

СМИ пестрят сообщениями о разгадке тайны любви. Наконец-то удалось установить, где именно таится она, проклятая. Совсем не там, где вы подумали, а в центре удовольствия – в лобных долях. Там же, где и мысль. О том, что мысль прячется в лобных долях, догадывались и раньше. Не случайно умного человека частенько так и называют – высокий лоб. Оказывается «высокий лоб» – это еще и большая любовь.
Все началось с поисков привораживающих запахов. Все думали, что это нечто ароматическое. Ничего подобного. Женщина носом чует мужской гормон, который в чистом виде пахнет козлиным потом. Так что не спешите ароматизироваться «мужественными духами», идя на свидание. Путь к сердцу женщины лежит через аромат, но отнюдь не козлиный. Впрочем, Генрих VIII считал, что мужчина вообще не должен мыться. От него так воняло, что придворные дамы падали в обморок, а у собак шерсть вставала дыбом.
В общем, нос чует сердцем, а сердце чует носом, кто именно нужен ему или ей. Но конкурсная комиссия, отбирающая нужных претендентов и претенденток, находится отнюдь не в носу, а все в тех же лобных долях, где прячется мысль. Хотя, как говорится, любовь зла, полюбишь и козла. Оказывается, у этой поговорки есть еще и прямой смысл.
Итак, сначала обоняние. Оно гарантирует право на участие в первом туре любовного турнира. Следующий тур – зрение. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И тут народная мудрость оказалась права! Как правило, влюбляются неосознанно, именно с первого взгляда, в первые три секунды. Другое дело, что такая «влюбленность» через час-другой может с легкостью улетучиться, если объект внимания раскроет рот или очаровательный ротик. Так что утверждение, что «женщина любит ушами», мягко говоря, неточно. Ушами женщина запросто может разлюбить. Два-три неосторожных слова, и из третьего тура вы вылетаете. Что касается мужчин, то для них в равной мере важно обонять, видеть и слышать. Правда, у заядлых курильщиков обоняние притуплено, а, следовательно, курильщику труднее влюбиться. «Ничего, что пока / вместо шика парижских платьев / я одену тебя в дым табака?» – спрашивал Маяковский. Очень даже чего. Женщина, окутанная дымом табака, может почувствовать симпатию к той или иной разновидности табачного дыма, если она сама заядлая курильщица.
Если три этапа конкурса – обоняние, зрение, слух – благополучно пройдены, есть шанс «дойти за самой сути», как говорил Пастернак. И здесь опять включается мысль, да еще как активно. Чтобы влюбиться по-настоящему, окончательно и бесповоротно нужно выключить в мозгу все критические центры, видеть в своем партнере и своей партнерше только хорошее. Этому способствуют разные вещества, которые мозг начинает активно выделять, чтобы в мужчине замолкли Чацкие и Онегины с их гиперкритицизмом, а женщина как можно скорее уподобилась Татьяне Лариной, наделившей Онегина всеми книжными достоинствами, которых у того и в помине не было. Одним словом, «если я тебя придумала, стань таким, как я хочу».
Казалось бы, уж тут-то мысль должна отключиться. Ничего подобного. Именно на стадии вымысла влюбленным приходится активнейшим образом вспоминать все умное, что они прочли или услышали. Ромео и Джульетта, чтобы окончательно полюбить друг друга, используют замысловатые метафоры: «Встань у окна, затми луну сияньем». Лев Толстой считал, что это отступление от правды жизни. Мол, так в жизни не изъясняются. Зато мысленно, про себя, влюбленные, вернее, влюбляющиеся, произносят самые пышные и сложные монологи, чтобы возвысить в своих глазах предмет любви. И «предмет» возвышается да неимоверных высот. После этого, чтобы свергнуть кумир с пьедестала, нужны годы и годы, а иногда и вся жизнь. Если же и жизни не хватит, значит любовь вполне состоялась. Победила все-таки мысль. Но не критическая, а художественная. Словом, чтобы по-настоящему влюбиться, нужно хоть немножечко быть Шекспиром. Так, по крайней мере, решила сегодняшняя наука, которая, как известно, сегодня говорит одно, а завтра совсем другое.
А как же Павлов с его рефлексами? А как же Фрейд с его комплексами, либидо, эросом и танатосом? Выяснилось, что к любви-то как раз все эти рефлексы прямого отношения не имеют. На рефлекторном уровне можно переспать, но отнюдь не полюбить. Что касается гениальных построений Фрейда, то они все более и более удаляются в область художественной фантастики, задрапированной под науку. Гигантские деньги, вложенные семейством Рокфеллеров в психоанализ Фрейда, принесли еще большие деньги. Игра во Фрейда «по-научному» разрослась на полвека и, видимо, навсегда так и останется притягательной игрой, не более.
«О любви не говори, о ней все сказано…» Оказывается, еще далеко не все. С легкой руки романтиков любовь считалась священным безумием, добровольным сумасшествием. Теперь выясняется, что любовь – это мысль, мысль и еще раз мысль. Одним словом, если мысль не заговорит, то и чувство умолкнет. Сердце всегда считалось глупым, а оно, оказывается, намного умнее нас. Пока мы обоняем, смотрим и слушаем, оно молчит. И только когда включится мысль, сердце заработает в учащенном ритме, пробуждая все остальное. И вот тогда на первый план выходит его величество осязание. Казалось бы, простейшее из чувств, однако же не у человека. Люди сначала влюбляются, хотя бы на миг, и только после этого берутся за руки. А там гуляй, рефлексы! Так что если кто-то говорит «я от него (или от нее) без ума», это означает, что как раз от него-то или от нее как раз с умом. И знаменитая комедия Грибоедова под первоначальным названием «Горе уму» все-таки про любовь.




– Гений (Маяковскому 110 лет) –


Любить или не любить Маяковского – это отнюдь не вопрос свободного выбора. Я знаю много людей, которые хотели полюбить его поэзию и не смогли. Пастернак, например. И есть множество людей, которые изо дня в день убеждают себя и других, как плох Маяковский, но не могут отрешиться от его образа. Таков был Карабчиевский. Гораздо комфортнее чувствовали себя те, кому Маяковский был чужд. Среди них Ахматова. Она знала, что он гений, но его гениальность ей была не нужна.
Общепризнанный, но мало читаемый Хлебников обращался к нему сквозь время: «Кто там в звезды стучится? / А, Володя! / Дай пожму твое благородное копытце». Но стоило кому-то нашептать, что Маяковский замылил рукописи Хлебникова, и тот поверил, стал называть гения «негодяем». Сегодня рукописи нашли. Маяковский отдал их в надежные руки Романа Якобсона. А тот положил их в сейф и эмигрировал. Так что чего-чего, а клеветы вокруг Маяковского море разливанное.
«Море уходит спать. Море уходит вспять», – написал он незадолго до гибели. Конечно, он был морем. Даже океаном поэзии. «Кто над морем не философствовал?» Пушкинская простота, державинская торжественность, лермонтовский лиризм и трагизм не исчерпывают его палитру. Его образность не перекрыл никто. Напрасно пыжились Мариенгоф, Есенин, Шершеневич с их имажинизмом, бледным подобием футуризма. От их стихов не срываются гроба «шагать четверкою своих дубовых ножек». Это он сказал собачонке: «Из себя готов достать печенку. / На, не жалко, дорогая, ешь». Кто лучше Маяковского в трех строках рассказал о трагедии белого движения? «На колени упал главнокомандующий. / Трижды землю поцеловавши, / трижды город перекрестив. / – Ваше превосходительство, грести? / – Грести!» Это написано о заклятом и лютом враге, белом генерале. Что же говорить о друзьях. Друзьями были некие рабочие, которые лежат, подыхая, под старыми телегами и грезят про город-сад. Или вселяются в новый дом, где пол стелется «извиняюсь за выражение, пробковым матом». В конце короткой, 37-летней жизни он понял, с кем на самом деле имел дело, и написал о пролетарии пьесу «Клоп». Творец жизни, которому принесено столько жертв, оказался просто клопом. «Съезжалися к загсу трамваи. Там красная свадьба была». Ничего смешнее не читывал. Срифмовав «пролетария» с «планетарием», Маяковский лишь предсказал выползание клопа в космос. Его космическая утопия «Летающий пролетарий» предвосхищает фильмы ужасов.
До сих пор непонятно, превратил ли он человека в пароход или пароход в человека в известном стихе о застреленном дипкурьере Нетте. Сама фамилия Нетте со словом «нет» в начале отдает чем-то потусторонним. «Здравствуй, Нетте, как я рад, что ты живой». А ведь слышится совсем другое: «Как яр ад, что ты живой», да еще «дымной жизнью труб, канатов и крюков». Налицо все атрибуты ада. Конечно, ничего такого он не имел в виду. Просто подсознание, вернее язык, играет гением. Маяковский, как блаженный юродивый, «слизывал», по его словам, плевки чахотки шершавым языком плаката. Плакат ведь это тоже что-то вроде новой иконы.
Он хотел развочеловечить Господа. Превратить его из богочеловека в человековождя. Но и тут юродивая ухмылочка: «А народ сиди и жди, когда придумают вожди». Народ он увидел дважды. Первый раз, когда «улица присела и заорала: «Идемте жрать!» второй раз на похоронах своего божка. Не знаю, удалось ли гению каплею слиться с массою во всемирном оргазме, но проговорился он по крупному: «Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама ильичова смерть». Лучше не скажешь. Смерть как величайший и главный организатор и оргазмизатор социализма. В другой раз он назвал себя «ассенизатором и водовозом, и опять точнее не скажешь. Только гений мог превратить себя в отстойник всего пролетарского дерьма.
Все это мало вяжется, вернее, совсем не вяжется с жеманным серебряным веком, куда пытаются втиснуть и Маяковского. Там он смотрится, как Карабас среди Арлекинов и Пьеро. Побывав на корриде, он пожалел быка, но как пожалел! Хотел поместить между рогами пулемет, чтобы расстрелять эту орущую толпу. Таким быком был опять же он сам. Красное знамя социализма разъярило Маяковского до полной потери разума. Умнейший муж России превратился в загнанного быка, мычащего от боли свое гениальное «Простое, как мычание». Сантименты Маяковского в сочетание с показной и не показной грубостью раздражают всех. В этом он похож на Шекспира, у которая грубейшая ругань сочетается с нежностью и галантностью. У Маяковского это свойство умножено на сто. «В сто сорок солнц закат пылал…» Почему в 140, а не в 100 и не в 200? Потому что 140 ранит своей незавершенностью и избытком. Сорок – роковое число. «150 000 000» не произвело впечатления. 140 солнц производит. И еще почему «стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала»? Два ствола – это солнце на закате и на рассвете. Оба стреляющие, пылающие светом. «Стихов и света кутерьма, сияй во что попало» – настоящее светопреставление, вернее, света представление.
Сегодня устарела любая риторика, будь то египетские гимны Осирису, оды Державина или р-р-революционные поэмы Маяковского. Устарела и лирика. На первый план выходят сюр, сарказм, абсурд и ирония. И здесь он опять гениален. «Землю попашут, попишут стихи». Или хрестоматийное: «Розовые лица, револьвер желт». Не то пародия, не то самопародия. Предвосхищение кича и постмодерна. Его, как Шекспира, в каждую эпоху будут читать по-новому. Героическая попытка сбросить Маяковского с мотоцикла современности успехом не увенчалась. Не удалось заменить его Хлебниковым, Пастернаком, Ахматовой. Сразу получалась какая-то подмена. Кукольный театр без Карабаса. Разумеется, Буратино, Пьеро, пудель Артемон и Мальвина весьма и весьма положительные. А Карабас очень даже отрицательный. Но именно он придает энергию действию. Убираете Карабаса, и репертуар рассыпается. По большому счету, Карабас и сам кукла. Гениальная кукла. А застрелившийся Карабас – это уже трагедия. «Мы идем сквозь револьверный лай» – одной этой строки достаточно, чтобы понять, что произошло.
Он написал лучшее стихотворение о лошади («Хорошее отношение к лошадям»), лучшее стихотворение о собаке («Как я сделался собакой»), лучшее стихотворение о солнце («Удивительное происшествие…»), лучшее стихотворение о скрипке («Скрипка и немножко нервно»). И он же: «Нежные, вы любовь на скрипки ложите. / Любовь на литавры ложит грубый». На литавры не получилось. Получилось – «издергалась, упрашивая». В двух словах вся каденция. Не упросил! Любовное трио Брик – Яковлева – Полонская обошлось без литавр, но не обошлось без револьверного лая. Точка пули была поставлена самим поэтом. Револьверный лай останется многоточием.


– Тринадцатый апостол –
(К 110-летию великого поэта)


К юбилею Маяковского в Москву прибыла дочь поэта, профессор Нью-йоркского университета Патриция Томпсон. Она почему-то называет себя Еленой Владимировной и в доказательства своего происхождения демонстрирует по телевизору письмо поэта с приветствиям «двум Элли». Маму Патриции звали Элли Зигерт. В поэме «Маяковский начинается» поэт Николай Асеев писал: «Только ходят миссийки и версийки, / вихрем пыль дорожную крутя. / Будто где-то там, в далекой Мексике / от него затеряно дитя». Письмо к двум Элли не кажется убедительным доказательством, поскольку «Элли маленькую» зовут Патриция, а фамилии Томпсон и Зигерт никакого отношения к Маяковскому не имеют.
Тем не менее, вся эта история весьма трогательна. Маяковский единственный из русских поэтов ХХ века стал настоящим мировым мифом. Ни Бродский, ни Пастернак, а именно Маяковский. О нем слагали замечательные стихи и поэмы Пабло Неруда и Поль Элюар. Его до сих пор любят и проклинают на всех языках Америки и Европы. Детали его биографии становятся важнее стихов, а воспоминания его любовниц пользуются большей популярностью, чем тексты самого поэта. Монографии о Лиле Брик нарастают и умножаются с большей скоростью, чем книги о самом гении. Гений ли? Этот вопрос терзает творческую интеллигенцию, поскольку крылатая фраза Пушкина о несовместимости гения и злодейства никак не согласуется с обликом поэтического громилы, коим несомненно был Маяковский. Впрочем, и сам Пушкин вряд ли годится в святцы, что ни на йоту не уменьшает его таланта.
Все, что ставят сегодня в вину Маяковскому, можно в равной мере инкриминировать даже Пастернаку. Разве Борис Леонидович не написал семипудовые р-р-революционные поэмы «Лейтенант Шмидт» и «1905 год»? А «Высокая болезнь» с искренним прославлением «гения» Ленина? Не говоря уже о множестве стихов про колхозы и посевные. Их никто не помнит, но они есть.
Вся беда в том, что у Маяковского даже плохие вещи плохи гениально. Нельзя забыть соски Моссельпрома, коим износу нет, которые сам поэт сосал бы до старости лет. Самая противная поэма «Владимир Ильич Ленин», написанная явно на заказ, на сто порядков превосходит оду «К Фелице» Державина. В жанре восхваления власти и приспособленчества к ней Маяковский перекрыл самых льстивых классиков-одописцев. Что-то садо-мазохистское есть в строках «я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше». Тут дело не в Ленине, которому поклонялись, как богу, и Пастернак, и Мандельштам, а в чем-то другом. Оды Ленину писал и Есенин. Но «Капитан земли» жалок рядом с исповедью: «Двое в комнате: я и Ленин».
Маяковский, конечно, врал. Любой поэт плевать хотел на любого вождя и всегда чувствует себя или богом, или мессией. «Самого обыкновенного Евангелия тринадцатый апостол» несомненно был таковым. То есть Иудой. В начале века Христа предали все поэты, но все по-своему. Блок повел Спасителя впереди грабителей и убийц в поэме «Двенадцать». Маяковский до того кощунства не доходил, но ради красного словца мог устроить красную «евхаристию»: «Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству по имени класс». Это вам не есенинское «Христово Тело выплевываю изо рта». Ради красного словца (во всех смыслах этого эпитета) поэт призывает «расстрелять Растрелли». Хуже, когда в провокационной анкетке, розданной писателям, он призывает расстрелять опального Пильняка. Впрочем, это, пожалуй, единственный случай, когда Маяковский совершает явную подлость. Все остальное вполне вписывается в эпоху. Поэтам нельзя в политику. Тут в любом случае ошибешься. Ранние богоборческие стихи и поэмы, где «перекрестком роспяты городовые» тоже написаны для красного словца. Ведь не рыдал же Маяковский на самом деле над участью распятых перекрестками городовых. И вовсе не любил смотреть, как умирают дети. Вернее, ни разу не видел и никогда не смотрел. Иногда ему казалось, что он «петух голландский или король псковский», а иногда ему просто своя фамилия нравилась – Маяковский. Он сам лучше всего о себе сказал. Рифма «изящно пляшу ли – шулер» автобиографична.
Он был тот самый ницшеанский плясун-сверхчеловек, слегка косящий под Маркса. Не открывал он Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни. Про ставни надо уже объяснять, как и про Маркса. Ницшеанец, не читавший Ницше, тринадцатый апостол, не читавший Евангелия, марксист, диалектику учивший не по Гегелю и уж, конечно же, не по Марксу, ленинец по долгу службы и троцкист по призванию. «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Его единственной религией была «социализма великая ересь», и на нее ему в сущности было наплевать. Прикажи Лилечка, и он за один ее поцелуй продал бы Ленина, Сталина, Троцкого и Дзержинского со всеми потрохами. Лилечку он любил. Все остальное камуфляжи и прикрытия. Если Лилечка была его личным домашним Лениным-Сталиным-Троцким в одном лице, то Татьяна Яковлева чем-то вроде Бухарина. Эмигрантку, будущую миллионершу и меценатку он в стихах сделал «комсомолкой» и пообещал «взять» одну или вдвоем с Парижем. Не получилось ни то, ни другое. Вернее, одну однажды все-таки «взял».
Маяковский со всеми своими гениальными безвкусицами и нелепостями раздражал, раздражает и будет раздражать. Его, как и Пушкина, почти не читают, но бурно и яростно обсуждают и осуждают. Каждый юбилей – событие. Это он не о Ленине, а о себе сказал: «мы говорим эпоха, мы говорим эра». В отличие от Ленина, он проходя в двери, задел за все косяки и везде набил себе шишки. У него есть детская поэмка «Кем быть?» этакий упрощенный красный Гамлет, знающий ответ на вопрос, «что такое хорошо и что такое плохо». Кем быть – вместо быть или не быть. С кем вы, мастера физкультуры? Маяковский с Лилей, а Лиля с какими-то комдивами и чекистами. И в этом трагедия. Пушкин с Керн, а Керн с цензором Никитиным. Маяковский с Яковлевой, якобы комсомолкой, а та с миллионером. Маяковский с Поэзией, а Поэзия ни с кем и все-таки с Маяковским.
Иуда стал тринадцатым, когда его исключили, а на вакантное место назначили по жребию другого двенадцатого. Маяковского исключали и назначали при жизни и после смерти неоднократно. Двенадцатыми были и Блок, и Пастернак, и Есенин. Тринадцатое место всегда вакантно.



– Мемуары из-под бульдозера –
(Валентин Воробьев «Враг народа». М., Новое литературное обозрение, 2005)


Русские магазины с нетерпением ждут эту книгу, наделавшую так много шума в Париже. Она написана кровью из разбитого носа художника, когда на него налетел погромщик с лопатой и, крича: «Бей жидов – спасай Россию!», – врезал живописцу, как был обучен, по переносице. Но Воробьев обиделся не на лубянских бульдозеристов в штатском, а на своих друзей живописцев, избиваемых искусствоведами Суслова. Случаи, когда жертва принимает точку зрения палача, хорошо известны. Это называется «стокгольмский синдром», зафиксированный медициной XX века как психологическая самозащита. Обычно исцеление от подобного синдрома затягивается на месяцы после перенесенных унижений. У Воробьева все растянулось на годы, вернее, на всю оставшуюся жизнь.
Кто-нибудь читал воспоминания Марии-Антуанетты «Под гильотиной»? Таких мемуаров нет и быть не может по вполне понятным причинам. Они пресекаются там же, где и начинаются, – на эшафоте. Несколько иначе обстоит дело с казнью российской живописи, совершившейся 15 сентября 1974 года на глинистом пустыре в присутствие сотен зевак, десятка дипломатов и тысячи-другой стукачей, переодетых в рабочие фуфайки. Танки переделали в бульдозеры и двинули ромбом всю эту технику на горстку художников, которые защищались холстами.
Это была битва, все еще не запечатленная баталистами. Никакой Бондарчук не смог бы отснять такое. Самое интересное, что поле сражения так и осталось не отвоеванным у художников. Они во главе с Сашей Глезером и Оскаром Рабиным лишь отступили на заранее подготовленные позиции, в основном в Париже напротив будущего Центра Помпиду, который в то время не был еще построен и не шокировал консерваторов своим трубно-утробным нутром наружу. Эх, не дошли тогда наши доблестные бульдозеристы до этих мест. Не довершили победу, а то бы и будущий Центр Помпиду снесли вместе со всеми его писсуарам Дюшана и скульптурами Бретона из женских туфелек.
Пишет Воробьев, ветеран того сражения 15 сентября 1974 года, что именно на этом закончилась эпоха 60-х. Сам он настроен сегодня крайне скептически. Теперь из прекрасного парижского далека те фигурки, копошащиеся в грязи с разорванными холстами, и другие – с лопатами и бульдозерами, вопящие «бей жидов – спасай Россию», – это что-то комическое, игрушечное, нереальное. Может быть, и женская фигурка, которая метнулась прямо под бульдозер и остановила его – это так, инсценировка для иностранцев. «Инсценировка» длилась час с небольшим. Всего лишь час с небольшим горстка художников противостояла погромщикам с лопатами и бульдозерами. Их били ногами, забрасывали глиной, протыкали лопатами холсты. Всего лишь час. А теперь представьте себе этот вечно длящийся час. И бульдозеры. И мат-перемат. И крики женщин. И визг наемных стукачей. Сам Воробьев лежал в то время на земле, умываясь кровью и грязью. А теперь сквозь дымку лет все это выглядит, как нечто несерьезное.
Наверное, и Мария-Антуанетта, выйдя она живой из-под гильотины, написала бы в своих мемуарах, что вся французская революция – сплошная инсценировка.
Сегодня русский Париж, русский Израиль и русская Америка бурлят от негодования, читая признания Воробьева о своих собратьях. Такое неуважение к собственному героизму. На самом деле просто сменилась эпоха. То, что было героическим, теперь смешно. А то, что было смешным, теперь героично (не знаю, есть ли такое слово). Лев Толстой вообще отрицал героизм. И правильно делал.
Разумеется, Рабин, переселившийся после бульдозерной битвы из лианозовских бараков прямо в холсты импрессионистов, не похож на героя. Из окна его мастерской я смотрел на парижский бульвар, как на давний знакомый пейзаж в Музее им.Пушкина. Именно поэтому мне так нравится художественное вранье о моих друзьях лианозовцах, в частности об Игоре Холине. Якобы, работая официантом в «Метрополе», он чуть ли не в осведомителях пребывал. Этот лубянский фольклор вокруг гениального Холина был известен и мне, и Холину. Мы частенько над всем этим посмеивались. Холин даже знал, откуда ноги растут, откуда слухи идут. Дело в том, что поэт, прошедший всю войну, чуть не угодил в штрафбат. Вернее, угодил. И был мобилизован в войска МВД. А потому, куда денешься, охранял зеков в тюрьме. Не по доброй воле, а потому, что сам был под стражей. Официантом он никогда не работал, правда, чуть не устроился таксистом, да вовремя выручил Сапгир. Пристроил Холина к детскому издательству. Все получилось, как в эпиграмме, которую я слышал из уст Чуковского на вечере Маршака: «И я, и вы могли погибнуть, / но дети нас спасли».
Воробьев не щадит ни себя, ни соратников – лианозовцев. Теперь, когда Лианозово превратилось в московский Монпарнас, можно лишь мимоходом помянуть абстракциониста-шестидесятника, которого кагебешники сожгли живьем в подвале со всеми картинами. Теперь и костер, на котором сгорел Джордано Бруно, кажется лишь постаментом к славе. Так устроено время. Воробьев в своих мемуарах фактически озвучил лианозовскую самоиронию. «Вы не знаете Холина / И не советую его знать / Это такая сука / Это такая ****ь» (И.Холин). Вы не знаете Воробьева? Советую его знать. Это такой художник. Умеет мемуары писать.


– «Воскреси! Свое дожить хочу…» –
(Светлана Семенова «Метафизика русской литературы». Изд.дом «ПоРог», 2004)


Человек не может смириться с мыслью о смерти. Есть индуистский проект переселения душ. Есть христианский, не менее грандиозный план всеобщего воскресения.
Наука предложила свою утопию. Это бессмертие нашего генетического кода. И все возможные модели путешествия во времени.
Где-то посередине между этими учениями космогоническая научно-религиозная феерия Николая Федорова «Философия общего дела». Если бы России начала века не победил Маркс, победил бы Федоров. В своем проекте всеобщего воскрешения этот гениальный фантазер предсказал открытие генетического кода и выход человека в космос. Однако это лишь часть самого главного и самого общего дела. По Федорову сам Христос поручил человеку воскресить всех отцов и победить смерть. О всеобщем воскрешении пишут Хлебников, Маяковский, Платонов. «Мастерская человечьих воскрешений» ключевой образ поэмы «Про это». Хлебников склоняется к буддизму, вычисляя что в прошлой жизни он был Лобачевским и даже Омар Хайямом. Герои Платонова ждут не дождутся, когда наука воскресит мумию их ненаглядного Ленина.
Окинем еще раз незамутненным оком учение незаконнорожденного сына князя Гагарина, ставшего предтечей космических проектов Циолковского. Николай Федоров всю жизнь работал скромным библиотекарем в Румянцевской библиотеке, куда его устроил Лев Толстой. Свою нищенскую, как в наше время, зарплату библиотекаря он частично раздавал нищим. Он был если не святым, то во всяком случае бессеребреником.
«Общее дело» – это проект всеобщего воскрешения. Кто не занят этим увлекательным проектом, тот обречен на каннибализм – поедание останков умерших предков. Увы, это так: чернозем и химический состав атмосферы – это то, что осталось от всех, живших когда-то на земле. Мы ходим по праху отцов, дышим их воздухом, едим пишу, выращенную из останков живых существ.
В отличие от Гегеля Федоров не диалектик. Жизнь и смерть воспринимается им, как некие застывшие взаимоизолированные реалии. Тонкие взаимодействия, где жизнь порождает смерть, а смерть – жизнь, не для его пылкой натуры. Или – или. Или мы побеждаем смерть, или смерть побеждает нас. Чтобы победить, надо, прежде всего, покончить с небратскими отношениями между людьми. Устремить все силы на преобразование природы и космоса в нужном направлении. Наука, политика, личная жизнь – все должно подчиниться идее всеобщего воскрешения всех (обязательно всех!) умерших.
Частью этого грандиозного проекта становится грядущее освоение и обживание космоса с близлежащими планетами. Тут уже и Циолковский на подходе, и всевозможные воспитатели нового человека от Ницше и до кого угодно, и советские проекты победы над старостью, болезнями и смертью.
Как футуролог Федоров во многом оказался прав. По сути дела, современная научная мысль движется по его стопам. Космонавтика, генетика, ядерная энергия, добытая из глубин косной материи для жизни, тепла и света, – все это проект Федорова. Другое дело, что он не планировал атомную и водородную бомбу. Что их планировать? Они и так рано или поздно появятся. Зато Федоров угадал, что проекты такого масштаба потребуют всеобщей трудовой мобилизации по типу военной. Правда, целью военизированных научных городков стало не всеобщее воскресение, а всеобщее умерщвление. Но это уже не Федорову и даже не по Ницше и Марксу.
В жизни все переплетено. История и опровергает, и подтверждает самые смелые ожидания. Не разгадан, но уже прочитан геном человека, оказавшийся сходным с геномами земляного червя, свиньи, мыши и многих других существ. Вот-вот засядем в лабораториях за изготовление из генного материала новых людей, а, может, и за воссоздание умерших предков. Лично я уверен, что у природы на все эти наши дерзости найдется свой непреодолимый запрет. Однако настоящий ученый не должен заранее ставить себе преграды. В этом смысле Николай Федоров не только утопист и мечтатель, но и настоящий творец науки. Мы-то говорим о тактике, а он о стратегии. Мы топчемся на пятачке возможного-невозможного. А он пишет, как должно было бы быть, если бы он, Федоров, был богом. Кто же из великих деятелей культуры под видом подражания не ставил себя на место Христа?
Светлана Семенова – федоровка и в духе, и в букве. Она хочет всех воскресить. Что в этом плохого? Проект несбыточен, но красив. Ну, а если вдруг он окажется осуществимым, кто станет возражать. Все скажут автору большое спасибо за предвидение и осуществление. Однако будучи, как все люди, хотя бы отчасти смертным, замечу, что русская литература тем и сильна, что любит смертного человека, любит, жалеет и сострадает ему во всем. Толстой и Достоевский никогда не были федоровцами. Их привлекали его мысли и его личность. Однако есть писатель, которого без Федорова лучше и не читать. И снова права Семенова – это Андрей Платонов. Федоровец он, федоровцы в той или иной мере его главные герои. Их одержимость в труде и готовность к любым лишениям зиждется на святой вере в ближайшее братство – коммунизм и всеобщее индустриальное воскрешение. На этот огонь лампочки Ильича слетаются они, как мошки, и сгорают налету прямо на глазах у читателя.
Русский авангард, конечно, увлекался Федоровскими проектами. Взять хотя бы драму Крученых и Хлебникова «Победа на солнцем». Победить несовершенное природное солнце и водрузить свое электрическое светило, подвластное человеку, – это, конечно, Федоров. Однако язык эстетики авангарда – это уже другое, совсем другое. А главное достижение Хлебникова, Крученых, Малевича, Филонова, Татлина, Лисицкого – новый язык.
Одним словом, настоящая литература шире любого утопического или вполне осуществимого проекта. В этом ее сила и преимущество. Литература не физика и даже не метафизика. Литература – это литература. О самой книге я бы сказал двумя фразами: Федоров воскресе – воистину воскресе.
«Воскреси! Свое дожить хочу», – просил Маяковский. Семенова воскресила Федорова. Время покажет, существует ли запрет на бессмертие. Ведь есть запрет на существование вечного двигателя.
Пока наука не открыла, что бессмертие и воскресение невозможны. А, стало быть, долг ученых – работать над федоровским проектом. Думаю, что в информационном или, если хотите, духовном плане всеобщее воскресение неизбежно. «Скажу вам тайну. Не все мы умрем, но все изменимся», – сказал апостол.


– Мысль быстрее света –
( 2004)


«До чего ж дошла наука – / в небесах летает сука, / прославляя до небес / мать ее КПСС». Эта нехитрая студенческая песенка середины шестидесятых не устарела и по сей день, благодаря скептической усмешке по отношению к науке. Мы уже давно привыкли к тому, что наука соприкасается с нами только радиоактивными выбросами из разных реакторов. Не удивительно, что величайший прорыв Альберта Эйнштейна почти не коснулся школьных и студенческих умов. Многие до сих пор уверены, что суть открытий Эйнштейна в том, что все относительно.
Поэтому, минуя Ньютона, Паскаля и многих других столпов науки я сразу погрузился в главу об Эйнштейне, тем более, что только что астрономы засняли на пленку живую космологическую иллюстрацию к общей теории относительности. В самом центре нашей галактики черная дыра поглотила одиночную звезду. То, что раньше было открытием Эйнштейном на кончике пера, теперь миллиарды телезрителей смогли увидеть, – свежие рентгеновские снимки центральной зоны галактики, сделанные космическим телескопом.
99 лет назад была опубликована работа Эйнштейна, где сообщались совершенно невероятные вещи. Оказалось, что время вовсе не является какой-то абсолютной, неизменной шкалой отсчета. Выяснилось, что чем выше скорость, тем меньше времени. А если мчатся со скоростью света, то время на наших часах всегда будет равно нулю. Постоянной и неизменной величиной оказалось не время, а скорость света в вакууме – 300000 км/сек, относительно которой время либо ускоряется, либо замедляется. Отсюда и название – теория относительности. Проще говоря, абсолютного времени Ньютона в природе не существует. Есть только относительное время, зависящее от системы отсчета. Отсюда проистекал знаменитый парадокс близнецов. Если два брата-близнеца расстанутся на космодроме в двадцатилетнем возрасте, и при этом один из них полетит к другим мирам со скоростью близкой к световой, то, вернувшись на землю через три года, двадцатитрехлетний близнец увидит своего брата глубоким старцем. Чем выше скорость, тем медленнее течет время. Для близнеца-космонавта, мчавшегося с огромной скоростью, прошло три года, а для его брата на земле – лет шестьдесят.
Сегодня парадокс близнецов подтвержден экспериментально. Абсолютного времени нет. Оно действительно зависит от системы отсчета, а, следовательно, нет единого времени для всей вселенной. 70 лет человеческой жизни из других вселенских систем отсчета могут растянуться в целую вечность или сжаться до одного мгновения.
Смысл великого открытия столь глубок, что сам Эйнштейн вначале был склонен приглушить ажиотаж вокруг него. Однако в конце своей жизни он окончательно добил ньютоновский взгляд на вещи, когда заявил, что с точки зрения физика прошлое, будущее, настоящее есть не более чем человеческая иллюзия. На самом деле есть только вечность.
Мы любим рассуждать о пробелах в американской системе образования. Однако в США еще двадцать лет назад был отснят замечательный фильм «назад в будущее», где в популярной и фантастической форме каждый школьник может получить и получает ценнейшую информацию об открытиях Эйнштейна. Россия все еще живет по Ньютону. Это так же абсурдно, как жить в геоцентрической системе Птолемея после открытия Коперника. Кстати, так оно и было в реальной истории. Коперник оставался под запретом целых 200 лет. Теория относительности маринуется в России уже половину этого срока.
Странно, но еще совсем недавно была создана целая школа Лагунова, построенная на отрицании общей теории относительности. Все закончилось пшиком. Реальность черных дыр означает, что есть области вселенной, внутри которых с нашей земной точки зрения время движется не из будущего в прошлое, а из прошлого в будущее. Физически попасть туда невозможно, поскольку есть запрет на скорость выше световой. Это в прямом смысле слова «тот» свет – мир за пределами горизонта мировых событий.
Мне очень жаль людей, которые проживут свою жизнь, так и не поняв смысл специальной и общей теории относительности. Зачем лишать их этой радости мысли, которая умчалась далеко за пределы любых физических возможностей человечества? Пора учиться летать со скоростью света, хотя бы мысленно, как Эйнштейн


– Мысль изреченная есть Бог –
(20 августа 1854 Шеллинг навсегда остался 79-летним)

Не так уж много открытий сделано человечеством в сфере мысли. Мысль, изучающая себя, похожа на кошку, ловящую свой хвост. А если кибернетически, научно, то система никогда не познает сама себя. На это есть соответствующие запреты. Но Фридрих Шеллинг и прочие философы об этом запрете ничего не знали, поскольку кибернетики еще не было, и потому упорно ловили себя за хвост.
Откуда мы знаем, что мы вообще существуем? То есть житейски знаем, а вот научно и философски – нет. Декарт предложил неожиданное решение: мыслю следовательно существую. Поначалу кажется убедительным. Да вот беда, неизвестно, что означает слово «мыслю». Шеллинг предложил остроумнейшее решение. Мысль для него – живое существо, а все живое существует и развивается по природным законам. Он первый предложил разделить «хвост» и «кошку» и на субъект и объект. Кошка-субъект ничего не знает о своем хвосте, поскольку принимает его за другое существо. Хвост-объект ничего не знает о кошке, поскольку он как объект не обладает сознанием, а, стало быть, вообще ничего не знает. Узнать в хвосте кошку, а в кошке хвост – вот задача философа.
В молодости Шеллинг дружил с Гегелем, Фихте и с поэтом Гельдерлином. Три гениальных философа быстро свели с ума бедного поэта. Тот стал заговариваться и в результате закончил свои дни, как князь Мышкин. Интеллект философов оказался более стойким. Они упорно сводили с ума друг друга, пока не совершили втроем одно открытие. Объекта нет, пока его не познает субъект, но и субъекта нет, пока он не взглянет на себя со стороны, как на объект. Они додумались до относительности понятий «субъект» и «объект». Извечный спор идеалистов (субъективистов) с материалистами (объективистами) с этого момента стал бессмысленным. Житейски распространенное заблуждение, что субъект познает объект, ушло в прошлое. Познание – это объективизация субъекта (наука) и субъективизация объекта (искусство).
И вот с этого момента молодые профессора разошлись. Гегель поплыл в науку, а Шеллинг в искусство. Философия природы Шеллинга ¬– это, по сути дела, философия искусства. Он считает, что искусство ближе к природе, чем наука. Для него и природа, и архитектура – это застывшая музыка, распространенная в пространстве. А философия – это музыка мысли. Логике Шеллинг предпочел интуицию, поскольку Бог не логичен – он интуитивен. Шеллинг призывал художников изображать не пейзажи, а Бога в природе. Словом, перед нами законченный ученик Гете. Не случайно Гете покровительствовал Шеллингу и добился для него философской кафедры профессора на 35 лет.
Шеллинг был вундеркиндом. В восемь лет стал изучать древние языки, а в десять он их уже знал. Он на три года раньше закончил все, что можно закончить. Уже в 23 года вышел его труд «О мировой душе». Мировая душа Шеллинга по своему характеру и образу мыслей не случайно похожа на него самого. Ведь Шеллинг дружил еще с Фихте, который вслед за древнеиндийскими философами считал, что в основе мира лежит мировое Я. Бог Шеллинга субъективен в лучшем смысле этого слова. Здесь Шеллинг расходится со Спинозой и Гегелем, которые считали, что Бог следует собственным законам разума. Бог Шеллинга ближе к Ягве библейских пророков. В религии Шеллинг пиетист. Пиетисты, или поэтисты, считали, что Бог познается не в холодном рассуждении, а в божественном экстазе. Отсюда термин «пиетет». Вдохновение, экстаз, восторг.
Такой Бог может изменять самому себе и отпадать от себя самого. В момент такого отпадения возникла карамазовская бездна между Творцом и творением, Богом и Миром. Сейчас трудно установить, Тютчев повлиял на Шеллинга, когда познакомился с ним в Германии, или Шеллинг на Тютчева. Но образ «всепоглощающей и миротворной бездны» в поэзии Тютчева –¬ лучшая иллюстрация к философии Шеллинга. В кругу юных русских шеллингианцев, любомудров, зрела поэтическая оппозиция Пушкину, не любившему метафизику в поэзии и в жизни. Этот кружок влиял на Тютчева и на Лермонтова. «Выхожу один я на дорогу» написал истинный шеллингианец, верящий, что природа продолжает вечную жизнь усопшего, «но не тем холодным сном могилы». Шеллингианский дуб, шелестевший над могилой героя у Лермонтова, в полную силу расцвел и распустил листья в «Войне и мире» Толстого – дуб Болконского. Правда, Шеллингу в России поклонялись лишь в 20-30-е годы, а затем внимание переключилось на его однокурсника по тюбингенскому институту, а потом заклятого врага – Гегеля.
Врагами Шеллинг и Гегель стали, как Иван Иванович и Иван Никифорович у Гоголя. Всю жизнь между ними шла молчаливая тяжба о приоритете. Шеллинг считал, что Гегель украл его мысли. Рассудить их третейским судом истории так же трудно, как Ньютона и Лейбница в споре о приоритете в открытии дифференциального исчисления. Лейбниц первый додумался и написал письмо Ньютону, а тот ответил, что всегда так думал. И подробно изложил теорию дифференциала. Подобным же образом Гегель довел до полной ясности юношеские беседы с Шеллингом и прислал ему свою статью. Шеллинг прочел и не ответил, сочтя ее за плагиат. Но в своих дальнейших трудах продолжал диалог с Гегелем, не называя его по имени. Проще говоря, их юношеский спор продолжается и сегодня. Бог Гегеля прежде всего мыслитель и лишь немного поэт. Бог Шеллинга мыслитель, но прежде всего художник.
Жили три друга философа в маленьком городе Т. (Тюбингене). Гегель, Шеллинг, Фихте. Фихте открыл, что Бог – это Я, а Я делится на Я – субъект и не-Я – объект и только так узнает себя. Гегель построил «Науку логики», где Я и не-Я превращаются в бытие и небытие. Причем, бытие – это небытие, а небытие – бытие. Шеллинг заметил, что мировое Я так же сумасбродно, как любой человек, и по законам диалектики может отпадать от себя, убивать себя, образуя мир и бездну между Богом и Миром. Эту бездну заполняют вдохновение и озарение, искусство и религия.
Словом, у крестьянина три сына. Старший (Гегель) умный был детина, средний (Фихте) был и так, и сяк, младший (Шеллинг) вовсе был поэт. А если по Достоевскому, то из трех братьев Карамазовых Гегель – Иван, Фихте – Дмитрий, а Шеллинг – Алеша. Может, три философа просто отразили три ипостаси Бога? Гегель – Отец, Фихте – Сын, Шеллинг – Дух Святой.
И все-таки кошка так и не поймала собственный хвост. Мысль по-прежнему остается тайной, потому что система не может познать себя. Шеллинг об этом догадывался и потому вывел мысль на простор свободы воли, озарения, интуиции и вдохновения. Он завершил свою жизнь в европейском раю, в Швейцарии. Каждый философ сам выбирает себе свой рай.
После трех тюбингенцев спорить о первичности-вторичности мысли или материи, субъекта или объекта можно только по невежеству. Эту проблему они решили полностью и целиком, совершив лавину открытий в области мысли. Если бы Шеллинга читали внимательно, никогда бы не возникло такое постгегельянское недоразумение, как марксизм. Гегель открыл, что мысль – это жизнь. Фихте увидел, что мысль – это человек. Шеллинг понял, что мысль – это Бог. И все они правы.


– Наука угождать –
(Конфуций «Изречения. Книга песен и гимнов». М., АСТ; Харьков, «Фолио», 2004)


Что такое китайская мудрость, нам с вами не понять. Вот, например, выступали перед князем шуты и карлики. Конфуций нетерпеливо встал и изрек: «Когда простолюдины потешаются над князем, за это они заслуживают казни». И тотчас руки и ноги плясавших шутов «были разбросаны». Вся жизнь Конфуция – сплошное раболепство и пресмыкательство перед высшим начальством. Но это с точки зрения европейца. А вот китайцы видят в этом проявление мудрости и смирения.
Если верить жизнеописанию Конфуция, после каждого его «мудрого» изречения каждый раз кого-нибудь казнили. Изуродованный труп – узелок на память. Истинным конфуцианцем был Сталин. Сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселей», – и тотчас же казнил несколько миллионов, чтобы оставшиеся в живых навсегда запомнили, насколько веселей стало жить. И все запомнили, и детям, и внукам своим передали. Жить стало лучше, жить стало веселей.
Если какая-либо музыка Конфуцию не нравилась, он тотчас же ее «исправлял». Заметьте, не запрещал, а исправлял. Это как если бы переделать джаз на вальс, а рок на мазурку. Но разве не так же поступали советские цензоры? Жданов сел за рояль и сыграл этюд Шопена. «Вот как надо писать и исполнять музыку», – сказал он Софроницкому и Шостаковичу, благоговейно внимавшим кремлевскому мудрецу.
Чтобы отвадить правителя от Конфуция, придворные скинулись и послали ко двору «восемьдесят юных чаровниц», одетых в узорчатые платья и обученных танцу «Наслаждение». Но Конфуций и тут всех обставил. Вышел и спел стишок:
Те женщины своими языками
Способны изгонять из дому;
А посещение тех женщин
Способно извести, убить;
Поэтому так весело на воле
Гуляю до скончанья жизни.
Услышав такие стишата, правитель тяжко вздохнул, а, может, просто устал после трехдневного кутежа. Однажды Конфуций изрек: «Я не встречал еще того, кто любил бы добродетель так же сильно, как чувственные наслаждения». И я не встречал. И вы не встречали. В этом смысле мы все – Конфуции.
Выше всего этот зануда ценил ритуал и обычай. Он кочевал от княжества к княжеству, благо таковых было много, и покорял всех жителей и правителей знанием их многочасовых, многодневных, а иногда и многонедельных обрядов. Подобно кремлевским правителям Конфуций считал, что может учить и учиться всему. Однако музыкального слуха у него не было. Однажды он играл на гонге, и прохожий, который не знал, кто такой Конфуций, сказал: «Как мелки эти звуки и назойливы!» Однако подобная реакция не помешала самоуверенному мудрецу овладеть еще и игрой на лютне, дабы исполнять «Мелодии для лютни Просвещенного царя».
Должность Конфуция при всех властителях была одна – советник. А, проще говоря, придворный льстец и пиарщик. Тем не менее, и у него бывали промашки. Один из правителей спросил, как надо расставить войско. «Я знаю, как расставить жертвенные чаши и сосуды, но как построить, – этому пока не обучался». Перед нами типичный секретарь обкома по идеологии, который всех всему неустанно учит, но конкретно ничего не умеет. Не удивительно, что, завидев в следующий раз своего «мудрого» советника, правитель закинул голову к небу и стал следить за журавлями, а на Конфуция более не смотрел.
«Искусный сеятель умеет сеять, но не жать», – от этого изречения так и веет советскими посевными, когда битва за урожай всегда побеждает неурожай. Помимо всего прочего древнекитайский мудрец был еще прямо-таки маньяком порядка. «Он не садился на циновку, поставленную криво». Не аккуратненько! Кто хочет изучить механизм угоднической власти – как, подчиняясь, управлять – тот должен внимательно изучить конфуцианство. «Если князь приказывал ему явиться, то шел, не дожидаясь, когда для него запрягут коней». Вот она, наука угождать во всей своей полноте. Какой правитель откажется от такой мудрости: «Благородный муж, оказывая милость, не несет расходов». Сразу хочется быть благородным мужем. И милость оказывать, и расходов не нести. А еще благородный муж «не вызывает злобы у людей, когда заставляет их трудиться». Конфуций учил правителей, как управлять рабами, не доводя их до мятежей. А рабов он учил, как, угождая хозяину, им же и управлять.
Находясь всегда при власти, Конфуций был еще и графоманом, сочинял стихи, как Андропов. Но Андропов свои сонеты явил миру, лишь став генсеком – высшим правителем. Конфуций высшим правителем не был, а потому до отказа наводнил Китай своими виршами. «Коль обо мне ты с любовью подумал – / Подол приподняв, через поток перейду. / Если совсем обо мне ты не думал – / Нет ли другого на эту беду? / Самый ты глупый мальчишка». Судя по этому тексту, ревнитель добродетели был гомосексуалистом.
Главная мудрость этого странноватого мыслителя дошла до нас, минуя все книги. Она гласит: «Быть незаметным в эпоху смуты и перемен. Быть на виду в эпоху стабильности и порядка». Правда, с этим не согласился бы Тютчев, утверждавший: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Но Тютчев жил в эпоху стабильности.


– Эйнштейн этого не знал –


Давно уже физики и космологи не предлагали ошарашивающих фундаментальных гипотез. И вот американский журнал «В мире науки» опубликовал сенсационную статью профессора теоретической физики Еврейского университета в Иерусалиме академика Якоба Бекенштейна «Информация в голографической вселенной».
Раньше считалось что вселенная состоит из вещества и энергии. Однако космологи предположили, что все состоит из информации, а вещество и энергия играют второстепенную роль. Много десятилетий это было всего лишь предположением. Неожиданное подтверждение пришло из области черных дыр. Оказалось, что количество информации зависит не от объема черной дыры, а от площади ее поверхности. Если две черных дыры сольются, то объем информации не увеличивается, а площадь поверхности остается такой же, как до слияния.
А что если вся наша вселенная подчиняется таким законам? «Теория, называемая голографическим принципом, утверждает, что Вселенная подобна голограмме: подобно тому, как луч света позволяет «записать» трехмерное объемное изображение на плоской пленке, так и воспринимаемая нами трехмерная вселенная записана на плоской поверхности». Выходит, что правы были древние египтяне, изображавшие мир богов плоским.
Неожиданность такого подхода сразу дает ответ на множество вопросов, которые космологам казались неразрешимыми.
Мир как информационная голограмма, где все сохраняется навсегда, дает надежду на реальное бессмертие в вечности. Это означает, что со временем мы сможем «прочитать» и эпоху Ивана Грозного, и ледниковый период. Информация не уничтожается, в отличие от вещества и энергии она вечна.
Представление древних о книге жизни, куда записано все прошлое, все настоящее и все будущее, получает вполне научное и современное подтверждение. Приоритет духовного, информационного над вещественным, материальным становится очевиден. В споре материалистов с идеалистами правы оказались идеалисты.
Получает, что как и мы можем «прочитать» прошлое и будущее человечества, так и нас могут «прочитать» из будущего, которое для тех, кто читает, уже далекое прошлое. Важны не физические и космологические подробности, а суть дела. Предложена принципиально иная картина мира, которая выглядит весьма достоверно и убедительно.
Разумеется, ужин и достоверная информация об ужине – это отнюдь не одно и то же, но статусом вечности обладает именно информация. Извлечь информации. Из потустороннего, плоского мира в объем – это и есть превратить или, вернее, воплотить в вещество и энергию.
Автор статьи – лауреат премии Ротшильда, но, если его гипотеза подтвердится, ему не избежать Нобелевской премии. Конечно, в реальности все не так просто. Возможно, что мы никогда не сможем снять со вселенского диска прошлую и будущую информацию. Тогда это прерогатива Господа Бога, если он есть.
Математики и фантасты создали миф о стране плоскатиков – двумерных людей, живущих только на плоскости и не замечающих объема. Плоскатик никогда не сможет прочесть этот текст, взглянув на него, как читатель, со стороны. Он будет ползать от буквы к букве, не понимая, что перед ним не прямая линия, а вполне осмысленный текст. Чтобы увидеть конфигурацию букв на плоскости листа, надо подняться над плоскостью.
И вот теперь выясняется, что мы, скорее всего, плоскатики, наконец-то научившиеся мысленным взором воспарить над плоской страницей и прочесть по слогам вечную книгу жизни.
Не удивительно, что именно израильский ученый создал такую стройную гипотезу. Ведь евреев всегда называли народом книги. Кроме того, модель плоской информационной вселенной, как бы свернутой в рулон, напоминает Тору.
На самом деле конфигурация вселенной очень сложна для описания. Неожиданностью оказалось то, что на плоскости умещается больше информации, чем в объеме. Это противоречит обыденному здравому смыслу. Но уже давно замечено, что во вселенной все устроено как-то не по-людски. Мир оказался одновременно и сложнее, и проще, чем предполагалось ранее. Во всяком случае, впервые удалось связать воедино микро- и макромир хотя бы в теории. Эйнштейн безуспешно пытался решить эту задачу 25 лет. Над этим наука бьется более полувека. Похоже, что сегодня мы не просто увидели свет в конце туннеля, но и получили возможность окинуть взором весь путь.
Лишний раз подтвердилось любимое изречение Эйнштейна: «Господь Бог изощрен, но не злонамерен». И второе, не менее известное его высказывание: «Самое удивительное в этом мире то, что он еще и познается нами».


– Наша вселенная оказалась книгой –


В Каббале сказано, что в мире четыре книги: Библия, человеческое сердце, природа и звездное небо над головой. Сегодня выясняется, что это изречение следует понимать буквально. Давно уже физики и космологи не предлагали ошарашивающих фундаментальных гипотез. И вот американский журнал «В мире науки» опубликовал сенсационную статью профессора теоретической физики Еврейского университета в Иерусалиме академика Якоба Бекенштейна «Информация в голографической вселенной».
Раньше считалось, что вселенная состоит из вещества и энергии. Однако космологи предположили, что все состоит из информации, а вещество и энергия играют второстепенную роль. Много десятилетий это было всего лишь предположением. Неожиданное подтверждение пришло из области черных дыр. Оказалось, что количество информации зависит не от объема черной дыры, а от площади ее поверхности. Если две черных дыры сольются, то объем информации не увеличивается, а площадь поверхности остается такой же, как до слияния.
А что если вся наша вселенная подчиняется таким законам? «Теория, называемая голографическим принципом, утверждает, что Вселенная подобна голограмме: подобно тому, как луч света позволяет «записать» трехмерное объемное изображение на плоской пленке, так и воспринимаемая нами трехмерная вселенная записана на плоской поверхности». Выходит, что правы были древние египтяне, изображавшие мир богов плоским.
Неожиданность такого подхода сразу дает ответ на множество вопросов, которые космологам казались неразрешимыми.
Мир как информационная голограмма, где все сохраняется навсегда, дает надежду на реальное бессмертие в вечности. Это означает, что со временем мы сможем «прочитать» и эпоху Ивана Грозного, и ледниковый период. Информация не уничтожается, в отличие от вещества и энергии она вечна.
Представление древних о книге жизни, куда записано все прошлое, все настоящее и все будущее, получает вполне научное и современное подтверждение. Приоритет духовного, информационного над вещественным, материальным становится очевиден. В споре материалистов с идеалистами правы оказались идеалисты.
Получает, что как и мы можем «прочитать» прошлое и будущее человечества, так и нас могут «прочитать» из будущего, которое для тех, кто читает, уже далекое прошлое. Важны не физические и космологические подробности, а суть дела. Предложена принципиально иная картина мира, которая выглядит весьма достоверно и убедительно.
Разумеется, ужин и достоверная информация об ужине – это отнюдь не одно и то же, но статусом вечности обладает именно информация. Извлечь информации. Из потустороннего, плоского мира в объем – это и есть превратить или, вернее, воплотить в вещество и энергию.
Автор статьи – лауреат премии Ротшильда, но, если его гипотеза подтвердится, ему не избежать Нобелевской премии. Конечно, в реальности все не так просто. Возможно, что мы никогда не сможем снять со вселенского диска прошлую и будущую информацию. Тогда это прерогатива Господа Бога, если он есть.
Математики и фантасты создали миф о стране плоскатиков – двумерных людей, живущих только на плоскости и не замечающих объема. Плоскатик никогда не сможет прочесть этот текст, взглянув на него, как читатель, со стороны. Он будет ползать от буквы к букве, не понимая, что перед ним не прямая линия, а вполне осмысленный текст. Чтобы увидеть конфигурацию букв на плоскости листа, надо подняться над плоскостью.
И вот теперь выясняется, что мы, скорее всего, плоскатики, наконец-то научившиеся мысленным взором воспарить над плоской страницей и прочесть по слогам вечную книгу жизни.
Не удивительно, что именно израильский ученый создал такую стройную гипотезу. Ведь евреев всегда называли народом книги. Кроме того, модель плоской информационной вселенной, как бы свернутой в рулон, напоминает Тору.
На самом деле конфигурация вселенной очень сложна для описания. Неожиданностью оказалось то, что на плоскости умещается больше информации, чем в объеме. Это противоречит обыденному здравому смыслу. Но уже давно замечено, что во вселенной все устроено как-то не по-людски. Мир оказался одновременно и сложнее, и проще, чем предполагалось ранее. Во всяком случае, впервые удалось связать воедино микро- и макромир хотя бы в теории. Эйнштейн безуспешно пытался решить эту задачу 25 лет. Над этим наука бьется более полувека. Похоже, что сегодня мы не просто увидели свет в конце туннеля, но и получили возможность окинуть взором весь путь.
Лишний раз подтвердилось любимое изречение Эйнштейна: «Господь Бог изощрен, но не злонамерен». И второе, не менее известное его высказывание: «Самое удивительное в этом мире то, что он еще и познается нами». Наша вселенная оказалась книгой, и это значит, что все мы – буквы, которыми написано мироздание.


– Петух Вселенной –
(Два километра поэзии)


«Между смертью и тем,
что называется бессмертием,
я выбираю гитару…»
Так говорил о своей посмертной славе Пабло Неруда. Ему пришлось дожить до времени, когда палачи Пиночета сломали пальцы гитаристу Виктору Хаара, чтобы он не мог и дальше петь под гитару стихи Неруды. Он покидал мир в пору расцвета очередной чилийской диктатуры. Сегодня тысячи гитар озвучивают его поэзию.
К юбилею Пабло Неруды поэты Латинской Америки создали свой рукотворный памятник поэту, написавшему однажды: «Солнце – петух вселенной». Каждый поэт посвятил Неруде свои стихи. Получилось два километра поэзии. Представление о качестве этих строк составить пока невозможно, да и вряд ли поэзия изменяется километрами. А вот любовь к поэзии и в частности к Неруде выражена вполне адекватно и поэтически в стиле самого Пабло.
Неруда был не только лауреатом Нобелевской премии, но и министром культуры в правительстве легендарного, но недальновидного социалиста Альенде, погибшего во время пиночетовского путча. Неруду тронуть не решились, хотя многих его молодых единомышленников убили, выслали или посадили к концлагеря.
У нас чилийский поэт в 60-е годы был всеобщим любимцем и национальным героем. Он входил в некое мировое элитарное сообщество, созданное Ильей Эренбургом, что позволяло даже в эпоху «железного занавеса» общаться с людьми «через головы поэтов и правительств». Илья Эренбург, Пабло Пикассо, Поль Элюар, Луи Арагон, Назым Хикмет, еще несколько столпов мировой культуры, по сути дела, реализовали проект футуриста Велимира Хлебникова о создании «правительства земного шара». Они правили умами и сердцами творческой интеллигенции всего мира. С ними заигрывали даже советские диктаторы от Сталина до Хрущева.
Пламенная поэма Неруды «Илья Эренбург» была напечатана у нас в однотомнике чилийского поэта в самый разгар травили деятелей культуры авангардного направления и, прежде всего, самого Эренбурга, удостоенного персональной брани с трибуны самим Хрущевым.
Поэзия Неруды, ориентированная на революционный пафос поэм Маяковского, сочится солнцем и эросом. Политическая трескотня со временем забывается и уже не воспринимается, а страсть остается. Миф о ненужности поэзии в современном мире, усиленно создаваемый постмодернистами и торгашами от литературы, фактически развеян.
Никто не пропагандировал поэзию Неруды. Никто не уговаривал помнить его стихи. Оказалось, что не только помнят и любят, но и живут поэзией. Чили, конечно, не весь мир, но весь читающий мир радостно отпраздновал юбилей великого чилийца.
Дело не только в поэзии Пабло Неруды. Воспользовавшись юбилеем, тысячи людей продемонстрировали свою любовь к поэзии и свое несогласие с эстетикой постмодерна, провозгласившей, что поэзия умерла. Страсть, лиричность, метафоричность, объявленные современной критикой вне закона, снова возвращаются в контекст мировой культуры. Двухкилометровый проект поэтов – это не столько и не только дань памяти великого метафориста и лирика. Поэзия решила заявить о своем присутствии в этом мире.
«Море уходит вспять, / море уходит спать», – писал Маяковский в своих предсмертных стихах. Что-то очень похожее есть в стихах Неруды:
«Я очень хочу научиться
плавать в своих сновидениях -
быть может, море во сне
придет со мной повидаться!»
Если бы Неруда до жил до своего столетия, он, несомненно, приветствовал бы такую манифестацию. Но поэтически он не только дожил до этой даты, а, судя по всему, лет через сто благополучно отпразднует свое двухсотлетие.
Поэтический Петух Вселенной продолжает оплодотворять сегодняшнюю поэзию.


– Солнечные супруги –


История Эхнатона и Нефертити не менее трогательна, чем предание о Ромео и Джульетте. Но царственным древнеегипетским любовникам повезло больше. Они смогли пожениться и прожили по тем временам счастливую жизнь. Их супружеская влюбленность запечатлена во множестве фресок и барельефов. Самое известное изображение, где они сидят на тронах, лаская друг друга взорами, а солнце – Атон протягивает к ним с небес множество щедрых рук-лучей.
Как прекрасен твой восход на небесном горизонте,
Вечно живой Атон, зачинатель жизни!
Все земли наполняющий своей красотой…
Дни его – следы твоих шагов.
Это стихи великого поэта и фараона Эхнатона. Его единственной и главной музой была Нефертити. Не случайно это первый в мире религиозный гимн единому Богу заканчивается прославлением Нефертити:
Великая царская жена,
возлюбленная властительница Двух земель,
да живет и процветает вовеки.
Самая древняя из раскрученных знаменитостей. Самая счастливая из всех невест и жен. Самая крутая из реформисток, самая женственная, самая умная, самая манящая, таинственная, привлекательная, элегантная, верная. Самая-самая во всех лучших качествах. Такова эта древнеегипетская царица, затмившая своим изяществом даже своего любимого мужа, реформатора из реформаторов, поэта-фараона или, если хотите, фараона-поэта Эхнатона. Она жила за тысячу с лишним лет до Рождества Христова. Ее имя и имя ее божественного супруга Эхнатона было в буквальном смысле стерто со скрижалей истории и умышленно предано забвению. Но не прошло и трех тысяч лет, как из песков бесплодной и безжизненной пустыни воскресла супружеская пара Нефертити и Эхнатон.
Он воскресал по частям как Озирис. Сначала был найден фрагмент брови, потом руки, потом такими же фрагментами все остальное. А в 1912-ом году мир впервые увидел профиль Нефертити. Потом обнаружили их семейную переписку. Раскопали стелу с изображением их семейного счастья. И, наконец, из песков возник город солнца Амарна. Заговор жрецов провалился. Сегодня мы знаем о Нефертити и Эхнатоне, может быть, даже больше, чем их современники и поданные древнего Египта.
Современные египтологи склоняются к мысли, что первая в истории попытка установить единобожие, заменив сонм богов культом Атона – солнца, исходила не столько от Эхнатона, сколько от его супруги, принесшей эту тайную религию из другой земли. Не исключено, что другая земля была на месте будущего Израиля, где позднее не без влияния Египта установилось единобожие. Правда, Единый Бог древних евреев стал невидимым, превратившись в повелевающий тихий внутренний голос. Возможно, в этом образе Бога отголосок неудавшейся реформы Эхнатона и Нефертити, поклонявшихся единому Богу в облике солнца. Впрочем, образ остался. Поется же в православных рождественских песнопениях: «Тебе кланяться, Солнцу правды, и тебя видеть с высоты Востока, Господи, слава тебе». Это тысячелетнее эхо от восторженного гимна Солнцу, сочиненного Эхнатоном.
Город Солнца, возведенный в пустыне стараниями Эхнатона и Нефертити, был разрушен жрецами и занесен песками. А для ХХ века первым вестником из того солнечного мира стало изображение Нефертити с вытянутой шеей, миндалевидными очами и чувственными губами. Кулончик с ее изображением стал своеобразным знаком причастности к высшей тайне. Это был некий орден интеллигенции 60-х годов. Мода со временем схлынула, а знаковая фигурка осталась. Город Солнца Амарна, погребенный в песках, уж не воскреснет. Зато его основатели Нефертити и Эхнатон становятся все более популярными и известными героями мировой истории.
История любви Нефертити и Эхнатона перевернула все наши представления о Древнем Египте. Во-первых, мы узнали, что Амарна была выстроена буквально за несколько месяцев. Сравните это с темпами современного строительства в Москве и убедитесь, что до Древнего Египта в этом плане нам еще расти и расти. В этом городе счастливые супруги прожили безмятежно семь лет, осыпая своих последователей и приверженцев бесчисленными дарами и милостями. Эхнатон стал первым пацифистом. Он отказался от завоевательных войн, испытывал явное отвращение к жрецам и военщине. Говоря сегодняшним языком, он покончил с идеологическим зомбированием и имперским милитаризмом. Этого ему, конечно же, не простили. После смерти Эхнатона его имя сбивалось с каменных стел. Его приговорили к забвению и… вечной славе.
Один из титулов Нефертити – «богиня счастья» – все-таки сохранился. Жители Амарны называли себя дети солнца. Маяковский, приглашавший солнце попить с ним чаю за самоваром, не подозревал, что был учеником Эхнатона, считавшего солнце главным членом своей семьи. Своим отцом. Только у Маяковского солнце приходит, «раскинув луч-шаги», а у Эхнатона протягивает с неба множество рук-лучей, ласкающих и одаривающих всю семью.
Нефертити и Эхнатон – первые интеллигенты в мировой истории, чей образ мысли нам известен. Эта пара жила отнюдь не для брюха и не для сохранения своей власти. Они растопили свою царскую жизнь в горниле солнца. Сборник Бальмонта «Будем как солнце» – это тоже отголосок образов и идей Нефертити и Эхнатона.
После Нефертити в Египте было множество великих цариц. Самая знаменитая из них Нефертари, а самая последняя и прославленная – Клеопатра. И все они несут на себе отблеск славы, интеллекта и обаяния первой из первых по имени Нефертити.
Эту самую древнюю царицу можно смело назвать самой современной по стилю и по образу мысли. Эхнатон и его супруга обладали главным свойством интеллигенции – смело идти против устоявшегося образа мысли, утверждать свое и не поддаваться мелкому прагматизму.
Все сказки и легенды о влюбленных кончаются либо их гибелью до свадьбы, либо свадьбой. Эхнатону и Нефертити удалось продолжить легенду на всю оставшуюся жизнь и до наших дней.


– О, секс, ты – мир! –
(Георгий Гачев «Русский Эрос («роман» Мысли с Жизнью). М., Эксмо, Алгоритм, 2004)


С Гачевым я знаком лично вот уже много лет, а книжно подружился с ним совсем недавно. Книг-то раньше не было. Все это приносил мне в рукописи философ, как две капли воды похожий на Декарта. Или передавал через свою жену Светлану Семенову. С ней мы вместе учились в аспирантуре Литературного института. тогда она занималась не Федоровым, как сейчас, а Камю и Сартром и мечтала, чтобы последний поскорее умер. Только поставят в очередь на защиту, а тут Сартр ляпнет что-нибудь антисоветское, и снова все переписывать. С Николаем Федоровым легче. Он ушел от нас в начале ХХ века и обещал всех воскресить упорным трудом. И никаких высказываний с того света от него не ожидалось. Да вот беда, Сартра и Камю запрещали то частично, то временно, а Федоров был запрещен полностью и навсегда. А когда издали по недосмотру, тотчас весь тираж на складе арестовали и заслали в такую Тмутаракань, где и без Федорова глаза у всех начитанные-начитанные.
Гачев федоровцем под влиянием супруги не стал. Но соединил в своих трудах космические фантазии Федорова с комическими фантазиями Фрейда, тоже полностью запрещенного. Названия эссе говорят сами за себя: «Мир как баба и мат», «Бисексуальность Бога», «9 месяцев – год человеческий», «Из утробы на свет». Но вообще-то больше хотелось не «из», а в нее. Так уютно ее Гачев в своих трудах обустроил и обиходил. «Познание есть эротическое соитие духа со вселенной.» Сразу хочется познавать, познавать, познавать. В бесполой стране, насаждавшей бесполую советскую культуру, Гачев буквально сочился эросом. Его иначе и не называли, как мозг с яйцами. Я же всегда говорил, что это намного лучше, чем мозг без яиц или яйца без мозга. И то, и другое было обильно представлено в советской философии.
Кстати, именно у Гачева я нашел, наконец, довольно точное определение порнографии. Это сексуальность без метафизики. Оскорбление богов и людей. Если фаллос не священен, то он и не фаллос вовсе, а взбесившийся кусок мяса. Если лоно не божественно, то это не лоно, а женский орган.
Проще говоря, неординарный философ вернул философии и космосу их античную эротичность. Ведь перводвигатель Аристотеля еще не отделился от тела. «И недаром завершение соития – переход механических движений поршня вперед-назад – в пульсацию содрогания, судороги, что волнами прокатывается по всему телу, как землетрясение от эпицентра распространяется».
Ну а в чем суть именно русского эроса? Пожалуй, в этом двустишии: «Ну уж ладно, говорю: / Поцелуй без разрешенья». Поцелуй без разрешенья – вот эрос страны, где все запрещено. А потому и поцелуй, и зачатие – все это вынесено за скобки. Это допускается, но не разрешается. В советских, да и в русских классических романах никто в кровати с возлюбленной не валяется. В крайнем случае, в овраге, но это нигилист Волохов. А Лаврецкий с Лизой или Пьер с Наташей – ни-ни.
Таким поцелуем без разрешения стала философия Георгия Гачева. Это даже своего рода вероучение, где есть глава «Евангелие от эроса». Гачев, говоря его языком, оплодотворил и увлажнил византийско-православную сухость западноевропейским фрейдизмом. «Бог – это мое желание, чтобы он был»,– восклицает философ, воспитанный атеистами. Бог Гачева чем-то похож на отрубленный член Урана. «Член же его детородный, отсеченный острым железом, / По морю долгое время носился, и белая пена / Взбилась вокруг от нетленного члена». Бог Гачева – это античный нетленный член.
Однажды философу приснилось, что он беременный. И не удивительно. Он так много пишет о родах и зачатии, что невольно закрадывается мысль: уж не женщина ли он на метафизическом уровне. Кто знает! Писал ведь когда-то футурист: «Мне нравится беременный мужчина». Гачев в жизни зачинает, а в философии он всю жизнь рожает. «Русский эрос» рождался долго и в муках, в течение многих лет. Пожалуй, об этом детеныше лучше всего Пушкин сказал: «Родила царица в ночь / не то сына, не то дочь, / не мышонка, не лягушку, / а неведому зверушку». Это и есть наш эрос в отличие от пухленького античного малыша со стрелами в руках и крыльями за спиной. В России 18-го века очень полюбили этого пупсика с холодным оружием в виде лука. Эрос Гачева – это жилистое человекообразное чудовище, оплодотворяющее все вокруг. Рождаемость от этого вряд ли повысится. Как-то не убедительно получается, когда рожать приказывают мужчины, философы вроде Розанова или Гачева. Женщины редко философствуют, но рожают. Русский эрос больше реализуется в политике, когда один диктатор трахает сотни миллионов и все довольны. Или, по крайней мере, делают вид, что довольны.



– Гном XIX столетия (200 лет Владимиру Одоевскому) –


Вот удивился бы Владимир Одоевский, если бы узнал, что из всего его внушительного наследия в благодарной памяти потомков останется только масонская сказка «Городок в табакерке». А ведь он основал в России философское общество любомудров, где «архивны юноши», среди которых был Веневитинов, штудировали Шеллинга и Гегеля. Гегеля Одоевский весьма и весьма критиковал за избыточный рационализм, а Шеллинга высоко ценил. Начало научно-философской мысли в России ведет отсчет от Одоевского. А где философия, там и музыка. Ведь философия, согласно Шеллингу, есть музыка мысли. Он открыл для россиян музыку Бетховена и раньше многих европейцев оценил его гениальность. Внук крепостных крестьян и сын знатного барина стал еще и первым русским музыкальным критиком. Это тогда еще, когда и музыки русской толком не было. Все только начиналось – и музыка, и философия.
Мысль Одоевского шла дальше и дальше, за пределы XIX века. Он пишет сказки якобы для детей и, обгоняя будущие педагогические труды Льва Толстого, мечтает о педагогике без принуждения. Эк куда хватанул, это в николаевскую-то эпоху, когда наказание палками взрослых дядек за грех не считалось.
Ясный ум в России – большая редкость. Как правило, он никому не нужен. Даже дату рождения Одоевского постепенно забыли и пишут теперь, что де родился не раньше 8-го и не позже 13-го августа. За двести прошедших лет интерес к философско-мистическим притчам в прозе основательно вырос. «Алиса в стране чудес» Кэрролла по сюжету повторяет «Городок в табакерке». У Одоевского в микромир ныряет мальчик, а у Кэрролла девочка. Но и там, и там малое пространство внезапно вмещает в себя нечто большое. Оглядываясь назад, мальчик Миша видит, как опускаются за ним высокие своды. А глядя вперед, он видит, как низкие входы поднимаются. Простые правила перспективы, но они демонстрируют относительность человеческого восприятия и всего окружающего мира. И у Кэрролла, и у Одоевского есть королева. В табакерке это пружинка, а в колоде карт дама. Стоит сломать пружинку или не согласиться с царственной дамой, и весь механизм рушится, микромир рассыпается, превращаясь в колоду карт.
Однажды Одоевский заметил, что в детстве человек ясно видит все самые важные законы бытия. А во взрослом возрасте он все забывает или не находит слов, чтобы выразить свои ощущения и впечатления. «Городок в табакерке» – тот случай, когда и впечатления запомнились, и слова нашлись. Эту сказку русские дети и взрослые будут читать всегда. Как это так получается, что каждый колокольчик, подгоняемый одной пружинкой и злыми дядьками-молоточками, звенит одновременно со всеми, но при этом у каждого своя музыка. И почему так устроено, что один колокольчик сам по себе звонить не может, а только вместе со всеми?
У него еще есть «Городок без времени». Там все построено для общей пользы. Богатства поделены и распределены поровну, и никому никаких излишеств. Умница Одоевский знал, что отнять и поделить можно, только отказавшись от религии и морали. Ради всеобщей пользы, разумеется. Постепенно противоестественная экономика «городка без времени» приводит к всеобщему гниению и упадку. Так что ужас социализма Одоевский понял как раз в те времена, когда социализм становился модным, а молодой Достоевский переписывал и распространял листовки Петрашевского и других безумцев.
Одоевского можно смело назвать родоначальником русского символизма за полвека до того, как этот символизм возникнет. Читая «Сильфиду» и «Космораму», иногда забываешь, что это Одоевский, а не Андрей Белый или кто-то из знакомых мистиков серебряного века. Его называли еще русским Гофманом, но этот титул кому только не присваивался. На самом деле это типичный символизм, когда все вокруг что-то означает и что-то предвосхищает – дерево, прохожий на улице, птица в небе. Вот он в детстве заглянул в космораму (что-то вроде диорамы) и увидел там будущее. Позднее излюбленный сюжет Брюсова, когда отражение в зеркале, отделившись от своего хозяина, живет свой самостоятельной и даже враждебной жизнью. Одоевский жил в своем времени, как в космораме, заранее зная все, что произойдет.
Он был слишком добр, чтобы не видеть наше «светлое» будущее во всей его зловещей полноте. И слишком умен, чтобы не быть своим современником. Такие люди приходят в мир со своей высокой миссией и уходят из него, так и не открыв свою тайну. Наш мир был для него тот самый городок в табакерке с перламутровым небом, игрушечным солнышком и заводными людьми. Настоящее солнце и настоящее небо прятались в двух других табакерках ¬ в голове и в сердце. В наш мир, подобно герою «Косморамы», он входит, как в давно увиденный страшный сон. И подобно ученику Штайнера Гурджиеву делает все возможное, чтобы пробудить других и проснуться.
Один из неопубликованных трудов Одоевского называется «Гномы XIX столетия». Похоже, что и сам он был таким гномом. Слишком умен, чтобы доверять только разуму, и достаточно умен, чтобы не раствориться в безумии. Потрогать пружинку значит ее сломать. Жизнь должна оставаться тайной. В том числе и жизнь самого Одоевского.


– Он + Она = Х –
(Евгений Берштейн «Трагедия пола». НЛО, № 65, 2004)


Большинство людей считают, что в начале ХХ века люди увлекались прежде всего марксизмом. Слов нет, Маркс основательно угнездился в мозгах и проел печенки. Но в 1904 году, ровно сто лет назад, главным бестселлером России и Европы стал книга Вейнигера «Пол и характер». Автор покончил жизнь самоубийством в 23 года. Молодой австрийский еврей Отто Вейнигер сначала перешел из иудаизма в протестантство, потом создал свой 400-страничный трактат и только после этого застрелился.
В 1912 году Вейнигер издавался в России тиражом 39 тысяч. Романы самой популярной в России тех лет Анастасии Вербицкой выходили трехтысячным тиражом. Даже в 20-ом году уже полузапрещенный труд пользовался неизменной популярностью у студенческой молодежи. Еще бы! Там утверждалось, что женщина – низшее существо, поскольку полностью поглощена сексуальностью и не дает воспарить духовно. Чушь несусветная. Все исследования и вопросы, открытые и анонимные, дают один результат. На первом месте у девушек и дам идеалы семьи, любви, дружбы, благополучия. Секс уныло притулился в пятой или даже шестой графе. Вейнигер приписал женщинам чисто мужскую, юношескую сексуальность.
Позднее ту же ошибку повторит Фрейд. Но даже если бы женщина действительно обладала этими замечательными свойствами, совершенно непонятно, почему их следует считать низшими. Как всякий неофит, Вейнигер слишком прямолинейно истолковал христианство и стал смотреть на женщин глазами средневекового фанатика: женщина – сосуд дьявола и прочая чепуха. Однако литературный талант и острая наблюдательность привели его к весьма неожиданному открытию. Он пришел к выводу, что любая личность независимо от пола – это сложное сочетание мужских и женских свойств. В крайнем проявлении есть мужчины, как женщины, и женщины, как мужчины. Все зависит от того, какие качества доминируют.
Далее, ни с того, ни с сего еврей Вейнигер отнес всех евреев к женскому типу характера на том основании, что в иудаизме господствует культ деторождения. Зато немцы и так называемые арийцы отнесены к мужскому типу, воинственно-одухотворенному. Конечно, Вейнигер не виноват, что все это много лет спустя взял на вооружение Гитлер. Гораздо интереснее решительное несогласие с Вейнигером В.В.Розанова. его книга «Люди лунного света» – еще одна пытка понять тайну пола. Розанов наоборот восхищен еврейским плодородием. Он даже предлагает оставлять новобрачных на ночь в храме, дабы они зачинали прямо у алтаря. Известно, что одна дочь Розанова покончила с собой, другая ушла в монахини. Сам же Розанов всю жизнь метался между юдофилией и юдофобией, и, стало быть, в любом случае был расистом.
Куда важнее сама попытка понять тайну пола. Дело в том, что друг Розанова Павел Флоренский в юности страдал явной склонностью к слишком пылкой, хотя и платонической, дружбе. Его обращение к другу: «Мой светлый, мой ясный!» – так же противоестественны,, как взахлеб восторженные эскапады Гоголя в честь дружбы, чаще всего возникающие в тексте ни к селу, ни к городу.
Вейнигер тоже страдал женофобией и дружбофилией. Пожалуй, только мировая война 1914 года смогла слегка потеснить ожесточенную полемику вокруг Вейнигера, хотя она не затихает и по сей день. Одно время казалось, что Вейнигера окончательно вытеснил Фрейд. Но по мере охлаждения к психоанализу «пол и характер» снова становятся бестселлером.
Любовь Флоренского к Васеньке Гиацинтову завела священника-богослова в такие дебри, из которых не выбраться. Он стал утверждать, что однополая любовь есть свойство высших мужчин, к которым причислял Сократа, Платона и себя. Намеки на слишком пылкую однополую любовь некоторые находят и в сонетах Шекспира. Непонятно только, почему, в таком случае, женщин, тяготеющих к однополой любви ни Вейнигер, ни Флоренский не считают высшими существами.
По мнению Вейнигера, характер любого человека складывается из причудливого соотношения мужского и женского. Это намного интереснее, чем попытка френологов определять характер по количеству шишек на лбу или на засылке. Что касается тайны мужского и женского, то она либо никогда не будет разгадана, либо, перестав быть тайной, лишит нас радости настоящей любви.
Арифметика пола проста: Он + Она = они. Но между ними нет-нет да и окажется загадочное «оно». И школьная арифметика плавно переходит в высшую математику, где Он + Он или Она + Она = Х.




– От Маяковского до Вознесенского –
(27 мая 70 лет ЦДЛ)


Когда впервые образовалось общеписательское кафе на Тверском, 25, в доме, где когда-то родился Герцен, Маяковский тотчас откликнулся: «Хер цена / дому Герцена». Но это не мешало Владимиру Владимировичу просаживать в Доме Герцена немалые суммы на бильярде. Волею творческой фантазии Михаила Булгакова то здание сгорело от примуса, а в реальной истории ЦДЛ никогда не горел. Просто переехал на бывшую Герцена, ныне Большую Никитскую улицу. Или, если хотите, на бывшую Воровского, ныне Поварскую. Дело в том, что само здание ЦДЛ было пристроено к знаменитому дворянскому особняку на Поварской, где волею творческой фантазии Льва Толстого проживало гостеприимное семейство Ростовых. Потому во дворе установлен монумент великому правдоискателю, удобно расположившемуся в кресле.
В 80-е годы бытовал в литературной среде такой стишок:
То ли выйдя из буфета,
То ли фильм поднадоел,
Оказались два поэта
В гардеробе ЦДЛ.
Александр, суровый дядя,
Громко молвил, грудь горой:
«В поэтической плеяде
первый я, а ты второй».
Ярослав, суровый дядя,
Тоже молвил, грудь горой:
«Всем известно, что в плеяде
первый я, а ты второй».
Так отразилась под пером сатирика стычка между Твардовским и Смеляковым. Бывали и совсем забавные эпизоды. Так на излете советской власти вылез на сцену голый автор, непримятый в Союз писателей, повернулся к залу задом, продемонстрировав надпись: «Вход в Союз писателей». «Извините, что мы все одеты», – нашелся сидящий в президиуме Роберт Рождественский, и мероприятие продолжалось, как ни в чем не бывало.
Но тогда, в преддверии перестройки, в 84-ом году ЦДЛу и было-то всего-навсего 50 лет. Ныне 70. Возраст вполне солидный. Но Центральный Дом литераторов взрослеть не намерен. Как всегда, на юбилей сойдутся известные зубоскалы: Арканов. Якубович, Трушкин, Вишневский, Мишин. И студенческий театр МГУ. А где же, собственного говоря, писатели как таковые? Не сатирики, не юмористы, а поэты, прозаики, драматурги?
«Спрашивайте, мальчики, спрашивайте, а вы, люди, ничего не приукрашивайте…» Приукрашивать не будем. Большой зал ЦДЛ и большая аудитория желают веселиться. Опять же законы устного эстрадного жанра диктуют меню. На вопрос: «Да вы что, сюда смеяться пришли?» – 99% зрителей радостно завопят: «Да!»
«Какое время на дворе, таков мессия». Таковы и юбилейные вечера. Одним словом, в ЦДЛ происходит то же самое, что и в телевизоре. Актеры окончательно вытеснили писателей, а на сцены и на экраны открыт свободный доступ литераторам только развлекательного жанра. Некоторые из них тайком пишут что-то серьезное. Но в этом лучше не признаваться.
Сегодня особняк на Поварской перешел в ведение автора всех прошлых и будущих советских гимнов – Сергея Михалкова, дуайена Содружества Писателей, таинственной организации, о которой никто ничего не знает. А писателей Москвы из здания выставили навсегда.
Но сам ЦДЛ пытается быть в стороне от имущественных споров и политических катавасий. Теперь это «Клуб писателей ЦДЛ», основанный в 1993 году Солоухиным, Можаевым, Поженяном, Шугаевым, Боровиком и др. В клуб входят 1200 литераторов. Проще говоря, Союзы писателей рухнули, а ЦДЛ сохранился. Есть повод повеселиться. Именно в ЦДЛ Михаил Светлов написал автоэпиграмму на самого себя: «Становлюсь я знаменитым что-то, / все меня встречают, провожают. / И уже меня большим почетом, / как селедку луком, окружают». Легендарный футурист, ученик Маяковского Семен Кирсанов оставил на стене буфета надпись: «Съев блюдо из восьми миног, / не мни, что съеден осьминог».
А недавно мы с Андреем Вознесенским прошли мимо чучел лосей, медведей, кабанов в тот же легендарный буфет, и по просьбе директора ЦДЛ Носкова Андрей написал: «Среди зверей и прочих аллигаторов / приятно видеть лица литераторов». Так что добро пожаловать в наш литературный зоопарк.



– Павлову от собаки –
(Altera Forma and Alina Vituhnovskaya. М., 2004)


Просто удивительно, как буквально у нас понимают поэзию. Многие страшилки Витухновской на самом деле написаны с затаенной ухмылкой. Но критики этого не видят. «Жжет дешевая помада / оторвишенку лица. / И маркиз ушел из сада, / скушав вишни до конца». Ей удается сказать что-то новое, прикоснувшись к вполне заезженным литературным образам и сюжетам. Ее герой – некто неуловимый и еще незапечатленный «то ли Гитлер мышеловкий, / то ли мальчико-лолит. / Гумберт голод уголовный / никогда не утолит».
С легкостью, граничащей с легкомыслием, она жонглирует символами эпохи, шокируя всех и прежде всего себя. Витухновская объявила войну реальности. Она вслед за братом Карамазовым не согласна с мироустройством и возвращает билет. Но при этом хотела бы «убить» билетера, а заодно спалить весь театр. «И удалится от земли / под дивный вальсадор Дали». Она согласна погибнуть, но только со всем миром, вернее, со всей реальностью. Бунт битников и студенческая революция 60-х кажется детским утренником на фоне нынешнего метафизического протеста.
Ну, а нас с вами разве устраивает реальность? Если полностью отказаться от притворства, то придется просто молчать. Поэтому и Витухновская притворяется, сама того не осознавая: «Меня интересуют только деструктивные проекты». В таком случае надо было бы отказаться от всех даров цивилизации, культуры и даже жизни как таковой. Однако упрекать поэта в логической непоследовательности бессмысленно. Ведь логика структурирована, а ее философия и поэзия в принципе деструктивна. Впрочем, есть очевидное противоречие между экстремальными декларациями и довольно прилизанной формой стихосложения, порой напоминающей томную и скорбную поэтику Мирры Лохвицкой. «Бусы белые больные / больно вырвет умный врач, / чтобы дети жизнью злые, / как в меня, играли в мяч».
Поэзия Витухновской – это эмоционально зафиксированная гибель традиционного гуманизма. Такое происходит регулярно через каждые тридцать лет. Когда гибнет гуманизм, появляются гуманоиды со своей контра-ультра-культурой. Цветы зла хорошо цветут на помойке, а когда помойкой становится все, то за таким садом начинает присматривать маркиз де Сад или Сартр, призывавший сжечь «Джоконду» и расстрелять профессуру Сорбонны. Витухновская по таким частностям не мелочится. Если уничтожить, то все сразу. Пожалуй, поэтическая война, объявленная реальности, закончится присуждением какой-нибудь премии.
Новый сборник одной из самых виртуальных поэтесс России вышел вместе с диском группы «Altera Forma». Вернее, эта группа подверстала свою музыку к текстам Витухновской.
К сожалению, как это часто бывает, музыка ничего не прибавляет к тексту и ничего в нем не убавляет. Она просто все заглушает. Впрочем, самому автору это даже нравится. Причина проста: поэзию сегодня никто не читает, или читает, но не воспринимает. А группы слушают практически все. В борьбе за смысловое пространство все средства хороши.
Надо признать эстетическое первенство Витухновской в самой идее полного эстетического испепеления реальности как таковой. Но эффект от ее поэзии прямо противоположный – реальность становится еще трагичнее и острее.
Похоже, что все это пишет собака Павлова, сама ставящая эксперимент над собой. Вот-вот она воздвигнет памятник Павлову за начало столь мучительной и неблагодарной работы с надписью «Павлову от его собаки».
По сути вся поэзия Витухновской является такой эпитафией.



– Падающий Сартр –


В Париже есть памятник Дрейфусу – в Москве нет памятника Бейлису. В Париже есть памятник Аполлинеру – в Москве нет памятника Хлебникову. В Париже весна, и цветение, и плюс семнадцать. В Москве снег и минус. Но и в Москве, и в Париже существует книжная ярмарка или по-французски «Книжный Салон». К сожалению, помпезные политические приемы отвлекли внимание русской прессы от русской литературы, которая очень достойно была представлена на книжном Салоне в Париже.
Только что отцвел, отшумел ежегодный фестиваль «Весна поэтов», и Париж все еще оклеен цитатами и плакатами с текстами известных и неизвестных еще стихов. Проходя по Монпарнасу мимо знаменитых ресторанов «Ротонда», «Куполь» и «Клозери де лила», я насчитал не менее пяти витрин, где стояли русские книги на французском языке. Правда, это привычный набор для начинающего литературного туриста: «Анна Каренина», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Доктор Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ», альбомы Малевича, Шагала, Кандинского. Среди них две только что вышедшие антологии современной русской поэзии и прозы.
Все это происходит на фоне катастрофического падения интереса к русской культуре. Одна за другой закрываются кафедры русской славистики. Причина – отсутствие специалистов, знающих русский, и отток студентов от русской филологии.
Русский отдел книжной ярмарки в почетном 1-ом павильоне похож на пепельницу с торчащими окурками. Разве что вглядевшись в покосившиеся и прямые «окурки», французы могут догадаться, что это стилизованные березы. Все круглые столы на самом деле четырехугольные, да и сидят за ними не по кругу, а как на собрании. С одной стороны «президиум», с другой – «зал». Как правило, и в президиуме, и в зале примерно по двадцать человек. Итого сорок. Иногда в президиуме «сорок», в зале «четыре». Вопреки распространенному мнению о невостребованности поэзии, французы собрались как раз на поэтов. Впрочем, русских тоже было немало со всей Европы.
Все, что происходило в Париже, ничем не отличается от того, что обычно происходит на ежегодных книжных ярмарках в Москве. Но для иностранцев и это ново. Вялотекущие «столы» ничего не скажут русскому читателю, но иностранцев многое удивило. Я хоть и русский, но тоже был удивлен, как по-разному отвечали мои коллеги на вопрос, есть ли в России свобода. Одни категорически отвечали: «Есть!» Другие, к числу которых отношу и себя, не менее определенно парировали: «Есть-то есть, да не про нашу честь». Что это за свобода, когда читатели не знают своих писателей из-за отсутствия дешевой системы распространения. Чем это отличается от советской «свободы» на кухне? Говори что хочешь своим друзьям и жене, если не вмонтирована подслушка в сливной бачок, в телефон, в вентиляцию или в люстру.
Интересна сама поляризация мнений. Для половины литераторов свобода есть. А для другой половины нет. Стало быть, так оно и есть. Вероятно, больше всего свободы у тех, кто был приглашен в Елисейский дворец. У Радзинского, например. Или у Славниковой с Геласимовым.
Честно говоря, гораздо интереснее всего были авторские встречи, рассеянные по всему Парижу. Андрей Вознесенский и Александр Шаров, две столь непохожие фигуры, выступали вместе в русском магазине у Струве. Поэт почти потерял голос, но слушали его и, как ни странно, слышали все.
– Какие встречи с великими людьми вам запомнились?
– В моей жизни было два гения – Пастернак и Хайдеггер. Они в чем-то похожи. Меня ругали за встречу с Хайдеггером, мол, он нехороший, реакционный. А я спинным хребтом почувствовал – от него, как от Пастернака, исходила гениальность. Мы поняли друг друга полностью. Еще был гений Пикассо. У него были так широко расставлены глаза, прямо лезли на лоб. Он вышел по пояс голый, весь сочился сексом, и за ним вышла Жаклин. А у Сартра не все было в порядке с сексом. Мы встретились втроем: он, Симона де Бовуар и я. Он повел нас на мужской стриптиз, а она была лесбиянка. Сидела, поджав губы, и рот становился все тоньше и тоньше. И еще одна дама рассказывала, как Сартр пригласил ее в гости и при всех повел ее на диван и предложил заняться сексом. Дама сказала: «Зачем же при всех? Когда мы останемся вдвоем, тогда и займемся». А Сартр ей ответил: «Вы не понимаете, это мой протест против буржуазной морали». Странный был господин, – закончил свой рассказ Вознесенский.
Шаров, усмехаясь в бороду, рассказал, как на него набросились религиозные критикессы за фразу, что Христос был повешен. «Они думали, что я не знаю, как был распят Спаситель. И вообще наша критика решила, что литература сама по себе неинтересна. Им интересна национальная идея. Они ее все время сооружают из того, что под руку попадется».
С национальной идеей у нас действительно сбой. В Париже, в Риме, в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке Вербное воскресенье. А в Москве начало великого поста. В Париже религиозные шествия с пальмовыми ветвями, а в Москве еще и верба не распустилась. Неужели так будет всегда? Ведь сошлись параллельные прямые в начале ХХ века. Ведь Аполлинер и Хлебников – явления одного масштаба. И в 19-ом веке Тургенев и Флобер абсолютно равновелики. Про Достоевского, Толстого и Чехова молчу. Их и в Европе ни с кем не сравнивают.
В Париже есть памятник Сартру, падающему под углом в 45 градусов. Под этим памятником интересно стоять. Кажется, что Сартр падает прямо на тебя.



– Парнас ХХ века –
(Жан-Поль Креспель. «Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо. 1900-1910». М., «Молодая гвардия»)


Представить Монмартр деревней так же трудно, как увидеть Арбат, утопающий в фруктовых садах. Между тем, так и было в начале прошлого века. И Монмартр пленял художников сельскими видами, и Арбат в кружевных верандах пленял символистов и декадентов. Правда, парижский быт был в те времена намного жестче московского. Через Арбат не пролегали кокаиновые и опиумные пути. Здесь не было, как на Монмартре, кафе, в котором тот или иной художник, не торопясь, выкуривал трубочку опия.
Ах, как не хочется признавать, что не сельские виды, а гашиш, кокаин и опиум притянули к этой горе парижскую богему начала века. Но дело обстояло именно так.
Никем не признанный Пикассо и никому не известный Аполлинер жили в одной клетушке без мебели среди запыленных рам и свежих холстов. Тут же в ящике жила и страшно воняла белая мышка. Пикассо обожал Аполлинера и любил животных.
Монмартр обрел свой канонический вид отнюдь не сразу. Только когда горбатый карлик граф Тулуз-Лотрек соорудил декоративную Красную Мельницу – Мулен Руж и водрузил свою декорацию над танцевальным центром, все по-настоящему завертелось. Легендарная толстушка прачка Ля Гуллю выделывала в танце такие пируэты, что сбила ногой цилиндр с разгоряченной головы принца Уэлльского. Она отплясывала отнюдь не канкан, а кадриль с тощим офицером Валентином, покинувшим армию и приличное общество ради Красной Мельницы. Он добился такой подвижности суставов, что во время танца зрители кричали: «Человек без костей!» Ля Гуллю обожала сладкие вина и ликеры, а потому толстела и округлялась не по дням, а по часам. Валентин же становился все тоньше и тоньше. Зачарованный этой магнетической парой, Тулуз-Лотрек создал афиши Мулен Ружа, которые и по сей день приносят сказочный доход парижской мекке мирового веселья. Хотя разве можно сравнить нынешний упорядоченный кафешантан с тем неподдельным разгулом свободы начала века.
Однажды Ля Гуллю неудачно развернулась и рухнула, проломив подмостки. После этого ее показывали, как женщину с бородой на парижских ярмарках в балаганах. Ля Гуллю сидела перед зрителями в лохмотьях и цедила из бутылки обожаемые ликеры. Умирая, она сказала священнику: «Я Ля Гуллю. Простит ли меня Господь?»
Молодой итальянский еврей Модильяни с неистощимым запасом чувственности любил и рисовал девушек Монмартра. Два процесса слились в один. В каждой картине ню Модильяни любит свою натуру. Просто уму непостижимо, когда при такой-то плодовитости и таком темпераменте он успевал тоннами поглощать наркотики и цистернами пить вино. А еще его хватало на дебоши с поджогами, скандалами, битьем всего, что бьется. Даже Пикассо вынужден был выставить гениального друга за дверь. Аполлинер шокировал друзей своими варварскими вкусами в живописи. Стоя у намалеванного на клеенке примитива, он искренне восхищался: «Это намного лучше Сезанна!» Завершилось все великим празднеством, где художники и поэты чествовали примитивиста Анри Руссо. Аполлинер написал стихотворение, где славил художника за то, что он «привез из Мексики» свои полотна. Руссо никогда не был в Мексике.
А что в это время творилось на Арбате? Здесь царил кружок помешанного на Гете молодого философа Метнера. Выковывался русский модернизм с декадансом и символизмом. Андрей Белый вынашивал свои симфонии в слове, положившие начало русской поэзии ХХ века. И никакой богемы. Религиозно-философские кружки, богостроители, богоискатели, ницшеанцы. Все ищут нового Бога хотя бы в человеке и не сомневаются, что «Россия – мессия» – единственная достойная рифма.
Век спустя и Монпарнас, и Арбат станут своеобразной туристической декорацией. Ни сельских пейзажей, ни художников, одетых в лохмотья, ни скупщиков картин, коллекционеров, внезапно осыпающих будущих гениев золотым дождем. И все-таки русский купец Щукин, поселившийся на Монмартре, был первым, кто понял истинную ценность картин тогда еще безвестных художников. А русский купец Брюсов, отбросил к черту свое купечество, стал великим издателем и основоположником новой поэзии. Ориентировался он исключительно на Францию, хотя еще не подозревал о существовании Аполлинера.
Сегодня на Монмартр можно подняться, не утруждая ног, в огромном лифте человек на сто. Чтобы подняться на художественные вершины Монмартра, к живописи Пикассо и поэзии Аполлинера, никакой лифт не нужен. Монмартр стал Парнасом ХХ века. Там живут веселые боги: толстушка танцовщица Ля Гуллю, неистовый изобретатель Пикассо, заклинатель Аполлинер и здоровый купчина Щукин, подаривший Москве лучшую часть Монмартра – живопись импрессионистов и раннего Пикассо.
Ну, а где же Парнас ХХI века? Боюсь, что такого места для художников и поэтов сегодня на земле просто нет.




– «Пенис» лауреата –
(В воскресенье в Доме ученых состоялось вручение премии Пастернака)


Так получилось, что сначала стали известны сценарии к фильмам Сокурова, затем проза и в последнюю очередь стихи Юрий Арабов получает признание как поэт. В начале и в середине 80-х Арабов выступал на полуподвальных тусовках вместе с Алексеем Парщиковым, Александром Еременко, Иваном Ждановым. Позднее во времена перестройки он вместе с Ниной Искренко стал душой клуба «Поэзия», объединившего поэтов-иронистов. «Я не был никогда во Франции / и даже в Швеции (уж где бы!), /
а был — в чудовищной прострации, когда я вспомнил, где я не был». В невыездной советской стране эти строки помнили наизусть, читали в самиздате и переписывали, как «письма счастья».
«Отчего в нашем славном отечестве, / если въедет в него армянин, / он впадает в такое купечество, / что приходится пить аспирин». Действительно, отчего? Ирония Арабова горька и метафизична. Он всегда был поэтом тайны. «Я спросил у вилки: «Ты ад?» / «Да», – ответила вилка». Привожу этот стих, не вошедший в печатные издания, но запомнившийся мне еще в 80-х на одном из выступлений в ЦДРИ.
Арабов и сегодня горчит стихами. В его тронной речи в Доме ученых четко сформулировано неприятие нынешней «эпохи потребления», пришедшей на смену «эпохе идеологии». Он преподает во ВГИКе сценарное мастерство, но большую часть времени проводит в бревенчатом доме под Рыбинском в своем «родовом имении». В тех же местах тоже в родовом имении до 93-х лет дожил Николай Морозов, расшифровавший астрономический код Библии. У Арабова свои коды: «Ева стареет. Свобода неназываема, как Иегова. / А эмпиреи – это горшочек с фикусом. / За старенькой партой сидит Ягода. / Он не решил уравнение с иксом».
В каждом поэтическом тексте этого неразгаданного поэта есть ценнейшее свойство – недоумение. Другие давно привыкли к этому вселенскому великому отечественному абсурду. А вот Арабов никак не привыкнет. «Я был на Урале. Любая речь, / одевшись в мрамор, звучит, как заповедь. / И вместо курганов любую печь / археологи могут раскапывать. / Урал прилетел к жестяной воде, / он гул кует и железо удит, / он в крови, в дереве, в бороде. / Урал – это все, где тебя не будет». В том же стихе есть и Поволжье, и Воронеж, и Украина, в то время еще не отделившаяся. И всюду один рефрен: «Воронеж – он там, где нам быть не стоит». Или: «Поволжье везде, где нам быть не надо».
Сегодня географию можно расширить до Венеры и Марса или созвездия Андромеды, да что там – всей вселенной. Вселенная – это место, где нам быть не надо.
Метафизическая тайна ненужности человека во всех социальных укладах, во всех религиях, идеологиях и географиях – вот главная тема прозы, сценариев и стихов Юрия Арабова. В отличие от Бориса Пастернака, нашедшем убежище на переделкинской даче, этот поэт нигде и никогда не чувствует себя дома. Но у него есть свое «Переделкино» под Рыбинском, где Арабов отсиживается, словно в потаенном блиндаже, превращенном в писательскую келью. Иногда я даже жалею, что в свое время не принял приглашения пожить в этом доме в рыбинской глуши. Но не думаю, что мне открылось бы нечто большее, чем в стихах. «Я был в Поволжье. Почти что Судный / день для них как волдырь. / В окаменевшей гармонике сруба / тяжелый уксус былой воды». Трудно жить на берегу искусственного моря, на дне которого покоятся затопленные грады и веси. А из воды торчит шпиль затопленной колокольни.
Олег Чухонцев, тоже получивший премию Пастернака , отблагодарил комиссию во главе с Андреем Вознесенским такой пародией на его знаменитые кругометы: «Пенис-пенис-пениспе-не-спи не спи, художник…» – «Спасибо за пенис!», – прошептал в микрофон Вознесенский.
Нет, прав Арабов, сказавший в лауреатской речи, что поколение поэтов 80-х движется в полной пустоте. Никто не дышит в затылок и впереди никто не маячит.


– Переживший Фауста –
(28 августа 1749 родился Гете)


В России отношение к Гете как-то не сложилось. Нет, все, конечно, знают, что «Девушка и смерть» Горького – «это штука посильнее, чем «Фауст». Любовь побеждает смерть». Попробовали бы не знать, если это, можно сказать, сам Мефистофель написал. Впрочем, Мефистофель Гете и списанный с него Воланд Булгакова – слабаки по сравнению с Джугашвили. А потому и Гете со своим престарелым юношей Фаустом читается с прохладцей. Хотя смотря кем читается. Автор великой строки: «Уже написан «Вертер», – перевел «Фауста» лучше всех. А потом Катаев из строки Пастернака про слезливого Вертера сделал такую мощную повесть о зверствах большевиков, что все забыли враз и про Вертера, и про Фауста. Зато вспомнили Троцкого. Вот уж Мефистофель так Мефистофель. Гете содрогнулся бы, узнав о Троцком, по сравнению с которым его Мефистофель просто Иисус Христос. Кстати, Пастернак однажды беседовал с Троцким и всячески уговаривал его почитать Канта. Троцкий подумал и ответил: «Вполне возможно, что в будущем правы окажутся идеалисты, но сегодня победившему пролетариату нужен материализм».
Не знаю, додумался бы Мефистофель до такого ответа Фаусту. Фаустом чувствовал себя и Пастернак, и Булгаков (Мастер). Оба думали перехитрить Воланда – Мефистофеля, и Сталин не прочь был подыграть им в этой игре. А вообще «Мастер и Маргарита» – самая популярная отсылка к «Фаусту». Не случайно эпиграфом взяты слова: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Вот и доигрались немцы до Гитлера, а мы до Сталина с этой дьявольской диалектикой.
Гете писал своего «Фауста» 47 лет. Начал, когда Пушкин только родился, а закончил далеко после гибели поэта. В той старой доброй Европе никто, кроме Наполеона, не торопил время. Неспешно разгуливал премьер-министр Гете по уютному немецкому княжеству и тростью указывал сопровождающим, где забор поправить, где мост навести через канавку, где подновить крышу. Возвращался с утренней прогулки и за «Фауста» или за свои исследования в области теории цвета и света. Было время, когда ему Германия и христианство изрядно поднадоели. И он уехал в Италию, к Венере и Зевсу. Хотел там жить и религию собирался сменить на античную, как во времена Гомера. Об этом вся вторая часть «Фауста», где омоложенный мыслитель решил-таки переспать с ожившей Еленой. Эти религиозные искания Гете закончились тем, что стареющий гений вернулся в Германию и женился на восемнадцатилетней девушке, как Жуковский. В Италии ему все нравилось, кроме грязи. А у немцев, по словам гончаровского Захара, верного слуги Обломова, «откуда ж грязи взяться»?
Была у Гете стычка с Наполеоном. Поведение французских оккупантов в немецких княжествах ему совершенно не понравилось. А Наполеону очень не понравилось, что это не понравилось Гете. Два масона – Наполеон и Гете – решительно друг друга не поняли. Так же не поняли друг друга два масона Наполеон и Кутузов. Да и масон Суворов масона Наполеона не жаловал, особенно когда попал в окружение в Альпах.
Масонство Гете в отличие от масонства Пушкина носило фундаментальный характер. Все его произведения написаны по прописям масонской религии. Особенно роман «Годы учения Вильгельма Мейстера», где юный герой, как сам Гете, проходил первые стадии посвящения. Фауст – типичный масон, увлеченный герменевтикой, кабалистикой, пропедевтикой и прочими экзотическими и ныне модными науками. Из мистического масонства Гете позднее возникло штейнерианство. Наш штейнерианец Андрей Белый, конечно, тоже боготворил Гете. Для символистов Гете был началом всех начал. Но серьезное литературное влияние Гете ощутил только Михаил Булгаков, когда писал русского Фауста ХХ века – «Мастера и Маргариту».
В целом же в России Гете и Фауст как-то не прижились. Не думаю, что в этом виноват Гете. Просто русскому уму и сердцу ближе стал Гейне. «Люби маркитантку и смейся, вот смысл философии всей!» И все же «горные вершины спят во тьме ночной» в переводе Лермонтова стали вечным хитом. «Погоди немного, отдохнешь и ты». Это нам так понятно.
Николай Эрдман спрашивал Юрия Любимова: «Какая часть «Фауста» лучше, первая или вторая?» – «Конечно первая». – «А почему?» – «Не знаю». – «Потому что когда Гете писал первую часть «Фауста», он еще не знал, что он гений, а когда вторую писал, знал». Прошли годы, и недавно Любимов поставил «Фауста» в оформлении Мессерера. Красивая постановка. Особенно, когда юный, вернее, омоложенный Фауст накрывается пологом в постели с Еленой, а когда полог отдернут, он уже мгновенный старик. И серебряная луна в виде продырявленного презерватива над Маргаритой сияет. Нет, все-таки Любимов ставил Гете, который еще не знал, что он гений. А как ставить и как читать Гете, ставшего мировым кумиром, это знает только сам гений.
Для поэзии «Фауст» слишком умен, а на философию он сегодня уже не тянет. Скорее не философия, а история философии. Приходиться признать, что все творчество Гете вкупе с его научными изысканиями интересны сегодня, как приложение к его гениальной личности. В отличие от Пушкина, чья жизнь протекала в период написания второй части «Фауста», Гете был не камер-юнкером, а премьер-министром. Ему не нужно было заботиться о бессмертии. За ним ходил Эккерман и все записывал, как булгаковский Левий Матвей с козлиным пергаментом за Иешуа. Но все, что он записал, конечно, не идет ни в какое сравнение с «Фаустом». Сегодня мы не можем рыдать над Вертером и из солидарности с ним стреляться. Как не можем топиться в пруду из солидарности с «Бедной Лизой» Карамзина. Но ведь когда-то топились и стрелялись молодые люди по всей Европе.
Есть опера Гуно «Фауст» и есть фантазия Берлиоза с таким же названием. Возможно, что Пастернак, Белый и Булгаков – три последних русских писателя, которых Гете по-настоящему взволновал. В целом же Маяковский был прав, когда воскликнул: «Я знаю, что гвоздь у меня в сапоге кошмарнее, чем фантазия у Гете». В науке, в литературе, в философии, в политике Гете был дилетантом. Вернее, гениальным дилетантом на все времена.
Профессионалом он был в одном – в искусстве жизни. Узнав о смерти Гегеля, он воскликнул: «Какое малодушие! Умереть не дожив до восьмидесяти». Сам он дожил и умер в объятиях молодой женщины.
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно.
Нет, продолжайся, не остановись!»



– Перетрахивание истории –
(Н.Ходаковский «Коронованный на кресте». М., АиФ-Принт, 2003)


С легкой руки математика Фоменко вся Европа теперь – лишь задворки Великой Монголии, она же царство Пресвитера Иоанна, она же Русь, а заодно и Шамбала. Так что напрасно секта Аум Сенрике призывала: «Превратим Россию в Шамбалу!» оказывается, мы с вами давно уже сверхчеловеки, повелевавшие некогда всем миром. Тут, правда, неувязочка. Почему в таком случае на вратах Царьграда висела надпись: «Русских воров не пускать». И по какой такой причине мы отстали от своей европейской колонии? Впрочем, Фоменко мог бы мне возразить – а разве Англия не отстала от своей колонии за океаном, ставшей США? И вообще, читая фоменковца Ходаковского я в целом основательно подобрел к историко-математическим фантазмам академика матнаук.
Будучи неофитами, Фоменко и его последователи наткнулись и в отечественной, и в мировой истории на множество несообразностей и нелепостей, о которых историки знают, но почему-то помалкивают в тряпочку цветов национальных флагов.
Тайна номер один обнаружена на стенах собора московского Кремля. Оказалось, что еще при Иване Грозном были частично счищены фрески, где происхождение Рюриковичей идет от древнееврейского предка. На это обстоятельство указывал свое время Ломоносов. Он знал, что название Москвы идет не от финно-угорских слов, а от имени древнееврейского праотца Мосха. Так же усердно стирали следы древнееврейского происхождения все европейские династии. Однако предание о чаше Грааля упрямо напоминает, что все короли, цари и сам император Карл Великий являются родственниками Христа по крови. У Христа были братья, а сам Иисус от рода Давидова, это общеизвестно. Так называемые Крестовые походы и коронование Готфрида Бульонского королем Иерусалимским с династической точки зрения есть ни что иное, как возвращение к корням.
Мы приняли христианство из рук византийских императоров, которые всеми правдами и неправдами искореняли следы своего происхождения от израильских династий. И все же князь Владимир никакой не князь, а Великий каган. И этот факт общеизвестен, однако учебники истории упорно лгут и замалчивают очевидную истину о возникновении Киевской Руси как части хазарского каганата.
Ложное чувство ущемленной национальной гордости породило у нас опричнину, а в Западной Европе инквизицию, когда все следы библейского происхождения правящих династий варварски уничтожались. Иван Грозный приказал заново переписать всю историю. Так возникли насквозь лживые летописные своды, в которых истины не больше, чем в сталинской версии войны, согласно которой мы специально отступали по мудрому замыслу генералиссимуса, чтобы заманить Гитлера в ловушку у самых Химок.
Чаша Грааля толкуется и как таинство причастия, унаследованное от самого Христа, и как напоминание о том, что все цари несут в себе капли крови Христовой, и как рассказ о действительном событии. Катары, сожженные на кострах, хранили у себя чашу, в которой была кровь господня, копье, которым воин проткнул Господа на Голгофе, и ларец с философским камнем внутри, обладающим магической силой. Все эти четыре священных предмета зашифрованы в четырех мастях карт и в четырех основаниях кислот генетического кода всего живого.
Инквизиция всеми правдами и неправдами пыталась завладеть реликвиями, тайну которых знали только потомки Авраама, царя Давида и Соломона. Русский вариант инквизиции – борьба с так называемой «ересью жидовствующих» – опричнина (позже КГБ).
Фоменко то тут, то там натыкается в официальной истории на следы этой изуверской работы и справедливо говорит о неком мировом заговоре против истины. Правда, при этом он сам творит свою новую мифологию, в истинность которой свято верит. Видимо, время не идеологизированной истории для России еще не пришло. Да и Европа слишком свято уверовала в ложные хронологии и подложные документы. Однако скорее всего прав великий астроном Морозов и крупный математик Фоменко: Христос родился не в I веке, а позже. Вот только когда? Вряд ли можно согласиться с Фоменко, что речь идет об XI веке. Скорее прав Морозов, считавший, что события сдвинуты на 300 лет и, стало быть, Христос родился в III веке, когда и начинается расцвет христианства.
Да и так ли важно, когда? Важно, что родился. Ясно и то, что официальная история – не меньшая фантастика, чем «новая хронология» Фоменко. Во всяком случае, он сам и его последователи убедительно показали, что древние хронологии составляли известные нумерологии и каббалисты, которые исходили из того, что миром движет дьявол. Поэтому через каждые 666 лет происходят антихристианские победы мусульман, а через каждые 333 года – победы христианских государей. По астрологическим представлениям история повторяется, как движение солнца по кругу Зодиака. Нострадамус, потомок Авраама, составил такую хронологию и на прошлые, и на будущие времена. И если удалось предсказать 73 года советской власти, а также Гислера (Гитлера) и Наполеарта (Наполеона). Так что кто их знает, этих каббалистов, и этих катаров, и этих тамплиеров, и розенкрейцеров, за которыми так яростно охотились и охотятся по сей день спецслужбы всех стран.
Ведь расшифровали генетический код и уже почти все буквы прочли, глядишь, когда-нибудь и до самих слов доберемся, а там и до связного текста рукой подать. Что же касается истории, то ее, говоря словами бялорусского батьки, придется основательно «перетрахивать». Ее, бедную, и так кто только не трахал от Ивана Грозного до Сталина далее везде.


– «Язык Петрарки и любви» –


Вся страна знает, что у Петрарки была «своя тетушка». И еще, что схватил он Лауру, посадил на коня и был таков.
Что там в реальности было с Лаурой, не знает сегодня никто. Есть даже теория, что Лаурой Петрарка именует в сонетах свой лавровый венок. Но это уж слишком.
Слава пришла к нему уже в 18 лет. Сын флорентийского нотариуса, друга Данте, прилежно изучал юриспруденцию в Миланском университете и даже выиграл, в отличие от экстерна Ульянова, свой первый судебный процесс. Но душа его принадлежала трем прекрасным дамам: католической церкви, таинственной Лауре и поэзии. Трудно сказать, кого из них он любил сильнее.
Отца Петрарки во Флоренции приговорили к отсечению руки за дружбу с Данте. Самого Данте флорентинцы приговорили к изгнанию. Друзья тайно покинули самый прекрасный город земли. Своя рука ближе к телу. Но солнечный Авиньон был тоже не худшим городом Европы. Именно здесь угнездились в те времена властители всех католиков – Папы, отнюдь не римские. Петрарка же мечтал о возрождении Древнего Рима и главной целью своей жизни считал воцарение Папы именно в этом, в то время весьма разбойничьем месте. Весь вечный город был поделен на сферы влияния разными кланами и вооруженными до зубов группировками. Поэтому папы не спешили с переселением из Авиньона в Рим. Однако же и в Авиньоне их теснил французский король. Именно в годы молодости Петрарки состоялось знаменитое авиньонское пленение папы.
Молодой юрист и уже прославленный поэт очень приглянулся кардиналу Колонне. Поговаривают, что отнюдь не только любовь к поэзии лежала в основе этого покровительства. Достоверно же известно, что гениальный Петрарка стал доверенным лицом Колонны при выполнении множества тайных миссий в Европе по укреплению власти Папы. Вскоре сам Папа положил глаз на пылкого Петрарку и хотел отбить его у кардинала, предложив поэту должность своего секретаря. То ли из верности своего первому покровителю, то ли по каким другим, неведомым нам причинам, Петрарка отверг сверхпочетное предложение. Но тайную и явную деятельность в Риме по укреплению господства католического престола продолжал.
В Риме его встречали как великого поэта и государственного деятеля. Клан кардинала Колонны, вооруженный до зубов, нес личную охрану во время шествия. Путь Петрарки был усыпан лепестками роз.
Петрарка не сомневался в своем величии, а потому не только вел дневники, но и тщательно хранил всю личную переписку. В 60 лет он собрал и обобщил свой архив в единое жизнеописание. Там говорится и о первой встрече с Лаурой в церкви и о дальнейшей жизни Лауры. Аналогия с Данте и Беатриче тут очевидна. Петрарка подражает знаменитому изгнаннику и другу отца во всем. Данте тоже мечтал о возрождении Священной Римской империи и о воцарении Папы в Риме. Похоже, что Лаура – некая тень Беатриче, а сам Петрарка – некая проекция Данте в будущее. Правда, поэт не был монахом, а потому и поэзия его намного эротичнее, чем у Данте. Так он называет свою мадонну дверью в рай с одной распахнутой щелкой. У нас это переводится как-то уж очень отстраненно и целомудренно, словно речь идет действительно о дверной щели.
Любовное томление монаха Данте лишено плотской, мужской страсти. У Петрарки все любовные сонеты наполнены любовной дрожью. Выдумал ли он свою Лауру, как Блок прекрасную Незнакомку или на самом деле ее любил, для поэзии это несущественно. Он родоначальник европейской любовной лирики в нашем понимании этого слова. Не рыцарской, куртуазной и обходительной, а именно любовной. «Язык Петрарки и любви» стал синонимом поэтической страсти.
Соединиться с Лаурой Петрарке не довелось. Не сбылась при жизни и его мечта о возвращении папы в Рим. Предсмертные письма Петрарки к Папе бесцеремонно грозны. Он прямо обвиняет первоиерарха в трусости и грозит ему небесными карами. Наместник апостола Павла внял этому посланию и вернулся в Рим, но уже после смерти поэта. Неизвестно, соединился Петрарка в «селении праведных» со своей земной мадонной – Лаурой. Он умер, как мечтал, за письменным столом, склонившись над рукописями и манускриптами.
Многие считают, что именно с Петрарки началась эпоха Возрождения. Именно он как ученый четко сформулировал цель– возродить Древний Рим. В те времена от него мало чего осталось, кроме величественных камней. Не развалин, а именно камней. Развалины из камней стали воссоздавать во многом по плану Петрарки. Обнаружив тексты Цицерона, поэт забыл про все остальное и погрузился в изучение. Правда, вскоре разочаровался. Цицерон предстал не живым богом, каким изображали его в учебниках, а человеком из крови и плоти со всеми своими слабостями.
Мы же, наоборот, радуемся, когда вместо кумира видим живого человека, каким несомненно был Петрарка. Страстный любовник, тонкий политики, весьма предприимчивый и богатый человек, великий ученый, великий поэт, полностью выразивший себя в словах и воплотивший в делах.
Сегодняшний Рим с поднятыми из травы колоннами и восстановленными из щебня руинами – лучший памятник Петрарке. Что касается его поэзии, то это не памятник, а сам поэт. Душевное лирическое общение с ним через 700 лет – вполне обычное дело. Ученик Данте и учитель Боккаччо, он был современником обоих. Он одинаково страстно умел любить и молиться.



– Природа по-прежнему умнее нас –


Британская газета «International Herald Tribune» опубликовала тревожную статью. Сбылось предсказание Вернадского – человек начинает влиять на климат. Это может привести к катастрофе. Тут в принципе ничего нового. Когда-то Илья Ильич Обломов, полеживая на диване, спрашивал у приятеля, о чем, дескать, пишут газеты. Тот ответил, мол, пишут, что земля остывает и скоро совсем остынет. Правда, в последнее время все больше говорят не об остывании, а о глобальном потеплении.
На самом деле особого повода для беспокойства нет. Гипотеза о всемирном потеплении так и не подтвердилась. Плюс-минус один-два градуса – это вполне обычные колебания мирового климата. Пресловутый парниковый эффект оказался вовсе не результатом промышленной деятельности, а вполне природным явлением. Озоновые дыры как возникают, так и исчезают, а в целом продолжительность человеческой жизни растет. Везде, кроме России. Феерическая смертность мужского населения, в основном в возрасте от сорока до шестидесяти, действительно результат «деятельности» самого человека. Тут главная причина – табак и алкоголь. И то, и другое изобретено человеком и потребляется вполне добровольно.
Вот этого Вернадский не предсказал – склонность некоторых людских сообществ к добровольному самоуничтожению. Философ Юрий Карякин выступил недавно в Институте философии РАН с докладом «Утрата человечеством инстинкта самосохранения». Если в России главные орудия преждевременного самоуничтожения остаются никотин с алкоголем, то в восточных и южных странах, где Магомет запретил пить, на первый план выходят наркотики. Шахидская страсть к самоуничтожению охватила целые регионы. «Мы больше хотим умереть, чем наши противники хотят жить», – это не пустая фраза. Каждый день кто-то добровольно самовзрывается, унося десятки, а то и сотни жизней. Правда, на общую статистику смертности это пока что существенно не влияет.
Даже чернобыльская катастрофа в целом не изменила демографический фон. Если же сравнить нынешние войны, уносящие, уносящие десятки тысяч с мировыми войнами, унесшими десятки миллионов, то картина и вовсе покажется утешительной. Кстати, даже мировые войны вопреки учению Мальтуса, утверждавшего, что войны необходимы, поскольку регулируют численность населения, ничуть его не сократили. После войн рождаемость резко повышается. Да и вообще, от первой эпидемии гриппа – «испанки» – погибло больше людей, чем во всей первой мировой войне. Население земли стремительно растет, подкатывая к шести миллиардам.
Чисто теоретически человек все же может уничтожить на земле жизнь, взорвав две-три водородных бомбы. Тут Вернадский оказался прав. Человек действительно стал опасен для жизни на земле. Однако взрыв водородной бомбы так же маловероятен, как прямое попадание метеорита в центр Москвы, Парижа, Лондона и Нью-Йорка.
Недавние наводнения, затопившие красивейшие города Европы, показали, что природа по-прежнему сильней человека. «С божией стихией царям не совладать».
Вторая опасность, кроме техногенной деятельности, – генная инженерия. Не изобретет ли человек такую химеру, которая поглотит всю жизнь на земле? Последнее сообщение из Японии о непорочном зачатии мышки с помощью двух женских яйцеклеток действительно ошарашивает. Чего доброго и без того вымирающих мужчин вообще ликвидируют, как класс. И на земле воцарится амазонское царство вечно живущих самооплодотворяющихся женщин.
Нет, такая опасность нам не грозит. Каких бы мутантов мы ни выводили в пробирках, Бог или Природа позаботились о том, чтобы они не имели биологической перспективы. Мутанты вымирают. Живут в потомстве только те, кого создала природа или постоянно воссоздает человек в своих целях – породистые животные.
Так что же в действительности может человек? Удается раздвинуть рамки средней продолжительности жизни лет до восьмидесяти, но никогда не удастся повысить природный барьер выше этой цифры, сколько бы мы не изучали опыт отдельных долгожителей. Возможно, население земли разрастется до десяти миллиардов, хотя большинство ученых считают цифру в шесть миллиардов вполне достаточной. В благополучных цивилизованных странах рождаемость стремительно сокращается. Все попытки государств повлиять на повышение или понижение рождаемости во Франции, в Германии, в Индии, в Китае закончились ничем. Похоже, что это не нашего ума дело.
Тревоги английской газеты преждевременны. Человек был, есть и останется существом, зависящим от природы и управляемый ее высшими законами. Если жизнь когда-нибудь прекратится, что маловероятно, то отнюдь не по воле человека, а по-щучьему велению, природному хотению. Однако, скорее всего, прав Вернадский, считавший, что жизнь никогда не возникала, никогда не исчезнет, а была, есть и будет всегда.
Если я скажу, что жизнь сильнее смерти, это прозвучит слишком оптимистично. Но, похоже, что это просто констатация природных законов.




– Пушкин на полигоне русской словесности –
(10 февраля годовщина дуэли, обессмертившей Пушкина)


Одно из бесчисленных достоинств его поэзии – иллюзия вседоступности. Вот «Евгений Онегин» – так просто и так легко написан. Почему бы ни переделать в санскритские мантры. И вот уже Дмитрий Александрович Пригов исполняет роман в стихах горловым пением тибетских лам. И получается! Вот что удивительно. Ни одного слова не изменил, а звучит.
Бесчисленные эротические переделки «Онегина» бытовали даже в пуританскую советскую эпоху. А сейчас ими кишит Интернет. «Прими собранье сих уев / полусмешных, полупечальных, / простонародных, идеальных. / Поставь их в вазу на столе. / Пусть распускаются в тепле». Тепло пушкинской поэзии отогрело даже русскую зиму. Белла Ахмадулина видит в окне переделкинский зимний пейзаж и пишет: «Стало Пушкина больше вокруг».
Он действительно как-то таинственно связался в нашем подсознании с белым снегом. То ли из-за дуэли Ленского, предвосхитившей дуэль самого Пушкина, тоже зимнюю. То ли из-за фамилии Пушкин, намекающей на белые пуховые сугробы. А, может, виноват сон Татьяны, когда за ней гонится русский медведь, опять же по снегу. Многие современные поэты клянутся в верности Пушкину. Возможно, именно поэтому русская поэзия осталась верна правилам стихосложения XIX века в отличие от Европы, давно ушедшей в верлибр, белый и свободный стих.
Блок написал поэму «Возмездие», воспроизводя размер и стилистику «Онегина». Но равного по силе воздействия не получилось. Из кремневого дуэльного пистолета, конечно, и сегодня можно кого-нибудь подстрелить, но в зоне реальных боевых действий такое оружие вряд ли эффективно.
Парадокс в том, что дуэльный пистолет обладает гигантской убойной силой только в руках самого поэта, убитого из такого же пистолета. Скажу проще: все подражания Пушкину и прямое следование его поэзии обречены на вторичность, несовместимую с поэзией. Вот почему футуристам понадобилось сбрасывать гения с парохода современности, как персидскую княжну в лоно волн. Вот почему Пригов, завывающий «Онегина» в стиле буддийских мантр, выглядит более верным последователем классика, чем прилежные имитаторы, бережно хранящие пушкинские традиции.
Тут неумолимо возникает страшная тема: Пушкин и Бродский. Там Петербург, тут Ленинград. Там сплин «короче, русская хандра», и тут сплошная ритмизованная печаль и скука. Там гонение и тут гонение. Правда, Бродскому удалось вырваться из России, а Пушкин так и погиб невыездным. Но в деревню обоих гениев русская власть сослала. Не исключено, что в Бродском мир на самом деле почувствовал и полюбил непереводимого Пушкина. Ну а как перевести «выпьем, бедная старушка»? Поднимем бокал, нищая старая леди? Какое-то спаивание старух, или гулянка молодого поэта с бомжихой, или еще какая-то несуразь.
Александр Введенский, гениальный обэриут, все свои поэмы стилизовал, как эхо творений Пушкина. Незадолго до гибели во время эвакуации на этапе он начертал последние строки: «Ах, Пушкин, Пушкин!»
Казалось бы, эпоха расстрелов навсегда распрощалась с эпохой Пушкина еще в первой половине прошлого века. Ничего подобного. Пушкин вдруг оказался постмодернистом. Все постмодернисты пишут простым четырехстопным пушкинским ямбом. Тем самым, о котором поэт сказал: «четырехстопный ямб мне надоел». Ну ладно архаист, антифутурист и пушкинианец Ходасевич. Ему сам бог велел. Но ведь и футурист Маяковский, возгласивший: «Хореем и ямбом / писать не нам бы», – не выдержал и «ямбом подсюсюкнул». Вообще-то четырехстопный ямб скопировал с немецкого еще Тредиаковский, но Пушкин превратил этот размер в шедевр, сопоставимый с «Троицей» Рублева и фресками Джотто.
Единственное, с чем невозможно согласиться, это с навязчивым утверждением, что Пушкин – наше все. Все – это ничего. Не надо тащить поэта во все эпохи, утверждая, что у него есть ответы на все вопросы. Пушкин не знал Освенцима и ГУЛАГа, не ведал о Хиросиме, и будущее виделось ему светлым и лучезарным. «Ах, Пушкин, Пушкин!», как сказал расстрелянный Введенский.
Да ведь и Пушкина застрелил профессиональный военный. Пусть не на этапе, а на дуэли. Пусть он сам хотел пристрелить обидчика. А все-таки пристрелили его. Сокрушался поэт, что с умом и талантом «угораздило» его родиться в России. Трижды бежать пытался. Один раз через Псков. Донесли. Второй раз через Кавказ. Думал, что уже в Турции, а казак орет: «Ваше благородие! Со вчерашнего дня эта территория уже наша. Третий раз – просился в Китай. Не пустили. Так что вместо утечки мозгов произошло простреливание кишок и предсмертное восклицание: «Боже, какая тоска!» Без этой тоски ни проза, ни поэзия Пушкина не обходится. Есть она и в «Онегине», и в «Станционном смотрителе», и в «Медном всаднике», а потому через века продолжилась в александрийских размерах Иосифа Бродского.
На полигоне российской словесности, где пристрелили Пушкина и Лермонтова и расстреляли Введенского, вскоре полегли миллионы. Страны, убивающие своих поэтов, обречены на гибель.


– Бойтесь пушкинистов –
(В.Ю.Белоногова «Выбранные места из мифов о Пушкине». Ниж. Новгород, Деком)


Главным жизнеописание Пушкина давно уже стала книга Вересаева «Пушкин в жизни». Он первым нашел гениальное решение, как отделить правду от вымысла. Сведения непроверенные пометил одной звездочкой, сведения сомнительные – двумя. А явную фантастику, как коньяк, тремя звездами.
Среди явной фантастики слухи о том, что Николай I умирал с медальоном на шее, где якобы было изображение Натали. В тот же раздел попали слухи о существовании такого медальона во дворце императора.
Народная молва еще при жизни поэта намертво связала его семью с императорской фамилией. Возникли и до сих пор муссируются слухи о тайной связи с Пушкиным самой императрицы. Серьезные исследователи никогда не опровергали и не комментировали такие гипотезы.
В советское время стало модно каждый интимный поцелуй Пушкина рассматривать, как вызов самодержавию. Школьные да и вузовские учебники были полны туманными намеками на политический смысл роковой дуэли. Мол, царь специально подговорил усыновленного голландским послом Дантеса ухлестывать за женой Пушкина, дабы окончательно погубить поэта.
На самом деле император личным вмешательством предотвратил первую дуэль Пушкина с Дантесом и фактически вынудил его жениться на сестре Натали Екатерине, чтобы развеять все подозрения. Дантес на это пошел. И мало того, брак оказался вполне счастливым, настоящим, на всю оставшуюся жизнь.
Никто не знает, удалось ли Дантесу добиться интимной благосклонности Натали. Вересаев пометил звездочками все слухи о тайном свидании на квартире Полетики. Несомненно лишь одно: по свидетельству Жуковского, Карамзина и многих близких к Пушкину людей его жена действительно была влюблена в Дантеса. А Дантес действительно за ней ухаживал.
Еще работая над кандидатской диссертацией о Пушкине, я заметил удивительную симметрию слухов. Дантесу молва приписывала связь с двумя сестрами. А Пушкину молва сосватала другую сестру Натали – Александру. Якобы даже в постели поэта был найден ее золотой крестик. Разумеется, и эти «сведения» Вересаев пометил звездочками.
Поразительно, но о дуэли Пушкина написано на порядок больше, чем о его поэзии. Люди, которые не в состоянии процитировать и двух строк поэта, «знают» во всех подробностях его альковные тайны. Да так, словно рядышком со свечой, пардон, с канделябром стояли. В любом случае принято было клеймить Наталью Николавну за недостойное поведение. Не справилась молва с номенклатурной должностью жены классика, не оправдала народного доверия.
Однажды Борис Пастернак слушал, слушал гневные филиппики в адрес Гончаровой, а потом не выдержал и сказал: «Все правильно! Надо было Пушкину жениться на пушкинисте. Тот уж точно не изменил бы поэту, и не было бы роковой дуэли».
С тех пор в пушкинстике стало дурным тоном лезть в спальню классика. Теперь этим неблагодарным делом занялись дилетанты и любители. Каждый из них, захлебываясь от счастья, на свой лад перечитывал книгу Вересаева и срочно спешил поделиться своими «открытиями» со всеми, кто еще эту книгу не прочитал. Долгие годы «Пушкин в жизни» был неиздаваемым и полузапрещенным. Книгу и сейчас прочли далеко не все. А кто прочел, тот не очень-то обращал внимание на пресловутые звездочки осторожного и добросовестного писателя. Знал бы он, сколько мифов породит его документально-фантастический труд.
Мифологизация Пушкина началась с печально известного некролога: «Закатилось солнце русской поэзии…» Был Людовик Солнце, был Владимир – Красно Солнышко, и вот эстафетная палочка солярного мифологического героя перешла к Александру Сергеевичу.
Как это делалось, блистательно показал Гоголь в «Ревизоре»: с Пушкиным на дружеской ноге и легкость в мыслях необыкновенная. Именно такова методика создания новых и новых мифов вокруг поэта. Абсурдность ситуации лучше всех уловил Хармс в своих анекдотах из жизни Пушкина. Но Хармса расстреляли, а его пушкиниану запретили. Теперь главным мифотворцем стал Сталин. Он лично следил за академическими издания, выходящими к 100-летию со дня смерти поэта. Приказал выкинуть все комментарии и примечания пушкинистов и поистине удивил мир академическим изданием без научного аппарата.
Все «комментарии» были отданы советскому агитпропу. Мой научный руководитель, профессор Валерий Яковлевич Кирпотин по личному приказу Сталина за одну ночь написал книгу «Пушкин и коммунизм», после которой великого поэта можно было смело принимать в партию большевиков. Все дальнейшие монографии и труды о Пушкине советской эпохи лепились по образцу этой книги. Валерий Яковлевич был умен и талантлив. Позднее он пострадал за труды о крайне нежелательном Достоевском. И это несмотря на, что и Достоевский у Кирпотина вполне тянул на кандидаты в члены все той же партии.
После 91-го года из Пушкина стали лепить православного монархиста. О поэте, называвшим себя «афеем» (атеистом), авторе «Гавриилиады», «Тени Баркова» и «Сказки о царе Никите» стали говорить с придыханием, как о монахе-отшельнике. На самом деле в зрелые годы Пушкин отказался от прямого атеизма. Фразу «разумом я атеист, но сердце противится» он переиначил: «Сердцем я атеист, но разум противится». Поэт назвал Новый Завет великой книгой, которую человечество будет читать и перечитывать до конца истории. Но только закоренелый лжец может назвать поэта воцерковленным только потому, что он, уступая просьбам жены, перед смертью причастился.
Умирая, Пушкин просил Жуковского передать Николаю I, что «если бы был жив, был бы весь его». Эти предсмертные слова поэта, конечно, полностью исключают возможность серьезного соперничества из-за Натали между императором и поэтом. Заподозрить религиозного, глубоко верующего Жуковского во лжи было бы глумлением и кощунством над памятью двух поэтов, чья поэзия составляет славу России.
Свой Пушкин есть у Ахматовой, у Цветаевой, у Блока. Но, пожалуй, именно Блок нашел самые верные слова. В своей пушкинской речи он сказал: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин… Мы знаем Пушкина – человека, Пушкина – друга монархии, Пушкина – друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин – поэт».
«Бойтесь пушкинистов. Старомозгий плюшкин, / перышко держа, полезет с перержавленным», – писал когда-то Маяковский. Сегодня это предостережение стало еще актуальней.



– Разбитое зеркало русской демократии –


Премия «Ясная Поляна», по замыслу устроителей должна вручаться за близость к христианским идеалам Льва Толстого. Вместо этого 10000 долларов получил Тимур Зульфикаров, известный своими евразийскими амбициями и призывами задушить последние остатки свободы слова. Второй лауреат, Антон Уткин пока ничем не прославился и никому не известен, кроме редколлегии журнала «Знамя», которая его печатает.
Такова участь всех премий, вручаемых не за художественнее достоинства, а за добродетель.
Настоящая литература не терпит дидактики, политической ангажированности и показной (да и не показной) религиозности. Семипудовые книги Зульфикарова никто до конца не дочитывал, да и дочитывать не будет. Они напоминают базар с экзотическими восточными поделками на потребу зазевавшегося туриста. Любимый автор ультранационалистической газеты «День литературы» недавно развеселил литературную общественность строкой: «Я последняя лошадь России», – пропетой под гитару на телевидении.
Если уж речь зашла об идеалах яснополянского пророка, пленившего своей проповедью весь мир, не худо было бы вспомнить, что, несмотря на расстрелы, тюрьмы и высылки за Можай, в России и по сей день существуют люди, исповедующие идеалы толстовства. С легкой руки фанатика насилия и террора Ульянова-Ленина миллионы людей и сегодня думают, что толстовство – это «рисовые котлетки» и «пахать подано». На самом деле Лев Толстой во многом оказался полностью прав. После Чернобыля стало очевидно, что так называемый научный прогресс нуждается в серьезном очеловечивании. А многочисленная дешевая библиотека для людей, издаваемая Толстым, сегодня нужна, как воздух. Где эти простые, доходчивые книжечки, в которых под одной обложкой собраны мысли Христа, Будды, Магомета, Лао-Цзы, Конфуция и самого Толстого? Разве не на отсутствии такой жизненно важной литературы гнездится фундаментализм вкупе с пресловутым евразийством очередного лауреата?
Почему бы ни вручить яснополянскую премию профессору А.Яблокову, который уже многие десятилетия борется за чистый воздух, чистую воду и чистые помыслы. Ловит с поличным упрямых загрязнителей, превращающих нашу страну в свалку ядерных отходов. Разве не заслужил эту премию блестящий публицист Григорий Пасько, отсидевший несколько лет за то, что «разгласил» человечеству, как военные безнаказанно и бесцеремонно сливают в море ядерные отходы.
Не надо далеко заходить и долго искать, чтобы найти писателя, близкого к идеалам любви и прощения, проповедуемых Львом Толстым. Любая повесть Гранина или Улицкой ближе к идеалам любви и всепрощения, чем цветистое и претенциозное пустословие одного нынешнего лауреата и вполне гладкое, но равнодушно-вялое повествование другого.
Само появление такой премии – прекрасный повод вспомнить, к чему, прежде всего, призывал Толстой. Его учение о непротивлении злу насилием требовало активнейшего противления злу методом ненасилия. Разумеется, этот метод не годится для противостояния терроризму на месте боя. Но в противостоянии терроризму в момент его зарождения в умах и душах людей только ненасильственное, активное духовное противостояние может быть эффективным. Наши книжные лотки завалены литературой, призывающей к насилию, и нет в той же Москве ни одного магазинчика, где продавались бы по доступной цене «Исповедь» или «Царство Божие внутри вас» и другие великие труды Толстого, приводившие в ярость Ленина.
Веротерпимость и верооткрытость Толстого сегодня абсолютно не в моде. Почему? Да потому что люди просто об этом ничего не знают. Радио, телевидение, газеты и журналы проповедуют все, что угодно, но только не толстовство, ставшее в советское время не то приговором, не то ругательством.
Толстовцами называли себя Ромен Роллан, Эйнштейн, Ганди, Гессе, Нижинский, Кафка, Цвейг… В общем, практически вся нормальная интеллигенция первой половины ХХ века. Разумеется, учение Толстого не руководство по уличной драке или тактике ближнего и дальнего боя. Речь идет о фундаментальном законе. Зло никогда не уничтожается злом, но только добром уничтожается зло. А разве не так?
Раньше Лев Толстой был зеркалом русской революции. Теперь он стал разбитым зеркалом разбитой русской демократии.



– Трясина реформ –
(В.В.Казарезов, «Самые знаменитые реформаторы России». М., «Вече», 2002


Современники не любят реформ. За что жителям петровской Руси любить Петра Великого, если при нем население на треть вымерло? Александр II Освободитель освободил крестьян от рабства, но не от голода и нищеты.
Ельцин и Гайдар впервые после НЭПа покончили с вечным дефицитом продуктов и товаров. Однако никто их за это не благодарит. Они заполнили полки магазинов, но опустошили и без того тощие кошельки пенсионеров. Все реформаторы обречены на поругание у современников и на неуемные славословия у потомков. Екатерина II превратила Петра I в живого бога, поскольку сама метила в богини. Так Сталин славил Грозного, а на самом деле себя.
Сегодня историки смотрят на Петра I и Ивана Грозного более пристально и убеждаются, что слухи об их реформаторстве сильно преувеличены. На самом деле флот Петра сгнил вскоре после его смерти, а окно в Европу так и не прорубили. Изменились моды, перестали носить кафтаны, научились пить и курить. Напялив парик и зашнуровавшись в корсет, Московская Русь стала намного изящней с виду, но суть ее осталась незыблемой.
При Борисе Годунове Русь расширилась намного больше, чем при Иване Грозном, и без ужасающих жертв, когда в одном только поминальнике Ивана IV значилось шесть тысяч казненных.
Реформы Ленина – Сталина в основном были направлены на разрушение христианской морали. Вместо «не убей» – убей классового врага, которого тебе назначит власть. «Враги» не переводились аж до 1991 года. Хотя Горбачев явно отступил от вождей, заявив, что общечеловеческие интересы выше партийных. Кроме того, он допустил ограниченную свободу слова – гласность. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы выйти из-под коммунистического ярма. А дальше, как при Александре II, пришла проблема еды. Свобода слова на голодный желудок оказалась блюдом неудобоваримым. Советский Союз подавился гласностью, а Россия Ельцина подавилась свободой.
Все российские реформы – это вполне закономерное стремление подтянуться к цивилизованному Западу. И все они заканчиваются по-ленински: шаг вперед – два шага назад.
Часто историю пишут именно ракоходы. Порыв Руси навстречу Европе Романовы назвали «смутным временем». Обвинили в интервенции поляков, которые виновны лишь в том, что Русь, разочаровавшись в Рюриковичах, призвала на престол польского короля. Поляки появились в Москве не в результате интервенции, а по просьбе всех сословий, уставших от бесконечного опричного и не опричного грабежа.
Оболганный царь Димитрий взошел на престол не на польских копьях, а на казацких пиках. Народ буквально внес его в Кремль на руках. Даже мать настоящего, убиенного царевича много раз всенародно именовала его своим сыном. Почему? Да потому, что достали ее все эти грозные и шуйские. И народ не так простодушен. В царе Димитрии люди видели реформатора, который приблизит страну к Европе. Однако, одно дело – продвинутая Москва и совсем другое – патриархальная глубинка. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, не собиралась убивать царя Димитрия. Ей сказали, что бояре хотят его убить. Воспользовавшись неразберихой, боярские наемники действительно убили царя. Так захлопнулось если не окно, то форточка в Европу. На 300 лет.
Почему все российские реформы кончаются крахом? Если бы найден был ответ на этот вопрос, то и реформы стали бы не такими попятными. Гоголевский вопрос: «Русь, куда несешься ты? Дай ответ», – остается без ответа. А реформы Горбачева и Ельцина зависли так же, как все предшествующие. Продолжаются реформы содержания без формы. Возможно, что кому-то удастся провести реформу, не опустошая, а наполняя кошельки граждан. Но это означало бы, что мы уже стали европейцами. Звучит, как сказка. Но, как известно, сказка – ложь, да в ней намек.


– С Новым-Старым годом! –

Промежуток между Рождеством и Крещением заполнен в наших и мировых СМИ современными изысканиями на эту таинственную и, как ни странно, все еще животрепещущую тему. Попробуйте назвать какой-либо культурный проект, который волновал бы цивилизованное человечество более двух тысяч лет. А этот волнует и верующих, и атеистов, и воинствующих безбожников. Пожалуй, только агностики остаются в безмятежном спокойствии. Сразу признаюсь, что я агностик, поэтому могу претендовать на роль беспристрастного арбитра.
Путаница начинается сразу. Во-первых, и католическое, и православное Рождество так или иначе сопровождается празднованием Нового года. В Европе даже принято украшать одну и ту же елку по-разному. 25 декабря царят пряничные ангелочки и святой Николай Мирликийский, чудотворец, он же Санта-Клаус с подарками, известный в России под псевдонимом Дед Мороз. Кроме того, в рождественскую ночь к европейским детям приходят три волхва – Каспар, Мельхиор и Балтазар – с дарами для младенца Иисуса. Когда же наступает астрономический Новый год, у нас и во всем мире на елку вешают все, что угодно.
В России на первый план выступает языческая мистерия с участием Снегурочки и Деда Мороза. В этом году мистерия разыгрывалась в Москве с особой пышностью. Суть ее известна нам с детства. Злые силы похищают Снегурочку, но с помощью Деда Мороза и всех присутствующих ее удается спасти и доставить на елку. Впрочем, есть и другой сценарий – похищение Деда Мороза с подарками, а Снегурочка предвещает его приход. Деда Мороза мэр Лужков прописал в Великом Устюге. На этот проект истрачена уйма денег, но все же дети всего мира предпочитают писать Санта-Клаусу, обитающему, как известно, в Лапландии. Впрочем, на русско-финской границе состоялась знаменательная встреча двух дедов – Санта-Клауса и Деда Мороза. И тот, и другой пересекли границу без виз. Новая мистерия 2004 года транслировалась по телевидению и произвела неизгладимое впечатление на празднующую общественность.
Однако главное новогоднее заклинание осталось исконно прежним: «Здравствуй, Дедушка Мороз, / борода из ваты! / Ты подарки нам принес?..» Последнюю строчку («пидарас лохматый») в рекламных роликах чем-нибудь заменяли или просто не договаривали. И так все знают.
Отпраздновав со всем миром католическое Рождество, совпадающее с зимним солнцестоянием, Россия радостно, опять же со всем миром, празднует Новый год под взрывы китайских петард. Кстати, в этом году впервые к нам присоединились китайцы. Отмечали зимний праздник на официальном уровне. Главная елка была установлена в самом центре Пекина. В России елки стали устанавливать по указу Петра I. В незабываемом 1917-ом большевики запретили и Рождество, и Новый год, и елку. Потом разрешили елку и Новый год в самый разгар репрессий 1937 года. А с 1991-го Россия благополучно празднует и католическое, и православное Рождество.
В начале 90-х дикторы, вскормленные на атеизме, никак не могли разобраться с двумя Рождествами. То и дело поздравляли всех христиан 25 декабря и получали возмущенные опровержения от Московской Патриархии. Мол, кругом Рождество, а у нас рождественский пост. Зато 7 января все меняется. Кругом трудовые будни, а у нас Рождество. От двойного Рождества недавно отказалась болгарская православная церковь и празднует его со всем миром 25 декабря. Мы же предпочитаем хранить традиции в соответствии со старым, конечно же, неточным и устаревшим календарем. празднуем Рождество 7-го, а Новый год 13-го января.
Если даже свершится чудо, и со временем все христиане будут праздновать одно Рождество, можно с уверенностью сказать, что два Новых года у нас никому отнять не удастся. Такова широта русской натуры. Не умещаемся мы в один праздник. А тут еще православное Крещение (Богоявление) 19 января, и на подходе китайский Новый год обезьяны с 21-го на 22-е. Словом, чего-чего, а праздников в январе хватает.
Все три праздника – Рождество, Новый год, Крещение – так или иначе связаны с рождением младенца Иисуса в Вифлееме Иудейском. В первые века христианства Рождество и Крещение праздновали одновременно под названием Богоявление. Сенсацией 2004 года стало сообщение, что на самом деле Иисус родился в 4 году до Р.Х Дело в том, что в Евангелии упоминается лунное затмение, которое произошло в год рождения Христа в правление царя Ирода. Астрономические данные свидетельствуют, что это затмение было в 4 году до н.э. однако не спешите пересматривать даты. Дело в том, что древности обычно приурочивали рождение великого человека к ближайшему астрономическому событию. Таким ближайшим событием к Рождеству оказалось лунное затмение, потому авторы Евангелий о нем и упоминают. Что касается Вифлеемской звезды, то астрономы предполагают, что это могла быть только комета, поскольку она двигалась по небу, указывая путь волхвам Каспару, Мельхиору и Балтазару, пока не остановилась (исчезла) над Вифлеемом, где в это время новорожденный Богомладенец принимал рождественские царские подарки: золото, ладан и миро (душистое масло).
В советские времена вместо Богомладенца Иисуса на открытках появилось изображение мальчика лет 3-х с надписью «Новый год» и соответствующей цифрой на груди.
Так что, с Новым-Старым годом вас и со всеми последующими праздниками, которые худо-бедно позволяют скоротать зиму. Главное – помнить, что с каждым из этих праздников день становится длиннее, а ночь короче. Уже почти на полчаса.




– Иван Денисович Цинциннатов –
(«Русская проза ХХ века». Библиотека школьника. М., АСТ, Астрель, 2004)


Это, конечно, очень радостно, что в 2004 году школьники обязательно должны прочесть «Матренин двор» Солженицына», «Котлован» Платонова и даже несколько вполне безобидных рассказов Набокова. Россия стала бы совершенно другой страной даже без всяких реформ, если бы в один прекрасный день или не менее прекрасный год школьники все это прочли. Но школьники в основной своей массе ничего этого читать не будут. И я далеко не уверен, что все учителя литературы читали Набокова.
Больше всего меня удручает, что «Матренин двор» остается абсолютно свежей и актуальной литературой.
«– А завтрак вам приспе-ел.
Что на завтрак, она не объявляла … или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая. Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу».
Если кто-то мне скажет, что деревенское меню стало теперь вкусней и разнообразней, я буду только рад. Но боюсь, что никто не скажет. Сама Матрена при жизни стала национальной героиней. К ней в поселок Торфопродукт даже наведывались туристы и журналисты.
«Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе – мелкую, а мне – с куриное яйцо». Наша интеллигенция очень полюбила «Матренин двор», читала и обливалась слезами, как когда-то над «Бедной Лизой» Карамзина. Я же всегда недолюбливал эту Матрену, с которой в 1959 году началась вся наша деревенская литература. Дело в том, что Солженицын продолжил в этой вещи традиции российского сентиментализма начала 19-го столетия. Согласно этим традициям господа городские должны со слезами умиления взирать на исконно-посконную (проще говоря, полускотскую) жизнь бедных поселян и проникаться чувством своей исторической вины за то, что живут в цивилизации, а не в торфяном дерьме.
Ничего принципиально нового по сравнению с этой повестью Солженицына писатели-деревенщики так и не создали. Все эти матерые Матрены и Матренные Матеры считались образцом «правды жизни», которую писатель должон отображать. Возможно, что в этой покорной, как корова, Матрене коренится причина нашего извечного неустройства.
После «Записок из мертвого дома» Достоевского», которые никто не читает, кроме специалистов, «Один день Ивана Денисовича» – второй, а по значению первый образец тюремно-лагерной классики. За все последующие годы советской власти и даже за последовавшие десять лет свободы никто из писателей даже не попытался по-новому прикоснуться к этой извечной российской теме. Даже сам Солженицын своим «Архипелагом ГУЛАГ» не смог перекрыть эту гениальную повесть. Она написана так просто, что оторопь берет. Кажется, литературы-то тут нет никакой, одна документалистика. А вы попробуйте так, чтобы никакой литературы. Мир не понял Ивана Денисовича. Это сугубо русский характер. Достойный мужской напарник Матрены. Так сказать, ее духовный супруг. Заподозрить Ивана Денисовича и Матрену в какой-либо телесности просто немыслимо. То, что Иван Денисович – тупое лагерное животное, способное думать только о пище, критика, конечно же, объяснила лагерными условиями. Однако я не в состоянии представить себе Ивана Денисовича на воле, читающим какую-либо книгу. А ведь он и в школе учился, и грамоте обучен.
Иван Денисович – все тот же образчик сентиментально- садистической и сентиментально-мазохистской традиции русской литературы, которая всегда умилялась убожеством, да еще и подражала ему. Достоевский выдумал кроткого мужичка Марея, Толстой – Платона Каратаева, Пушкин – Савельича. У Солженицына правды больше. Его Денисовича в преданности не заподозришь, скорее в предательстве. Впрочем, Шухову некого предавать, поскольку он никому никогда не был предан. Преданность – выдумка русских писателей. Мечта барина о любящем и покорном рабе.
После Солженицына хотелось бы хоть пару слов о Набокове. Но для этого предметом разговора должно быть что-то равновеликое. Лучше всего «Приглашение на казнь». Вот и сравнили бы тюрьму «агностика» Цинцинната с концлагерем Ивана Денисовича. Солженицына с Набоковым. Варварство с цивилизацией. Духовное рабство с духовной свободой. Интеллигентность с хамством и хамство с интеллигентностью. Но ритуал повелевает восхищаться и умиляться всем, что «у нас», и, по крайней мере, с подозрением посматривать на все, что «у них», даже если это сугубо «наш» Набоков.
Подведем итог. Двадцатый век позади. А литература его пока впереди.



– Русский авангард против заката Европы –
(14-19 декабря в Москве состоялся Международный литературный конгресс).


Гостиница «Космос» пять дней готовила нам улет. Тема-то какая: «Русская словесность в мировом культурном контексте». Георгий Гачев, всю жизнь посвятивший национальным образам мира, не стал мелочиться, а сразу выпалил тройным залпом: Россия – Германия – Америка. Ну, разумеется, у нас в России все самое умное и лучшее. А в германии все короткое и рубленное. У нас про-стран-ство, а у немцев раум. В рауме все огорожено и уютно, а в пространстве, сами понимаете, черт ногу сломит. У нас дороги, а у них автобаны – почувствуйте разницу. О, бессмертный Гоголь! Ведь у него чиновники вкупе с Чичиковым, перебрав все темы, заговорили о необъятных просторах Российской империи.
Что участникам конгресса говорить было не о чем, а собрались они здесь со всего мира, чтобы днем посидеть за круглым столом, а вечером понежиться в баре, стало понятно в первый же день. Ну что это за тема: «Россия и Запад в диалоге культур», если сегодня в каждом доме Евровидение, а в каждом райцентре Макдоналдс. Единственная разница между Россией и Западом, каковая явно усматривается, это то, что у них чище, а у нас грязнее. Можно, правда, продолжить: у них свободнее, у нас жестче. Или у них талерантнее, а у нас опять же скинхеднее, и что там разводить турусы на колесах. Чем отличается наш скинхед от немецкого бритоголового? Да ничем. Героическая попытка организатора конгресса оживить тухлого кентавра «Россия – Европа» была бы полностью провалившейся, если бы не выявилось сразу, что этой оппозиции давным-давно нет.
Конечно, Достоевский, под эгидой которого проходил конгресс, был никаким не почвенником, а явным славянофилом. Призывал к завоеванию Царьграда – Константинополя, а в результате потеряли Севастополь. В ХХ веке история повторилась. Чем больше завоевываем. Тем больше теряем. Такова участь всех империй и всех имперских амбиций.
Вообще, все проблемы, которые обсуждались на конгрессе, обсуждены лет 50 назад. Ну вот Евтушенко поведал, что он любит Маяковского, но Маяковский во многом ошибался Свежо. Кроме того, Евтушенко не любит авангард и вообще чуждается всяких названий и наименований литературных школ и направлений. Чем помочь поэту –безымяннику, я не знаю. Приказать футуристам, обэриутам, метаметафористам и концептуалистам самораспуститься задним числом, чтобы не раздражать слух шестидесятника. Кстати, как быть словом «шестидесятник»? Это ведь тоже литературное направление, да еще какое. Более полувека славят друг друга и раздают друг другу премии за еще не написанные или наспех склепанные романы.
Всколыхнул болотце и согрел сердце доклад авангардиста Сергея Бирюкова из немецкого Университета им. Мартина Лютера «русский авангард против заката Европы». Этого еще пока никто не говорил, но в этом есть правда. Футуризм и другие дерзкие школы возникли под причитания Шопенгауэра, Бердяева, Мережковского о конце времен, распаде, гибели, разложении. Из этого «распада» у нас возникли Маяковский, Пастернак, Хлебников, Кандинский, Шагал, Малевич... На Западе – Пикассо, Модильяни, Дали, Лорка, Элюар, Магрит, Гауди… Побольше бы таких распадов, закатов и гибелей. И нынешние причитания, плачи и всхлипы, под которые протекал конгресс, резко контрастировали с веселым настроем фестивалей международного авангарда, где русские писатели никогда не выглядят так архаично, как Волгин, Золотусский и другие почвенники, задававшие тон конгрессу.
Они рассуждают о какой-то особой русской литературе, которая завершилась в позапрошлом веке. Там, естественно, нет Пелевина, Сорокина, Пригова, Витухновской и других нарушителей литературоведческого покоя. Попытка представить Россию литературной резервацией, где все так, как у других, провалилась еще в 19-ом веке. Простительно американцам, западноевропейцам или японцам лелеять миф о загадочной русской душе. Но нам-то зачем весь этот карнавал и литературный ансамбль «Березка» . Литературные матрешки так и не стали ходовым товаром на мировых ярмарках. Японцы приглашают в свои университеты Пелевина и Сорокина. Слависты Европы, шагнувшие в XXI век, пишут диссертации о концептуализме и метаметафоре. Разумеется, никому не возбраняется изучать Гомера, или Слово о полку Игореве, или Байрона и Пушкина. Каждый сам выбирает себе свой век. Прошедший в Москве конгресс увяз в перебранках двухсотлетней давности между славянофилами и западниками. Но это днем, за круглым столом. По вечерам и славянофилов, и западников настойчиво приглашали в стриптиз-бар. Там дискуссий не было. Торжествовал закон «табачного капитана». У нас, конечно, одно, а у вас, конечно, совсем другое. Но, если приглядеться, то разницы никакой.




– Он знал больше, чем мы –
(Борис Свешников «Лагерные рисунки». М., Общество «Мемориал», «Звенья».


Есть художники, чей талант признается с первого момента всеми, кто видит их картины. Это как любовь с первого взгляда. Забыть рисунки Свешникова, созданные в ГУЛАГе, невозможно. Его «учителями» были лагерные надсмотрщики, которые грозили оторвать ему руки за все художества. А ведь могли.
За что арестовали 19-летнего студента художественного училища в 1946 году? Тут бледнеет Дюма со своим Эдмоном Дантесом. Тот хоть письмо от Наполеона вез. А Свешникова схватили за то, что один его однокурсников обронил на улице тетрадь, заполненную фантастическими юношескими мечтами. Из этого детского лепета Лубянка сфабриковала дело о заговоре с целью убийства Сталина. Свешников проходил просто как один из тех, кто знал, но не донес. «Недоноскам» давали обычно десять лет. Ему дали восемь. Сам юноша не сомневался, что не протянет и года. В тюрьме и в лагере он умирал каждый день. И всякий раз воскресал в своих рисунках. Он рисовал подолгу – «иначе просто неинтересно». Вместе с ним в лагере сидели его друзья, тоже художники. Они всеми правдами и неправдами создали для Свешникова своеобразную мастерскую, какую-то коморку из досок и жести, где он мог, несмотря ни на что, творить.
Кто не знает русской жизни, тот может подумать, что перед ним какие-то фантазии, навеянные Босхом или Гойей. Отрубание голов, виселица, гильотина, расстрел. Женщина по имени Фортуна посреди заснеженного поля. Все это на фоне безмятежных, почти идиллических русских пейзажей с какими-то непонятными постройками вроде голубятни. ГУЛАГ Бориса Свешникова не похож на ГУЛАГ Шаламова или Солженицына. Здесь все абсолютно ирреально, похоже на сон. Не случайно он так любил цитировать Шекспира: «Мы сами созданы из сновидений. И нашу маленькую жизнь сон окружает». О том же пишет близким Павел Флоренский. Все люди кажутся игрушечными, нереальными, все, как во сне.
«Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», – восклицал Беранже. Сон Бориса Свешникова абсолютно белый. А тонкие прорисовки кажутся какими-то прозрачными паутинками. Камера, где трупы лежат вперемешку с живыми возле параши, конечно, в жизни не могла быть такой бесплотной, светлой, почти неосязаемой. И расстрел в овраге под парковой беседкой, где «в городском саду играет духовой оркестр», не мог выглядеть так безмятежно. Но именно безмятежность передает то беспредельное равнодушие к человеческой жизни, от которого Россия не очнулась и по сей день. Беспредельность от слова «беспредел», а беспредел от слова «беспредельность» – вот Россия. Свешников понял ее сразу, с первых же рисунков. Искать себя ему не пришлось. Он изначально был тем художником, которым стал, для которого еще не найдено всех нужных слов, хотя писал о нем сам Синявский, сдружившийся со Свешниковым, когда тот вернулся из лагеря и тарусской высылки за сотый километр.
Тут надо полностью отрешиться от лагерной биографии, как это сделал сам художник. Считать это все как не бывшее – есть такая формула в русской речи. ГУЛАГ – это то, чего в высшем смысле нет и никогда не было. Это минус жизнь, минус человеческая. «Ничего положительного в лагерной жизни нет. Опыт весь отрицательный», – восклицал Шаламов, отсидевший не восемь, а восемнадцать лет в лагерях, какие в самом страшном сне и не снились никакому Денисовичу.
И все же Борис Свешников с Шаламовым не согласен. Самые ужасающие условия своей жизни в лагере, даже несовместимые с жизнью, он рассматривал, как единоборство с дьяволом и свою победу. Лагерь не затронул душу этого человека, он был и остался самим собой.
Однажды коллекционер Костаки спросил:
– Сколько стоит эта картина?
– Сколько вы дадите.
– Тысячу рублей.
– Ну, нет, по такой цене я не продаю.
– А сколько вы хотите?
– Ну, сто пятьдесят или двести, не более.
Не правда ли, очень своеобразный антиторг и антипродажа.
Свешников не испытывал ни малейшей потребности в раскрутке и пиаре. Жил затворником и исчез, словно растворился в одном из своих белых пейзажей.
Его еще не раз будут открывать заново. Потому что духовный опыт такой жизни бесценен. Это еще одно доказательство, что сильная личность может оставаться свободной в любых условиях. Не бытие определяло его сознание, а он определял бытие.



– Под сенью Серафима –


Сто лет минула со дня канонизации Святого Серафима Саровского. Это имя до сих пор будоражит умы не только в России, но и в Европе.
Приходилось ли вам когда-нибудь левитировать (летать без крыльев), или сиять в темноте, как солнце, или кормить в лесу медведя с ладони? А для Серафима Саровского все это – обычное дело.
Позволю себе процитировать, потому что своими словами это не передашь: «Св. Серафим был отмечен буквально всеми признаками святости: ясновидением, прорицаниями, видениями, в частности Богоматери, даром исцеления, райским примирением с природой – Франциск Ассизский беседовал с птицами, Серафим дружил с медведем, – левитацией, биолокацией (появлением одновременно в двух местах), осязательной светоносностью и богословскими прозрениями…» Так о Серафиме Саровском пишет ответственный секретарь журнала «Христианский вестник» Никита Струве, всеми уважаемый профессор Сорбонны, издатель, просветитель, богослов. Нет, лично я никогда не сталкивался с явлениями биолокации, а свечение видел собственными глазами. Не приходилось мне созерцать райское примирение с природой, поскольку все знакомые и друзья, живущие вблизи леса, не раз предупреждали: завидишь медведя – беги. От него не скроешься. С горы он скатывается кувырком, на гору взбирается мгновенно, а на дерево влезает в два прыжка. Тем не менее, я тоже не сомневаюсь, что св.Серафим кормил медведя с ладони своим первым и последним сухариком. Учение последнего святого 19-го века о стяжании Святого Духа уже в самом названии несет гениальность. Соединив несовместимые понятия «стяжание» и «Святой Дух», саровский старец доказал не только свою святость, но и поэтическую гениальность. Ведь согласно Ломоносову поэзия есть «спряжение далековатых» друг от друга идей и понятий.
Не забыл Струве и о другом признаке святости – враждебности окружающих, «характерной для праведников и святых». Нападение разбойников, неприятие церковников. Весьма пикантная и значимая деталь. «Его якобы ученик Иосафат хотел после го смерти завладеть Дивеевской общиной да еще и отличился распространением фальшивых “Протоколов сионских мудрецов”, а за свое недостойное поведение был удален из Оптиной пустыни священномученников Серафимом Чичаговым».
Мудрец из Саровской пустыни называл евреев и русских двумя «народами Божьими». Правда, трудно согласиться с утверждением праведника, что все другие народы лишь «сопли Божии».
Знал ли современник великого пустынника Пушкин, что его «Пророк» не книжно библейский образ, а почти документальное описание просветления св. Серафима. Легендарная мать Мария, погибшая в Освенциме, воскликнула полвека назад: «Трагично, что Пушкин и Серафим не встретились». В жизни не встретились, а в поэзии и в Вечности очень даже сошлись. Не случайно у Пушкина пророку вместо вырванного сердца другой Серафим (шестикрылый, а не Саровский) «водвинул» в отверстую грудь «угль, пылающий огнем». Серафима Саровского называли «угль пламенеющий».
Напечатана в журнале легенда Ивана Лукаша «Медведь святого Серафима». Гласит она, что затравленный охотниками медведь уже погибал на снегу. Тут подошел к нему прозрачный монах в белом подряснике и опустил руки на громадную, сочащуюся кровью медвежью голову:
« – Полно тебе, горемыкать. Пойдем, брат …
И они пошли, медведь и монах, оба прозрачные…»
Впервые публикуется статья Сергея Булгакова «Христос в мире». Он говорит об особой, «граалевской тайне» излияния воды и крови из раны Христа, которая символически означает постоянное присутствие Христа на земле. Ведь кровь и вода излились из ребра еще не умершего и еще не воскресшего. Это свидетельство «продолжающегося телесного пребывания Христа на земле. Это и есть свидетельство того, что Христос и по Воскресении и в Вознесении остается с нами для пребывания в земном временном бытии, в нашем человеческом делании, в нашей человеческой истории, дотоле, пока не упразднится самое различие межу земным и небесным». Сергей Булгаков, как святой Серафим, – поэт от богословия.

Мыслитель и праведник Леон Блуа

О другом праведнике рассказывал Николай Бердяев в статье «Рыцарь нищеты», которая раньше не публиковалась, – о Леоне Блуа (1846-1917). У нас на Руси движение нестяжателей было разгромлено еще при князе Василии, предшественнике царя Ивана III. Его крупнейший идеолог – Вассиан Патрикеев – был заточен и сгинул в русских снегах. А забредший позднее на Русь в поисках нестяжательской церкви Максим Грек был навсегда заточен в Троице-Сергиевой лавре. В католицизме нестяжательство тоже не привилось. Но существует орден францисканцев, дававших обет нищеты. «Христос сойдет с креста, когда Деньги будут воссоединены с Бедняком». Глубина этого высказывания бездонна. Это как саровское «стяжание Святого Духа». Снова соединение несоединимого: Бедняк и Деньги.
Между тем, сам Леон Блуа был таким Бедняком (с большой буквы). Вот что пишет этот праведник: «Бедность объединяет людей, нищета разъединяет, ибо бедность от Иисуса Христа, а нищета от Святого Духа. Бедность – распятие, нищета – сам Крест. Иисус, несущий крест, – это бедность, несущая нищету». Каждое высказывание поэтично, парадоксально и могло бы стать просто красивой фразой, если бы Блуа не соблюдал обет нищеты всю жизнь.
Стремление жить по-божески в безбожном мире – вот что объединяет православного святого Серафима Саровского и католика Леона Блуа.


– Неизбежность иного мира –
(«Мистика серебряного века». М., ТЕРРА – Книжный клуб, 2003)


Человек никогда не будет довольствоваться тем, что дано. Дано: живем и умираем. Требуется доказать: существует потусторонний мир и жизнь после смерти. Символисты справились с этой задачей блестяще. Они просто объявили весь наш мир символом мира потустороннего. Вбежала в комнату собачка, но это не просто собачка, а символ. Извольте разгадать, чего именно. Если жизнь вполне реальная насквозь символична, то что уж говорить о галлюцинациях, снах и видениях. Те, можно сказать, уже почти что там. Чем потусторонней, тем достоверней. Никто из вас не встревожится, встретив в переходе бомжа или проститутку в ресторане, а для Андрея Белого это обязательно весть «оттуда». Таинственные незнакомки и незнакомцы– обязательный атрибут символистской прозы. Скажем, для передвижника Крамского незнакомка – просто хорошенькая дама в кабриолете, а для Блока – это муза всей его поэзии. «Дыша духами и туманами, она садится у окна». А кто она, эта женщина в ресторане, меж пьяными посетителями? Ясно, что не Орлеанская девственница. Но житейское символистов и мистиков не интересует. Ресторанная гейша или путана может оказаться Девой Марией.
Мистику серебряного века сегодня просто не понимают. Вернее, понимают, что поэт нюхнул кокаинчику или шампанского перебрал. Тем более что никто не пренебрегал «серебряной пылью». Многие даже не догадываются, что само название «серебряный век» намертво связано с кокаином.
И ведь у всех была своя незнакомка, вышедшая из серебряного тумана. У Сологуба – недотыкомка, у Амфитеатрова – Зоэ, у Бальмонта – Лунная гостья, у Кузмина – тень Филлиды, у Кондратьева – Сатиресса, у Гумилева – принцесса Зара, у Чулкова – потусторонняя собачка Диу-Миу. Не соскучишься в серебряном веке. Кто-нибудь да навестит из запредельного. Если же не навещает, то это признак тяжкого духовного недуга. Стало быть, вы – живой мертвец. Мертвецом среди живых ощущал себя Блок. Ничего себе мертвец. Пьет, гуляет, пишет стихи, а видится себе мертвым. А «живой труп» у Льва Николаевича? Любит жену, любит цыганку и цыганский хор, из ресторанов не вылезает, а «труп». То была особая игра в запредельность. Смерть как медицинский случай мало кого интересовала. Интересно было умереть при жизни. Да еще и рассказать живым о том, что на самом деле ты мертв.
Символисты пришли не из книг. Они родились такими. И все друг друга подогревали, разжигая фантазию, и подыгрывали друг другу до полного безумия. К Сологубу пришла красногубая гостья – лунная Лилит и чуть не переспала с ним. Но в последнюю минуту появился, вернее, «засветился» между ними ангел и отогнал нехорошую соперницу Евы.
Особенно нравилось символистам уходить в картины и зеркала. Или, наоборот, оттуда принимать званых и незваных потусторонних гостей. С кем не поспоришь, так это со своим отражением, когда оно заключает тебя в свои объятья и уносит за амальгаму.
Хотите почитать заметки Арцыбашева «Из дневника одного покойника»? На ночь весьма полезно. Лев Толстой говорил: «У Арцыбашева работает самобытно – мысль, чего нет ни у Горького, ни у Андреева».
Мистицизм – такое состояние духа, когда все вокруг таинственно и немного страшно. Чем-то все это напоминает детские рассказы перед сном, когда в темноте рассказчики соревнуются в нагнетании страха. «Он пугает, а мне не страшно», – говорил Лев Толстой о Леониде Андрееве. Храбрым человеком был Лев Николаевич, но, видно, забыл русскую народную сказку: «Ты меня накормил, напоил, ты меня рассмешил, а теперь ты меня напугай». Вообще-то, я бы не хотел оказаться там, в серебряном веке, где все друг друга пугали, но напугали прежде всего самих себя.
Все началось еще с «Двойника» Достоевского, а там пошло и пошло. Попробуем окинуть общим взором тот мистический мир. У каждого человека есть свой двойник, женский или мужской. Есть потусторонний жених или муж и потусторонняя невеста или даже жена. Многие живые на самом деле только притворяются таковыми, будучи агентами мертвецов. Очень важно вовремя заметить на улице или в людном месте вестника или вестницу из других миров. Глядеть надо в оба, иначе упустишь шанс и останешься узником земной жизни. Это страшнее смерти.
Потусторонний мир находится среди нас и пронизывает всю нашу жизнь. Не следует зацикливаться на быте. Сам по себе мир неинтересен. Важно, что он символизирует. «Символ только тогда есть символ, когда он темен и многолик», – писал Вячеслав Иванов. Лучше не скажешь. Если мистика только литература, это не интересно. Если мистика – обычная практика повседневной жизни, это тоже не интересно. Интересно, когда они вместе: жизнь, мистика, литература.
Ну, а если серьезно отнестись к мистическому опыту, запечатленному в слове. Попытаться хотя бы на минуту поверить, что зеркала и карты – это окна и двери в потусторонний и параллельный мир с двусторонним движением туда и обратно. Придется отказаться от устойчивых суеверий материализма, убедиться, что мертвые живы, а живые порой мертвы. Если во все это всерьез поверить, тогда мы увидим жизнь и смерть глазами Блока, Белого, Андреева, Гиппиус, Брюсова, Бальмонта, Гумилева. А ведь это отнюдь не самые глупые люди.
Однажды спорили в Доме литераторов два писателя.
– Все ерунда. Нет никакой загробной жизни. Все рассказы о призраках – чепуха.
– Да погоди ты. В мире, где ничего нет, я уже жил много лет. Хочется пожить там, где хоть что-то есть.
Не думаю, что второй писатель был такой уж законченный мистик. Просто ему хотелось альтернативы. Символисты подарили людям возможность другого мира, не требующую ничего, кроме свободы воображения и полного доверия к самому себе. Мистик – это тот, кто полностью себе доверяет.
– Сияющий кактус поэзии –


– Тыр-пыр –
(Т.Г.Никитина «Молодежный сленг. Толковый словарь. 12 000 слов. Свыше 3000 фразеологизмов». М., Астрель, АСТ, 2003)


Как вы думаете, кто такой наездник? Это согласно словарю любовник. А наездница – женщина, предпочитающая интимную близость, «сидя на лежащем партнере». В свою очередь, «надгузник» – это ни что иное, как бюстгальтер. Ну, расколбас, это понятно, дружеский отдых на дискотеке. А помойка, само собой, секонд хэнд. Обувь – автомобильные покрышки. А вот, оказывается, лысый – это на сленге светловолосый. Твердыня – мужской половой (какой же еще?) орган.
Мир заиграл для меня новыми тонами и красками, когда я узнал, что Татьяна – милицейская дубинка. Видимо, особо применяется в разгульный Татьянин день. Даже корпус компьютера ни что иное, как Тауэр.
Как вы думаете, что я сейчас делаю? Текстую, то есть пишу. До чего же удачное определение бестселлера – промокашка. Действительно промокашка. Когда на таможне досматривают с помощью рентгена ваш чемодан, это китайский телевизор. Если же, не дай Бог, новобранца подвесили за руки и за ноги к спинкам кровати, то это телемост. «Три товарища» вовсе не роман Ремарка, а смесь коньяка, пива и самогона. Чугун не металл, а негр. Юбиляр отнюдь не старец, а юнец, впервые отведавший наркотик. Юбка на самом деле брюки. Коля не имя, а наркоман, который колется внутривенно.
Не пугайтесь при слове «цирроз». На сленге оно означает видеоплату, действительно весьма похожую на печень, изъеденную этим самым заболеванием. Склероз, впрочем, тоже не болезнь, а оперативная память компьютера.
Повезло бомжу, собирающему бутылки. Он хрустальщик! И любимой девушке повезло: она хризантема.
Никогда не думал, что Филипп Киркоров – Фекла, а мужчина, платящий алименты, – уцененный. «Тыр-пыр» у студентов журфака означает «Теория и практика периодической печати». Стерлядь, нетрудно догадаться, – женщина легкого поведения. СПИД – учебная дисциплина, социально-политическая история ХХ века.
Обиделся я было за гениального актера, но ничего не поделаешь: на языке сленга «делать Смоктуновского» означает выполнять функцию Моники при Клинтоне. Ясир (Арафат) – фаллос. Ильич – опять же он, вездесущий мужской.
Селитра – учительница химии, тычинка – учительница биологии. Зарубки к лесу отношения не имеют – это преподавательница зарубежной литературы. Примат не обезьяна, а прикладная математика. Онанизм совсем не то, что вы думаете, а усиленное изучение какой-нибудь дисциплины. Любовница – это снова не то, что вы подумали, а новая версия старой компьютерной программы «поверх жены». Коран в данном случае не священная книга мусульман, а документация к программному обеспечению.
Самое женское место женщины – типография, а рейтинг – самое мужское место у мужчины. Разминирование – аборт. Все, что относится к сексу, – пялево.
Пушкин к поэту отношения не имеет, это пистолет. Противогаз тоже не из военного лексикона, можно и самому додуматься, что это презерватив. Поцелуй – выстрел и еще смесь красного вина с водкой. Клитор, не подумайте плохого, всего лишь раздражительный, вспыльчивый человек. И наоборот, классицизм не литературное направление, а орогенитальный секс.
Ортопедия – это ОРТ, общественное российское телевидение. Яблочник это не любитель яблок и не сторонник партии Явлинского, а вовсе окулист.
Кобзон в молодежной семантике означает полный крах: «Это кобзон – все кончено». Казнь – ничего страшного, всего лишь утренняя зарядка.
Разумеется, сленг нельзя обожествлять и считать нормой. В нем бездна остроумия и просто веселости, которой так не хватает заматеревшему обывателю в обыденной жизни. Сленг никогда не лжет. Он предельно откровенен, хотя пошловат, как сама жизнь. Портрет человека, говорящего и мыслящего не таком наречии, – это и есть образ героя нашего времени. Он в меру остроумен, весьма склонен к расслабухе, из которой выпивка – самое безобидное. Две трети его жизни в компьютере или у компьютера. Оставшаяся треть распылена по тусовкам. Самая привлекательная черта этого человека – его мощная защищенность от любого идеологического прессинга. Захомутать и ввести в новое идеологическое стойло такого молодца уже не удастся. И это радует.


– Смог ли СМОГ? –


До чего жестока поэзия! Леонида Губанова называли и Есениным 60-х, и Рембо ХХ века, и просто гением. Самое странное, что это не преувеличение. По природе он гений. По эстетике и образу жизни Рембо – Есенин. Но в этих трех ипостасях каким-то непостижимым образом растворился он сам. Широк, слишком широк Губанов, я бы сузил. Но тогда это был бы не он, а кто-то другой. Сейчас, когда на смену замалчиванию при жизни пришла пора славословия, я снова и снова перечитываю Губанова и остро ощущаю какую-то недостаточность. Слов очень много, все они искренние, но сплошной поток красноречия с поэзией не всегда совместим.

Малиновой зарей я не услышал звон
всех тех, к кому спешат подснежники признаний.

Ну, «подснежники признаний» куда ни шло, а вот малиновая заря – это уже прямая есенинщина. Сознавал ли это сам поэт? Думаю, что да. Он банальностей не стыдился, потому что чувствовал бешеный напор образов и мощь своего безмерного дара.

В простуженных коврах лежит ленивый невод
моих черновиков, которых рвать пора.

Он сюрреалист, но в меру, а поэзия не терпит умеренности и эстетической эклектики. Она требует только оригинальности.

Прощай, мой разинский загул!
Пусть восемь туч, напившись в доску,
мемориальную тоску
обматерят кошмаром Босха!

С Губановым чуткий читатель чувствует себя, как геолог в алмазных копях. Куда ни копни, везде алмазы, так что и искать нечего. Нечто подобное чувствуешь в Риме, где каждый второй дом – музей. Можно, конечно, идти к Ватикану, но зачем, если справа церковь с фресками Рафаэля, а слева – со скульптурами Микеланджело.

Распятие – словно рукопись, рукопись – как распятие,
это гуляют русские, если и кровь спятила.

В 89 году в Париже Леша Хвостенко передал мне макет первого сборника Губанова. Я вез его в Москву все еще как контрабанду. Таможенники, уже ленивые, нет-нет да и шмонали книги и рукописи. Тот сборник вышел лет пять спустя, но потрясения не было. Может, потому что Россия привыкла узнавать о своих гениях через Швецию. А, может, всем было просто не до поэзии. Но Губанов к читателю так и не прорвался. Может быть, и не прорвется. Если алмазов слишком много, их никто уже не ищет.

Лед обломает лад, где православный люд?
Грудь обкорнает град, не говорят – так пьют.
Господи! Сохрани мне шерсть, чтобы уйти в леса,
пальцы у Паганини, длинные, как глаза!..

О каждом стихе Губанова можно писать диссертации, но пока не пишут. Он так спаян со своим трагическим временем, которое уже ушло, что теперь самые горячие строки подернулись исторической патиной. Чем горячее, тем академичнее. Вот в чем дело – время ушло. «Все мы жили на парашютах…» Ну, а кто сейчас на парашютах живет? Сейчас даже шахид, обмотавшись поясом или врезаясь в небоскреб, знает, сколько его семье за это заплатят. А Губанов, как новая интеллигенция 60-х, был полностью бескорыстен.

И однажды, домой вернувшись,
завербуюсь я в мир иной.

Вот этот иной мир! Поэзия! Она нас покинула. Ушло само это чувство дрожи, ушел метафизический озноб от строки. Теперь подавайте или анекдоты в рифму, или вяло зарифмованную филологию. Где уж тут Губанову, когда даже от лирики Маяковского отпрянули, как от чумы. Филологи шамкают со всех кафедр: «Серебряный век, серебряный век…» – только бы не уткнуться лбом в свое время.

Не ломается, так гнется
поясница у ручья,
а мне поется, как поется.
Рок! Счастливая ничья!

Черт с ними, с филологами. Провались они все – читатели. Не для них эти стихи написаны и пропеты. Губанов пел, вернее, заклинал и молитвословил. Не жизнь, а поэтическое радение с женщинами, с наркотиками и морем водки.

Лицо Есенина – мой парус,
рубцы веселия – мой хворост.
Я нарисую гордый атлас,
где новый остров – новый голос.

Его иногда сравнивали со Зверевым, пишущим свои картины окурком и пальцем в пьяном творческом раже. Он буквально утонул в подделках своих картин. И часто это «подделки» самого автора. Тут-то и начиналась пьяная банальщина.

Прости меня, Москва,
за буйство и за боль –
венчала нас тоска,
а веселил запой.

Этого можно было бы и не писать, хотя все равно это он, только он, Губанов. Он московский поэт-лихач. Отнюдь не «пустой бамбук». В то время «бамбуков» не было, а если были, то ими никто не интересовался. Интересовались Губановым. Интересовались все: конная милиция, КГБ, психиатрия, богема – каждый по-своему. Его швыряли в психушку, топтали сытым конем на площади Маяковского, грозили тюрьмой за тунеядство. Чтобы не тунеядствовать, он работал даже пожарным. Ему бы пожаром работать – в самый раз по силе и темпераменту. Пожар был пожарным, тушил огонь огнем. Подливал в поэтическое пламя московский спирт. И сгорел, как положено классику, в 37 лет. Разумеется, предсказав свою смерть в единственном напечатанном стихе: «Холст 37 на 37». Предсказал и время: «Здравствуй, осень – нотный гроб».
Вообще-то, он никогда не был поэтом, писателем, литератором. Губанов – поэт жизни. Он мог и не писать ничего, все равно бы стал московской легендой. Может, это и мешает почувствовать его поэтичность. Поэта Губанова заслоняет он сам, как личность. Он и в правду в России больше, чем поэт, при всей нелепости этой фразы. Он жил одновременно в обоих мирах. В этом и в том. Мистики и символисты туда ломятся, но их не пускают. А Губанов запросто гулял между жизнью и смертью, и однажды, загулявшись, остался там.

Я возьму теплый галстук зари,
в темной зале пройду по золе.
Из могилы услышу – Замри,
и застынь, ты один на земле!

Он вовсе не стремился к финалу. И в последних стихах 83 года пытается заклинанием отогнать судьбу.

Судьба, Судьба! Прошу пощады!
Ведь я не шулер площадной,
не нужен мне твой гроб дощатый
и та канава – у пивной.

СМОГ – самое молодое общество гениев – сначала оброс десятками имен, потом рассыпался по миру, как порванные бусы. Но гением среди них был и остается один Губанов.
Была еще одна расшифровка СМОГа – символ, мысль, образ, глубина. Все это в поэзии Губанова есть. Но все это никому не нужно сегодня.


– Един в трех лицах –
(Девять лет без Смоктуновского)


Как правило, великие люди еще и крупные организаторы своей славы. К Смоктуновскому это неприменимо по всем параметрам. Он был человек божий. Я это понял в первый же день знакомства. Тогда, в начале 80-х, страна еще ничего не ведала о своих так называемых звездах. Звезды были только на лацканах членов политбюро. Актеров видели в основном только в роли, что само по себе совсем неплохо. А когда они что-нибудь говорили, это было таким казенным и ватным, то лучше бы молчали.
На съемку телефильма «Отцы и дети» по моему сценарию Смоктуновский примчался взмыленный, опоздав где-то на полчаса. Виновато потупился: «Простите великодушно, я прямо с репетиции». И вытащил не то из подмышки, не то из-за пазухи какой-то помятый сверток. «Ради Бога, это не потеряйте, это вот тут под кустиком полежит, это очень важно, это мой реквизит». Никто толком не понял, что это за «реквизит», потому что все уставились на длинноногую спутницу Иннокентия Михайловича. «Это Маша. Ей 18 лет, наша смена, ¬ - еще смущеннее пролепетал Смоктуновский. – Постойте здесь, Маша, посмотрите, как мы работаем». Маша встала, где указал Смоктуновский, и послушно простояла часа два, пока шла съемка, глядя на Иннокентия Михайловича, как на торт.
Фильм снимали в Останкинском парке. Сценарий, как я понял, Смоктуновский, занятый Машей и репетицией, прочесть не успел даже по дороге. Поэтому сходу стал играть Кирсанова и был крайне удивлен, когда выяснилось, что ему следует играть не только дядю и отца Аркадия, но и отца самого Базарова. То есть не конкретного отца, а отца вообще. Вернее, всех отцов, убивающих своих детей. Таков был замысел сценария. Вместо дуэли Базарова с Кирсановым была дуэль отцов и детей. Сначала, обмениваясь репликами спора из романа, «отцы» (Иннокентий Смоктуновский) и «дети» (Михаил Филиппов) по очереди целились друг в друга. А затем выстрел Смоктуновского, и Филиппов убит.
Когда Смоктуновский понял замысел, произошло нечто удивительное. В него мгновенно вселились сразу три человека ¬– Кирсанов-отец, Кирсанов-дядя и Базаров-старший. Два добрых и один злой. И все они присутствовали в одном характере. И, может быть, это была одна из самых удивительных ролей великого актера. Сарказм Павла Петровича и кротость деревенского лекаря, теплая доброта русского барина и что-то главное, четвертое, от самого Смоктуновского. Достав из-под кустика «реквизит», оказавшийся роскошным белым плащом (в Москве такого ни у кого не было), он и плащ заставил играть. Это была то какая-то рыцарская накидка, то жалко скукоженая одевка отца Базарова, то вальяжный халат отца Аркадия. И все это не переодеваясь, а каким-нибудь одним жестом. То одно плечо слегка опустит от горя. То гордо приподнимет воротник. То одну лишь пуговицу расстегнет, но как расстегнет! Режиссер Костя Антропов млел от восхищения. А Смоктуновский все время поворачивался ко мне и после каждой находки спрашивал: «Ну как? Так подойдет?» К тому времени он был уже не только великим актером, но и режиссером, и, конечно, без моих подтверждений знал, подойдет или не подойдет. Но спрашивал не из вежливости, а из человеческого участия. Видит, что автор стоит, волнуется, и хочет меня подбодрить. Мол, и ты мне помогаешь, и ты мне нужен. Делалось это исключительно из внутренней доброты.
Однако, когда я сказал, что в таком-то месте «слегка надавить», Смоктуновский преобразился в Кирсанова-дядю и ехидно заметил, ударяя на первом слове: «Давить, по-моему, никогда нигде не нужно, – пауза, – даже слегка». Сказал, как отрезал, и был абсолютно прав. Ну, что тут особенно обидного? Нормальный рабочий момент. Для кого угодно, но не для широкой и гениальной натуры. Едва закончились утомительные съемки, как он тотчас ко мне. «Ты уж прости меня, дружочек, что я там на своем настоял». Мы только что познакомились, а «дружочек» прозвучал так естественно, словно давно дружили. «Можно я вас подвезу в ваши края?» И подвез. И всю дорогу что-то рассказывал очень смешное, и действительно стал другом и мне, и Косте Антропову.
Следующая телепередача была новогодней. На этот раз он подъехал к Литинституту на Тверском бульваре. Был грустен и чем-то крайне встревожен. Указал мне на транспарант над улицей Горького с новогодним приветствием. «Видишь, дружочек, они нам знак подают, что этот год последний. Будет атомная война». Я прочел плакат внимательно, думая, что пропустил что-то важное. На транспаранте крупно: «С Новым 1984 годом, дорогие товарищи!» Никакого намека на атомную войну и уж тем более конец света. «Как же, вот там тысяча девятьсот восемьдесят синими цифрами, а последняя цифра 4 – белым. Разве не ясно?» Не знаю, была ли это актерско-режиссерская мистификация, но в глазах и в голосе Смоктуновского был неподдельный ужас. Это как нельзя более соответствовало ужасу андроповской стужи, сковавшей своим льдом всю страну.
Я хотел, чтобы Иннокентий Михайлович прочел отрывок из Гоголя, из «Ночи перед Рождеством». По тем временам антирелигиозной, антихристианской истерии прочесть под Новый год про Рождество было большой смелостью. Но мои друзья на телевидении, зажмурив глаза, на это пошли. Я же, нутром чувствуя, что Смоктуновский верующий (в то время такие вещи скрывали), прямо сказал: «Католическое Рождество закончилось, наше приближается, самое время прочесть». Схитрил, по Станиславскому раскрыл свою сверхзадачу, которая полностью совпала со сверхзадачей великого актера. Он читал «Ночь перед Рождеством», как молитву. Почти со слезами. Впрочем, почему «почти»? Слезы были, но не во время записи. Они выступили сразу, как погасли софиты. «Светлого вам Рождества», – сказал он, прощаясь. И продолжил с явной надеждой, не то спрашивая, не то извиняясь: «Так вы думаете, теперь конца света не будет?» – «Не будет. Вы с Гоголем его отогнали». Я и сегодня так думаю.


– Философский соловей –
Исполнилось 150 лет со дня рождения апостола Вечной Женственности


Без Владимира Соловьева не было бы русского символизма и русской религиозной философии XX века. Он учитель Бердяева, Флоренского, Мережковского и он же главный гуру для Блока, Белого, Волошина, Брюсова... устанешь перечислять.
Между тем философия самого Владимира Соловьева словно отодвинута в глубь уходящих времен. Считается, что своей диссертацией «Оправдание добра» он дает достой¬ный ответ ницшеанству. У Ницше – «По ту сторону добра и зла». На сегодняшний день Соловьев явно проиграл. Заповедь «падающего подтолкни» намного популярнее, чем «возлюби ближнего, как самого себя». Зло освежает – добро расслабляет. Так думает современный человек, и никакой Соловьев его уже не переубедит. Если бы история заканчивалась современностью, я бы сказал, что дело Соловьева проиграно. Но, к счастью, у вре¬мени есть свои потаенные ходы и обходные маневры. Насыщение злом, видимо, еще не достигло своей критической массы, чтобы аннигилировать или впасть в коллапс. Одна¬ко, судя по всему, такой момент уже близок. И тогда мы или наши дети вынуждены будем раскрыть труды Соловьева, хотя бы как ме¬дицинский справочник.
Добро не нужно оправдывать. Оно, как солнце, не нуждается в оправдании. Весь XX век человечество упрямо следовало за Ницше, пытаясь жить по ту сторону добра и зла. Ни¬чего интересного. Такая же банальность, как нормированное добро, но с огромными жер¬твами. Столько крови ради красивой фразы. Христианский эксперимент долговечнее. Он длится 20 веков и подарил нам великую европейскую цивилизацию вместе с Амери¬кой. Да и Россия со всеми своими заморочками и метаниями все же выплавлена в христианской колбе. Рифма «Россия – мессия», неоднократно вы¬смеянная за свою банальность, придумана Соловье¬вым и стала своего рода откровением. Он весь в этой рифме. И вся его философия тоже в ней. Вторая за¬поведь Соловьева: «Все живое погаснет во мгле. // Не¬изменно лишь солнце любви». Это ответ на теорию энтропии и вызов тогдашнему материализму.
Третьим откровением стала Вечная Женствен¬ность, или слово Жена с большой буквы. Дело в том, что Библию перевели на русский безграмотно. Вме¬сто слов: «И душа витала над бездною», — перевели: «и дух витал над бездною». Древнееврейское слово «Соф» означает не дух, а душа. Это слово женского рода. То, что в русском переводе Бог творит мир без женского начала, и святая Троица состоит только из мужчин, является мистическим абсурдом, и Соловь¬ев этот абсурд попытался исправить. Культ женствен¬ности как четвертая ипостась Троицы – вот что дерз¬нул предложить этот красивый человек, похожий на Христа. В египетской пустыне во время паломниче¬ства он увидел воочию Ее. Написал о Ней поэму и возвестил миру приход Прекрасной Дамы. Поняли его, конечно, превратно. Одна учительница написа¬ла, что Мировая Душа – это она, и она готова к мис¬тическому браку со своим пророком. Соловьев пове¬рил, но свидание разочаровало, хотя он оценил глу¬бину характера этой женщины и вообще считал, что Вечная Женственность воплощена в каждой, как в каждом есть Христос.
Вона какая ересь! Вон куда метнул. Метнул и по¬пал. Вся поэзия и вся жизнь Блока и Белого посвяще¬ны этому великому мистическому эксперименту. Блок вступил в мистический брак с Менделеевой, а Белый стал ее вполне телесным возлюбленным. В то же вре¬мя брак Белого с Асей Тургеневой был полностью пла¬тоническим и бесплотным. Таких браков были тыся¬чи. Интеллигенция искала выход из мещанской обы¬денщины. Искала, теряла и находила. Нам же доста¬точно, что Блок, Белый, Волошин, Вяч.Иванов на¬шли здесь свою Прекрасную Даму – Поэзию. Не бу¬дем смеяться над Соловьевым. Смеяться над ним — это пошлость. Тем более что сам Соловьев высмеял свою мистику в шутливой комедии. Это был веселый философ. Он смеялся и любил до упаду.
Четвертая заповедь Соловьева сформулирована довольно путано во многих трудах, но суть ее проста. Нет разницы между чувственной и аскетической лю¬бовью. Любовь есть любовь. Сексуальные бури, ас¬кетические браки, любовь к женщине как к божест¬венному началу мира. Так метались его душа и его те¬ло, пока не испепелили друг друга. Все кончилось нервной горячкой и смертью. Соловьев не вынес воз¬рождения смертной казни в России. Он успел про¬честь пламенную лекцию против смертной казни и написал такое же пламенное письмо к царю. В этом пламени он и сгорел.
Пятая заповедь Соловьева — восстановление Все¬ленской Церкви. Он принял католицизм, не уходя из православия, искренне считая, что разделение на ка¬толиков и православных - есть не что иное, как ересь и заблуждение. Его богословский труд о Вселенской Церкви написан с глубочайшим знанием творений Святых Отцов и истории Церкви. Никто таким зна¬нием в то время не обладал, а сегодня тем более.


– Сплошная Лиля –
(Четверть века назад закончилась жизнь Лили Брик)


Какая-то теплота возникает в голосе, когда произносится ее имя. Те, кто ее ненавидят, не могут ее забыть. А те, кто любят, не перестают о ней говорить. К ней, как и к Маяковскому, не могут относиться равнодушно. Любовь и ненависть людей – гарантия пребывания в вечности.
Что притянуло юного гения сначала к ее сестре, а потом к ней самой? Почему сестра Лили, Эльза Триоле, стала женой главного поэта Франции, сюрреалиста Арагона, а сама Лиля главной женщиной лучшего поэта СССР? Внешность сестер довольно типичная для еврейских девушек тех времен. Происхождение ничем особым не выделяется. Лиля Брик печатала свой роман в «Лефе» и в «Рефе», но лучше бы не печатала. Ее дневники и мемуары, вышедшие недавно отдельным изданием, – обыкновенный еженедельник, органайзер, а порой просто телефонная книга. О сестре Эльзе говорят, что она через Арагона управляла всей литературной жизнью Франции. Даже сегодня спустя много лет ее литературные пристрастия все еще влияют на жизнь Парижа из потустороннего мира. А вкусы Лили продолжают влиять на поэзию.
Лиля Брик влияла не только на Маяковского, но, страшно сказать, на самого Сталина. А в брежневскую эпоху она добилась невозможного – помогла вырвать из тюрьмы Параджанова. Вокруг нее, никогда не занимавшей никаких постов, кипела жизнь литературного андеграунда. Она пригрела и обласкала Айги, Вознесенского, Соснору. С 70-х годов на нее покатилась лавина травли. Дошло до устранения ее облика с фотографий, где она вместе с Маяковским. В знаменитом издании собрания сочинений Маяковского поэт вместо Лили прижимается к искусно впаянному дереву. Тогда еще не было компьютеров. Фотомонтаж сляпали по лубянской методике. О текстовых изъятиях и говорить нечего. Из переписки Маяковского по приказу кремлевских маразматиков и антисемитов были вырезаны все упоминания о Лиле Брик, основного адресата лирики поэта. Конечно, это сумасшествие, но сумасшествие особого рода. Главный инициатор антибриковской охоты на ведьм Суслов был фактическим правителем страны. Он опирался на мощь андроповского КГБ, брежневского политбюро и геббельсовского секретариата Союза писателей. Услужливые борзописцы скроили байку, достойную протокола сионских мудрецов. Мол, злые евреи облепили русского богатыря Маяковского и довели его до самоубийства. Что уж говорить об Эльзе Триоле, захомутавшей всю Францию. Словом, как в песенке: «евреи, евреи, кругом одни евреи».
Маяковский, призвавший «товарищ правительство» позаботиться о его семье и написавший, что его семья – это Лиля Брик, вряд представлял себе именно такую заботу. Но пусть им всем земля будет тем, во что они ее превратили. Лиля Брик прошла сквозь все это, как агностик Цинциннат из «Приглашения на казнь» Набокова прошел сквозь палача, топор и плаху. Она в этом не присутствовала. В нее, уже даже не пожилую, а преклонных лет женщину влюбился без памяти молодой французский журналист. Сам Карден присылал ей в подарок платья, и она благосклонно принимала страстное обожание. Лиля Брик, навсегда покорившая сердце гения, с такой же легкостью покорила главного чекиста по работе с творческой интеллигенцией Агранова. Через него, вхожего к Сталину, она передала гневное письмо о посмертной травле поэта, развязанной самим же Сталиным. И тот, прикинув все за и против, вдруг резко изменил политику, начертав на письме, что Маяковский был и остается крупнейшим поэтом.
Любила ли она Маяковского? Да, но очень непродолжительное время. Она была в принципе против семьи и, заключая брак с Осипом Бриком, заранее предупредила, что это ничего не значит. Так же предупредила и Маяковского. Но он, конечно, надеялся покорить ее своей гениальностью. Не вышло. Разлюбив Осю, она привела в дом Маяковского, а разлюбив Маяковского, стала возлюбленной Агранова. Тоже не навсегда. Всех страшно волнует, было ли там что-нибудь втроем у Бриков с Маяковским. Волнения напрасны. Этого никто никогда не узнает, как никто не узнает, что там было у Некрасова с Панаевыми, а у Тургенева с супругами Виардо. А вообще Лиля любила военных. После смерти, насильственной и естественной, всех экс-возлюбленных стала женой комдива Примакова, пока того не расстреляли. Кажется, сердце ее успокоилось только на Катаняне. Вернее, не сердце, а тело. Душа продолжала влюбляться во все талантливое. Она, конечно же, была влюблена в Параджанова, но здесь уже не было ни природных, ни человеческих предпосылок к интимной близости.
Кукрыникс Соколов оставил в альбоме московского библиофила Светлова такую запись о Лиле: «Она была бельдюга (слово я изменил. – К.К.), каких мало». Ну, это если исходить из житейской морали, которую футуристы отвергали. А Лиля была по жизни настоящей футуристкой. Ей удалось то, что не удалось Маяковскому. Вопреки всем установкам он влюблялся в своих женщин по-настоящему и на всех хотел жениться. Его брачные предложения отвергли: Мария (героиня «Облака в штанах»), Лиля (героиня «Про это») Татьяна Яковлева (героиня известного письма в стихах), Вероника Полонская (адресат последнего послания «любовная лодка разбилась о быт»). И все же главной и единственной оставалась Лиля. Сердцу не прикажешь. «Сплошное сердце, ничего более». Но это Маяковский. Лиля не была сплошным сердцем. Сплошными были глаза. Они запечатлены гениальным Родченко. Она любила многих. Но по-настоящему никого. Это к ней, видимо, и притягивало. Осипа – юриста от литературы, фанатика и начетчика футуризма. Маяковского – гениального лирика, перепутавшего революцию с любовью, а любовь с гражданской войной. Палача творческой интеллигенции чекиста Агранова. Красного рубаку Примакова. Молодого знаменитого журналиста. Она любила не их, свою эпоху. А эпоха полюбила ее. По крайней мере, этот роман был и останется навсегда взаимным.
В отличие от Маяковского Лиля не застрелилась, а отравилась из-за неразделенной любви к земной жизни. Умирать, как все, она не хотела. И ушла из мира по собственному желанию. Я видел ее незадолго до ухода. Она сидела возле своего дома в скверике на Кутузовском проспекте напротив гостинцы «Украина» и с увлечением рассказывала моей тетушке рецепт яблочного пирога. Ничего футуристического в рецепте не было. Тетушка испекла пирог и назвала его «Лиля». Пирог оказался вкусным.

– Страсти по Магдалине –
(Дэн Браун «Код да Винчи». М., АСТ, 2005)


Вот уже два тысячелетия длится безуспешная борьба клерикалов с бессмертным сюжетом легенды о тайном браке Христа и Магдалины. Едва улеглись сравнительно недавние страсти вокруг фильма Мэла Гибсона «Страсти Христовы», как на тебе – «Код да Винчи». Ватикан гневается, и совершенно напрасно. Нельзя запретить литературный сюжет. Ну хочется людям, чтобы у Богочеловека была жена. И ничего с этим чисто человеческим желанием невозможно поделать.
В 60-х годах весьма ярились вокруг рок-оперы «Иисус Христос – суперстар». Тогда смутила ария Магдалины: «О, Иисус, научи меня, как тебя любить». Потом увидели толпы хипарей, внезапно пришедших к алтарям, и поняли, что фильм послужил доброму делу. Сейчас творится нечто подобное. Миллионы молодых людей жадно читают Евангелие. Ватикан не вмещает толпы новых и новых тур-паломников, сверяющих по «Коду да Винчи» свои впечатления от гениальных скульптур Бернини. В искусстве бессмысленно что-либо запрещать. Тут как в знаменитой песенке, «ну что сказать, ну что сказать, устроены так люди, желают знать, желают знать», что было, даже если ничего не было.
Лучший способ усилить популярность расхожего сюжета – это запрет. Запретный плод сам падает в рот. Что касается самого «кода», то разгадывать его совершенно неинтересно. Роман довольно посредственный, но в нем угадан запрос толпы. Говорю это без ругательного оттенка. Забавно, что очередной скандал разыгрался в предпасхальные дни. Да еще и на фоне всеобщей радости по случаю относительного выздоровления Папы.
Никто никогда не разгадает тайну Христа. Но никогда люди не перестанут думать над этой тайной и давать свои бесхитростные ответы. Удивительно при этом, что сравнительно спокойно прошел фильм «Марко Поло», где крестоносцы нашли ни больше, ни меньше как захоронение с останками погребенного Иисуса. Была и такая средневековая байка. А в апокрифическом «Евангелии детства» ребенок Иисус лепит птичек из глины и оживляет их, превращая в настоящих птиц. Запретили. Есть Евангелие с подробностями семейной жизни Иосифа и Марии. Тоже запрещено.
Куда плодотворнее было бы разрешить все ранее запрещенное. Но на такой эксперимент пока никто не отважился. Неужели религия так же, как коммунизм, может существовать только в атмосфере запрета? Если это так, то грустно.
Я же ловлю себя на довольно странной мысли. Если бы вдруг выяснилось, что у Спасителя была жена или даже просто возлюбленная, ничего бы ровным счетом не изменилось в заповеди «Люби ближнего, как самого себя». Божественность не убавляется и не прибавляется. Она всегда есть. И никакие романы, плохие или хорошие, не могут нанести ей – божественности – ущерб.
Сам по себе роман – тривиальный набор пошлостей с намеками на некий мировой заговор от первого века до тамплиеров, от тамплиеров к масонам. Ни к селу, ни к городу приплетена католическая организация «Опус Деи». Я лично знаком и встречался на религиозных конференциях во Флоренции, в Риме и в Вене с людьми этой романтической и немного старомодной конгрегации. Их единственная тайна – приверженность традициям католической церкви и нелюбовь к реформам.
Похоже, что без разгадывания тайны Грааля, без поисков копья, пронзившего Господа, и чаши с остатками его святой крови европейская цивилизация вообще не может существовать. И хотя «реликвий такого рода достаточно и в Вене, и в Эчмиадзине, и в Иерусалиме, люди никогда не перестанут тосковать по реальным предметам и вещественным доказательствам земной жизни Христа. Обуздать фантазию невозможно. Есть «Имя Розы» Умберто Эко». Появился «Код да Винчи» Дэна Брауна. У каждого свой Грааль. Главное, чтобы он был. Приятно думать, что за стенами Ватикана и под стеклянной пирамидкой у Лувра погребены некие тайны. Они действительно закодированы и в скульптурах Бернини, и в трактатах Ньютона, и в картинах да Винчи. Вся мировая культура есть ничто иное как тайный код. Примерно три столетия наука предлагала человечеству историю без тайн. Теперь начался обратный процесс. Чем больше мы узнаем, тем таинственней становится история.
Что касается реальной роли Магдалины, то недавно найденный самый древний из апокрифов на несколько лет старше, чем все четыре канонические Евангелия. И речь в этих обрывках не случайно о Магдалине. Возможно, что более поздняя средневековая аскетическая традиция, пронизанная мужским расизмом, действительно преуменьшила и затмила роль этой великой женщины, которой молва вот уже два тысячелетия приписывает роль самой близкой из всех, окружавших Христа.



– Сюр без берегов –
(«Поэзия французского сюрреализма». Антология. СПб., Амфора, 2004).



В России каждый культурный человек помнит, «как поймать птицу». Надо нарисовать клетку, а в клетке – что-то приятное для птицы, и тогда птица сама в нее влетит. Однако не все помнят, что этот образ создан сюрреалистом Жаком Превером.
Вся читающая Франция знает стих Элюара о собаке-сластене, на лапах которой поэт пишет слово «свобода». Он пишет это слово «на песке и на синем море, на горе, помешавшейся с горя». Стих «Свобода» стал хитом в 40-е годы, но к тому времени все уже забыли, что Элюар – сюрреалист.
Как-то само собой получилось, что брэнд сюрреализма закрепился за графикой, живописью и образом жизни Сальватора Дали. Многие даже не знают, что автор манифеста сюрреализма и создатель этого термина – Анри Бретон. Он анархист, коммунист, эссеист, немного поэт. Но прежде всего Бретон сюрреалист. Термин родился в 1919 году, когда создатель жанра перформанса, ныне тысячи раз обворованный Дюшан пририсовал Джоконде усы. После этого кто только и чего только ни пририсовывал живописной пассии Леонардо, но первым был сюрреалист Дюшан.
Элюар утверждал, что сюр – это реальность, умноженная на сто. Бретон уверял, что это «чистый психический автоматизм». Другие уклонялись в психоанализ Фрейда, тяготели к газетному коллажу и к детской наивности дадаизма. В поэзии ХХ века манифесты и декларации порой умнее и ярче самих стихов. Еще Хлестаков говаривал: «Что стихи? Я их много знаю».
Сюр изобрели французы, а подхватили великие испанцы Дали и Лорка. К нам в Россию сюрреализм прокрался, как самое точное слово для определения нашей жизни. Сюр у нас не стихи и не картины, а повседневная жизнь. Мы полюбили термин, часто не имея даже отдаленного представления о сюрреализме в искусстве. Однако сквозь все запреты прервалась живопись Дали. Он стал нашим национальным героем, как Дон Кихот. Как только рухнула совдепия, на Тверской открылся модный салон «Дали». Сюр прокрался к нам в полу запрещенном фильме Феллини «8?». Увидеть картину можно было только на закрытых просмотрах.
Пришествие поэзии Элюара произошло для творческой интеллигенции в 60-е годы. Сегодня этого великого поэта почему-то забыли. Из эстетических движений ХХ века только сюр прорвался в быт на уровне дизайна и слова. Не абстракционизм, не экспрессионизм, не футуризм, а именно сюр известен, как явление, каждому новому и старому русскому. В этом контексте «Поэзия французского сюрреализма», к сожалению, опоздала. Явление сюра советскому народу давным-давно состоялось, а стихи и манифесты 20-х годов ломятся в открытую дверь. Все приемы сюрреализма растасканы и растиражированы концептуалистами. Устарела твердая уверенность сюрреалистов в том, что человек прячется в бессознательном. Никаких откровений из бездн неосознанного не всплыло. Наоборот подсознание и приемы автоматического письма оказались на редкость клишированными, одинаковыми у разных авторов. Зато призыв к свободе от повседневной логики в тексте оказался весьма плодотворным.
Наши сюрреалисты называли себя обэриутами. Хармс и Введенский стали весьма популярными авторами в кругу филологов и поэтов. Сегодня это классики ХХ века. Хотя Введенский по-настоящему еще не прочитан.
Великие сюрреалисты в поэзии – это Элюар, Превер, Лорка, Введенский, Хармс. Сам Анри Бретон разделил участь всех первооткрывателей. Так Америку открыл Колумб, но слава досталась Америго Веспуччи. Бретона знают только литературоведы и культурологи.
Сюрреалисты отвоевали для художника право на свою логику алогизма, на грамматику по своим правилам. Не путать с грамматикой без правил, проще говоря, с безграмотностью.
Кругосветное плавание состоялось. Все крупные поэты сюрреализма вернулись к смыслу, обогащенному бессмыслицей. Сюр раздвинул границы человеческого духа до бесконечности. А что еще требуется от подлинного искусства? Сюрреализм поймал птицу, нарисовав открытую клетку.
Бретон наивно предполагал, что ему удастся перевоссоздать всю реальность, отвлечь людей от обыденности, научить их жить каждый день по-новому. Сегодня это лишь дань наивному романтизму тех далеких лет. Все понимают, что искусство – это одно, а жизнь – абсолютно другое. В начале ХХI века, к моменту выхода этой книги, восторжествовали ретро и уют. Сюр остался в литературе, в живописи, в искусстве, как некая острая приправа к давно приевшейся пище. «Я добился одобрения рыб», – писал когда-то Робер Деснос. Одобрения людей сюрреалисты так и не дождались. И это их утешало. Сюр – это возможность другого смысла, а другой смысл всегда пугает обывателя.


– Тамбовский колдун –
(Николай Ладыгин «И жар и миражи». Тамбов, 2003)


В 1963 г. художник Ладыгин, житель Тамбова прочел статью поэта Семена Кирсанова о палиндроме и все последнее десятилетие своей жизни отдал этому экзотическому виду поэзии. В этом году к столетию поэта вышла книга классика палиндронавтики. Типичный русский мужичок с бородой, не выпускающий изо рта мундштук с дымящей папиросой, прожил 73 года. Его любили Николай Глазков и Майя Румянцева – поэтические кумиры шестидесятых. Стихи Ладыгин писал всю жизнь, но только в палиндроме стал классиком. Многие из его текстов – пословицы в поэзии: «Ада псари и распада», «и жар и миражи», «золото лоз», «року укор», «я – Разин и заря», «силы мои омылись», «сурово Русь».
Палиндромический стих условен, как и всякий другой. Александрийским стихом в жизни изъяснялся только Васисуалий Лоханкин. Человек, говорящий в рифму, непременно обогатит психушку своим присутствием. То же самое можно сказать о палиндромистах. До Ладыгина столько палиндромов никто не писал. Хотя у Державина, Хлебникова, Кирсанова и многих других палиндромы были и даже вошли в хрестоматии. «А роза упала на лапу Азора» (Фет), «Я иду с мечем судия» (Державин). После Ладыгина палиндронавтика увлекла сотни авторов и десятки поэтов. Выходит периодические палиндромические издания «Тит», «Амфирифма», «Кубики букв». Курский поэт и композитор Александр Бубнов недавно защитил первую в России докторскую диссертацию о палиндроме. Интернет кишит палиндромами, как муравейник муравьями. У американцев есть большой палиндромический сайт, где все вертится вокруг основной пары «God – dog» (Бог и собака). Вышли словари палиндромов русского языка. У французов не получается из-за сложности написания (много лишних букв, которые пишутся, но не произносятся) и по причине обязательного ударения на последнем слоге. Китайцы изобрели изобразительный иероглифический палиндром.
Ладыгин в этом океане маяк. «Ажур кружа», он плетет кружево палиндромического стиха, доходя до уровня настоящей поэзии, чего не было в его обычных стихах. «Обуло грезой озер голубо» – целый пейзаж. «О, вера моя, о марево» – исповедь. «На мути туман» – ну просто Мане в звуке и слове. Сегодня, когда палиндромический стих рванул ввысь, кто-то упрекает Ладыгина за обилие коротких строк типа «чуть туч». Но то был разгон с «космодрома поэзии». Так назвал палиндронавтику друг поэта Борис Двинятинов. Самый талантливый ученик Ладыгина, ныне крупнейший историк авангарда поэт Сергей Бирюков очень точно заметил, что «палиндром – сложнейшая форма, требующая особой изощренности, огромного, непрерывно пополняющегося словарного запаса». Спрашивать, для чего палиндром, все равно что пересаживать из «порша» в «жигуль». Для чего «порш», если есть «жигуль», – вопрос праздный. К счастью в поэзии «порш» изобретен нами. Россия по праву может патентовать бренд палиндронавтики. Тут мы, как в космосе, на коне, или, говоря словами Ладыгина, «да под зев зари мира – звездопад».
Палиндромисты часто изобретают велосипеды, ничего не зная друг о друге. Но и просто поэты сотни раз рифмуют «кровь – любовь», не спрашивая, кто впервые изобрел эту гениальную рифму. «Откуда ладу – кто?» – как сказал Ладыгин. Можно, конечно, вслед за Пушкиным шептать: «Как мимолетное виденье…» А можно и по-новому: «О, видение! И не диво». Конечно, палиндром, как любые стихи, еще и игра. Без нее все тускнеет.
Кто-то считал Ладыгина чудаком, сбрендившим пенсионером. Он ведь еще и пейзажи писал на срезах березы. Я таких срезов видел множество во всех уголках России. Однажды Ладыгин сказал: «Слова берут не из словаря, они есть. Я их вижу». Вот в чем дело. Он не штукарь, жонглирующий словами. Он эти слова видит, как пейзажи на березовых срезах. Только палиндромы не на березе, а в душе поэта начертаны. Он их видит и озвучивает – тамбовский колдун, похожий на врубелевского Пана со свирелью в руках. Не случайно в стихе «Врубель» есть такой палиндром: «Нас и «Пан» написан». И еще там же: «Не музе безумен».
На жизнь Николая Ладыгина Можно взглянуть по-разному. Союзписательский официоз его, конечно, не признал. Дал от ворот поворот. Егор Исаев подписал свою книгу: «Николаю Николаевичу Ладыгину – человеку, с которым просто по душе, а по делу сложно. Как тут быть? Пусть Бог рассудит. 26/IV – 74». Через год Ладыгин умер. А Бог уже рассудил. Палиндромы Ладыгина живут во всем. Взглянул на окно зимой и – «мороз улыбки дик был узором». Взглянул на картину Гогена – «окно Таити, а тонко». Почувствовал приход весны – «весна – реверанс Ев». Открыл сборник Ладыгина – «я вижу живя».


– Кара Карениной –


Стоило только популярной американской телеведущей Орфолл признаться, что она всю жизнь собирается прочесть «Анну Каренину», да так ни разу ее и не раскрыла, потому что боится, как вся читающая Америка буквально с мела с прилавков двухмиллионный тираж культового романа столетий: 19-го, 20-го, а теперь и 21-го.
Поразительно, что до этого была предпринята очередная, чисто американская акция по изданию усеченного варианта без философских размышлений Левина и самого Толстого. Читатели нехотя раскупили 20 тысяч и на этом успокоились. А тут вдруг, без всякой адаптации, раскупили два миллиона. И мало того, судя по отзывам и опросам, еще раздавали книгу друзьям и знакомым.
Нечто подобное уже было в 60-х годах. Тогда выпустили очередную коммерческую версию «Войны и мира». Выбросили войну и философию, оставили только любовь. Американцы эту уродину читать не стали. Зато с яростью и энтузиазмом стали покупать «Войну и мир» без купюр. Тогда тиражи тоже зашкаливало за миллион.
Если отбросить все привходящие обстоятельства и случайности, без которых не обходится ни одна слава, прорисовывается закономерность. Второй раз Лев Толстой разрушил миф о массовом дебилизме американских читателей, которым де только дамские романы и детективы по вкусу, а Толстой с Достоевским не по зубам. По зубам получили издатели-снобы и постмодернистская критика, усиленно насаждающая миф о господстве стереотипов в так называемой массовой культуре.
Культура, даже становясь массовой, остается культурой. Миллионы людей вопреки установившимся стандартам и штампам с удовольствием читают и перечитывают великие и весьма запутанные романы Толстого.
Совсем недавно журналисты зубоскалили на телевидении в американском варианте «Кукол». Кондолиза Райс в ответ на предложение комиссии сената обнажить грудь в смятении отвечает: «Я прочла «Войну и мир» в подлиннике». Этот сатирический фрагмент с удовольствием просмаковали и воспроизвели дважды и трижды на нашем телевидении. Ха-ха-ха, вот какая умная, Толстого в подлиннике читает! При этом подразумевается, что мы-то этого устаревшего графа не читаем ни в подлиннике, ни в переводе. Пусть его, бородатого, читает американский госсекретарь, раз она такая «умная».
Два миллиона американцев напомнили манипуляторам поп-культуры, что все эти «попы» выдумали отнюдь не они, а коммерческие ловчилы, много лет навязывающие читателю и у нас, и в обеих Америках, и в Европе свои дебильные вкусы.
Хамоватое усечение и рассечение классики, якобы слишком сложной для многомиллионной аудитории, началось во всем мире и советской России еще в 20-е годы прошлого века. «Мой миленок не простой –¬ / кум шофера Ленина. / Что теперь нам Лев Толстой / и Анна Каренина», – напевали хамы-комиссары от литературы. Надежда Константиновна Крупская собственноручно начертала список вредной и запрещенной литературы, Где вместе с «Бесами» Достоевского значились многие книги Толстого, написанные им в последние годы жизни. Правда, «Войну и мир» с «Анной Карениной»подруга вождя пролетариата милостиво разрешила. Американцы классику адаптировали (читай – кастрировали). У нас ее то разрешали, то запрещали в зависимости от конъюнктуры, пока к 80-м годам книги практически исчезли с прилавков. На тонну макулатуры можно было получить талончик на Пикуля или Дюма. А потом остались вообще брошюры Ленина и тома Брежнева и почему-то «Металловедение».
Помнится. Новоназначенный министр печати горбачевских времен считал своей первоочередной задачей издать… кулинарную книгу. Не помню успел ли Ненашев осуществить свой «смак», поскольку грянул путч, и все закрутилось в водовороте.
Сегодня на централизованном книжном рынке без книжного распространения по всей России упорно культивируется мысль, что современные читатели Толстому и Достоевскому предпочитают Маринину, Донцову и иже с ними. Но это такой же коммерческий миф, как неумная выдумка американцев с адаптацией-ампутацией классиков.
Слава Богу, слава Толстому, слава Анне Карениной, Вронскому, Кити и Левину – настоящая литература жива, а, главное, жив нормальный читатель. Классика отличается от попсы тем, что всегда обращается к умному. Для дурака зачем писать? Он и адаптацию поймет по-своему – по-дурацки. Сегодняшний издатель и его угодливые авторы обслуживают и культивируют массовый дебилизм. Два миллиона американцев отказались быть идиотами. Миллионы русских пока молчат. И все же Страшный суд близок. Кара Карениной настигает и наших книжных барышников. Лучшим романом о любви по-прежнему остается «Анна Каренина».


– Тургенев, которого мы потеряли –
(Валентина Боровицкая «Эпилог». М., Страстной бульвар, 2004)


19-ый век сегодня кажется таким далеким, что интерес к нему растет не по дням, а по часам. Теле и кинохиты ХХ века «Отцы и дети», «Дворянское гнездо», «Первая любовь» со Смоктуновским в главной роли отца – все это не выдумки Тургенева, а в основном семейная хроника.
Нам и не снился рай, в котором жили русские классики. Тургенев, как птица, осенью «улетал» в Париж, а весной возвращался в свое родовое имение. Париж – это дружба с Флобером и знаменитые обеды пяти: Флобер, Тургенев, Золя, Доде и братья Гонкуры. Эдмон Гонкур вел дневник, где главную роль в этих причудливых трапезах отводил Тургеневу.
Тургенев утверждал, что его родным языком был русский и только русский. В таком случае, двоюродным был французский. И так же, как сегодняшний Париж не очень задумывается, а, вернее, совсем не задумывается о национальных корнях писателей и художников в нем проживающих, так и Париж 19-го столетия видел в Тургеневе, прежде всего, писателя, а уж потом русского. Живя во Франции, Тургенев очень много размышляет о своей русскости. Но чем больше он размышляет, тем отчетливее видно, что в родных пенатах он чувствует себя этаким Миклухо-Маклаем. Просвещает, популяризирует, любит, а потом в Париж – отдыхать и скрипеть перышком над новыми романами.
«Ни в одном человеке не надо докапываться до дна», – пишет он из Парижа, явно полемизируя с Достоевским и Толстым. Тургенев был писателем в старинном, почти забытом смысле этого слова. Человек, который хорошо пишет. Флобер видел в нем не только своего друга, но и учителя.
Между тем в России появлялись новые люди, один страшнее другого. После Белинского Чернышевский, а после Чернышевского – Иоанн Предтеча терроризма – Нечаев. Базаров – это только нечто среднее между ними.
Если учесть, что сегодня вообще читают мало, можно сказать, что на фоне этого «мало» Тургенева читают много. Живы его основные сюжеты вплоть до постмодернистского фильма «Муму» и песни: «За что Герасим утопил Муму, я не пойму, я не пойму». Даже в анекдотах Муму присутствует как первоатом начитанности: «Я только «Муму» читал. Будешь гавкать – утоплю».
А все-таки прообраз барыни, заставившей утопить собаку – это мать Тургенева. Сначала сирота по отцовской линии, на которую покушался отчим. Потом бегство к дяде и жизнь на правах приживалки в доме, где единственная отрада – большая библиотека. Зато в 30 лет она уже богатая барыня. Некрасивая, но стильная, одетая всегда по последней моде, кутит, обожает цветы, лихо играет в карты. Проигравшемуся в дым двадцатитрехлетнему красавцу-офицеру она делает неожиданное предложение: вместо отдачи долга получить ее вместе со всеми капиталами. Тот женится, а потом, как сплошь и рядом водилось в дворянских семействах, каждый гулял на стороне, как хотел. И местом загула была, конечно же, заграница. Состарившись, мать Тургенева, стала той самой сумасбродной барыней из «Муму». Отправила способного крепостного мальчика в столицу учиться на художника. Тот выучился, стал декоратором в театре. Тут же барыня забирает его обратно в деревню – рисовать цветы. Художник эти цветы возненавидел и, конечно же, спился.
Возвышенный роман в стиле Лаврецкого и Лизы с сестрой Льва Толстого Марией Николаевной завершился повестью «Фауст». Мария Николаевна поняла, что Тургенев в каком-то смысле если не однолюб, то однополь. Любит не одну Любу, а одну Полину Виардо. На всякий случай напоминаю ,что Виардо – это не только средство для повышения потенции, как утверждает реклама. Никто не знает, как повлияла она на потенцию Тургенева. Сестре Толстого ничего другого не оставалось, как уехать за границу и на два года влюбиться в шведа внешне похожего на Тургенева. Потом разочарование, возвращение на родину и уход в монастырь. Вот за все это Толстой и возненавидел Тургенева и чуть не вызвал его на дуэль в год отмены крепостного права.
В конце 70-х Тургенев и Гюго соперничают в славе на международном литературном конгрессе. Сам факт такого соперничества говорит о том, что Тургенев воспринимался Францией, как свой. Но не менее своим он выглядел в Оксфорде, где ему дали Доктора права за… «Записки охотника». Вывод прост: во второй половине XIX века и в начале ХХ Россия и Европа были единым культурно-историческим пространством. Мировая война отколола Россию от Европы, а еще правильнее сказать, расколола Европу, и Россия вернулась в свое доисторическое, допетровское состояние. Военная мощь и добровольная духовная изоляция от всего мира.
Сегодня Тургенева не помнят, но вспоминают. В общественном сознании присутствует некий Павел Кирсанов, который согласно школьному сочинению «был аристократ и мочился духами».
Толстой и Достоевский были бы довольны. Их враг и всеобщий кумир повержен. Но открываешь полузабытый роман или просто что-то вспоминаешь по фильмам, и становится очевидной правота поэта: «Так храм оставленный – все храм, / кумир поверженный – все Бог».


– Браки совершаются …в библиотеках –
(В библиотеке Иностранной литературы установлен памятник Виардо и Тургеневу)


Русские писатели удивляли и будут удивлять мир. Кто еще, как Тургенев, мог бы влюбиться в голос? А дело обстояло именно так. курский помещик и автор не очень удачных стихотворений, еще не создавший «Записки охотника», влюбился в голос француженки Полины Виардо и стал посмешищем всего материалистического Петербурга. Под сальные шуточки гразнопатлатого Белинского Тургенев со слезами на глазах признавался всем друзьям и недругам в любви к великой певице, вернее, к ее голосу и пению. Но голос и пение – это душа. Тургенев влюбился в душу однажды и на всю жизнь.
Самое удивительное, что страстная, любвеобильная и многодетная певица поняла и полностью разделила эту любовь. От полноты чувств Тургенев падает в обморок (в то время это не считалось зазорным). Виардо использовала чисто французское средство, натерев лоб писателя настоящим коньяком. Тургенев очнулся и воспринял эту медицинскую процедуру как посвящение в рыцарство. Он сам слегка подсмеивался над своей рыцарской любовью к Прекрасной Даме Полине. Ведь это он себя вывел в образе Павла Кирсанова с его несессером, безупречным набором одеколонов и вечной преданностью своей любви.
В отличие от Павла Кирсанова Иван Тургенев поселился не в русской глубинке, откуда ему исправно слали оброк, а в Бужеале, где и поныне дом-музей Тургенева и Виардо. Муж Полины понимал и в чем-то разделял чувство Ивана Сергеевича. Все втроем они презирали мещанские пересуды вокруг их странного совместного проживания.
В ХХ веке нечто подобное повторилось у Маяковского и Лилей и Осей Брик. Никто не знает, какие ритуалы, обряды, мессы и прочие священнодействия творились в Бужевале в семье Виардо-Тургенева. Считается, что отношения влюбленных были чисто платоническими. Как у Блока и Менделеевой или у внучки Тургенева Аси с Андреем Белым и Штейнером. Почему бы и нет. У Тургенева были дети от простых крестьянок. Один такой ребенок погиб в воспитательном доме. Считается, что Тургенев и Блок не могли интимно сближаться с интеллигентными женщинами. Тянуло только к цыганкам и крестьянкам. Да и Пушкин раскрепощался только с «любезной калмычкой» да в «Яре».
Так или иначе, но Тургенев в «Дворянском гнезде» исповедально рассказал о чувствах Лаврецкого и Лизы. И это не фальшь, а правда, такие чувства не для Базарова и не для Белинского. Зато для Тургенева, Белого, Блока, Маяковского.
Возможно, что противоприродный мистериальный образ жизни рано состарил Тургенева. Уже в 35 лет он был совершенно седым и сам себе казался старцем. Его гениальный цикл стихотворений в прозе, озаглавленный «Sinelea» (старческое). И это пишет человек в полном расцвете жизненных и творческих сил.
Незадолго до смерти он все же поссорился с мужем Полины. Неужели природа взяла свое, и ревность все же возобладала, как в отношениях Блока и Белого?
Полина Виардо в отличие от своего рыцаря и великого русского писателя стареть не хотела. Питалась булочками, выпеченными из проросшей пшеницы, и выглядела лет на 20 моложе себя. Теперь эта вытяжка из проросших злаков, насыщенная витамином Е, продается в наших аптеках и называется «Виардо».
Благодаря влюбленности Тургенева в великую француженку, Франция и Европа обрела Тургенева как своего писателя. Его стилем восхищались авторы от Флобера до Мопассана. Все писатели Франции были в той или иной мере учениками Тургенева.
По сути дела, Тургенев стал первым русским всемирным писателем. Именно благодаря ему мир заинтересовался русской прозой, открыв для себя Толстого и Достоевского. Либеральные ценности Тургенева были поперек горла нашим почвенникам, русопятам и будущим террористам – народникам. Его страстное желание видеть Россию. Европейской страной растаяло, как «Дым». Жуткая российская «Новь» пожрала самые радужные мечты и надежды. Он умирал во Франции от болей в позвоночнике, шепча: «Умереть, как цари, как Александр…»
Странно, что последним именем на устах писателя было не Полина, а это. Впрочем, предсмертный бред. А в здравом уме и в твердой памяти он называл Полину Виардо «мой ангел в Бужевале». Сегодня вокруг музея Тургенева – Виардо во Франции нудный спор хозяйствующих субъектов. Зато в России они, наконец-то, навеки соединились. Иван и Полина. Ромео и Джульетта. Европа и Россия. Музыка и слово. Виардо и Тургенев.


– Аристократ поэзии –
(2004 год объявлен ЮНЕСКО годом Тютчева)


Можно ли оставаться в здравом уме и твердой памяти, если вокруг тебя и в тебе бесконечность? Можно, если при этом делать вид, что ты эту бесконечность в гробу видал, а, проще говоря, в упор не видишь. Так и жили русские люди до Тютчева. Не было в нашей поэзии и нашей культуре всех этих бездн, откуда неизвестно зачем человек выныривает и в которых потом неизвестно почему исчезает. «О вещая душа моя! / О сердце, полное тревоги! / О как ты бьешься на пороге / как бы двойного бытия». А двойное бытие у Тютчева – это, как у всех мужчин мира, две женщины и обе любимые.
Любит Тютчев женщин, и губит их своею любовью, и обращается к ним, ушедшим в иные миры: «Ангел мой, ты слышишь ли меня?» Ангелы поэта то гибнут от пламени реального пожара на пароходе, то сгорают в огне чахотки. Не так уж и много их было. Всего четыре. Последняя любовь на рубеже 70-ти подарила нам классическое высказывание Тютчева, ставшее почти пословицей: «О как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…»
Пятой, но постоянной возлюбленной Тютчева была и остается Природа по имени Бездна. «Попеременно всех своих детей, / свершающих свой подвиг бесполезный, / она равно приветствует своей / всепоглощающей и миротворной бездной».
Есть библейский псалом Давида: «Бездна бездну призывает…» Это человек обращается к Богу. В этом весь Тютчев. Он был религиозен в эйнштейновском смысле этого слова – понимал, что природа умней человека. «Природа – сфинкс, и тем она верней / своим искусом губит человека, / что может статься никакой от века / загадки нет и не было у ней». И в то же время несогласие с атеистами: «Не то, что мните вы, природа. / Не слепок, не бездушный лик. / В ней есть любовь, в ней есть свобода, / в ней есть душа, в ней есть язык». Сегодня этот язык наука отчасти расшифровала. В 60-х годах ХХ века открыт генетический код всего живого, а в начале ХХI почти расшифрован геном человека. Правда, на генном уровне вопреки Дарвину мы оказались ближе не к обезьяноподобному предку, а к хрюшечке и дождевому червю. Тут уместно вспомнить Державина: « Я – царь! Я – раб! Я – червь! Я – Бог!» не зря Тютчев, проживший долгие годы в Баварском королевстве, дружил с Шеллингом и Гейне. Едкая самоирония съедала его изнутри, но в стихах узнаваем только Шеллинг. Это он сосредоточил ум на созерцании природной бездны. И он же говорил об искусстве, как о тайном языке природы.
Страстный и нежный любовник, Тютчев ценил и в женщине, и в природе «угрюмый тусклый огнь желанья». Для поэта его срок жизни был долог – 70 лет. На фоне 37-ми лет Пушкина и такой же средней продолжительности жизни, можно сказать, мафусаиловы веки. Да и красиво, юбилейно – ровно 70.
Германия не забыла русского поэта, прожившего там 22 года. В этом месяце в Мюнхене к двухсотлетию Тютчева установлен бюст поэта в парке Финанцгартен неподалеку от скульптурной композиции "Фонтан Гейне". По старинной русско-немецкой чиновничьей традиции на открытие не удостоились пригласить ни одного поэта. Всё министры да губернаторы. А деньги дал на памятник немецкий промышленник Николаус Кнауф. Тютчеву все это уже неважно, а нам обидно.
«Без Тютчева нельзя жить», – сказал Лев Толстой, отвергший к тому времени чуть ли не всю культуру. Потом он к философии охладел, но до конца дней ценил наблюдательность и точность поэта. «И паутины тонкий волос дрожит на первой борозде», – можно подумать, что Тютчев, как Толстой, сам пахал, но ничего подобного. Кем только не был, 15 лет отдал дипломатии, но, влюбившись, самовольно покинул представительство да еще и секретные шифры потерял. Возможно, это красивая легенда, но она вполне в духе Тютчева. Второй, не менее знаменательный анекдот: будучи при дворе, как и Пушкин, в почетном звании камер-юнкера, Тютчев нес шлейф императрицы на торжественной церемонии, но, завидев милое личико одной дамы, резко остановился… и оторванный шлейф остался у него в руках.
Двор любил и ласкал поэта, но не за его стихи, а за светское остроумие и славянофильские взгляды. Дескать, «умом Россию не понять, аршином общим не измерить». ХХ век ответил на это устами Ю.Алешковского: «Пора б уже, ядрена мать, умом Россию понимать». Но Тютчев Алешковского не читывал и потому, как истинный рабовладелец, умилялся: «Край родной долготерпенья. / Край ты русского народа». Долготерпенье заканчивалось свирепыми бунтами, но Тютчев этого как бы не замечал. «Эти бедные селенья все от края и до края / в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». Странный, византийский вариант рабского христианства. И в то же время есть очень глубокие стихи о других религиях: «Я лютеран люблю богослуженье». Там лютеранский храм сравнивается по бедности убранства с вокзалом перед отправлением в вечность.
Сказочно богатый, как почти все русские крупные поэты XIX века, Тютчев словно не замечал материальной стороны жизни. В этом и состоит истинная прелесть аристократического богатства и аристократизма вообще. Деньги нужны только для того, чтобы их не видеть.
В этом месяце Тютчеву исполнилось бы 200 лет. Всего-то навсего, а насколько неузнаваем стал мир. И только одно осталось неизменным: «эти бедные селенья» да все то же «долготерпенье» в вперемешку с почти немотивированной свирепостью. И по-прежнему «не поймет и не заметит гордый ум иноплеменный… красоты твоей смиренной». Смеренная красота империи, начиненной атомным и водородным оружием, как черствая булка изюмом, действительно весьма страшит гордый иноплеменный ум. Однако Тютчева мир оценил по достоинству. По крайней мере, в лице Германии, ООН и ЮНЕСКО.
Современная мыслящая, читающая Россия любит и помнит Тютчева. Но любовь эта книжно-музейно-филологическая. В отличие от Пушкина, действительно ставшего поэтом народным, Тютчев навсегда останется аристократом поэзии в лучшем смысле этого слова.


– Украденная сила –
(Георгий Гачев «Ментальности народов мира». М., ЭКСМО, 2003)


«Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет», – жаловался булгаковский Иешуа. Мол, прочел и ужаснул – ничего я такого не говорил. Прошу: «Сожги ты Бога ради свой пергамент». А он не слушается.
Около каждого писателя, философа и поэта есть такой, «с козлиным пергаментом». Ладно, если он только записи ведет, как врач Душан Маковицкий за Толстым или Эккерман за Гете. А теперь представьте, что тот же Эккерман взял бы и напечатал все записи под своей фамилией, не ссылаясь на Гете. Однако нечто подобное нередко происходит в литературном мире. Возможны и другие парадоксы. Скажем, напечатал какой-нибудь Душан Петрович мысли какого-нибудь Льва Толстого, а критики напишут – мол, «Толстой» писатель так себе, пишет всякую чушь. Зато «Душан» как ясно и популярно свои идеи представил.
В советских условиях такое встречалось сплошь и рядом. Человека не печатали – его имя в черном списке. Зато все его мысли и образы или, говоря языком Гачева, «жизнемысли», давно растиражированы под другими фамилиями, на которые запрета не было. Гачев был таким полузапрещенным мыслителем. Печатали его крайне редко и только в малотиражных специальных изданиях. Зато охотно печатали молодого литературоведа Михаила Эпштейна. Много раз жаловался мне Гачев, что находит то одно, то другое свое высказывание в статьях любознательного литератора. И ни кавычек, ни ссылок. Тут и я поведал Гачеву, что нередко свои наблюдения и открытия вдруг обнаруживал у Эпштейна в каком-то искаженном и обезображенном виде.
Да разве же только это? С огромным трудом напечатал я в сборнике «В мире Льва Толстого» свою статью о странничестве и уходе героев Толстого. Тут и отец Сергий, и сам писатель. Интересная получилась статья. Вдруг подходит ко мне поэт Эдуард Балашов и сообщает, что он под влиянием моих лекций статью написал о дороге и странничестве в поэзии… Егора Исаева. Не знаю, напечатал или не напечатал тогда Балашов свою пародию на меня, да и на Толстого.
Призрак бродит по Европе и по Америке, призрак плагиата. И нет никому из нас от него никакой защиты. Овеянный легендами культуролог профессор Гачев, который, несмотря на всемирную известность, все время остается чуточку за кулисами, в роковом 91-ом по инициативе своего друга Юза Алешковского поехал в США читать курс лекций. Там он переживает все то, что давно описал Набоков в романе «Пнин». Но кульминацией терзаний на чужбине стало столь знакомое каждому из нас каждому из нас чувство, что тебя безнаказанно обворовывают. Трагическая глава об этом называется «Мой вурдалак»: «Ну, смерть моя! Эпштейн снова впился! Вчера часов в семь вечера звонок – и сладенький голосок: – Георгий Дмитриевич? Это Миша Эпштейн».
Не миновала и меня сия горькая чаша. Нос к носу столкнулся с ним в 82-ом году в «Новом мире» «А у вас что здесь идет?» – тем самым тихим вкрадчивым голоском. Черт меня дернул сказать всю правду: «Статья «Звездная книга». – «А это о чем?» – «О том, что внутри всех великих текстов скрыт космический код». – «А как он называется?» – «Метакод, или метаметафора». – «А можно граночки посмотреть?» Дал я посмотреть граночки. А через полгода вечер поэтов метаметафоры, которых я впервые, еще в 76-ом году в ЦДРИ представлял. А тут вдруг вечер ведет Эпштейн, да еще и словом «новым» всех одарил – «метареализм». Меня с метаметафорой и метакодом советская власть держала под спудом. А Эпштейн с его метареализмом резво пошел.
Такая же участь постигла Гачева. «И вот начал этот меня расспрашивать, обкладывать, как волка флажками – вопросами… Знает, у кого насосаться идей и образов. И не сошлется». Так все и произошло. У Гачева главы об отцовстве, которые я еще в 80-х читал. Смотрю, у Эпштейна уже увесистый том, весь об отцовстве. Да ведь как ловко уперто: самая суть идеи, только предельно упрощено, жевано-пережевано. Прав Гачев: «У него-то все тут идет, на мази. Сидит на компьютере, шпарит эссе за эссе – и печатает свои миниатюрки, по мере рынка и по потребе мозгов нынешних».
Я всегда с тихой завистью смотрю на титры американских фильмов, где не только имя сценариста указано, но еще и присутствует на самом почетном месте: идя и такого-то, – и далее имя рек.
У концептуалистов Эпштейн умыкнул идею каталога каталогов. Много раз я слышал на полуподвальных выступлениях Пригова и Рубинштейна эти уморительные до колик «каталоги». Вдруг где-то год спустя выходит на сцену Миша и шпарит как ни в чем ни бывало свой «Каталог каталогов». Но в отличие от Рубинштейна без малейшей самоиронии. Идея не просто заимствована, но доведена до абсурда. А потом все это с умным видом и в статьях, и в книгах обильнейшим образом представлено. А Рубинштейн как был, так и остался писателем для элиты.
Как нам, бедным, спастись от «вурдалаков»? Патентов на филологические открытия не существует. Нет патентов и на художественный прорыв. Когда-то еще Маяковский иронически заклинал. Мол, «дорогие поэты московские, / я вам говорю любя: не делайте под Маяковского / – делайте под себя».
Хочется хоть как-то Гачева защитить с его идеей «жизнемыслей» национальных культур. По Гачеву эмблема Грузии – виноградная гроздь – все наружу. А у Армении – гранат: та же гроздь, но все внутри. Того и гляди появится очередной труд очередного прилипалы, где Греция окажется оливой, а Россия репой. Не хочется быть репой пареной на литературно-рыночной кухне.
Да и что там мы с Гачевым и Рубинштейном! Гоголя и того до нитки раздели. На канале «М1» идет увлекательны сериал «Роксолана», и там такой эпизод. Сын присутствует на площади во время казни отца. «Слышишь ли ты меня, сынку?» – восклицает князь Вишневецкий, вздернутый на крюк за ребра. – «Слышу, батько, слышу», – отвечает из толпы переодетый сынок. Формально не прицепишься. У Гоголя? «Слышу, сынку, слышу», – а тут, наоборот, батько. Ну, написали бы в титрах – идея Гоголя. И упражняйся дальше, как знаешь. Тогда это уже не плагиат, а аллюзия, вполне законный прием.
Василий Андреевич Жуковский написал стихотворение: «Я музу юную, бывало, встречал в подлунной стороне…» Заканчивается стих словами: «Цветы любви уединенной / и жизни первые мечты / кладу на твой алтарь священный, / о гений чистой красоты». Не правда ли, что-то знакомое. Да, ровно через год Пушкин пишет в альбом Анне Керн: «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Но плагиата здесь нет. Жуковский – известнейший поэт. Его стихотворение напечатано и пользуется популярностью у всех, в том числе и у Пушкина. В альбоме Керн даже не аллюзия, а прямая цитата. Но, во-первых, это альбом, а, во-вторых, Пушкин не виноват, что со временем всем запомнился его стих, где не только слова, но и сама идея принадлежит Жуковскому.
Да и Таня Гроттер не была бы соперницей Гарри Поттера, если бы на обложке была надпись: идея Джоан Ролинг. Как в кинофильмах тех стран, где чтят авторское право и высоко ценят авторство (во всех смыслах этого слова).
Пользуясь термином Гачева, скажу, что в ментальности, или в жизнемыслях, народов России нет уважения к частной собственности и уж тем более к авторскому праву. Все вокруг колхозное, все вокруг мое.
Что-то я не припомню, чтобы Российское агентство авторских прав кого-нибудь из нас защитило. Жизнемысль России – это даже и не репа (она теперь редкость) и не картошка, внедренная из Южной Америки (ее ведь надо еще сажать, окучивать, и выкапывать). Нет, Россия – это гора зерна, рассыпанного посередь поля. Хлебушек, который, что называется, прямо на корню выклевывают жирные черные грачи. Не те, которые прилетели, а те, которые давно улетели и время от времени наведываются на родные пажити.
«Идеи становятся силой, когда они овладевают массами», – сказал когда-то Генри Торо. Эту мысль, не ссылаясь, процитировал без кавычек Ленин. Что и доказывает: идеи становятся силой, когда они уворованы.

«Русский курьер» 12 августа 2004


– Укрощение обезьяны –


Известный и горячо любимый страной фантаст-философ Борис Стругацкий под псевдонимом С.Витицкий получил премию имени Аполлона Григорьева за роман «Бессильные мира сего». Снова стала актуальной основательно забытая за последние годы проблема «ученый и власть». Десять лет российская власть ничего не требовала от науки, бросив ее на произвол судьбы. Потом вдруг вспомнила и на всякий случай посадила в тюрьму парочку докторов наук якобы за шпионаж. На самом деле просто напомнила о себе. Знай наших, поминай своих. Соответственно и писатели-ученые снова вспомнили о власти. Что с ней, проклятой, делать?
Герой романа забрался подальше от политики в такую дикую глушь, что его там, казалось бы, никакой разведкой не сыщешь. Ан нет, нагрянули бритоголовые от какого-то очень странного аятоллы и стали требовать, чтобы он изменил будущее. Детали вмешательства в будущее я упускаю. Суть в том, что чудо свершилось. Герою удалось с помощью научной магии вмешаться в ход событий и повлиять на выборы губернатора. Вместо генерала электорат с большим перевесом отдает голоса профессору. А затем профессора убивают. А герой растворяется в безумии. Потому что «эволюция всегда устраняет свою причину». Проще говоря, человек по природе своей – богоубийца.
Стругацкого не на шутку заинтересовал надвигающийся фашизм. Он пытается понять его изнутри. Почему в интеллигентной семье у родителей с еврейскими генами вдруг появляется сын фашист? Почему среди учеников Христа обязательно есть Иуда? Почему мудрый Учитель воспитывает в лице учеников своих могильщиков? Можно передать другим свои знания, но нельзя передать свое благородство. А по наследству «передается только мохнатая обезьяна», которую каждый из нас несет в себе.
Бессильные мира сего – это интеллигенты, которые всю жизнь боролись за гуманизм, а получили фашизм. Фашизм, как некое природно-непобедимое, как мохнатая обезьяна, неизбежно закодированная в наследственном коде ДНК.
Герой романа знает, что нет такой программы, которую нельзя улучшить. Стало быть, и человек не безнадежен. Вот она, вера шестидесятника, которую хором не разделяет вся стопятидесятимилионная страна. По сути дела, она и есть та мохнатая обезьяна, которая плевать хотела и на академика Лихачева, и на академика Сахарова. Ей что-нибудь шандыбоподобное, жириновскообразное подавай.
Впрочем, роман не о политике, а об извечной проблеме разума на службе у мирового зла. Что бы ни делала русская интеллигенция для человечества, это всегда рано или поздно обернется во зло. Не пора ли снова в пирамиды и катакомбы, подальше от непосвященных и недостойных. Но они и туда нагрянут. И там начнут щемить мизинец сахарными щипцами, требуя от жрецов все новых и новых открытий. С этого ведь и начинается роман.
Стругацкий верен себе. Сделана еще одна попытка изменить звериную программу и слегка улучшить человеческий род. Можно ли, не впадая в кашпировщину и чумачество, как-то повлиять на человека, чтобы он стал немного лучше? Автор вспоминает, что всего лет сто назад большинство людей в России было неграмотно. Нельзя ли провести столетнюю кампанию по ликвидации невоспитанности, чтобы Стругацкий 22-го века мог написать роман о том, что сто лет назад большинство людей были невоспитанными?
Русский философский роман начала ХХI-го века создан. Странно, но новый Стругацкий чем-то напоминает французского философа-романиста Веркора. Роман-притча-фантастика-детектив и еще что-то неуловимое, весьма и весьма петербургское. Ну, например, шутливое прозвище Простатит Аденомович Неоперабельный. Знающие намекают, что Стругацкий отразил в своей прозе конфликт со своими учениками, которые резко оттолкнулись от учителя и вылетели в социум. Один стал второразрядным кремлевским политтехнологом, другой мастерит фашизм с человеческим лицом, третий зашибает деньгу. И все это отразилось в романе. Возможно. Ясно лишь одно – такую прозу не выдумывают, а сначала переживают и только потом записывают. Стругацкий очень подлинный, очень настоящий, чего не скажешь практически ни об одном из ныне популярных прозаиков.


– Вино свободы и город золотой –
(Алексей Хвостенко, Анри Волохонский «Берлога пчел». М., Тверь, «Митин журнал», KOLONNA Publication, 2004.

Многие песни, вошедшие в эту книгу, стали фольклором. В том числе и золотой хит на слова генетика, поэта и герметического философа Анри Волохонского. «над небом голубым есть город золотой». Хитом эту песню сделал именно Алексей Хвостенко, но даже он не знает, откуда взялась музыка. Раньше утверждалось в целях конспирации, что и слова, и музыка созданы флорентийским поэтом эпохи Возрождения. После эмиграции Хвостенко и Волохонского песню стал исполнять Борис Гребенщиков. Первую строчку он чуть изменил. Вместо «над небом голубым» пел «под небом голубым». Но у Волохонского и Хвостенко, конечно же, над.
Я встретился с Хвостом (таков его артистический парижский псевдоним) в Париже в полувыездном 1989 году, а потом уже мы вместе выступали в легендарном городе Тарасконе, откуда родом Тартарен, на фестивале международного авангарда. Все знали, что Хвост только что встал с операционного стола, что несколько месяцев он пробыл под капельницей, «как растение», говорил он, смеясь. «Я понял, что значит быть деревом и травой». Мне кажется, он и раньше это знал, когда написал гимн советского, вернее, антисоветского человека. «Хочу лежать с любимой рядом / Хочу сидеть с любимой рядом / Хочу стоять с любимой рядом / А с нелюбимой не хочу». И там же внутри исповедь «тунеядца», за что в те времена полагалась тюрьма и ссылка, как Бродскому. «Пускай работает рабочий / Иль не рабочий если хочет / Пускай работает кто хочет / А я работать не хочу».
Власти Ленинграда заметили «тунеядца» и предупредили, что если не устроится на работу, посадят в тюрьму. Долго бродил по городу Моцарт с гитарой, пока не забрел… на кладбище. А там сердобольная директриса Невского некрополя взяла да и устроила его смотрителем памятников. Но не только Невских мостков, а всего града Петрова.
В первый день вышел Леша на работу и заметил, что на Петра Ильича Чайковского нагадил голубь. Тотчас записал в смотровую книгу. На второй день вышел и узрел, что у Екатерины II погнулся скипетр. Записал и это. На третий день прошел по тем же местам. Чайковский по-прежнему обгажен, да еще и ангел тоже пострадал от голубей, а на подоле императрицы кто-то за ночь начертал заветное русское слово. Подумал бард, подумал и решил больше на работу не выходить, а сразу писать в кондуит всякую чушь про памятники. Странно, но уволили его не скоро, и он успел оформить документы на выезд в Париж. Почему выпустили? Была такая волна – выпускать опасных и нежелательных, дабы не множить число скандально-кандальных дел. Одним словом: «На суд на суд / Покойники идут / На суд на суд / Полковники идут / За ним под- / полковники идут/ Хреновину несут».
Я не стану дальше выделять, какие песни принадлежать только Хвосту, какие только Волохонскому и какие они сочинили вместе, поскольку все равно это единое целое. И фольклорную жизнь вдохнуло в них соловьиное горло Хвоста.
Музы Хвостенко толпами при мне осаждали его в Москве, в Париже, Тарасконе. И все им он дал одно небесное имя – Орландина. «Да, мое имя Орландина / Ты не ошибся, Орландина / Знай, Орландина, Орландина зовут меня».
«А тебе можно после операции пить?» – спросил я Лешу, когда мы засели за батареей бутылок уже в Париже. – «Мне все можно,» – ответил он. Ему и правда «все можно». Не случайно он так прославил в своих песнях легендарного беглеца из советского плена по фамилии Соханевич. Кстати, с самим героем в полном смысле этого слова я и подружился тогда в Париже. Соханевич читал свои обэриутские стихи, обязательно вставая на табуретку. Даже не верилось, что этот совершенно интеллигентный человек своими руками спрятал в трюме советского теплохода надувную лодку. А дальше, как в песне: «Как библейский пророк Иона / Под корабль нырнул Олег / Соханевич таким порядком / Начал доблестный свой побег. / Девять дней и ночей / Был он вовсе ничей / А кругом никаких стукачей».
В полуобморочном состоянии Соханевича выловили турки. Вначале приняли за советского шпиона, потом убеждали принять ислам. «Не тревожьте, турки, лодку / Не дивитеся веслам / Лучше вместе выпьем водки / Ведь свобода наш ислам / В нашей жизни одно / Лишь свободы вино / И оно лишь одно мне мило». Жаль, что уже через два года во второй мой приезд в Париж на фестиваль международного поэтического авангарда Соханевич и Хвост из-за чего-то рассорились.
После крушения совдепии Хвост приехал в Москву. Сначала по дороге на концерт мы застряли в лифте с его легендарной гитарой, бутылкой вина и еще целым ансамблем. Было у нас и совместное выступление – запись в мастерской художника Анатолия Швеца вблизи Кропоткинской. Я «пел» песни Хвоста и Волохонского, а он мои стихи. Потом на пленке был слышен только голос Хвоста, а от меня остался только шип и хрип. И я оценил доброту легендарного барда. Он и вида не показал, что мое исполнение ни в какие ворота. А ведь «глумился» я невольно над его песнями. Потом я понял, что в этом вся философия Алексея Хвостенко. Человеческое для него выше всего.
Потом вышел первый диск Хвоста, где была и песня, посвященная мне: «Я вышел наконец из русского имени в иней / Август Блаженному Августину кланялся месяц…» песня написана в Париже 26 апреля 91-го года, когда я с горечью спрашивал у Леши, везущему меня в аэропорт: «Куда ты меня везешь?» – «Извини, старик», – ответил Хвост.
Когда в 70-х выслали Солженицына, он написал о нем такую песню, что и сейчас щемит сердце от удивительно точной интонации: «Черной черникой кругом прорастает смородина / Эко зеленое царство Канада – Мордовья вселенская родина / Ах, Александр Исаевич, Александр Исаевич / Что е ты кто же ты право же надо же…»
Недавно, в мае, Хвостенко выступал в Доме художника на Крымском валу. Подпевал ему весь зал, наизусть. И, думаю, так будет всегда. «В нашей жизни одно / лишь свободы вино»! для Хвостенко и Анри Волохонского это закон, ими открытый, прожитый, пропитый и пропетый.
«Русский курьер» 2 июля 2004.


– Хвост кометы –


7 декабря откроется выставка Алексея Хвостенко. В 1991 году я вдел в Париже, как Леша Хвостенко начинал создавать свои артефакты из дерева и металла. Ему помогал рабочий с пилой и сварочным аппаратом. Прошло всего два года после сложнейшей операции на печени. Леша полгода, как дерево или растение питался соками от капельницы. Он говорил позднее, что совсем неплохо побыть растением. Начинаешь глубже чувствовать и понимать жизнь. Когда после операции он открыл глаза, сестра радостно закричала: «Эресюсите!» (воскрес). Хвостенко действительно воскрес к новой жизни и крестился в Сергиевом подворье в Париже. Мы праздновали с ним Пасху. Я заметил, что начало его псевдонима – Хвост – совпадет с монограммой Христос Воскресе, а третья буква – О – как дыра в центре гитары. Не примыкая к школам и направлениям, Хвостенко уже тогда получил титул «друг ДООСа» и посвятил нам свою басню: «Вспорхнул на ветку клена Вот / и Что увидел под кустом, / где муравей сыскав забот / сидел, задумавшись, на Том / и весь премудрый анатом / мешал растений соки в смесь. / Жила природа под кустом, / чтоб ноги вовремя унесть».
В 1989 мы выступали вместе в городе Тарасконе на фестивале авангарда. А в мае 91-го прошли два русских вечера в Париже. В Инженерной академии и в театре на Монмартре. В нами рядом на сцене стояли легендарные Сапгир и Холин. От Парижа до Тараскона, откуда родом Тартарен, прокатилась волна незнакомой Европе русской поэзии. Впрочем, в России эту поэзию в то время тоже не знали. Правда, все пели исполняемую Гребенщиковым песню Волохонского и Хвостенко «Над небом голубым есть город золотой».
Хвостенко эмигрировал из СССР в 70-х, когда ему готовили ту же статью, что и Бродскому, – тунеядство. Тунеядец в поисках работы забрел на кладбище, и сердобольная директриса устроила его смотрителем памятников. Когда Леше надоело созерцать голубиный помет на екатерининских бюстах, он при первом удобном случае чудом сумел слинять за кордон. Жизнь с нансеновским паспортом беженца совсем не мед. Никто не ценит свое гражданство, когда оно есть. Но когда его нет, сразу открывается бездна.
Поблагодарим благородную Францию. Она не пожалела 7 миллионов франков на сложную операцию, подарившую Хвостенко еще 15 лет плодотворной жизни. Но сложности были. Помню, при мне пришел весьма любезный инспектор с ворохом разноцветных анкет, разумеется, на французском. Леша воскликнул: «Мне этого вовек не заполнить!» Чиновник улыбнулся и начал заполнять сам. Работал часа два, не меньше. В результате уже через два года Хвостенко, несмотря на отсутствие гражданства, получил муниципальную квартиру. Половину за нее платил муниципалитет, остальные три тысячи франков надо было выплачивать ежемесячно. На нее он и вкалывал в прямом смысле слова, пиля, паяя, сколачивая, склеивая и строгая свои скульптуры. К счастью, продано далеко не все. Это «не все» и увидят москвичи и удивятся моцартовской легкости Хвоста во всем. Его скульптуры похожи как две капли воды на него и на его тексты. Они протиснуты в наше время и пространство из каких-то других миров. Эти миры он в себе берег и лелеял, не позволяя лениться ни душе, ни телу. Он любил Ленинград, Петербург, Париж, Мюнхен, Нью-Йорк, Москву и везде чувствовал себя, как дома. Но не дома. Его дом – весь мир. Мы об этом часто с ним говорили. В его парижской квартире на полу часто валялись раскрытые в разных местах тома Пушкина. Перечитывая Пушкина, он стремился не оторваться от живого русского языка. Ему это удалось, несмотря на долгие годы вынужденной эмиграции.
Человек-праздник, он оставался таким всю жизнь. Месяц назад мы радостно приветствовали Лешу в Литературном музее. Он был счастлив обретению российского гражданства. Можно ездить без визы! Без визы по всему миру будет перемещаться теперь его музыка, поэзия, скульптуры. Он оставил после себя шлейф кометы, который никогда не исчезнет:

Мы стоим в переполненном зале
театра города Тараскона.
Был Париж, где все его знали,
был Советский Союз в застое.
Горлом пьет-поет из горла.
Горловина его в гитаре.
Вся из струн гитара-герла.
Вся из света герла-гитара.
Тара-тара-тара – дзынь,
тара-тара-тара – жизнь.
Обрывается… струна
приструнит ХВ страна
средь су-гроба с-нежной сенью,
где Высоцкий, где Есенин,
где луна – гитары дыра,
где дыра гитары – луна.
Он прошел сквозь мир, как сквозь стенку,
не задев юдоли мирской.
Хвост кометы – Леша Хвостенко
пролетел над с-нежной Москвой.


– Эвридика в рли Орфея –
(Письма к Наталье Гаидукевич. Русский путь. 2002)


О Марине Цветаевой принято го¬ворить восторженно, с придыхани¬ем – в ее манере, всячески педализи¬руя «трагическую судьбу». При этом мы часто забываем, что судьба лю¬бого человека, если ее проследить от рождения до финала, обязатель¬но окажется трагической. Ведь жизнь, как с ней ни играй, как ее ни обыгрывай во всех мажорных реги¬страх, рано или поздно заканчива¬ется смертью. А это трагично для каждого.
Марина Цветаева по природе своей из крепкого рода Цветаевых и могла бы дожить до мафусаиловых лет. Тому свидетельство – ее се¬стра Анастасия, которая радовала нас своим полнокровным творче¬ским долголетием.
Принято считать, что трагиче¬ский финал с петлей на шее цели¬ком и полностью был предопределен тяжелой судьбой. Но судьба Анастасии не менее тяжела, и все же она, слава Богу, умерла во благо¬времении своей смертью. Марина Цветаева трагический финал своей жизни заранее программировала, как программировала она судьбу любимого по всем параметрам сы¬на Мура, когда сказала, что Мур или станет Наполеоном, или погиб¬нет добровольцем на фронте.
Невозможно поверить, что Ма¬рина Ивановна не знала, в какую страну она возвращается. Все знала – слишком была умна, талантлива, прозорлива. Она вернулась в ад, как Орфей «вернулся» за Эвридикой, с той разницей, что Эвридикой была она, а плененный адом Орфей – ее героический супруг.
Быть героем – значит быть слепцом. Фанатично устремиться к великой цели, а в результате быть нагло использованным всеми спец¬службами в их сомнительных, гряз¬ных целях. Цветаева культивирова¬ла героизм с детства. Портрет Ор¬ленка, сына Наполеона, из драмы Ростана заменял икону. На него она и молилась безбожно, как все поэ¬ты, нарушая заповедь «не сотвори себе кумира».
Цветаева всю жизнь творила ку¬миров. Хотел сказать «ложных ку¬миров», но кумиры всегда ложные, даже если они талантливы или ге¬ниальны.
Кумиру Эфрону была принесе¬на в жертву и своя жизнь, и жизнь сына, и жизнь дочери, и жизнь сестры.
Влюбившись в одного графома¬на, Цветаева пишет пламенную статью "Поэт – альпинист» где восхваляет поэтическое ничто.
Согласно героическому канону жизнь поэта должна протекать в нищете и лишениях и Марина Ивановна всячески поддерживает и раз¬вивает в своих письмах миф о ни¬щете. Я был во Франции, в Медоне, и видел ту великолепную виллу, где Цветаева жила в мифической нищете, совершая окрестные путе¬шествия с поэтом-альпинистом, в которого страстно влюбилась. В этот счастливейший и благополуч¬ный период парижской жизни она все время жалуется в письмах, что ей не заплатили, недоплатили, что не хватает денег на то и на это. Так Пушкин, ведя сверхроскошный об¬раз жизни, остался должен импера¬тору 50 тысяч, а потомкам внушил-таки мысль о своей нищете. Роман¬тический стереотип, в который са¬ми поэты верили. Да кто из нас не хотел бы пожить в той нищете где-нибудь в Париже или привилегиро¬ванном пригороде в Медоне? Как-то поэт Бонифаций пошутил, пере¬фразируя Пастернака, адресата Цве¬таевой: «Цель творчества – самоот¬дача и переделкинская дача». Это всего лишь шутка, но она развеива¬ет навязчивый стереотип, что рус¬ский гений обязательно должен прозябать в нищете. Нищету настоящую Цветаева узнала, когда, вер¬нувшись в воюющий Советский Союз, не могла устроиться в Каза¬ни даже уборщицей. И никто-никто не мог ей помочь. Однако она была слишком сильной личностью, чтобы из-за этого повеситься в эва¬куации, похожей на ссылку. В лаге¬рях и тюрьмах, где томились ее муж и ее сестра, было куда страшнее и тяжелее. Самоубийство Цветаевой – это еще и комментарий к ее гени¬альным строкам: «Послушайте, еще меня любите, за то, что я умру».
Как все настоящие поэты, Цве¬таева в своих стихах больше самой себя. «Отказываюсь жить в бедла¬ме нелюдей» — это ведь не пред¬смертная записка, а вполне при¬жизненные стихи. То, что в стихах поэзия, в жизни проза, и притом весьма приземленная. Марина Ивановна инсценировала свой по¬этический отказ от жизни самой жизнью, вернее смертью. Но стихи все равно сильнее.
Возможно, что в Елабуге ослаб¬ла вера в поэзию. Ведь поэты тоже люди и вовсе не из железа. Даже Христос усомнился и смутился ду¬хом перед арестом в Гефсиманском саду. Интуиция подсказывает, что чисто по-человечески Цветаева мог¬ла все перебороть, выжить и дожить до более светлых времен, как Ана¬стасия. Однако выживание вовсе не входило в ее поэтическую програм¬му. Она могла только жить, требуя от всех окружающих обожания и любви. Ее способность влюбляться и влюблять в себя мужчин и жен¬щин даже по переписке поистине удивительна. Эпистолярный роман с дальней родственницей Натальей Гайдукевич — шедевр такого почто¬вого любовного воркования. Она уже почти охмурила своего адреса¬та, но у той вовремя сработал ин¬стинкт самосохранения, и поездка в Париж, которой так требовала Цветаева, не состоялась. И Бог с ней. Не в поездке дело, а в письмах.
Марина Цветаева жила на ред¬кость полнокровной, насыщенной и переполненной жизнью. Она бы¬ла настолько счастлива в браке и в бесконечных романах со всеми, да¬же с собственным сыном, что час¬то радость принимала за горе, а лю¬бовь за ненависть. Крайности схо¬дятся, а она вся из крайностей. Оба¬ятельная, умная, сверхталантливая, любвеобильная поэтесса так при¬выкла покорять всех и вся, что не могла смириться даже с временным поражением. Ведь в конечном итоге она все-таки очаровала и Совет¬ский Союз, и нынешнюю Россию.


– Человек как бомба замедленного действия –
(Рикихэй Иногути, Тадаси Накадзима «Божественный ветер». М., Центрполиграф, 2004)


В сравнение с долгом жизнь легче пера. Так утверждает японская пословица. Имеется в виду не денежный долг, а долг перед императором. Нам в СССР тоже твердили, что мы от рождения по уши в долгу перед родиной. Я эту «родину» с детства возненавидел. Кто она такая, что все ей должны? Потом выяснилось, что родина – это лысые, бровастые или седовласые идолы, которые, стоя на мавзолее в дурацких шляпах, делали нам ручкой, когда мы, как дураки, несли мимо трибун их же портреты. И все эти правящие дядьки, отупевшие от беспробудного пьянства, требовали от каждого пионера и комсомольца неслыханных подвигов. Летчик Гастелло, который протаранил своим самолетом самолет фашиста и погиб. Александр Матросов, который лег грудью на вражеский пулемет. Это примеры, на которых воспитывались целые поколения.
В Японии, как выяснилось, дело воспитания героев было поставлено намного шире. Сотни юных курсантов- камикадзе готовились после рюмочки саке к героической смерти за императора.
Духовный отец всех камикадзе адмирал Ониси, узнав о грядущей капитуляции, сделал себе неудачное харакири. Кишки вывалились, но не полностью. Адмирал-мазохист запретил своим офицерам вмешиваться в священный процесс и шесть часов мучился с вывороченным нутром, пока не отмучился до конца.
Все дело в том, что религия синтоизма изобилует богами войны, но в ней отсутствуют боги и богини любви. Так же и в идеологии коммунистов. В ней есть классовая ненависть, но нет классовой любви. Есть проповедь беспощадности к врагу, и никакого, даже отдаленного намека на милосердии и прощении. И в Японии, и в СССР войну рассматривали, как процесс взаимоуничтожения. Кто больше уничтожил, тот и победил. По такой логии выходит, что нас победила германия Гитлера. На каждого убитого солдата фашисткой армии приходятся пятеро погибших русских.
Нехитрая арифметика той войны исходила из того, что жизнь каждого солдата в отдельности ничего не стоит. Вот письмо камикадзе Намото: «Человек – существо смертное. Смерть, как и жизнь, случайна. Уверен, что выполню задание».
Нельзя понять безумную философию камикадзе отдельно от не менее безумной философии (да, да, философии) харакири. Садомазохизм, возведенный в ранг государственной религии, – явление весьма распространенное не только в Японии. Презрение к человеческой жизни, приоритет смерти «во имя» над жизнью – это нам знакомо по опере «Жизнь за царя». Задание «вернуться живым» – это достижение постсоветского времени. Нам куда больше знакомо «ни шагу назад». Попросту говоря, сдохни.
Весьма одаренный, накаченный до ушей наркотиками автор «Золотого храма» Мисима вобрал в себя все ценности самурайства. Золотой храм человеческой жизни сам по себе ничего не стоит. Только охваченный пламенем самосожжения он становится действительно золотым. Ценить надо все, что угодно, только не свою жизнь. Ты – ничто, твой народ – все! Девиз третьего рейха. Родина или смерть – лозунг кубинского диктатора Кастро. А если в ложной дилемме «родина или жизнь» человек выбирает жизнь, то он, конечно же, по самурайской этике трус и предатель. Человеческая жизнь как высшая ценность – это полный абсурд для императорской Японии, фашистской Германии, маоистского Китая и советской России. Фильм «Спасение рядового Райена» для японских камикадзе был бы просто непонятен. Именно поэтому мир в свое время был потрясен фильмом «Летят журавли», где жизнь одного, ничем не примечательного солдата – главная ценность, а его совсем не героическая смерть – трагедия.
Камикадзе были уверены, что их боевые самоубийства принесут победу Японии, укрепят ее дух. Так утверждала официальная пропаганда. Однако вызывает подозрение то, что так называемые прощальные письма смертников часто дописаны чужой рукой. Мы никогда не узнаем, что думали эти молодые люди на самом деле, прежде чем их превратили в живые бомбы и мины.
Нечто подобное, видимо, творится сегодня в душах самовзрывающихся шахидок и шахидов. Правда, камикадзе взрывали все же военные корабли, а не кафе, автобусы и людей на улице. «Божественный ветер» унес тысячи жизней американских и японских, но он не принес на своих крыльях победу. Посеявшие божественный ветер камикадзе пожали бурю Хиросимы и Нагасаки.


– Человек среди зинджантропов –
(100 лет со дня рождения Луиса Лики)


Одно из античных определений человека гласило: «Человек – это двуногое животное без перьев». Другой мудрец ощипал петуха и показал его грекам: «Вот вам ваш человек». Аристотель дополнил это определение термином «политическое животное». За много тысяч лет антропология (человековедение) на намного продвинулась в понимании человека. Отсюда полная неразбериха с определением нашего возраста. Двуногое существо без перьев очень похожее на человека шастает по земле и по деревьям вот уже 20 миллионов лет. Но и сегодня никто не знает, обезьяны это или действительно нечто человекоподобное.
Луис Лики родился в Кении в семье миссионера 7 августа 1903 г. Умер он 1 октября 1972 г. в Лондоне. Его родной язык кикуйю, но диссертацию в Кембридже «белый африканец» защищал, конечно же, по-английски.
Главное открытие своей жизни он совершил 17 июля 1959 г. в Танзании (тогдашней Танганьике) в ущелье Олдувай (или Олдовай). Обнаруженные им останки женского черепа некоего человекоподобного существа позволяли, как ему казалось, раздвинуть рамки возраста человека до двух миллионов лет. Правда, скептики сократили эту дату до 400000 лет, утверждая, что человекоподобный череп оказался не своем слое. После этого в течение многих десятилетий продолжал сыпаться град находок. То тут, то там обнаруживались останки существ, которые претендовали на то, чтобы заполнить собой недостающие звенья между человеком и его обезьяноподобным предком.
Чуда не произошло. Гипотеза Дарвина и сегодня остается всего лишь гипотезой. Сенсационные комментарии сопровождают каждую новую находку, но каждый раз мы лишь убеждаемся, что существ похожих на человека и обезьяну на земле жило много. Вернее, много их разновидностей. А вот человек как таковой появился не раньше, чем 100000 лет назад. И почему появился, никто не знает. Более того, существа, с нами анатомически почти тождественные и проживавшие на земле 94000 лет, вовсе не были людьми в нашем понимании этого слова. Орудия труда у них были, и огонь они разводили. Возможно, даже что-то говорили. Но все больше и больше данных, что своими орудиями они в основном пользовались для потребления падали, а также для ритуального и не ритуального людоедства. То тут, то там обнаруживаются груды человеческих костей о следами их тщательной обработки. Кости дробили, чтобы извлечь мозг, а мясо тщательно соскребали. Людьми эти существа были только анатомически. Почему примерно 6000 лет назад по всей земле стали возникать центры древних культур и цивилизаций вместе с письменностью и религией? Этого тоже никто не знает. Гипотезы остались гипотезами, а фантастика фантастикой. На протяжении 94000 лет труд так и не создал человека. А после находок Луиса Лики стало ясно, что и полмиллиона лет не увенчались никаким эволюционным сдвигом. Человекообезьяноподобные или обезьяночеловекоподобные так и остались сами собой. Их ветви уперлись в тупики эволюции. Человек на них не созрел. Даже наиболее близкий к нам неандерталец, чьи черты порой весьма узнаваемы в лицах наших современников, только лишь смешался с нами, но не эволюционировал до уровня человека. Находка Лики убедила многих ученых, что никакого общего предка у обезьян и людей нет, если не считать общего генетического родства всех живых существ на земле.
Сама идея эволюции оказалась очень плодотворной. Она позволила проследить, как 94000 лет анатомически схожие с нами человекоподобные существа умнели, но так и не поумнели до уровня человека.
Никто не знает, что произошло 6000 лет назад, когда согласно древнееврейским, древнеиндийским, древнекитайским и древнегреческим мифам боги создали человека. Судя по всему, жить наши прародители могли только в тепличных, райских условиях, а вырвавшись из теплицы на волю, утратили многие человеческие свойства. Каин убил брата Авеля со всеми вытекающими последствиями.
Я был в Сирии на том месте, которое, по мнению сирийцев, является и сегодня Эдемом. Это яблоневый сад под Дамаском, где растут действительно очень вкусные яблоки, похожие по вкусу и на антоновку, и на белый налив. Тут расположены дачи сирийской знати. Что-то вроде подмосковной Жуковки. Неподалеку холм – могила Авеля.
Генетический анализ намного надежней антропологических раскопок. Он показал, что, во-первых, мы действительно восходим к одной прародительской паре. Проще говоря, к Адаму и Еве. Во-вторых, после расшифровки генома человека выяснилось, что мы генетически гораздо ближе к мыши, чем к обезьяне. Луис Лики оказался прав. Найденные им черепные кости некой женской особи в возрасте от двух до полмиллиона лет свидетельствуют, что существа похожие на человека и обезьяну жили на нашей планете с очень давних времен. Но никакой эволюции этого вида не наблюдается. Все эти зинджантропы, питекантропы, неандертальцы существовали параллельно с обезьянами, а некоторые и параллельно с человеком. Не с человеком в полном смысле этого слова, а с нашими генетическими и анатомическими предками.
Сегодня некоторые ученые склоняются к мысли, что, возможно, наши предки жили миллионы лет рядом со всеми этими зинджантропами и в конечном итоге их извели, как хитроумный Одиссей циклопа, Давид Голиафа, поросшего шерстью, а всякие там богатыри Кощея бессмертного вкупе с Бабой Ягой. Но это уже не наука, а фантастика, восполняющая зияющие пробелы в наших знаниях.
Профессор Сергей Петрович Капица считает, что танцевать надо от количества людей. Чем больше людей, тем большее количество информации обрабатывается. Так первое людское поселение насчитывает сто тысяч. Именно такое количество необходимо для выживания согласно биологическим, антропологическим, социальным и математическим расчетам.
То есть Адам и Ева могли сохраниться и слегка размножиться только в раю. В обычных земных условиях их ждало бы вымирание. Впрочем, не исключено, что так и произошло. Каин убил Авеля после изгнания из рая, набравшись дурных замашек в первобытном стотысячном поселении наших каннибальствующих предков. Речь, стало быть, идет не только об эволюции, но и о деградации. Об успешных и безуспешных попытках сохранять человеческие свойства в нечеловеческом окружении, что можно вполне приравнять к подвигу, увенчавшемуся распятием.
Сам Луис Лики не от обезьян и не от обезьяноподобного предка произошел, а из семьи священника. Зинджантроп Лики – еще одно двуногое, из которого труд даже за миллионы лет не смог извлечь человека. Впрочем, и наши 94000-летние предки стали людьми около 6000 лет назад не благодаря труду, а благодаря письменности и слову. Да и то далеко не все, а лишь те, кто, как Авраам и другие праведники, говоря языком Библии, «ходили перед Богом», а не перед зинджантропом.


– Черная лирика –
(Алина Витухновская «Черная икона русской литературы». М., Ультра.Культура, 2005)


Кто-то думал, что любовь и лирика уже невозможны в поэзии. Предполагалось, что стихи превратились в тексты или в провокацию. Само собой считалось, что романтизм умер, и реанимация его возможна лишь как сю-сю, му-сю. И вдруг в самые крутые и беспросветные времена вне пафоса и, пожалуй, вне всякой литературы прозвучал этот абсолютно невнятный лир-бред? «Промолчу, как безъязыкий зверь. / Чтоб узнать, что у меня внутри, / Разложи меня, как тряпочку, в траве, и скажи: Умри, лиса, умри». Критика эти строки не то что бы ни расслышала, но стала толковать их «в пакете». То есть, как это часто бывает, зациклилась на еще не начавшейся толком жизни автора и на уже вполне обозначившейся судьбе. «Покатились по лесу глаза, / чтобы на тебя не посмотреть. / Ты сказал: «Умри, лиса, умри, лиса», / Это значит надо умереть».
Так начиналась да тут же на этом и закончилась лирика двадцатилетних в начале 90-х годов. Исторически она была действительно невозможна тогда и еще менее возможна сейчас. «Ржавым будущим по мне прошлась коса. / Полумесяц вынул острый нож. / Все сказали мне: «Умри, лиса, умри, лиса». / Все убьют меня, и ты меня убьешь». Сколько глупостей надо было наговорить до, во время и после этих строк. Сколько натворить бед ради того, чтобы эти строки все-таки были.
Поэтам всегда кажется, что дело совсем не в стихах, а в так называемой жизни. Или в так называемой смерти. Поэтому Рембо отправляется в Африку торговать рабами и глушить опиум, а Маяковский по уши утонул в крови взахлеб воспеваемой революции. Но, как он же справедливо заметил, «поэзия – пресволочнейшая штуковина». Она не нуждается в признании поэтами или, смешно сказать, читателями. «Существует, и ни в зуб ногой».
«Не узнаешь своего лица, \ попадая вновь все в тот же ритм. / Только не умрилисаумрилиса, / а умри и сам умри, и сам умри». Хрестоматийность этих строк очевидна. Может быть, именно поэтому их упорно и хрестоматийно не замечают те, кто по долгу профессии должен замечать и чувствовать первым. Вся беда в том, что советская критика духовно умерла еще в советское время, а постсоветская критика так и не возникла.
Ситуация, в которой существует или, правильнее сказать, не существует современная поэзия, четко очерчена еще Адорно в 1951 году: «Сочинение стихов после Освенцима – безнравственное занятие». Это высказывание я бы дополнил: создание стихов до Освенцима – еще более безнравственное занятие. Витухновская пишет не до и не после, а во время Освенцима. «Музыка пахнет газовой камерой». Вот в чем дело. «Совета ждали от Папы Римского, / от Чебурашки, Маркеса и Фрейда. / Но явь наполнилась внеисторическим, от Лагерфельда. / Где город весь рвало по центру, / где мертвецы бросали тень его, / там шли мутанты люминесцентные, / там шли мутанты от Бартенева».
Боже упаси воспринять все это, как некое отражение некой не самой уютной эпохи. Речь идет о совершенно необживаемой метафизической ситуации. «Сумасшедший куратор», подвесивший вместо «Черного квадрата» самого Малевича в старомодном черном сюртуке, – один из лучших образцов этой поэзии. Квадрат Малевича из повешенного Малевича. Эта поэзия не для мещанина и не для буржуа. Она для тех, кто не успокоился и не успокоится никогда. «Шубийство», скроенное автором из убийства и шубы, не самая теплая одежда. «Как вы зацементели. / Я первый среди вас зацементел. / И вы меня встревожить не посмели, / и я вас потревожить не посмел». Кто кого когда потревожил? Был Бодлер , как сказала Новодворская, «с его цветочками зла». Но она же заметила, что и он кажется пресноватым после чтения Витухновской.
Впрочем, чтение – это слишком громко сказано. Никто толком и не читал. А жаль!
Во время недавней поездки в Германию, которую Витухновская называет Гер-Мания, немецкая пресса назвала ее «черной мадонной современной поэзии». Ее с интересом изучают слависты и пытаются подверстать к постмодерну. Но это бессмысленное занятие. Витухновскую нельзя понять в контексте. Она сама – контекст, на фоне которого тексты многих других выглядят пошлыми, бесцветными и бессмысленными. Оказывается, бывает не только черный юмор, но и черная лирика.


– Куда летит шляпа Чехова –


Личность Чехова не умещается в границы писательства. И дело тут не в количестве построенных им больниц и открытых библиотек. Боюсь, что многоязыкий мир, пьянеющий от чеховских пьес, все же не очень хорошо понимает, что такое земский врач или земский учитель. Вряд ли японец, смакующий каждую паузу в «Вишневом саде», догадается, какая сила заставила Антона Павловича трястись на телегах через весь Сахалин и вести бережную перепись каторжников. Да и активное участие Чехова в переписи крестьян своего уезда сегодняшнему продвинутому литератору совсем ни к чему.
Ну, допустим, больных крестьян он лечил бесплатно для души. А вот зачем убежденный агностик Чехов построил себе часовню и увлеченно пел в хоре?
А что значит загадочная фраза о выдавливании из себя по капле раба? Осознавать себя рабом, будучи на вершине славы и пике популярности – это дано не каждому.
Разумеется, для нас это только примечание на полях его очень смешных рассказов и очень грустных повестей. Так все-таки грустных или смешных? Уже готов ответ, мол, и то, и другое. Но это не совсем так. Как мог автор «Архиерея» и «Дома с мезонином» или «Дамы с собачкой» и «Черного монаха» написать не то грустную, не то смешную до колик «Лошадиную фамилию», или «Хамелеона», или «Человека в футляре»?
Для меня шедевром всех чеховских шедевров остается «Жалобная книга», где писатель опередил свое время минимум лет на двести. Да и коротенькие смешные рассказы, начиненные сентенциями типа «жареные гуси мастера пахнуть», адресованы скорей всего в наше время, хотя сам Чехов считал, что все это было написано для заработка в надежде выкроить время и деньги для настоящей, серьезной вещи. Слава богу, так и не выкроил.
С пьесами до сих пор непонятно. Кого мы смотрим: Чехова или Станиславского с Немировичем-Данченко? Знаменитая чеховская тоска, не отделяемая биографами от его чахотки, полностью заглушила на сцене чеховский смех.
А что такое – смех Чехова? Ну, тут наготове сентенция Гоголя, мол, смех, но сквозь невидимые миру слезы. Но Чехов не Гоголь. Никаких невидимых слез. Просто всепоглощающая, засасывающая русская тоска, тощища сквозит в каждой реплике его героев. Потому что, как и вся Россия, эти люди никогда не найдут себе, в отличие от Чехова, нужного применения в этом абсурдном мире. О работе они говорят, словно срок отбывают. А те, кто не работает (их большинство), те с горящим взором устремляются к небу в алмазах. Кстати, эта знаменитая фраза оказалась пророческой. В небе обнаружена целая алмазная планета. Планета-алмаз. Летает себе и ничего.
По теперешним понятиям Чехов умер совсем молодым. Старого Чехова не бывает. Есть только ищущий и молодой. Чехов – первый и, может, последний импрессионист в русской драматургии. Импрессионисты открыли в музыке обертона, а в живописи дополнительные цвета. Цвет, возникающий между двумя разными мазками краски. Чехов открыл текст, возникающий между двумя высказываниями. Или непроизнесенное слово между двумя произнесенными. Говорится, что в Африке сейчас жарища, а имеется в виду, что в России беспрестанно дождливо, сыро и холодно. Говорится, что пойдут дожди, а имеется в виду, что мы не созданы друг для друга, хотя я вас очень люблю. Но это лишь в некоторых случаях легко дешифруется. Большинство же слов Чехова создают между собой некое смысловое поле, которое просто не может быть выражено словами. Обертона и дополнительные цвета. «Мисюсь, где ты?» – а за этим целая вечность и вся вселенная. Чехов, где ты?..
Целое столетие без тебя заполнено тобой до отказа. Сейчас тебя жадно и яростно кусают постмодернисты. Ты стал символом несостоявшегося, рухнувшего гуманистического проекта. Тебя считают простачком и обманщиком. Тебе не могут простить Гитлера и Сталина, которых ты не предвидел. А если бы предвидел, то не был бы Чеховым.
Многие думают, что чеховская эпоха – это время до Гитлера и Сталина. По времени это так, а, по сути, это эпоха не «до», а «без» них. Мировая интеллигенция умудрилась, несмотря на все испытания, прожить весь ХХ век без этих маньяков. Исторически, де-факто они есть, а метафизически, де-юре их нет.
И все же, перечитав «Палату № 6», вдруг понимаешь, что Чехов предвидел советские психушки, где томятся чеховские диссиденты-интеллигенты с их вяло текущей шизофренией. Диагноз, придуманный по заказу андроповской Лубянки. Вся Россия – наш сад, все еще вырубаемый и цветущий. Вся Россия – наша палата № 6, так и не отмененная, не демонтированная. В Москву! В Москву!!! Это как же так, без прописки, то есть без регистрации?
Чехов, устаревает, не устаревая. В его словах часто обнаруживается новый смысл, неведомый даже самому писателю и всем его современникам. Нынешние всевозможные постмодернистские переделки «Чайки» и «Трех сестер»– это все еще и все равно еще Чехов. Все это подразумевается и потенциально содержится в его текстах, как обэриутский абсурд в одной фразе: «Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа».
Шляпа Чехова еще долго будет парить над нашими железнодорожными откосами, ведущими, как БАМ, в никуда. А Чехов «туда» доехал, хоть и в телеге.


– Что видели на небе волхвы –


Похоже, что мы до сих пор не очень хорошо понимаем жанр четырех Евангелий. Ни одно из них не указывает точную дату рождения Иисуса. А ведь написаны они в цивилизованной Римской империи, где календарь отнюдь не являлся редкостью. Насколько хорошо владели календарем евреи свидетельствует «История иудейской войны» Иосифа Флавия, где жизнь Иерусалима на много лет расписана часто не только по дням, но и по часам. Но даже Флавий уделил Иисусу не более одного абзаца, в котором уместился без подробностей сюжет всех четырех Евангелий. Стоп! Ведь Евангелий-то как раз в то время еще и не было. А, стало быть, самое первое научное свидетельство об Иисусе – это Иосиф Флавий.
Флавий сообщает о великом праведнике, который, обладая даром исцеления, привлек к себе множество последователей. Потом был казнен и, как утверждают его сторонники, воскрес. Историк не комментирует это утверждение и прочие слухи, но, видимо, не считает их значительными, иначе расписал бы подробнее. Лаконизм Флавия легко объясним. Никаких других сведений об Иисусе просто не было. Во всяком случае, до Рима дошло только это.
С точки зрения филолога и историка совершенно ясно, что в евангелиях представлены те же события, но не глазами ученого, а пылким взором поэта. Так сегодня мы взахлеб читаем романы о 40-50-х годах: «Детей Арбата» Рыбакова, «Московскую сагу» Аксенова, «Белые одежды» Дудинцева. Еще живы современники тех событий, например, автор этих строк. Слава Богу, жив Аксенов, он тоже современник. Но, боже, сколько неуемной фантазии! Кто, когда, при каких обстоятельствах мог бы вырвать школьницу из лап Берии, если ее уже к нему затащили? А мог ли сын Сталина Василий прорваться к нему на прием без разрешения, минуя охрану? Ни при каких обстоятельствах. Да и генетики никаких тайных делянок с картошкой для запрещенных опытов иметь не могли. Спрятаться в то время ни от кого и ни от чего было невозможно. Но Дудинцеву для остроты сюжета нужна была эта тайная делянка, и он ее в свой роман вписал.
Есть закон художественного жанра, располагающий к вымыслам, иначе никто не будет читать. Евангелисты, прежде всего, художники, писатели. Свои Евангелия они создают на основе многих и многих живых легенд, да и неизвестно, что они на самом деле написали. До нас дошли переложения и пересказы от Матфея, от Луки, от Марка. От Иоанна. Даже церковная традиция не отрицает, что это пересказ другими людьми того, что поведали эти евангелисты.
Общим во всех четырех Евангелиях является только сам факт рождения Иисуса и отсутствие даты, которое может означать лишь одно: дата Рождества всем четырем евангелистам неизвестна. Сказать «во дни Ирода» то же самое, что отметить рождение, ну, скажем, того же Аксенова «в годы советской власти», коих, как известно больше семидесяти. Этих Иродов было целых четверо, они правили, сменяя друг друга. Их деспотическое правление охватывает примерно такой же период, как советская власть.
Сделано множество попыток связать рождение Иисуса с появлением кометы Галлея, а также с конъюнкцией, соединением Юпитера и Сатурна. Последнее особенно интересно, поскольку Сатурн есть античный отец, а Юпитер-Зевс соответственно его сын. Но была еще и третья планета, Марс. Соединение трех планет в одну сияющую триипостасную планету вполне могло быть той самой Вифлеемской звездой.
Можно не сомневаться, что бегство Марии и Иосифа в Египет с младенцем Иисусом – обобщение большой трагедии. Десятки, а, может, и сотни родителей бежали со своими детьми, имевшими несчастье родиться в момент соединения трех планет. Восток – дело тонкое. Упоминание Египта – неплохое объяснение, почему Иисус появляется в Евангелиях уже отроком, словно у него не было детства. Детство в Египте можно считать как не бывшее. Все начинается и заканчивается только в земле отцов, в царстве Авраама и Исаака.
Если Кеплер прав, то Рождество Иисуса произошло на 7 лет раньше, чем принято считать, и сейчас наступает не 2005-й, а 2012-й год от Рождества Христова. Именно в это время император Август приказал всех сосчитать. И все стали разбегаться в разные стороны вплоть до Египта, чтобы не попасть в налоговые ведомости и не платить грабительские налоги.
Дата рождения Иисуса остается спорной. Бесспорно только само рождение. До 34 года н.э. христиане вообще праздновали только Богоявление и Крещение, поскольку они не имели точных сведений о времени рождения своего Спасителя.
Мне дело представляется так. В 12 году до н.э. в созвездии Льва (знаке колена Иудина) появилась хвостатая звезда – комета Галлея, что предвещало рождение Нового Царя 6 сентября. Ирод встречается с волхвами чуть позже, когда он вернулся в Иудею из Рима после встречи с императором Августом. Знамение кометы взволновало царство. Вспыхнуло восстание. Ирод его жесточайше подавил и приказал убить всех младенцев до двухлетнего возраста. Все это сугубо исторические факты, не подлежащие особому сомнению. После избиения идут упорные слухи, что младенец Мессия все же спасся – его родители бежали в Египет.
В 7 году до н.э. происходит соединение Сатурна, Юпитера и Марса (Отца. Сына и Святого Духа). Возможно, Иисус родился в это время, а, возможно, ему уже пять лет. В любом случае два астрономических события (комета в 12 году и конъюнкция трех планет в 7 году до н.э.) произвели сильнейшее впечатление на современников и были восприняты, как знак рождения нового Царя иудейского, тем более, что соединение произошло в созвездии Рыб. Известно, что в первые века христианства Иисус изображался в виде рыбы.
Все это, конечно, не меняет сути дела и является лишь примечанием на полях к такому важнейшему всемирно-историческому событию, которое мир отмечает, как Рождество Христово.


– Что за ПРЕЛЕСТЬ эти сказки! –
(Диакон Андрей Кураев «”Гарри Поттер”: попытка не испугаться». М., Андреевский флаг, 2004).


Похоже, что Гарри Поттер уже поднадоел и нуждается в легкой реанимации. Вялая попытка подвергнуть волшебника-недоучку сначала католической, а затем православной катехизации – явный признак литературной смерти.
Поначалу, как водится, обвинили школьника-очкарика в чернокнижии и тайных сношениях с адептами князя тьмы. Но потом поняли, что таким манером оттолкнут от церкви целое поколение детишек, и стали выискивать в Потере хроническое, но слабо выраженное христианство. Поначалу этим занялся Ватикан, а теперь и неординарный православный диакон. Выяснилось, что белое и черное духовенство коллективно просматривает фильм «Гарри Поттер и философский камень». Разгорелся спор – не ересь ли сие? Одни говорят «ересь», другие, как диакон Кураев, утверждают, что это всего лишь добрая волшебная сказка. Вот и нашлось, наконец, занятие для нашего духовенства. А то скука смертная – крестить, отпевать. Куда веселее критиковать. Правда. Со стороны кинорежиссеров и писателей никаких посягательств на эстетические достоинства и недостатки богослужения не наблюдается. Но если на то пошло, то с литературной точки зрения не все церковные тексты безупречны, скажем, встречаются неблагозвучные сочетания типа «нас ради». А с режиссерской точки зрения литургия изрядно затянута. Однако мы в сии тонкости не вторгаемся. В чужой и даже в родной монастырь со своим уставом не лезем. Да и по спорным вопросам богословия книг не пишем, дабы не оскорблять чувства воцерковленных граждан.
Диакон берет под защиту кумира нового поколения, потому что прекрасно понимает, что Иван-царевич на сером волке или вкупе с Бабой-Ягой и Кощеем – тоже не самые идеальные прихожане. Мы достаточно долго жили в стране насильного атеизма и изнасилованной религии, чтобы не поддаваться насильственной воцерковленности. Литература не нуждается в индульгенции. Если уж так хочется погреться в лучах славного Гарри, то можно заказать какому-нибудь бойкому литератору сказку о православном школьнике Гавриле Попове. Пусть он творит чудеса в полном соответствии с церковным каноном и почаще постится. Вместо волшебных книг дадим ему византийскую «Кормчую». А вместо философского камня раздобудет пасхальное яйцо Фаберже, а в нем найдет Кощееву смерть. Одним словом, можно до такого додуматься, что лучше и не додумываться.
Раньше и сам диакон Кураев был большой охотник за всякими ересями. Выискивал их, где надо и где не надо. Но, видимо, и он слегка ошалел от ретивости своих коллег и единоверцев, нашедших в детской волшебной сказке сразу три ереси: манихейскую, зороастрийскую и (вооружитесь терпением) павликианскую. Так и хочется провести домашнее расследование: а не дружит ли юный потомок бриттов и кельтов со змеем Горынычем о трех головах – с Березовским, Гусинским, Ходорковским. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок – в школе волшебников.
А вообще весьма забавно, что православный диакон погрузился в детальное исследование сказки, дабы защитить юного волшебника от нападок слишком ретивых батюшек. Что-то в этом есть очень трогательное. Еще немного, и все мы бросимся на защиту Курочки-рябы, которая, как известно, снесла два яичка – одно простое, а другое пасхальное. Да и колобок, может быть, в душе вовсе не колобок, а кулич. Так и хочется сказать всем этим рясофорным литературоведам, перефразируя Чехова: чем статьи писать, ели бы холодную окрошку и спали на погребе.
Интересная получается картина. Люди практически перестали интересоваться философией и религией как таковыми. Но свято место пусто не бывает. Метафизическими проблемами наших страждущих душ занялась детская и полудетская литература. Вот тут и всполошились официальные церкви. Караул! Паства уходит, кто к Толкину, кто к Ролинг, кто к Коэльо. Уходят, уходят, милые батюшки, и ничего с этим не поделаешь. А потому и приходится диаконам переквалифицироваться в литературоведы, что само по себе не плохо.
Дети всегда верили и будут верить волшебникам. Те, по крайней мере, никому не навязывают своих взглядов. «Что за прелесть эти сказки!» – восклицал когда-то поэт, не ведая, что слово «прелесть» еще и синоним «ереси», которыми прельщают.


– Чудеса в телескопе –
(К.Фламмарион, «Неведомое». М., «РИПОЛ КЛАССИК»


Книги Фламмариона по астрономии покорили весь мир. Ему принадлежит высказывание о звездном небе, до сих пор не устаревшее. Если бы звездное небо было видно где-нибудь в одной точке, туда стекались бы толпы паломников, чтобы хоть раз увидеть такое чудо. Но небо всегда перед нами, поэтому никто на него не смотрит. Менее известны исследования Фламмариона о призраках, галлюцинациях, вещих снах, предчувствиях, совпадениях и пророчествах. Он собрал тысячи запротоколированных чудес такого рода, но самое поразительное случилось с ним самим.
«В то время, когда я писал свое большое сочинение об атмосфере и как раз занимался составлением главы о силе ветра, где приводил любопытные примеры, произошел следующий случай. Вдруг небо заволакивается тучами. Поднимается вихрь, который распахивает притворенное окно. Ветер уносит листки с только что написанным текстом. Минуту спустя хлынул проливной дождь. Спускаться вниз искать уцелевшие листки казалось мне напрасным трудом».
Каково же было изумление Фламмариона, когда несколько дней спустя он получил из типографии полный оттиск унесенной ветром статьи. Дело в том, что в момент бури рассыльный из типографии шел домой обедать. Увидев разбросанные ветром листы, он решил, что потерял их, когда нес в типографию. Бережно все собрал и доставил к месту назначения.
Возможность того, что рукопись, унесенную ветром в окно, вам доставят в готовом наборе, настолько мала что ее можно назвать невероятной. Однако невероятное происходит. Что бы ни говорили, но такие вещи бывают. Редко, но бывают. К случаю с Фламмарионом я мог бы добавить десятки. Например, открывая незнакомую книгу, я почти всегда нахожу единственную цитату, которая мне нужна. Потом можно тщательно перелистать 200 – 300 страниц, и ничего нужного не обнаружится.
По утверждению Михаила Булгакова, кирпич ни с того ни с сего на голову не свалится. Похоже, что Фламмарион пришел к подобному выводу. А, может, Булгаков читал когда-то книгу Фламмариона, пронизанную этой идеей. На вероятность можно списать возвращение рукописи, унесенной ветром в виде готового типографского текста. Но как объяснить, что статья была именно об ураганных курьезах такого рода. Ураган понял, что о нем пишут, и решил пошутить?
Предчувствия и пророчества я чудесами не считаю. Мы вполне способны моделировать будущее во сне и наяву с точностью до деталей. Чего стоит предсказание Эренбурга в романе «Хулио Хуренито», что атомную бомбу создадут американцы и впервые испытают ее на японцах. Сам Эйнштейн не предвидел в те времена возможность атомного оружия. А Эренбург уже все предсказал в деталях.
Случаи телепатической связи между влюбленными и просто близкими людьми настолько распространены, что и перечислять не хочется. Самый интересный зафиксирован Бехтеревым. В 1919 году один петербургский гимназист вдруг увидел на стене, сейчас бы сказали, «телевизионное изображение» своей любимой девушки. Она в это время была на Украине. Девушка что-то сказала. Последнее слово звучало отчетливо: «…тлена». Спустя сутки пришла телеграмма о смерти девушки именно в тот час. Ее последние слова: «Боря, не праха, нет тлена». Случаи, приводимые Фламмарионом, исчисляются сотнями. Это только то, что удалось запротоколировать. Научная мысль здесь ничего прояснить не в силах. Мозг – дело темное и исследованию не подлежит.
В труде «Неведомое» ученый осмелился бросить вызов науке 19-го века и открыто заявить, что есть душа, не подвластная никаким приборам. В то время это было дерзкое заявление. Считалось, что науке доступно все, если постараться. Сегодня ясно, что чудеса, собранные Фламмарионом, по-прежнему остаются чудесами.
Фламмарион как ученый пришел к выводу, что существует другая жизнь после смерти. Для многих это утешение, хотя для шекспировского Гамлета – это новая проблема. «Какие сны в том смертном сне приснятся?» По мнению Гамлета, только страх загробной жизни сдерживает нас от самоубийства.
Я подозреваю, что на самом деле мир устроен намного сложнее, чем представляется сторонникам и противникам загробной жизни. Прав остается Шекспир, произнесший устами Гамлета: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Фламмарион вспоминает эти слова в финале и заканчивает книгу словами Ламартина: «Жизнь – это ступенька на лестнице миров: мы должны ее переступить, чтобы достигнуть обителей горних».
Трудно устоять перед лавиной фактов, собранных Фламмарионом. С другой стороны, ничего не доказывает тот, кто доказывает слишком много. Доказательств бытия Божия и бессмертия души так много, что невольно закрадывается сомнение. Фламмарион – астроном и человек не легковерный. Он, например, не верит в астрологию. Но что-то есть, то есть хочу подтвердить еще одно наблюдение Фламмариона о так называемом дежавю, когда с человеком происходит событие, о котором он твердо знает, что оно уже было. Над этим немало потели психологи всех школ, но вопрос остался открытым. Я такое пережил однажды и потому верю фактам Фламмариона.
Отсеяв галлюцинации, шарлатанство, суеверия и просто вранье, мы все равно получаем в сухом остатке целый ряд достоверных сведений из своей жизни и из опыта других о существовании предчувствий, пророчеств, телепатии и загадочных совпадений. Важны не отдельные факты, каждый из которых можно оспорить, а явление в целом. Ни одна из звезд Млечного Пути не различима глазом. Зато как ослепителен Млечный Путь. Так и загадочные явления из мира чудес. Каждое отдельное чудо можно подвергнуть сомнению. Но вряд ли можно всерьез сомневаться, что чудеса существуют. Чудо – это то, что никогда не будет понято человеком. Поэт Генрих Сапгир удивлялся цирковым фокусам: «Я могу понимать, как это делается, но я все равно не увижу, каким образом в пустом цилиндре появляется кролик. Сколько же мы всего не видим!» За пределами нашего слуха и зрения остаются миллионы чудес. Мир – это великий фокусник, который намного изощреннее циркового артиста.
Возможно, что загробная жизнь состоит из иллюзий и галлюцинаций, но ведь и так называемая реальность создается из слуховых, зрительных и прочих иллюзий. Фламмарион, как Кальдерон, пришел к древней мысли, что жизнь есть сон. Надо только вовремя просыпаться. Фламмарион, всю жизнь изучавший звезды, осмелился перевести свой телескоп с неба на человека и убедился, что о человеке мы знаем еще меньше, чем о вселенной.


– Второе пришествие Гамлета –


Парад-алле юбилеев «Гамлета» не затихает. Только отпраздновали 400-летие написания пьесы, как нагрянуло 400-летие ее премьеры в «Глобусе». На гребне незатухающего интереса провели пару аукционов. Но и это далеко не все. Гаркалин осуществил-таки вековечную мечту каждого актера. К своему пятидесятилетию сыграл принца датского. Критика ухмыляется. Если Гамлету 50, то сколько же Гертруде? И с чего это она под семьдесят ринулась во все тяжкие.
Во всем этом самое удивительное – полная раскрученность гамлетовского бренда 400 лет спустя. Что актуального в маловразумительной для сегодняшнего сознания дилемме: «Быть или не быть»? В свое время Сталин запретил пьесу: «А, по-моему, вовсе не надо ставить «Гамлета». И не ставили аж до 60-х годов. Потом страна пережила два интеллектуальных потрясения: Гамлет Смоктуновского, а затем Гамлет Высоцкого. Общее между ними только имя принца. Гамлет Смоктуновского – интеллигент в тоталитарном логове. «Меня можно расстроить, можно сломать, но играть на мне нельзя!» Гамлет Высоцкого – диссидент, почти революционер. Это и Новодворская, которую, как Гамлета, объявили сумасшедшей, и Буковский, тоже не избежавший диагноза «вялотекущая шизофрения». Совсем по Шекспиру: «Я помешан только при норд-норд-весте; когда ветер южный, я отличу кречета от... ручной пилы».
После этих двух Гамлетов добавить было уже нечего, и Смоктуновскому осталась только сценическая самопародия в «Берегись автомобиля». «Юра, я с тобой!» Но и придурочному Гамлету-Деточкину не удалось избежать отсидки.
Представить себе сегодняшний вариант Гамлета я просто не в состоянии. Хотя почему бы и нет. Интеллектуал-олигарх в очках, томящийся в заточении. Прибывший на отсидку, по иронии судьбы, не в Данию и не в Англию, а, наоборот, из Англии, чтобы засесть в наш российский «Эльсинор» с холодильником и телевизором, но с решетками на всех окнах. Не знаю, насколько это по-датски, зато вполне по-русски. Впрочем, это не сцена и не пьеса, хотя вполне шекспировская фантасмагория. Вопрос «быть или не быть» устарел. Не то, не другое! Если хотите, то «или». Или – это свобода. Сегодняшний Гамлет не приемлет идеологии.
Так или иначе, но весь мало-мальски читающий мир по-прежнему, затаив дыхание, следит за интеллектуальными коллизиями принца, придуманного Шекспиром. Это похоже на неустанные попытки доказать теорему Ферма. Вопрос «быть или не быть» – что-то вроде этой теоремы. Говорят, что сам Ферма ее доказал, но доказательство уничтожил, как Гоголь второй том «Мертвых душ». Шекспир ничего не сжигал. Вместо этого был пожар в «Глобусе», в огне которого, скорее всего, погибли все рукописи гения. К счастью, пьеса к тому времени была издана. Зато есть повод для всевозможных легенд вокруг великого драматурга. Так или иначе, но без Гамлета современная культура мертва. В нем спрятан какой-то генетический код нашего духовного выживания. Мир инстинктивно тянется к «Гамлету», как подсолнух поворачивается за солнцем, не осознавая, зачем и почему.
В самой популярности сюжета кроется большая загадка. Исторические военно-патриотические хроники Шекспира, всячески поддерживаемые государством, не идут ни в какое сравнение с космополитическим принцем. Кто он такой, этот полулегендарный датчанин, ничем не прославившийся в истории Дании, не говоря уже о Британии? Мало ли на земле было принцев. А тут ни воинских побед, ни политических успехов, да и в личной жизни одни провалы. Гамлет – неудачник по всем статьям. Но кто из известнейших принцев и королей сравнится с ним в популярности? И все это не благодаря народной молве или чьей-то любви и поддержке, а только из-за Шекспира. Это он вдохнул новую жизнь в заурядную новеллу эпохи Возрождения о каком-то никому не ведомом Амлете, отомстившем за гибель отца.
Умершего в отрочестве сына Шекспира звали Гамнет. Пьеса – памятник несостоявшемуся наследнику, которого он не мог одарить отцовским вниманием, живя в другом городе. Но как хитро поступил Шекспир. Отцовское горе он превратил в сыновье, передав Гамлету свое отчаянье и чувство вины. Вместо сына он умертвил отца, чтобы подняться над личным горем и увидеть трагедию с высоты. Совершив рокировку жизни и смерти, превратив жизнь в смерть, а смерть в жизнь, Шекспир перехитрил природу. Притягательность «Гамлета» еще и в этом. Пьеса дает драматургическую разгадку тайны жизни в смерти и смерти в жизни. «Дальнейшее – тишина».
Фрейд пытался разгадать Гамлета через пресловутый эдипов комплекс. Если с Карамазовыми это еще срабатывает, то с Гамлетом не проходит.
Ценность первого издания «Гамлета» неизмерима еще и потому, что по всем законам истории произведение такой неизмеримой глубины чувства и мысли не могло появиться в 1603 году. Ученые так увлеклись идеей прогресса, что оглупили все человечество, жившее до эпохи Просвещения. А человечество (в данном случае в лице сына перчаточника Шекспира) оказалось в прошлом не только не глупее, но еще и умнее нас. Обидно, понимаешь ли! Действительно, обидно. И стали сочинять, что Шекспир не Шекспир и Гамлет не Гамлет.
Дорого бы дали все эти фантазеры за то, чтобы прижизненного издания «Гамлета» не было. Но оно есть. Есть Гамлет, и есть Шекспир. За это можно все отдать. Так что миллион с лишним – это сегодня всего лишь плата за уверенность, что 401 год назад жил в Англии человек намного умнее нас. Но мы никогда бы не узнали об этом, если бы свои мысли, слова и чувства он не вложил в уста принца Гамлета, которого действительно не было в реальной истории, пока его не создал Шекспир.
В 19-ом веке с легкой руки Писарева всю Россию потрясла дискуссия: что выше – Шекспир или сапоги? Писарев утверждал, что сапоги выше. Без Шекспира можно и обойтись, а без сапог не проживешь. В результате мы остались и без Шекспира, и без сапог.


– Свои пьесы он писал сам –
(Борис Моцойхен «Кто этот господин?». М., «ТЭ», 2004)


Величайший литературный гений, далеко перешагнувший рамки своей эпохи, был склонен к мистификациям. Дело в том, что сама природа весело пошутила, даровав ему детей-близнецов: дочь Джудит и сына Гамнета (в других написаниях Гамлета). Тогда-то он и написал свою «Двенадцатую ночь», где сестра, переодетая в мужскую одежду, кажеся окружающим неотличимой от брата. Это любимый прием Шекспира заставлять людей играть роль друг-друга. Он ставит нищего в положение вельможи , а сварливого короля внезапно настигает участь бомжа.
Умирает сын Гамнет, а затем и отец Шекспира, и сразу шутки и смех сменяются отчаянием и скорбью. Появляется Тень отца Гамлета. Эту роль играет сам Шекспир, а любимого сына он превращает в датского принца.
Словом, для шекспироведов вся жизнь реального Шекспира высвечена не только в его биографии, но и в его пьесах. Авторство Шекспира неоднократно подтверждено десятками его читателей, засвидетельствовано и устно, и письменно. Никто из современников ни разу не выразил ни малейшего сомнения в подлинности его пьес. Никто не заподозрил мистификации. Да она и не была возможна в стране, всего-то жило четыре миллиона жителей. В Лондоне и Стратфорде знали все обо всех. Знали, фиксировали, документировали. И передали нам даже сплетни. Пара анекдотических сюжетов о Шекспире дошла и до наших дней. В одном глухо напекается, что он начал свою карьеру «таксистом». Наладил транспортную доставку богатых зрителей. Молодых извозчиков называли «мальчиками Шекспира». Шутка в духе времени, часто обыгрываемая в его пьесах.
Вторая история больше похожа на театральную байку. Якобы во время спектакля Шекспир успел сыграть роль любовника на сцене и в жизни. В промежутке между выходами успел к одной даме в спальню, а потом вернулся на сцену и доиграл роль. И это тоже вполне в духе его веселой драматургии.
А теперь шутки в сторону. До нас дошло 18 пьес Шекспира, где современники собственноручно пометили его авторство. Среди них культовые – «Гамлет», «Король Лир», «Ромео и Джульетта». Дошло до нас, в частности, издание поэмы «Голубь и Феникс», где стоит подпись, обозначающая авторство Вильяма Шекспира.
Так что странноватый обычай не ставить имени автора на изданиях пьес все же не оставил нас в неведении о главных вещах Шекспира. Несмотря на остроумную и увлекательную книгу Гилилова, где все пьесы Шекспира щедро розданы чуть ли не персонажам его же пьес со всевозможными графскими титулами, нет никаких оснований сомневаться, что уроженец Страдфорда-на-Эйвоне, названный современниками эйвонским лебедем, является подлинным и несомненным автором своих произведений.
Авторство Шекспира подтвердил еще и компьютерный анализ. Так исследователь Фостер создал базу данных «Шексион». В этом словаре Шекспира есть слова, наиболее часто употребляемые, а есть слова редкие. Например, драматург очень редко употреблял слово «семья». Может, это связано с тем, что сам он жил в Лондоне, а семья с женой и детьми, как известно, не уезжали из Стратфорда. Словом, перед нами живая лексика живого человека с характерными особенностями, неповторимыми, как отпечатки пальцев.
И, тем не менее, загадка Шекспира существует. Она такова же, как пресловутая тайна скрипки Страдивари. Почему в точности скопированные инструменты звучат не так, как подлинник Страдивари? Этого не знает никто. Почему Шекспир, использовавший сюжеты и целые эпизоды из множества бытовавших в то время пьес, остается единственным и неповторимым? Тайна скрипки Страдивари – сам Страдивари. Тайна пьес Шекспира – сам Шекспир. Секрет Шекспира – его гениальность. А что это такое никто пока не разгадал. Почему люди ,не окончившие гимназию, как Маяковский, свободно и к месту упоминают Овидия, Гомера, Гете, да так, словно всю жизнь их подробнейше изучали? Почему Шекспир, обучавшийся в Латинской школе и не получивший высшего образования, свободно ориентируется во всей мировой культуре? Потому что он гений. И этим все сказано.
Король Лир прозрел и увидел изнанку жизни, дожив до 80-ти лет. Шекспир до таких лет не дожил, но он знал все, что знает его герой Лир. Он с легкостью воссоздавал в своих пьесах и первую юношескую влюбленность в «Ромео и Джульетте», и последний всхлип старца, заполнившего всю пьесу своим брюзжанием. На то он и Шекспир, тайна тайн, загадка загадок.


– Трагедия любви и ревности –
(400 лет назад состоялась первая постановка «Отелло»)


В сознании сегодняшнего зрителя и читателя Отелло – темнокожий, взявший в жены белую женщину. Это конечно весьма эффектный контраст черного с белой. Но на самом деле генерал Отелло вовсе не является представителем негроидной расы. Он мавр. Шекспир пишет свою пьесу в самый разгар гонений на мавров в католической Испании, с которой враждует протестантская елизаветинская Англия. Мавр на службе республики Венеции – это, пожалуй самая яркая эмблема свободы. Венеция действительно была форпостом и островком свободы в ренессансной Европе. Мавры, вытесненные из клерикальной Испании фанатиками инквизиции, охотно шли на службу к более просвещенным правителям.
«Она меня за муки полюбила, а ее за состраданье к ним», – это восклицание Отелло наполнено очень глубоким смыслом. Муки народа, переживающего суровый геноцид, были хорошо известны Шекспиру. Как истинный британец, он хорошо знал, что стало бы с его страной, если бы эскадра Филиппа высадилась на побережье Британии. Но Бог и природа воспротивились великой армаде, разметав ее по морю. Другая армада с евреями и маврами, изгнанными из Испании, проплывала до этого перед глазами Христофора Колумба, когда он отправлялся в свое великое путешествие.
Вот в каком столетнем контексте сюжет о влюбленном мавре привлек внимание самого великого из всех драматургов. Венеция и Кипр – символ Британии. Турки, от которых Отелло должен отбиваться на Кипре, – символ деспотичной Испании. Чисто любовный сюжет воспринимался, как политический, и был насыщен намеками, понятными только современникам и очевидцам событий. Позднее все это позабыли, и Отелло воспринимался зрителями, как негр, вывезенный из дикой Африки в цивилизованную Европу. Это не так. Фактически Отелло – беженец, нашедший защиту от деспотического правления под сенью республики Венеции. Не удивительно, что он так успешно воюет. Его генеральский титул добыт в боях за свою свободу.
Дездемона влюбляется не в дикаря, которого приютила цивилизованная Венеция, а в цивилизованного представителя древнейшей культуры, гонимого фанатичными инквизиторскими режимами в разных концах католической Европы. Мы знаем, что в конечном итоге геноцид завершится полным уничтожением мавров. В этом смысле Отелло такой же реликт, как мамонт, еще не погибший в великом оледенении. Восклицание Отелло: «Черен я, черен!» – означает вовсе не темноту кожи, а цвет волос. И тем не менее, даже в свободной и веротерпимой Венеции он не такой, как все. Его необычность очень точно отметил Пушкин: «Отелло не ревнив. Он доверчив», ревность у Шекспира во всех пьесах играет главную роль. Все ревнуют всех ко всем . Чего стоит один король Лир, взревновавший своих дочерей к их будущим мужьям. И не зря взревновавший, как показывает дальнейшее движение сюжета. Ревность Отелло к Дездемоне проистекает не от недоверия к ней, а из вещественных доказательств. Платку Отелло верит больше, чем словам женщины, которую любит больше жизни. Очень своеобразная, солдафонская и, как это ни парадоксально, инквизиторская логика и мораль.
Такая помраченность ясного разума вполне вписывается в понимание ревности, как безумия. Внешне Отелло вершит правосудие. Но это правосудие больше похоже на военный трибунал. Одно, только одно вещественное доказательство, и смертный приговор одного человека приводится в исполнение им самим. Мавр Отелло судит венецианку Дездемону примерно так, как инквизиция судила мавров в Испании. Отелло не только жертва инквизиции, он отчасти ее дитя. Его деспотическое правосудие зиждется на тоталитарном тезисе, что подсудимый должен доказывать свою невиновность. Он убивает самого близкого и самого любимого человека из-за носового платка. Отелло – это еще и символ власти, которая становится жертвой собственного абсолютизма.
В романтическую эпоху конфликт Отелло и Дездемоны стали рассматривать, как несовместимость мужского характера с женским. Могут ли мужчина и женщина понять друг друга, если даже самые близкие люди говорят на разных языках. Получается, что единственное недоразумение между Отелло и Дездемоной – это то, что он мужчина, а она женщина. Загадка мужского и женского есть в каждой пьесе Шекспира. Гамлет тщетно пытается понять Офелию, а Офелия абсолютно не понимает Гамлета. Взаимоотношения героев «Укрощения строптивой» тоже пониманием не назовешь. Не найдя ключа к сердцу женщины, мужчина просто грубо «укрощает» ее, лишая пищи, как непослушного зверя. Идиллия, где жена называет солнце луной, чтобы угодить мужу, – идеальная модель любой тоталитарной системы. Говори не то, что думаешь, а то, что от тебя требуют.
И от Дездемоны Отелло ждет не столько признания несуществующей вины, сколько глубокого и искреннего раскаяния. Он заставляет ее молиться перед гибелью во искупление несуществующей вины. Не так ли поступала инквизиция с осужденными маврами, заставляя их ради смягчения приговора раскаиваться. Мавр Отелло поступает, как инквизитор. Жертва становится палачом.
За 400 лет сюжет Шекспира нисколько не устарел. Потому что любовь всегда выше ревности. А свобода сильней деспотизма.


– Чепчик счастья –
(Франсуа Ларок «Шекспир. Как вам это понравится». М., АСТ, Астрель, 2004)


Примерно треть книжных полок, отданных классике, сегодня занимает Шекспир. Убедиться в этом легко и просто. Посетите любой из крупных книжных магазинов. Только за прошлый год вышли сотни книг Шекспира. При этом наиболее популярны издания, где все комментируется и сопровождается обстоятельными биографическими подробностями.
Возможно, что интерес к английскому гению подогревают экзотические гипотезы, где авторство шекспировских пьес приписывается разным известным и неизвестным людям. Это связано с тем, что драматургическое авторство в конце 16-го – начала 17-го века или не обозначалось, или обозначалось крайне редко. Шекспир – исключение из правил. Друзья все-таки издали его вскоре после смерти. Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Друзья, для которых Шекспир заказал перед своей кончиной поминальные перстни со своим именем, глядя на этот подарок, не забыли своего великого друга. Без преувеличения можно сказать, что именно они сделали его великим не только для продвинутых современников, но и для потомков.
И все-таки, почему начало 21-го века теперь уже смело назвать шекспировским. Во-первых, виноват сам Шекспир. Его пьесы экранизируются и ставятся с неизменным успехом, часто не зависящим от уровня постановки. Этого невозможно добиться никаким пиаром. Если Гомер и Данте сегодня трудночитаемы, то сколько не вкладывай денег в подарочные издания, гомеровские или дантовский, бума ожидать не приходится. Шекспировский пир длится уже более четырехсот лет.
Преподаватель Новой Сорбонны Франсуа Ларок решил открыть Шекспира, как современного метаметафориста. Он заполнил свою книгу выдержками из пьес, которые мог бы создать сегодняшний автор, равный по таланту Шекспиру. Фальстаф сравнивает лицо своего собутыльника сначала с факелом, а потом с целым факельным шествием. Безумная Офелия тонет, не осознавая этого, и поет обрывки крестьянских песен. Мало того, она тонет в «рыдающем потоке». Все помнят высказывание: «Вест мир – театр. / В нем женщина, мужчины – все актеры». Но у Шекспира далее вся жизнь человека расписана на семь ролей: Младенец, «ревущий горько»; школьник, улиткой ползущий в школу; солдат, чья речь полна сквернословия; драчун, обросший бородой, как леопард; затем судья с брюшком округлым; потом иссохший Панталоне, в очках, у пояса кошель; и, наконец, второе детство, полузабытье.
Шекспир притормозил в четвертой роли. Он остался драчуном, обросшим бородою, как леопард, так и не превратившись в иссохшего ворчуна, так и не успевшего впасть в детство. 52 года – прекрасный возраст. Великий драматург умер после обильной пирушки, скорее всего от второго апоплексического удара. Первый, судя по всему, заставил его удалиться от дел, покинув Лондон и свой легендарный «Глобус».
Друзья вспоминают, что Шекспир писал свои пьесы сразу набело, без помарок. Такое ощущение, что его герои толпами теснились в нем, устраивая давку на выходе. Трудно понять, каким образом в этом веселом, вечно пирующем человеке угнездился меланхоличный Гамлет. Но скорее всего, мы просто неправильно его понимаем. Шутки так и сыплются с его уст, хотя в минуту скорби это юмор висельника или могильщика. Удивительно его умение воплотиться в женщину. Офелия, Джульетта, Дездемона, Гертруда – все такие разные, такие живые. Он один – целое человечество. И все-таки несть что-то феноменальное в сегодняшней популярности Шекспира. Ведь Эсхил, Софокл и Еврипид гениальны. Великолепен Мольер. Но все-таки такое отсутствие расстояния во времени здесь не наблюдается.
Давно замечено: чем глубже погружаешься в шекспировскую эпоху, тем дальше оказываешься от Шекспира. Он какой-то свой во всех временах. Забавно, что в своей эпохе он числился слугой: «слуга лорда-камергера», «слуга его королевского величества». Такой титул носили актеры шекспировского театра во главе с директором. Однако вряд ли он всерьез признавал господство над собой чье бы то ни было. Даже о Боге «слуга его величества» редко отзывается с должным почтением. Пожалуй, именно этим органичным, естественным инстинктом свободы он близок современному человеку. Смеясь над всеми религиями и идеологиями, Шекспир признавал только одно право – право человеческой природы. Право мужчины быть мужчиной. Право женщины быть женщиной. Еще он очень высоко ценил семейные отношения. «Гамлет», «Король Лир» – семейные трагедии. Святая святых для Шекспира – обручение. Ромео и Джульетта связаны только обручением. Обручение для него выше свадьбы и венчания.
Пожалуй, главная загадка Шекспира – это отсутствие какой-либо загадки. Он абсолютно открыт для всех. Но именно это кажется ненормальным. Гений, а всем понятен. Гений, а высшего образования не получил. Гений, а не граф, не лорд и даже не побочный сын королевы. Так оно и бывает с гениями. Все, как в «Двенадцатой ночи». Одним величие дается от рождения, другие его приобретают. Не бойтесь величия! Шекспиру оно дано от рождения и на все века.
Осип Мандельштам в своем последнем стихотворении перед арестом обозначил череп человека чисто шекспировской метафорой: «Чепчик счастья – Шекспира отец». Почему? А Бог его знает. Может, просто вспомнил бедного Йорика.



– Штирлиц оказался Витгенштейном –
(Вадим Руднев «Божественный Людвиг». М,. «Прагматика культуры», 2003)


Слухи о том, что величайший гений философии ХХ века был советским шпионом, циркулировали давно. В знаменитой лондонской пятерке интеллектуалов Людвиг Витгенштейн был, конечно, не пятым, а первым. Его таинственная поездка в Советский Союз в 1949 году, в самый разгар лютейших репрессий, и такое же таинственное возвращение из страны, откуда не возвращаются, говорит о многом. Официально было заявлено, что божественный Людвиг (так его именовал Бертран Рассел) едет в СССР, чтобы стать либо передовиком производства на советском заводе, либо красным фермером в колхозе. Друзьям, которые отговаривали Людвига от странной затеи, он ответил, что репрессии его не пугают и не смущают. Он не отрицал их существование, но считал, что с точки зрения открытой им лингвистической философии такие мелочи, как личная гибель и личные страдания вообще не должны учитываться.
Кто внимательно прочел «Логико-философский трактат», ставший классикой сразу с момента издания, а у нас напечатанный лишь в 90-е годы, тоже заметит, что Витгенштейн отказывается признать такие слова, как «реальность», «жизнь», «боль», «смерть», «справедливость», «свобода», «деспотизм» и тому подобное. Говорить можно только о логически непротиворечивых вещах, но таковых в человеческом языке вообще не содержится. А раз так то нет никакой разницы – быть профессором в Кембридже или фермером в советском колхозе. Нет даже разницы в понятиях «я жив» и «я мертв». Поэтому меня нисколько не удивляет, что философ № 1 устремился из рая в ад. Из Англии в СССР.
Этому странному вояжу предшествовали долгие годы непризнания в широких кругах, хотя Бертран Рассел сразу назвал своего нагловатого студента гением. Гений в первый же визит к всемирно известному профессору продемонстрировал полное пренебрежение к светским приличиям. Лорду Расселу это все пришлось по душе. Он с удовольствием полемизировал с богатым студентом из Австрии, хотя тот говорил довольно странные вещи. Молодой наглец в частности заявил, что хваленая математическая логика великого Рассела на самом деле чушь, поскольку исходит из очевидных вещей, а ничего очевидного в мире нет. Маститый лорд ответил зарвавшемуся студенту, что очевидные вещи есть. «Например, в этой комнате нет носорога». – «Для меня это не очевидно», – резко парировал Витгенштейн. Так родилась лингвистическая философия, ставящая под сомнение любое высказывание, и доказавшая устами Людвига Витгенштейна, что не только мы говорим языком, но и язык говорит нами, формируя наши представления о реальности.
Носорог Рассела – Витгенштейна и сегодня остается величайшей логико-философской проблемой. Если его нет в комнате, то о ком мы говорим? А если есть, то почему мы его не видим? Пожалуй, этот австрийский гений впервые заметил, что язык сам по себе является некой неуловимо реальностью, еще неизученной и непонятой.
Впрочем, я, и не зная Витгенштейна, всегда возражал атеистам, утверждавшим, что Бога нет. Если Его нет, то кого именно нет? И в ответ на мой вопрос записные атеисты только сокрушенно кивали головами.
Грянула Первая мировая война, и австриец Витгенштейн ушел на фронт – воевать с Антантой, а, стало быть, и со своим учителем Расселом. На войне он надеялся преодолеть наследственную склонность к самоубийству. В перерывах между боями он прочел «Исповедь» Льва Толстого и на всю жизнь попал под его влияние. Из итальянского лагеря для военнопленных Витгенштейна выскребали всем миром во главе с лордом Расселом. Выскребли. Сказочно богатый военнопленный вернулся в побежденную Австрию еще более богатым. Во время войны Витгенштейны еще больше разбогатели. К тому же Людвиг стал наследником. Богатством он распорядился по заветам Льва Толстого – все отдал сестре. Но разбогател снова, уже самостоятельно, и стал раздавать направо и налево тайные стипендии всем кому ни попадя, в том числе Райнеру Марии Рильке.
Пожалуй, эти стипендии и сделали его широко известным. Сам Людвиг, подражая Толстому, уехал в австрийскую глухомань учительствовать. Однако местным крестьянам его педагогика показалась весьма подозрительной. Особенно, когда Витгенштейн предложил одному фермеру усыновить его сына. Это при живом-то отце! Да, ничего не поделаешь, придется признать, что он был не только гением и толстовцем, но и гомосексуалистом. Хотя всю жизнь боролся с этим недугом и, возможно, даже оставался аскетом. По крайней мере, таковы были его взгляды.
Изгнанный местными жителями из школы отнюдь не за голубизну, а за свое толстовство, Людвиг вернулся в Вену и своими руками, опять же в подражание Толстому, стал строить дом. Все – от дверных ручек до черепицы, кирпичей и паркета философ изготовлял собственноручно, не говоря уже о чертежах и дизайне. Говорят, что это было главное чудо Вены. Во время прихода советских войск в доме разместилась комендатура. От дома просто ничего не осталось, кроме стен и фундамента. Но Витгенштейн не обиделся, а, наоборот, еще больше возлюбил Советский Союз, страну, где не поклоняются золотому тельцу, а своими руками возводят что-то новое. Так думала вся или почти вся интеллигенция. О репрессиях он знал, но вряд ли понимал. что это такое, и постоянно твердил, что деспотизм его не пугает. Видимо, потому, что он этого деспотизма в глаза не видел.
Теперь выяснилось, что приезд в Советский Союз и просьба определить его в колхоз или на завод превратилась в шпионскую миссию. Людвига просто завербовали. Не за деньги, конечно. Он к тому времени стал еще богаче, получив второе наследство. Вернувшись из СССР советским агентом, он склонил на сторону Страны Советов кембриджскую пятерку интеллектуалов. Видимо, в этом его миссия и заключалась. А интеллектуалы раздобыли важнейшие сведения об атомной бомбе.
Он был уже всемирно известным философом. Но живой классик жил в простоте, не позволяя себе никаких излишеств. Богатство, все до последней копейки, было роздано на благотворительность. Незадолго до отъезда в СССР он исповедался своей учительнице русского языка, еврейке с Украины, что будучи на три четверти евреем, всегда утверждал, что он на три четверти австриец. Почему богатства Витгенштейнов не национализировали нацисты? Все объясняется очень просто. Людвиг учился в одном классе с Гитлером. Когда союзники окружали Берлин, он сказал: «Каково-то сейчас Гитлеру».
Все философы загадочны, но Людвиг Витгенштейн загадочнее всех. Он никогда не читал Платона, Аристотеля, Спинозу, Канта, Гегеля. Его единственным учителем был Бертран Рассел, с которым он сходу вступил в полемику и продолжал спорить до конца своих дней. Никто не знает, что именно он хотел сказать. Но и непонятый Витгенштейн интересен. Ясно только одно: самый крупный философ ХХ века был великим дилетантом и, как мог, старался следовать учению великого дилетанта Льва Толстого. Он воспринял жизнь, как некую языковую загадку. Что-то разгадал для себя и что-то для нас.



– Гениальный Мистер Икс –


Трудно в России быть немцем. Еще труднее быть талантливым немцем. Все эти свойства были у Николая Эрдмана в полной мере. Он не боялся ничего, его талант приближался к Гоголю, его благородство было врожденным. За все эти провинности в сталинской России полагалась смерть или, в крайнем случае, концлагерь. Но «смелого пуля боится, смелого штык не берет». Эрдман «отделался» арестом во время съемок «Веселых ребят» в Гаграх и высылкой в Сибирь, где однажды в лютый мороз провел ночь в холодной избе с выбитыми стеклами. Он вернулся из ссылки с запретом на жизнь в Москве. Юрий Любимов рассказывал, как Эрдману посоветовали написать слова для песни к юбилею Берии. Эрдман задумчиво пропел: «Цветок душистых прерий – Лаврентий Палыч Берий». Почему при этом остался жив? Да просто невозможно было убить всех до единого, вот он и остался один из сотни тысяч талантов и один из десятка гениев, чьи имена мы уже не помним.
«Какая часть «Фауста» лучше – первая или вторая? – спрашивал он у Юрия Любимова». – «Конечно, первая». – «А почему? – и сам отвечал после паузы, – Потому что первую часть Гете писал, когда не знал, что он гений. А когда писал вторую, знал».
У меня такое ощущение, что Эрдман о своей природной гениальности как бы не знал. Его комедия «Самоубийца» была запрещена и пришла на сцену только в 1984 году, когда многие реалии того нэповского быта были уже забыты. Гениального драматурга упрятали за кулисы на всю жизнь, но он никогда не чувствовал себя несчастным.
Все знали, что Эрдман – это Эрдман. За него хлопотали в самых высших инстанциях и однажды добились разрешения на встречу со Сталиным. «Передайте Сталину, что я занят, у меня скачки», – ответил бесстрашный Эрдман. Думаю, что в истории он останется не пьесой, а самим собой. Эрдман гений жизни. Это когда личность настолько яркая, что совершенно неважно, в чем она отпечаталась. В шутке, в пьесе, сценарии, в красивой реплике, в поступке. Он не был живой легендой. Легендой стал после смерти, а при жизни был «живым, живым и только до конца».
Для таких личностей, как он, в социуме ниша не предусмотрена. Такие люди существую не благодаря, а вопреки. Врожденный романтизм в нем все-таки был. Первое время он даже полагал, что ссылка пойдет на пользу, даст новый душевный опыт. Шаламовская истина, что лагерный опыт весь и всегда только отрицательный и дать ничего не может, тогда еще не была открыта. Эрдман вернулся из ссылки в ссылку. Даже в хрущевскую оттепель он оставался Мистером Икс. Запрет на его главную драматургию оставался до последнего издыхания советской власти, которую он ненавидел страстно. Многие прожили в советском идеологическом рабстве, так и не поняв своего рабского положения. Некоторые и теперь с гордостью вспоминают, как ловко устроились на голенище сталинского сапога. Эрдман изначально чувствовал отвращение ко всему, что считалось в этой системе правильным и хорошим. Его возлюбленная, актриса Ангелина Степанова, ставшая женой Фадеева, однажды сказала, что у нее был два любимых человека и оба погибли. Один от ненависти к советской власти, другой от любви к той же самой власти.
Все же судьба Эрдмана – это верх трагизма. В титрах «Веселых ребят» его фамилия не значилась. Вся страна смеялась на фильме «Волга-Волга», не зная имени автора текста. Уморительный фильм Каин XVIII вышел на экран в 1963 году и тотчас был запрещен к показу. Прослушав текст «Самоубийцы», Станиславский воскликнул: «Гоголь!» Вскоре пришлось писать письмо Сталину с просьбой разрешить репетиции пьесы. Сталин лицемерно разрешил репетировать, но пьеса так и не была допущена к постановке. Арестовали драматурга после того, как Качалов прочел Сталину эрдмановскую вариацию на тему басни Крылова:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра.
Читатель скажет: «Бога нет».
Читатель милый, ты придира.
Да, Бога нет, но нет и сыра.
Юрий Любимов вспоминает репризу Эрдмана, написанную для Утесова:
«Суфлер шепчет из будки актеру:
– Узнаете в графине свою мать.
Тот берет графин, разглядывает и говорит:
– Мама, как ты сюда попала?»
Веселый был человек.
Конечно, ему приходилось и советскую киночушь писать. За сценарий фильма «Смелые люди» Сталин пожаловал ему Госпремию в 1950 году, но в Союз писателей Эрдмана приняли только после смерти генералиссимуса. Есенин не случайно называл его «настоящим поэтом». Все, кто смотрел фильмы «Город мастеров» (1965), «Огонь, вода и… медные трубы» (1968), поймут, что имел в виду Есенин. Эрдман поэт и в слове, и в жизни. Он не дожил 14 лет до постановки «Самоубийцы», но самое обидное, что он не дожил до падения самой непоэтической власти.
В годы войны Эрдман служил в ансамбле НКВД. Увидев себя в зеркале в мундире войск НКВД, он сказал: «Мне кажется, я сам себя веду под конвоем». Лучше об этой эпохе не скажешь. Полузек в мундире энкавэдэшника – Гоголь ХХ века.


– “Я ни в чем не раскаиваюсь…» –
(4 июля 205 лет со дня смерти Джакомо Казановы)


Если бы Дон Жуан обладал литературным даром и запечатлел все свои похождения в мемуарах, мы бы никогда их не прочитали. Тысячи любовных приключений превратились бы в литературную скуку. Много хорошо – тоже плохо. Исследователи Казановы подсчитали, что в год у него было не больше трех новых женщин. Не так уж много для путешественника, исколесившего всю Европу и даже побывавшего в гареме. Однако описание покупки дочери у отца, якобы осуществленное Казановой в России, говорит о безграничном литературном вранье. Никакие крепостные крестьяне своими детьми в России не торговали. Это была не их собственность, а собственность барина. Не разбираясь в тонкостях варварского крепостничества, Казанова нафантазировал нечто совершенно неправдоподобное.
Гаремные приключения отдают такой махровой литературщиной, что и они за пределами вероятного. Что же остается от мемуаров 70-летнего старца-библиотекаря? Как ни странно, это очень тонкое и психологически вполне достоверное описание детства. Одиночество ребенка в актерской семье, подозревающего, как и многие дети, что он незаконнорожденный. Кровотечения из носа. Безнадежная влюбленность во взрослых дам с пышными бюстами. Боязнь стать великим грешником. Стремление стать священником. Интерес к наукам, чтение Аристотеля. Перед нами типичный книжник, интеллигент ХVIII века. Но мода требует дуэлей, похищений, соблазнений, масонских лож, фокусов и мошенничества. Всего этого на страницах знаменитых мемуаров более чем достаточно. Биографам Казановы не удалось найти ни одного документального подтверждения его приключений. Достоверно совсем другое – он перевел на итальянский «Илиаду» Гомера, а также Вольтера, за что и угодил в тюрьму. Утверждение Джакомо, что он-де изобрел лотерею, может вызвать только улыбку.
Михаил Булгаков любил сочинять истории про свою дружбу со Сталиным. Так Казанова сочинил историю о том, как однажды он пришел в дом к одному кардиналу и застал там папу. Поцеловав святейшую туфлю, Джакомо взял на себя роль Шахерезады и так развеселил первосвященника своими историями, что тот разрешил ему читать запрещенную литературу. Жаль только, что это разрешение было устным, сокрушается автор. Здесь веселость Казановы перерастает в памфлет. Он, конечно, вольнодумец, пишущий под видом мемуаров пародии на мифы своего блестящего века.
Любовные приключения в мчащемся под дождем экипаже, да еще и под удары грома с фотовспышками молний – все это прекрасная литература. Кому интересно читать про любовь в постели? Непременно в экипаже и обязательно под грохот грозы.
Достоверно известно, что в тюрьму Казанова действительно угодил. А вот что касается побега через крышу – это снова литературщина. Кто вы, мистер Казанова? В мечтах – Дон Жуан, мистификатор, масон, фальшивомонетчик, дуэлянт, авантюрист, политик. В реальности – вдумчивый хроникер своего времени и пересмешник расхожих литературных штампов. Сегодня его назвали бы постмодернистом. Его «Мемуары» – блестящая эротичная пародия и на романы Шодерло де Лакло, и на сентиментальную «Исповедь» Руссо, и на памфлеты Вольтера, и на деяния многих кумиров века париков и камзолов.
Ему удается соблазнять женщин парами. Двоих соблазнить легче, чем одну, утверждает литературный герой. Разумеется, тут и сестры, тут и мама с дочкой, и госпожа со служанкой – все эротические сюжеты и анекдоты. В 70 лет, теряя зрение, он устраивает на страницах своей рукописи блистательный венецианский карнавал любви, претворяя в литературную реальность самые пылкие мужские фантазии. Его перекрыл в этих играх только маркиз де Сад.
Феллини остроумно назвал мемуары Казановы телефонной книгой. Да, Казанове не удалось количество превратить в качество. Обилие приключений напоминает каталог. Чувствуется, что пишет не писатель, а книжный человек, привыкший систематизировать и группировать. Кстати, именно печать профессии библиотекаря придает этим мемуарам литературную достоверность. Напечатанные после смерти Казановы мемуары долго оставались в тени. И лишь 25 лет спустя все стали жадно их читать. Наступила эпоха удачливого авантюризма. Эра Наполеона. Вот когда Казанова дозрел. Долой мораль и морализаторство. К черту государства с их помпезными амбициями. Интересна только личность с ее неотъемлемыми правами рисковать и грешить. Двадцатый век взглянул на Казанову глазами Феллини. Теперь это не жесткий авантюрист, а утонченная душа, артист, наделенный безмерным темпераментом и еще более бездонным чувством прекрасного. Каков был подлинный Казанова, сегодня не узнает уже никто. Ясно только, что это одна из немногих свободных личностей, сумевшая заявить о себе. А что еще может сделать писатель? Только это – заявить о себе.
Молва приписывает ему последнюю фразу, произнесенную в 73 года: «Я ни в чем не раскаиваюсь». Вот подлинная исповедь XVIII столетия. Она же и его заповедь.


– Язык гоблинов –
(Язык как образ мира». М., АСТ; СПб., Terra Fantastica, 2003.


Похоже, что языковеды или, как я их шутя называю, «язычники», в прошлом веке запоздали. Вот уже восьмой десяток лет они упорно доказывают нам великую истину, открытую в 30-е годы австрийцем Людвигом Витгенштейном. Не только мы говорим языком, но и язык говорит нами. Что это значит? Да только то, что, пользуясь определенными словами и правилами грамматики, мы верим в эти слова и в эту грамматику. Говорим «Бог», значит верим, что Бог есть, даже если утверждаем, что его нет. Ведь если Бога нет, то фраза «нет Бога» означает: нет того, кого нет. А если верим, то та же фраза означает: есть тот, кто есть. Тавтология? Но на этом держится вся человеческая речь. Значит, что бы мы ни сказали, мы всегда обманываем, вольно или невольно, себя и других.
А в сфере политической жизни это блестяще выразила Елена Трегубова в бестселлере «Записки кремлевского диггера», когда воскликнула после долгих кремлевских мытарств, что не было-де никакого Примакова и никакого поворота над океаном, пока мы, журналисты, не наполнили эти призраки и фантомы своей живой кровью. Круто сказано. Но можно подумать, что Трегубова штудировала логико-философский трактат Витгенштейна. Лингвистическая философия давно открыла, что реален только язык, но и он нереален. Как заметил лауреат Нобелевской и ленинской премий лорд Бертран Рассел, если изъясняться точно, то нельзя вообще ничего сказать.
Толкиен изобрел алфавит гоблинов. Что это? Всего лишь писательская фантазия. А в недавней переписи населения России тысячи людей в графе национальность записались как «гоблины». Вот вам и пятый пунктик. Есть, например, Партия жизни, и ей гарантировано какое-то количество голосов хотя бы потому, есть песенка, которую пел Бернес: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново». Однако если будет партия смерти, то и за нее кто-то проголосует. Ведь есть же классический стих Уитмена, который начинается словами: «Ты, милая и ласковая смерть».
Языковая фантазия, затравленного антисемитизмом мечтателя, привела к созданию всемирного языка эсперанто, на котором, как ни странно, изъясняются и переписываются десятки тысяч эсперантистов. Сталин за эсперанто сажал и расстреливал, но это не помогло. Люди разговаривали на придуманном языке эсперанто.
Когда образовался Израиль, для нового государства был создан новый, никогда не существовавший язык, а теперь на нем говорят миллионы людей. Иврит воссоздан из древнееврейского, в котором не было восьмидесяти процентов современных слов.
А советский новояз, блистательно спародированный Оруэллом? Попробуйте объяснить сегодняшнему школьнику, что такое «выполним и перевыполним», если на вопрос, что такое ВВП, он ответит, что это «два В.В.Путина». До чего устойчив в языке звук. Ведь ВВП – прямая калька с «выполним и перевыполним». И там, и тут В и П – опорные звуки. Типичный случай Витгенштейна, когда «я зык говорит нами». Или переименовали улицу Поварскую в улицу Воровского, а потом обратно. На слух и там, и тут звучит корень «вор». Так же, как СССР и Россия все равно опираются на С и Р.
Тургенев, будучи в эмиграции, придумал себе могучий, правдивый и свободный русский язык. Но после того, как его придумал Тургенев, он отчасти таковым и стал, притом, не только для русских. Европеец прекрасно «осведомлен», что Россия чуть ли не родина мафии и коррупции, зато тот же европеец скажет, что Достоевский и Лев Толстой великие, правдивые и свободные.
Жванецкий своими ушами услышал недавно фразу: «Идите так, как я сижу». Нет, это не лозунг Ходорковского, а ответ одессита на вопрос, как пройти к набережной. Так что язык и логика, увы, вещи несовместные. Попробуйте перевести на иностранный язык: «Я из лесу вышел, был сильный мороз». В огороде бузина, а в Киеве дядька. А нам все понятно. А недавнее высказывание Черномырдина: «Вы движетесь туда, где все темней и темней, сами понимаете, куда. Вы думаете, что там, в конце туннеля окажется свет, а выйдете оттуда полным дерьмом». По сути, это цитата из «Смерти Ивана Ильича», когда, умирая, он движется по темному туннелю. Вдруг понял, что поезд движется в другую сторону, и тотчас увидел свет. А, может, это реминисценция из знаменитой книги Моуди «Жизнь после жизни».
Язык фундаментально меняет все и творит реальность. Подумать только, всего пять


– Яйца Ильича –


Несмотря на обилие теоретических и биографических трудов о Булгакове, интерес к нему не падает, а растет. Новый четырехтомник снабжен вступительными статьями В.И.Лосева. А, кроме того, каждый том посвящен одной теме. И это мудро. Том «За что ты гонишь меня, судьба» о писателе и власти. Мольер, Пушкин, сам автор в «Записках покойника» с подзаголовком «Театральный роман». На самом деле, Мольер и король, Пушкин и император, автор и театр это все равно одна тема – Булгаков и Сталин.
Сегодня многие забывают, что затравленный советской прессою и непрерывно терзаемый Лубянкой писатель сделал первый отчаянный ход конем, написав письмо кровавому диктатору. Это была своеобразная игра в поддавки. Популярный сатирик делал вид, что верит в высшую мудрость вождя. Вождь решил подыграть, сделав вид, что защищает Булгакова. Тут даже не было разделения на доброго Ганса и злого Шульца. Ганс и Шульц выступали в одном лице. Шульц пытал, таскал на допросы, запрещал пьесы, не давал устроиться на работу. Ганс смягчал пытки, укорял Шульца в жестокости, устраивал опального драматурга в театр, разрешал запрещенную пьесу. Но и Ганс, и Шульц были Сталиным.
Смешно думать, что Булгаков этого не знал. Знал, конечно. И всю эту запутанную игру в поддавки блестяще изобразил в «Театральном романе». Там Ганс и Шульц – это Иван Васильевич и Аристарх Платонович. Оба интриганы, оба как бы над схваткой, оба шлют указания откуда-то сверху записочками, телеграммами, звонками. И оба доводят автора до гибели, а пьесу до полного запрета.
Удивительно, что никто до сих пор не заметил ловкого искусителя – помощника режиссера, умело лавирующего между автором и якобы двумя «режиссерами». Этот искуситель – Горький, хлопочущий перед Сталиным за Булгакова и толкающий Булгакова в пропасть возможных уступок советской власти. Вот типичное письмецо усатого Максимыча к усатому Сталину: «Булгаков мне не брат и не сват, защищать его я не имею ни малейшей охоты. Н он талантливый литератор, а таких у нас не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно либо уничтожить, либо перевоспитать».
Перевоспитать! Кого? Булгакова. Кто «перевоспитывает»? Конечно же, Горький со Сталиным, они же Коровьев с Воландом. О, не понять сегодняшнему человеку страшный смысл слова «перевоспитание». И гитлеровский Освенцим, и сталинский ГУЛАГ именовались вполне официально воспитательным учреждением. Когда кто-то из фашистских бонз усомнился в целесообразности концлагерей (мол, что скажет Европа?), Геббельс тотчас парировал, дескать лагеря – это зоны перевоспитания, где несознательных немцев оградят от народного гнева и перевоспитают.
Именно так Сталин «оградил» Булгакова от гнева критики, время от времени разрешая им же запрещенные пьесы, а потом снова их запрещал. Вся эта дьявольская игра блистательно передана в «Театральном романе», самом гениальном произведении Булгакова, хотя и незаконченном.
У Булгакова все не закончено. Все двадцать раз переделывалось и перекраивалось до неузнаваемости в надежде на чудо. Но чудо произошло лишь однажды, когда «Дни Турбиных» были поставлены и одобрены самим Воландом – Сталиным. Все остальное, даже заказанное лично вождем, безжалостно снималось с репертуара в последний момент. Даже пьеса о самом Сталине. Тут он не стал кобениться и прямо передал Булгакову, что рассматривает пьесу, как желание наладить отношения с властью, что полностью соответствовало действительности. Когда дьяволу надо, то и он бывает правдив. Сначала заставить человека лгать под угрозой голодной смерти, а потом его же и уличить во лжи, потирая ручки и рыгая от сытости.
Переписка Сталина с Булгаковым – это ничто иное, как умелый допрос и растянувшаяся на годы пытка. Последнее, чем Сталин мог приманить Булгакова, – это возможность выезда заграницу. Нет, нет, Воланд ничего не обещал. Булгаков сам, вероятно, подражая Горькому, написавшему письмо Ленину, попросил у Сталина разрешение на выезд. Неслыханная дерзость. Сталин не отказал. Но и не отпустил. Это ли не «Театральный роман»? Максудов хочет забрать свою пьесу и поставить в другом театре, а ему говорят, что это невозможно по договору. И сами не ставят, и другим не дают.
«Перевоспитывали» не только людей. Ринулись в атаку даже на полове железы. Стали скрещивать жеребцов с вождями, усиливая их половую потенцию и обещая бессмертие. Прав В.Лосев, жаль, что не прошла в толстом журнале статья одного исследователя о «Роковых яйцах» под заглавием «Яйца Ильича». Дело в том, что кроме Института мозга вождя была еще и тайная лаборатория, где изучались яйца (не яйцеклетки), а именно яйца вождя мировой революции. До клонирования тогда еще не додумались и надеялись прямо из яиц получить нового Ильича. Перед этим даже фантазия Булгакова бледнеет и отступает, но таково наше героическое прошлое. Другого нет. Фантасмагория Булгакова – это всего лишь улучшенный, приглаженный и отредактированный вариант того, что было на самом деле.
Времена, когда гипербола могла что-то преувеличить, ушли в прошлое, начиная с 1917 года. Даже самое разнузданное воображение не могло угнаться за Воландом и его свитой. И скачка продолжается по сей день, уходя в ближайшее будущее.


– Волк и Яркевич –
(Игорь Яркевич «Ум, секс, литература», «Как я и как меня». SIA «Izdevnieciba APLIS», 2004)


Ругать Яркевича все равно что бранить погоду. Опять Яркевич ругается, опять ругают Яркевича, опять погода плохая. А Яркевич всегда хорош. А вот и не всегда, да и погода иной раз выпадает вполне приятная. Но при слове «погода» каждый в России думает про себя «плохая». А при слове «Яркевич» каждый идущий вместе готовится в крестовый поход. Или уже никто никуда не готовится. И Яркевича не читают? Читают, да еще как читают. Просто, распродав за миг все его книги, издательства не знают, что делать дальше. Тиснуть большим тиражом и заработать по-крупному не позволяет начальство и ненормативная лексика. Начальство и ненормативная лексика – это у нас синонимы. Именно потому Яркевич без этих слов не может. Его Гамлет задает себе извечный вопрос: «Быть говном для власти или быть говном у власти?» и отвечает: «Быть говном».
Он часто обращается от первого лица ко второму: «Ты любила Толстого, ты увлекалась Достоевским, ты пыталась разгадать тайну Чехова, а однажды тебе приснилось, что ты … с ротвейлером – умным, благородным, не то что какой-нибудь эрдельтерьер!» тут следует взять паузу и объяснить читателю, что ненормативные слова довели Яркевича до писательского изгнания. Сам он живет в России, а вот первые два тома из пятитомника изданы уже в Риге.
Андрей Вознесенский сказал о Яркевиче: «Классный писатель!» правда, когда он будет умирать, то и тогда его последним словом будет какой-нибудь клитор». А что, хорошее слово. И тут меня осенило – а ведь запрет на наименование интимнейших частей женского и мужского тела, дарующих людям жизнь и самую большую радость, есть ничто иное, как рудимент дикарской магии. Возможно, что Яркевич и Сорокин просто писательские Миклухо-Маклаи, освобождающие читателей-папуасов от никому не нужных, а, пожалуй, даже вредных табу. Почему в русской речи так много мата? Потому что у нас запретов выше горла. Вспомним, что еще лет 15 назад запретными были слова «гандон», «проститутка», «триппер». Из этого запретного триумвирата в дефиците было только первое, а вот в лексике запретно все.
Да мало ли что у нас запрещалось. Например, после лишения гражданства запретным стало имя Юрия Любимова. Эфроса можно, а Любимова нельзя. Только в этом контексте тотальных запретов мог возникнуть такой пассаж Яркевича: «Помню, были мы как-то раз на «Вишневом саде» в театре на Таганке. Так вот, «Вишневый сад» поставил Эфрос, не Любимов. Где-то минут через 10 после я все понял! Я понял все! Нас нае… Очень крупно нас нае… Что довольно скоро уже не будет коммунистов, что начнется перестройка. Потом Беловежское соглашение. Потом провал! Мощный культурный провал. Полная исчерпаемость всех дорог. Полная зацикленность. А всему виной Любимов. Почему он сам не поставил «Вишневый сад»? Это же так просто! Взял бы и поставил. Нет, доверил Эфросу. А Эфрос… О, Господи!»
И тут я задумался. Действительно ли поколение Яркевича не помнить, что Любимову запретили въезд в страну, а уж потом на его место назначили Эфроса? Или это типичный герой Яркевича уже путает и не знает, как было дело. А потом подумал, что тут никакой разницы нет. Оппозиция Любимов – Эфрос у Яркевича такая же иллюзорная, как Толстой или Достоевский, Джойс или Пруст. Это он сам все выстроил в начале своего собрания сочинений. Но оппозиция всех оппозиций – русский писатель и американский писатель. Американский писатель знает Библию наизусть, русский писатель «помнит» из Библии только два слова – «весна красна». Американский писатель умрет в окружении близких и друзей, вся страна будет о такой потере. Русский писатель сдохнет под забором в обнимку с крысой. И никто даже не вспомнит о нем.
Я сразу заметил, что американский и русский писатель – это как левое и правое полушарие мозга, или как «быть или не быть», или… продолжать можно до бесконечности. И Яркевич продолжает вот уже пятнадцать лет. При этом самое удивительное, что между двумя полюсами сверкают отнюдь не игрушечные молнии. Не искрит, а бьет током, а кого-то и убивает.
Газета «Правда» писала, что в прозе Яркевича видна «патологическая ненависть к русской культуре». Все бы так ненавидели. Кто еще так помнит того же Крылова? Кто так внимательно читал басню «Волк и ягненок», что заметил невозможное? Оказывается, в басне целых две морали. Одна в начале, другая в конце. «Хотел скрытый педофил обнять землю с двух сторон! Педофилы люди жестокие, но не до такой же степени! Ну как будущий актер-маяк сможет прочесть сразу две морали? Тут с одной моралью не знаешь, что делать, а он – сразу две!»
Диалог Яркевича с Чеховым и Достоевским, вернее, странный любовный треугольник Достоевский-Яркевич-маньяк, маньяк-Чехов-Яркевич – это главный сюжет. Года два назад он кристаллизовался в роман, где маньяк типа Чикатило пишет из тюрьмы письма Достоевскому. Пародия на «Что делать» и на «Бесов», но совершенно ни на что не похожее произведение. Время покажет, увидят ли этот роман читатели в полиграфическом варианте. Словом, «американский писатель часто думает о самоубийстве. Русский писатель о самоубийстве не думает. Русский писатель думает об убийстве». Яркевич сегодня единственный русский писатель, кто думает об убийстве, как об убийстве, а не о виртуальной игре а ля Сорокин. «Сталина давно нет. Много лет назад умер Сталин. Но все равно страшно!»
А вам не страшно? Если не страшно, то незачем читать вам Яркевича. А если холодок все-таки побежал за ворот, самое время открыть Яркевича.
Яркевич аморален только в том смысле, что не хочет и не может смириться с превращением литературы в басню с двумя моралями. Но одна мораль все же четко просматривается, та самая, что у Крылова в начале: «У сильного всегда бессильный виноват. Тому в истории мы тьму примеров слышим».

Назад На главную страницу
Hosted by uCoz