Глава 9 - Всё сложно

- Ну, пожалуй, можешь идти. Завтра жду.

Синицын забрал папку. В его взгляде промелькнуло что-то вопросительное, пытливая настороженность. А может, показалось.

День выдался каким-то муторным. Огромное напряжение, а толку чуть. Юрий Владимирович неслышно вздохнул. Может, его рассеянность как раз и бросилась в глаза помощнику по Политбюро? Неудивительно. А стыднее всего было бы признаться, что думает он не о тонкостях аппаратных интриг на Старой площади и не о строптивости своего горячего, искреннего подчинённого – да, безусловно, идеалистический максимализм, всё принимает близко к сердцу. И всё это в карандашных пометках к повестке дня заседаний ПБ. Нет, конечно же, это маячит неуклонным фоном. Но думает он сейчас – о ней.

Эти сны повторялись с разрывами во времени, но уж очень хорошо помнились. И были они слишком чёткими, чтобы просто скинуть их шелухой, не обращать внимания. Но и жить они не мешали, и поэтому ему совсем почему-то не было тревожно, он не рассказывал о своих видениях Архипову или Чазову... пускай уж Валя и Женя занимаются его бренным телом, но только не снами. Да и что в этом такого?

Он не был суеверен. Но и совсем не придавать значения не мог. Кто она? Столько объяснений, и ни на гран ясности.

Ему неловко было признаваться, что сейчас вот затишье, вакуум минут на семь, он один, трогает рассеянно телефонный провод, пропускает между подушечками пальцев, ждёт, когда подадут машину, а там - на дачу, посидеть с хорошей книгой за чаем, поплестись спать – молча (Танюша опять в больнице...). И ждать сна. И её прихода.

Какая же она некомсомольская: вызывающая, хоть и вкрадчивая, застенчиво-агрессивная, - и удобно здесь метнуть, как из пращи: фашистка. Но почему такая родная?..

Он всегда тоже и переживал, и чувствовал, и горячился, и болел, и с разным успехом сдерживался, но в одном всегда оставался спокоен.

Вот как-то не нужно было. Лишнее. Даже комплиментов женщинам не делал, на работе уж точно (хотя где он и бывал, кроме работы?).

А сейчас почему-то хотел, чтобы эта лилия в траурной окантовке подошла ближе. Хотелось погладить ей руку. Такую белую и, наверное, прохладную. Гладить, обвести пальцем голубоватые прожилки. Просто держать. Вот, пожалуй, и всё. Какая-то робость его охватывала.

И ещё какое-то неизъяснимое, возмутительно расслабляющее чувство – прочь его, пора ехать.

Действительно, прочь его, это ощущение. Как бы оно ни было прекрасно, но Алеся проехала свою станцию. И случилось это по весьма заурядной, уважительной причине: задумалась.

Её снова преследовал образ Юрия Владимировича. Она опять любовалась его лицом и с тайной гордостью деланно удивлялась: да что ж такого она нашла в этой внешности? – покритиковать здесь можно было многое, но разве сама она совершенна? Конечно, нет. Мог бы набраться целый список недостатков, а слова любого очередного ухажёра – чушь. Всем им одно от неё нужно.

А что же нужно Юрию Владимировичу? Странно задавать это вопрос, она не знает. Но чувствует же, как он держит её подле себя, не хочет отпускать.

И ей бы тоже задержать его руку ещё несколько мгновений, когда они обмениваются дружеским рукопожатием на прощание.

Вроде бы где-то на подкорке оставалась запись о том, как ей хотелось бы наброситься на него без соблюдения приличий, сладко изнывать – но всё так потёрто, смазанно, а чувствовалось сейчас совсем другое. Она попыталась рассказать Лоре, а та сначала не прониклась, привычно усмехнулась: «Оооо, понимаю...» - «Ничего ты не понимаешь!» - взорвалась Алеся. На тот момент это и было правдой.

Необычное волнение сжимало ей сердце. Ей было и больно, и грустно, и легко, и хорошо. Она ощущала в себе наполненность его судьбой. И решительно не понимала, что с этим делать, а ведь делать ну хоть что-нибудь всегда надо. И она томилась ещё пуще.

И всё это вспышками, прострочкой из красной нити в ткани дней...

Иногда бывает ощущение, что вся Вселенная против тебя, как ни старайся – ничего не выйдет. Иногда – ощущение застоя: все усилия вязнут в трясине. А случается удивительное состояние: о нём Алеся говорила коротко: «Меня несёт». Несут на руках? Или несёт горным потоком так, что на порогах дух вышибает? Пожалуй, нечто среднее. А может, и то, и другое.

Последний месяц Алеся прожила во власти стихии.

Было жаль расставаться с военной формой. Но ведь главное – не форма, а содержание, а ведь его-то как раз и не было. Капитан, казалось, убивался больше неё – но она тактично напомнила ему, что живут они через две станции друг от друга. И что есть такая замечательная штука, как хунта – ой, простите, триумвират. Батура энергично её обнял, похлопал по плечу и пожелал удачи.

В контору её вызвал начальник, майор Саганович, и выразил удовлетворение, что теперь Алеся имеет шанс проявлять гибкость и работать более свободно. Он угостил её эспрессо, который Алеся не любила, но пила из вежливости. Аккуратно подобравшись на стуле, она слушала. А майор, поглаживая обшлаг рукава, как шиншиллу, говорил длинно и вкрадчиво. Он успокоил, что пока не собирается «брать её в оборот», ценит её независимость и всё, что от неё требуется – продолжать научные и творческие изыскания, а время от времени предоставлять кое-какую информацию, и при этом было бы неплохо, если б ей удалось сблизиться с партийными кругами и увеличить свою общественную активность, а в каком направлении, так инструкции ей предоставят.

Стамбровская про себя похихикала. Среди офицеров-гэбистов в ВКЛ ещё с начала века сложилась эта характерная мелкошляхетская манера (а по сути: мягко стелет, да жёстко спать). Ну, а может, это и не самый плохой стиль. Лучше наносная вежливость, чем откровенное хамство. К тому же, здесь явно ещё не решили, что с ней всё-таки делать. Но хотят пропихнуть её в партийную среду. Ну что же, чудненько.

Она не была такой активной, как Влада, которая вступила в партию сразу же, как перебралась в Княжество. Она ещё выжидала, медлительно изучала среду – но результат оказался точь-в-точь таким же: Фаланга внушала ей наибольшую симпатию, так что скоро на её блузке тоже красовался серебряный ромбический крест.

Итак, ей мягко намекнули. Надо было выполнять.

И она позвонила Юре, Владиному мужу. Он с радостью её поддержал: при попадании в ВКЛ вместо научной деятельности он целиком погрузился в политическую. По натуре он был лидером. Фамилия Тур уже примелькалась в газетах и интернетовских лентах, равно как и фотки: а почему бы не фоткаться, если ты статный парень с красивым нахальным лицом и задиристым светлым чубом? Вот и Алесе он всегда говорил, что надо «крутиться» и «светиться». Тем более, любой активист был для него находкой. Он со смешком признался, что давно на неё «облизывался»: считал, что её ум и патриотизм для Фаланги сокровище – но Влада его постоянно отговаривала. Она убеждала, что «Алеся – человек искусства, ей это всё утомительно, её лучше не трогать». Стамбровская торжественно пообещала, что с настоящего момента трогать её можно, сколько угодно.

На вопрос, в каком направлении хотелось бы работать, она скромно пожала плечами: «Мне что-нибудь такое, чтоб public relations и с иностранцами тусоваться».

Юра, стоя у окна с телефоном, заулыбался, загребая волосы пятернёй:

- Понял - чётко! Не бойся, найдётся тебе нишка. Ну давай, отпишусь на днях.

Влада сидела на табуретке, поджав под себя ногу, и старательно мешала чай в стакане. Она оторвала взгляд от кружения последних сахаринок и переспросила:

- Ну что?

- Кое-кто решил покинуть скамейку запасных.

Влада весело фыркнула, подскочила к Юре и крепко обняла.

- Просто аж затискать тебя хочется, когда у тебя такая довольная физия!

- Да у тебя тоже, - засмеялся он.

Влада не ответила. Она постояла, нехотя отстранилась и со спокойной улыбкой взяла со стола свой чай.

А Алеся всё равно пропадала. Она звонила, носилась, писала письма, встречалась, спешила, красилась, улыбалась, перекусывала - но днём она жила в режиме ожидания. Ожидала синего бархатного вечера, белизны простыней и заветного числа «23» на часах. Но ждала не наверняка. Очередное свидание оставалось плавающей перспективой.

На этот раз Юрий Владимирович не стал упрекать её за долгое отсутствие. Она постеснялась спросить у него, сколько прошло времени. Прислушалась к ощущениям – недели две. Самое то.

Наверное.

Он достал из ящика стола книги и протянул ей.

Алеся взяла. И ощутила, как тонко вспотели ладони.

- Да, интересный у вас мир...

Вот что сказал председатель - и замолчал, а она замирала и тщетно ловила слюну в пересохшем горле.

- Я даже не знаю, что тебе сказать. Очень диковинный путь развития, у нас я такого не представляю. А тут – логично вроде бы, и не поспоришь, вот это и странно, и интересно, к тому же... Не понимаю...

Он растерянно поправил очки, насупившись, наклонил свою крупную голову. Нет, закономерности он ухватывал, а считал непостижимым что-то иное, более тонкое, что ли.

Алеся осматривалась по сторонам – как можно незаметнее.

- Ну вот веришь или нет, а тут не понимаю: что-то родное в вашем государстве есть, привычное. А по всем ведь меркам – оно фашистское и капиталистическое.

Она хмыкнула:

- Какое там «фашистское», мы не итальянцы.

- Но и не испанцы, - поддел Андропов, и она слегка смутилась: верно, название самой популярной партии подхватили у «синих рубашек».

- А Фаланга не является правящей партией в советском смысле, у нас их много.

- Много – это сколько?

- Пятнадцать.

- Интересно, и сколько из них «живых»? А сколько так просто, для приписки?

- Самые активные – фалангисты, социалисты и либерал-демократы, есть ещё стайки монархистов старого образца, но они своим, особым весом не обладают... Постойте, да вы, никак, плюрализм западного образца отстаиваете?

- А вот этого я не говорил.

Они перекидывались репликами. Всё кружили, как коршуны друг против друга в воздушном танце. И это нисколько не расстраивало – а ведь на самом деле она терпеть не могла подколки, казуистику. Быть может, потому, что быстро утомлялась: изнывала, раздражалась – и проигрывала. Алеся даже на интернет-форумах никогда ничего не комментировала: прочитала, подумала – «Тааак, понятненько...» - и пошла восвояси. Это в том случае, если её вообще заносило на просторы, где плебс изливал свои чувства. У неё было правило: надо не разглагольствовать, а делать. А не можешь делать – сиди молчи. Или подбирайся к месту, где можешь, но не сотрясай при этом воздух.

Ей хотелось надеяться, что это их с Андроповым роднит.

А ещё хотелось верить, что это что-нибудь да значит: то, что на этот раз она оказалась не в кабинете на Лубянке, не на нейтральной территории, а у него в квартире.

- Завязнуть не хочу, всё равно мы сегодня скомкано, по верхам – очень уж много мыслей после чтения... Но вот опять же, любимая твоя проблема!

- Какая?

У неё разбегались глаза от книг. Ясное дело, не все он прочёл, но подавляющую часть. И мало того, ведь не зря ему каждую неделю снаряжают особый чемоданчик с новыми изданиями? К тому и она приложила руку со своей тщательной выжимкой из «Националки».

- Разве у вас в ВКЛ не существует этнических трений? Мне показалось, что у Некрашевича подача несколько идеализированная. У Адамчика уже что-то более беспристрастное. А что по сути? Ну. Ты ж дипломат.

- О да!.. – закатила глаза Алеся.

- Факультет ведь окончила. Знаем мы вас, аристократов духа, молодёжь особенно – мигом всё порешаете и по полочкам разложите.

А глаза её скользили по совсем даже не аллегорическим полкам. Как это вообще возможно – прочитывать и ухватывать до шестисот страниц в день?! И зависть тут как тут: насколько же он превосходит её. Обычный человек. И в подобные минуты ей в самом деле казались неубедительными навыки бесконтактного боя, формулы незаметности, мгновенной защиты, таланты межпространственного перемещения, считывания информационного поля... Ей хочется читать, как Ю.В. И точка. А ещё объяснения её звучат коряво и беспомощно. Ей было очень трудно препарировать то, что она просто носила в себе, молча знала и верила.

- Могу одно сказать: противоречия были и будут всегда и везде, если речь идёт о многонациональном государстве. Но и создание такого государства – дело без гарантии, дело не одной пятилетки и дело не искусственное; о Княжестве я могу говорить как о более-менее удачном историческом эксперименте: наверное, за полтысячелетия мы все друг к другу притёрлись. 

Взгляд её упал на неизменный портрет Дзержинского на письменном столе. А рядом – статуэтка Дон Кихота. Страшноватая ирония, двусмысленное соседство.

- О, кстати, - спохватился Юрий Владимирович, замечая её взгляды, – надо тебе последнюю книгу отдать. Они ведь все библиотечные, как я понял.

- Да. А вы их с собой на дачу не брали?

- Нет, я их здесь держал.

- Простите, что доставила вам неудобство...

- Да ладно тебе! Пошли.

Он поманил её жестом за собой. Они вышли из кабинета - кстати, и в коридоре тоже книги. У неё заняло дух, когда стало ясно, куда они идут – в спальню. Юрий Владимирович наклонился, вынул увесистый новый том из-под подушки в вышитой шёлковой наволочке и протянул Алесе:

- Вот. Знаешь, наверное, история Феликса Эдмундовича меня больше всего позабавила. Ну, и с толку сбила, конечно же. А ведь чёрт возьми, ему, оказывается, к лицу кардинальский наряд!..

Они засмеялись, Алеся взяла биографию, пристроила в стопку и сказала:

- Если хотите, я вам что угодно подыскивать буду, любую книгу, но... – и внезапно как-то замялась, опустив глаза.

- Что такое? – мягко переспросил Андропов.

- Вы говорите со мной о государственных делах. А мне бы хотелось об искусстве, - заливаясь краской, выговорила Алеся. – Ну, и... и вообще...

Председатель усмехнулся, и это как-то дружелюбно, почти озорно у него вышло:

- Понимаю-понимаю. Ну и поговорим ещё! Но ты сама виновата, нечего мне было родину свою так нахваливать да расписывать.

- Так я виновата уже тем, что это моя страна! – полушутя воскликнула Алеся.

- Вот ты ершистая!.. – деланно проворчал Андропов и шутливо пожал ей плечо: «Остынь!».

Она взволновалась, как всегда, когда он прикасался к ней – редко, чисто по-дружески и неизменно естественно. А она после этого тушевалась. Зато теперь он держался к ней гораздо ближе во время бесед. Она могла разглядеть оттенок его глаз и каждый седой волос на висках. Казалось, даже ощущала его тепло. Но она гнала от себя такие мысли.

Нечистый – не обязательно «плохой» или «преступный», как объясняли ей опытные маги: очень часто это синоним слова «природный», «нерафинированный», что ли. Грубый. И потому расстраивающий тонкие частоты, неподходящий для делания. А она поймала себя на чувстве, что всё своё общение с Юрием Владимировичем воспринимает как делание, и ей ужасно не хотелось загрязнять и мутить его.

Хотя мысли всё равно возвращались...

После того разговора они ещё несколько раз виделись в квартире на Кутузовском проспекте. Наверное, больше всего ей запомнился тот день, когда они с Юрием Владимировичем вообще почти не коснулись политики, а вынули с полки огромный, великолепный альбом скандинавских художников и листали, сидя рядышком на кровати в спальне. Любопытно стало, а был ли у него такой альбом на самом деле, но в следующий миг она решила, что её это не интересует. Главное, что картины их увлекли: Алеся узнавала некоторые полотна, виденные в Музее искусств Гётеборга, радовалась, как ребёнок, Андропов улыбался, комментировал, она ловила каждое его слово, и всё казалось ей остро, ярко, и она снова восхищалась им, но уже без зависти. А потом пообещала что-нибудь ему нарисовать к какому-то празднику, он отказался, она повторила, и так несколько раз – обычные препирательства.

И к квартире она привыкала. Ей уже не казалась нелепой дешёвая типовая мебель вроде нынешней «икеи», пёстрые ковры и зелёные обои с папоротником. Это стало естественно, а потому даже мило. Вот бы ещё на даче побывать, но она пока не заслужила. А интересно, какая бы у него была квартира, будь он Алесиным современником? Уж она бы постаралась всё обустроить: например, светлые стены (только б не очень холодного оттенка), лаконичный дизайн, всё в сочетании со старым паркетом и... Стоп, куда-то не в ту степь у неё мысли идут.

Но в основном, конечно, он всё равно жаждал обсудить с ней именно «государственные» дела. Причём незаметно уводил беседу от прямого обсуждения Союза. Но Алеся не могла не замечать, что во время всех их встреч Юрия Владимировича что-то гложет. Неужели она научилась улавливать настроения других людей, в кои-то веки?.. Но уж если не всех, то одного. От неё не укрывались озабоченные взгляды, горьковатые складки на лбу и в углах губ, сумрачная тень на лице, иногда даже беглые, мимолётные проблески грустной тревожности в глазах. И всё это не длилось и секунды. Но тем более беспокоило её. Алесе показалось, что он вообще всё реже улыбается и шутит.

Стамбровская примечала, как летит время, поглядывала на календарь, выуживала из памяти факты, ориентиры, и вспоминала, что сейчас у Андропова как раз начались серьёзные противоречия с Брежневым, а позиция становится всё более шаткой, недалеко и до опалы. Она-то заранее знала, что всё окончится в его пользу, но было всё равно тяжело наблюдать, как даже во снах Юрия Владимировича не отпускает ожесточённость и тревожность, хотя во время встречи с ней он всегда старался не показывать виду. Но потом всё-таки не выдержал, вскользь отпустил пару замечаний насчёт соглядатаев Цинёва и Цвигуна – вот уж точно две мухи цеце... Потом как-то раз рассказал ей, как с досады распёк своего помощника Синицына за его «критиканские» замечания и провокационные пометки в повестках дня Политбюро. Настолько раздражился, что сказал ему прямым текстом: «Игорь, ты что, хочешь, чтоб меня из Политбюро турнули за диссидентские мысли?». Такие вот дела. В массовом сознании гроза инакомыслящих – и сам диссидент. Всё это Алеся прекрасно знала. И – да, понимала, проникалась, читая историческую литературу, но сейчас, после всех этих бесед, она действительно за него переживала.

И, более того, она ощущала неотвязную вину, словно поступает бесчестно по отношению к Андропову, хотя ничего не совершала. А вот это, наверное, и было плохо. Алеся терзалась виной за знание. Знать и бездействовать – чем не преступление? Ей стоило усилий напоминать себе, что она не может иметь никакого отношения к происходящему, а права её ограничиваются территорией сна. Если «что-то там» и «как-то там» – то на правах таблицы Менделеева. Как будто не они с Владой налетели на капитана Батуру двумя ястребами, когда он раздухарился и только лишь заикнулся о Вмешательстве.

Но со временем Алесе начало казаться, что Андропов неспокоен не только из-за текущих дел, а совсем от других мыслей. И вот тут-то закралась догадка, что вина её не том, так в другом, и уж на этот раз она обоснованна.

Он по-прежнему терзал её вопросами о жизни Княжества, Алеся теперь ежедневно читала газеты и интернет, вострила ум, расслабленный беллетристикой и витанием в эмпиреях – и это здорово ложилось в строку: она выказывала цепкость и осведомлённость при деловых беседах, начала писать статейки и речи, собирать портфолио. Юра Тур её хвалил, делал ставки, как тренер на одарённого спортсмена, и рекомендовал её на работу в виленское отделение Фаланги. Он успокоил: для этого может и не понадобиться ехать туда на ПМЖ, а если переселится – почему бы и нет? На севере классно. Будет на скоростном экспрессе кататься, чтоб на пляжах Паланги понежиться.

А Андропов, казалось, сменил тактику: теперь он больше расспрашивал её о прошлой жизни, и вот тут Алеся не знала, как себя вести. Поговорить ей нравилось, особенно поругаться, а житьё до эмиграции в ВКЛ ох как к этому располагало! Она старалась быть тактичной и отфильтровывать информацию, но ведь нет-нет – а прорывалось что-то обидное. И уже постфактум она себя корила, что огорчает Юрия Владимировича. Ведь не мог же он не уловить, что всяческий негатив она вменяет именно советчине. В самых разных её проявлениях. Алеся накладывала на себя строгую цензуру, но бесполезно. Она просто знала, что он знает.   

И ещё, когда они пили чай на Лубянке (Алеся при этом непринуждённо усаживалась на край стола), председатель уже более подробно расспрашивал её об ЭИТ , специалистах, а особенно о странниках и дважды рождённых. Она-то охотно читала лекции, занимала его, но скоро её пронзила догадка, к чему он подводит, и вот тогда сердце оборвалось.

А Юрий Владимирович неустанно размышлял. Когда выезжал с дачи на работу и чуть медлил, прежде чем взять в руки первый документ, когда со вздохом вытягивался на узкой кровати и закрывал глаза для часового предобеденного отдыха, даже когда присутствовал на очередном заседании Политбюро и что там говорят Гришин или Тихонов, слушал вполуха.

Итак, она ещё в самом начале знакомства назвалась человеком будущего. О различных вариантах хронологии и временной стихии также упоминала, это надо учесть. И всё-таки: жив ли Советский Союз?

Есть вселенная, где он даже не начинал своего существования. Была лишь неудачная попытка: безусловно, потрясшая мир, но потерпевшая историческое поражение – так же, как в их, «нормальном» варианте, фашизм. Мир Княжества с Алесиных слов сначала вообще напомнил некое зеркальное отражение, негатив. Конечно, всё было значительно сложнее, не в том суть. Были и сходства наподобие Великой войны и последовавшего за ней американо-европейского противостояния, а были и различия, в частности, коммунистическая идея отнюдь не разгорелась в мировой пожар. Точней, она напоминала не могучий торфяник своим горением, а всего лишь рощицу, вспыхнувшую от молнии.

Но что же с другими вселенными? Алеся не напоминала примерную коммунистку, одно недовольство да норовистость, как у застоявшегося коня. Девушка она умная, честолюбивая, даже опасная, явно ужасно нетерпеливая – и жаждущая взять от новой жизни всё. Такое чувство, что она хочет предъявить мирозданию иск и содрать с него компенсацию. За что?

Общество, в котором она росла, явно было небезупречно. Поэтому он даже не задавался вопросом, построен ли там коммунизм. Выжила ли держава? Вот что важно.

Теоретически, если есть мир, где Союз не рождался, то есть мир, где он рухнул. Но вселенных бесконечное множество, наверняка тогда есть мир, где Советский Союз выстоял, прошёл через испытания не только свинцом, но и ржавчиной, и наверняка существует – а почему бы и нет, он что, хуже всех этих монархий, того же ВКЛ? – или будет существовать не одну сотню лет. Конечно, в идеале, но ведь сценарии бесчисленны.

Андропова снедала смутная тоска. Алеся уж слишком прямолинейно заявила, что она – потомок его современников. Она недаром была образованна и подкована и, несмотря на темперамент, неизменно следила за словами, будто текст писала. Будто сделать ошибку для неё – плюнуть в вечность. Дипломатическая школа, как-никак. Но между строк читалось, что она несёт весть о гибели: по этим «междустрочным» контекстам выходило так, что будущее для страны – неутешительное.

Ну хорошо, тогда вопрос: когда?..

Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?..

Молчит кукушка. Алеся искренняя, добрая - чувствуется это, - но недаром ведь коллега: лишнего слова из неё не вытянешь. А может, и вытянешь, но не хотелось Юрию Владимировичу идти напролом. Тем более, добиваясь ответа, можно испортить отношения. Он понимал, что если из снов его вдруг уйдёт эта необычная спутница – это станет невосполнимой потерей.

И откуда тогда убеждение, что её мир тождественен его?..

Никаких тому доказательств. И поэтому – верить. Надо верить.