Надежда 248

Когда ей было больно – она кричала.
Вопль, исходящий из глубины постоянно отверстой багровой глотки с шевелящимся червяком языка и редкими пластинками зубов, мало походил на человеческий. Рёв зверя был бы ему роднее, если… Если бы ЭТО являлось зверем. Но ОНО было человеком – пусть и лишь по праву рождения.
… а боль не утихала. Обжигала огнём, лавой текла по венам, разрядами электричества пробегала по пылающим нервам…
Покоя, радости, счастья этому существу испытать не довелось. Только вечные муки, терзавшие тщедушное, отравленное еще в утробе матери, отвратительное тело. Исковерканное еще до рождения сошедшей с ума ДНК и мутировавшими генами.
…ежесекундно; со вдохом, легким дуновением ветерка, сотрясением инкубатора, где ОНО лежало, от человеческих шагов поблизости. Боль, боль, боль…
Боль ушла? Свет… вокруг. Тепло. Рядом. Чувство. Запахи: резкий, мягкий, горячий; холодный, сухой, тяжелый. Недалеко. Движение. Цвет. Пятно в радужной пелене запахов. Пища. Вода. Маленькая боль, от которой становится меньше боль большая… Ничего. Темнота. Тишина. Покой…
***
Когда-то давно Город был огромен, и его называли Столицей. Он считался средоточием жизни, богатства, власти и Символом большой сильной Страны. Миллионы и десятки миллионов людей стремились сюда, чтобы жить в его великанской утробе, работать на его огромных заводах и в тысячах учреждений, обеспечивающих все нужды мегаполиса. Они, эти маленькие человеки, рождались, жили и умирали здесь, в пределах Города.
Ни одна сколь-нибудь значимая человеческая масса не может не оставить после себя следов. Память других людей, записи архивов, рисунки на стенах, отметки и оспины на некогда чистом лике окружающего мира… Но почему всегда и везде вид Homo sapiens старается обессмертить в веках каждого своего представителя, даже ничтожного из ничтожнейших, горами мусора и холмами отбросов? Кто знает?
Тонувший в собственных фекалиях Город старался выжить, и очистить себя. Волей власть предержащих создавались десятки Полигонов, где собирали, сортировали и уничтожали - в огне или запахиванием в почву – сотни и тысячи тонн мусора.
Идея сама по себе была неплоха. Но как всегда подвело исполнение – глупость, алчность и безответственность… Техника ломалась, печи отказывали, люди плевать хотели на все и вся. Полигоны достаточно быстро оказались погребены под грудами грязи, отбросов, обломков, огрызков, объедков… Столица задержала дыхание, и приготовилась нырнуть в дерьмо с головой.
Не успела. Время и произошедшие перемены, накопившиеся за годы, свалились на головы стране, и погребли ее под собой – государство, ни шатко, ни валко существовавшее последние десятилетия, приказало долго жить.
Гражданские войны. Голод. Разруха. Новые и старые болезни, распространяющиеся среди ослабленных голодных людей, как лесной пожар. Государственный переворот. Еще один. Путч. Военная хунта. Мафиозные войны. Передел границ… Беспредел. Чистки. Большие Чистки. Новые страны, появляющиеся из остатков старых, грызущиеся между собой, сливающиеся и разваливающиеся, и стремящиеся урвать хоть что-нибудь, хоть кусочек из понемногу исчезающего наследия великой Страны. «Грабь награбленное» было девизом тех непростых времен…
«Всё пройдёт» - говаривал когда-то один мудрец, и был прав. Всё понемногу устроилось. Утряслось, успокоилось. Самых беспокойных быстро упокоили, на два с лишним метра ниже уровня земной поверхности, политиков окоротили, грабителей отправили на освоение Крайнего Севера и Далекого Востока, быт и какое-никакое питание наладили… А спустя всего несколько лет после Времен Беспредела более-менее сытый и здоровый народ стал с удовольствием и без привычного страха прислушиваться к выпускам новостей, читать книги, и обдумывать на досуге разнообразные философские концепты роста и процветания общества и каждого его члена в отдельности. Великая Империя. Корпоративное законодательство и право. Единая гомеостатическая модель экономики… Освоение планет Солнечной Системы и первый межзвездный полет. Этакий Ренессанс, однако. Или все же Реставрация?
Город перестал быть Столицей, уступив это право своему далекому северному соседу, который был и красивее, и целостнее после прошедших смутных времен. Его относительная молодость – семьсот лет разницы! – не помешала бурно развивавшемуся мегаполису перехватить потоки транспорта, денег, людей, и занять главенствующее положение среди Городов страны. Большая часть обитателей экс-Столицы резво снялись с пригретых мест, и уехали прочь из покрытого некрозами почерневших развалин, утратившего лоск и живость мегаполиса. А те немногие, что остались внутри него, искренне о том сожалели.
Полигоны же один за другим растворялись в ослепительных вспышках низко летящих платформ-дезинтеграторов, оседая тончайшей серебряной пылью на влажно блестящую коричневую почву, впитывавшей этот пепел. Вместе с ними исчезали и разрушенные за времена Беспредела городские кварталы, ранее скалившиеся в небеса обгорелыми зубами многоэтажек. Грязное и потрепанное наследие прошлого было ненужно новому Городу. Пусть и изрядно обезлюдевший, он очищал себя, становясь нарядным и опрятным, зеленея разбитыми парками и скверами среди новостроек и сияющих свежими красками зданий.
Единственным темным пятном на всей этой светлой истории оставался случайно уцелевший участок трущоб, рядом с которым располагался последний Полигон Старого города. Их банально прохлопали при реконструкции. Пропустили плохо распознавшийся участок карт, не запустили беспилотники проверить обстановку, не… Много «не» и совпадений. Муниципалитет, созванный впервые за много лет, сверкал новыми зубами, золотыми оправами очков и блестящими лысинами, и, подвывая от счастья, подписывал все бумаги, как только их выкладывали на стол руководители программы восстановления – не читая, и не вникая.
Десятый Полигон остался памятником прошлому и нынешнему идиотизму.
Но Свалка давно уже превратилась в особый, полностью обособленный и самостоятельный мирок, со своими жизненными и не очень законами, изначально испорченной средой обитания, процессами жизне- и смертедеятельности, и со своими обитателями. Внешний для всех обитавших на Полигоне существ, разумных и не очень, мир Нового Города был отвлеченным понятием, таким же, как давно устаревшее и лишившееся лоска веры выражение «рай земной» или «Эдем»… Реальностью для них был простиравшийся от горизонта до горизонта мир Большой Клоаки – царство разложения, гниения, распада и смерти.
***
Ящик шевельнулся. Серый, мятый и поцарапанный, кожух древнего чуда техники дернулся раз, другой – и, глухо стуча отогнутой крышкой, скатился по отвалу громадной мусорной дюны, окутанной гнилостными испарениями. Из незаметного отверстия в слежавшихся отбросах на сумеречный свет медленно выбралось нечто. Непонятно-округлое, местами – щетинистое, как криво бритый ёж или обросший шерстью мяч для регби, имевшее невыразительный цвет слежавшегося цемента…
Но это был не ёж, и уж тем более не мяч для регби. Это была голова – деформированная и измятая от рождения, морщинистая, с темными провалами на месте ушей… Блеснули глаза – ярко-оранжевые точки зрачков на зеленоватой радужке. Глубоко посаженные, окруженные черными пятнами синяков, они буравили окружающее пространство тусклым взглядом. Узкий безгубый рот приоткрылся, длинный, раздвоенный на конце, язык выстрелил между пластинками зубов, и споро втянулся обратно. Из уголка рта вниз потянулась тоненькая ниточка слюны, слюдянисто поблескивая в туманном воздухе…
Что это за чудовище? Откуда оно взялось?
«Как?! Господи, как больно… Почему… Почему? За что?!»
Вопреки всем законам природы, мнению науки и здравому смыслу, который совсем не здраво отрицал существование подобных феноменов… По невыясненным причинам. При неустановленных обстоятельствах. Это – родилось. ОНО увидело свет. И ощутило боль каждой клеточкой своего тщедушного тельца. Боль, которая будет преследовать ЕГО всю отмеренную судьбою жизнь, невозможную и ненужную.
…Женщина, обессилевшая после тяжелых родов, тяжко дышала и видела только серый потолок в разводах ржавчины, не понимая, где она, кто она, и что происходит – наркоз еще действовал, и сознание не вернулось полностью. Потому она не слышала громких возгласов акушерок – блаженство отсутствия боли захватило все ее существо, но… Лишь когда ей поднесли на трясущихся руках новорожденного младенца, она ощутила неладное – глубоким, звериным естеством. Что-то не так. «Что происходит?! Боже…»
Единственного взгляда стало довольно.
В руках акушерки в мятом халате, залитом багровым и коричневым, в обтянутом латексом перчаток ладонях корчилось… нечто. Серо-синее исковерканное тело – костлявое, изгибающееся в самых неожиданных местах, с выступами хрящей и коротким дрожащим белесым хвостиком, выглядывавшим из-под скрещенных нижних лапок с короткими мягкими коготками… Оно извивалось и пищало. Светящиеся пустые глаза красного цвета бессмысленно вращались в орбитах, не замирая ни на секунду.
Это видение рожденного ею чудовища пробилось сквозь пелену наркотического дурмана, и женщина пронзительно завопила… Крик резанул по ушам; лопались лампы, звеня, разлетались стекла в окнах и межкоридорных дверях. Дежурный врач рухнул на пол, зажимая окровавленные уши.
Вопль все набирал и набирал высоту, становясь сильнее и сильнее. Роженица вкладывала всю себя, свои боль, ненависть, отвращение и ужас в не-желание жить, в этот последний крик… Её сердце, взорвавшись в грудной клетке, затрепетало лохмотьями, крупные сосуды лопались и разлетались багровыми фонтанами, тело выгнулось ломаной дугой… Со звучным хряском сломался позвоночник, и вопль прекратился. Женщина умерла.
Погибли две акушерки, принимавший роды врач и реанимационная бригада в полном составе – акустический шок прикончил их в считанные минуты. Родильный покой был разрушен почти полностью, до несущих стен и перекрытий силой удара звуковых волн… Но ОНО выжило.
***
Ночь была безлунной и чёрной, как душа дьявола. Как сердце предателя. Как… как Бездна.
Шёл дождь, казавшийся бесконечным и обволакивавший всё вокруг стылой пеленой, скрадывавшей звуки и свет. В самом сердце трущоб, хлюпая протекающими ботинками по холодным лужам, брёл человек, поскальзываясь на камнях обвалившихся руин и развалин. Худосочный мужчина в рваных брюках и безразмерном пиджаке, болтавшемся на нем, как на вешалке, пробирался сквозь лабиринт разрушенных зданий, оплывших узких ущелий-улочек и проходов в грязи, кое-где укрепленных сгнившими деревянными и покоробленными пластиковыми щитами.
Быстро. Так быстро, как только мог. Иногда на его лицо падал случайный отблеск света, и тогда становились заметны мертвенная бледность и обильный пот, струившийся по щекам, хотя погода была отнюдь не жаркой. Время от времени человек оступался, и падал в жидкую грязь, где долго возился, пытаясь подняться…
Он вздрагивал и старался замереть от любого шороха и громкого звука, прорывавшегося сквозь завесу влаги. В такт его движениям содрогался и объемистый ящик за спиной, обвязанный плотно скрученной проволокой. Несмотря на размеры, контейнер казался лёгким, и, если прислушаться, можно было услышать, как внутри что-то скребется о стенки, пытаясь приподнять запертую крышку. Что-то живое…
В казавшихся ему безопасными местах человек останавливался, делая короткие передышки – путь был слишком долог и тяжел. Дрожа от холода, мужчина стоял минуту или две, стараясь сохранять неподвижность. Только белые губы на бледнеющем лице шевелились, что-то неслышно шепча… В эти мгновения глаза усталого и оборванного путника загорались неожиданным яростным огнем, который сложно было ожидать от такого тщедушного и внешне безобидного человечка.
…Бесприютный нарк искал денег, или хоть что-то, что можно было бы обменять на дозу дешевого зелья – и хотел было пришибить чавкающего по грязи случайного прохожего, сунувшегося себе на беду в трущобы. Да еще с ящиком за спиной… Но почему-то наркоман остановился – разрушенный мозг скрипнул извилинами, и выдал сигнал опасности. Кирпич, подобранный ранее, полетел в груду таких же, а сам несостоявшийся убийца и грабитель сплюнул тягучей коричневой слюной, и полез в теплую вонь канализации, потрошить заначку и пытаться дотянуть до следующего дня…
Все метания по развалинам и грудам камней вели одинокого странника к одной-единственной цели. Десятый Полигон. Свалка. Большая Клоака. Даже сквозь припустивший сильнее дождь доносилась мощная отвратная вонь с той стороны, где простиралось царство отбросов… Запахи гнили и разложения служили безошибочным дорожным указателем этому человеку.
Он снова и снова не уставал благодарить судьбу. Вопреки всем слухам, сплетням и «надежнейшей и новейшей» карте города, Полигон еще существовал. Пока ещё. Ненадолго…
«Две, три недели… А потом – потом придут Чистильщики. Машины, висящие в воздухе, синие лучи, испаряющие все на земле… Пыль – осядет. И с этой пылью развеется боль. Моя боль. Мой позор и наказание. Мой, язви его душу, кошмар!» - мужчина оперся рукой на склизкий бетонный блок, поросший лишайником, и хрипло задышал, пытаясь не потерять сознание. Вонь пронзила его чуть ли не насквозь, отлично заменив нашатырный спирт. – «Это, наконец-то, умрёт… Достойная… месть?»
Ящик глухо ударился о землю, проволока со звоном разлетелась кусками под взмахами жужжащего виброножа… Звуки, всю дорогу доносившиеся изнутри, прекратились. Крышку пришлось привалить сверху куском медной трубы, не слишком тяжёлой, но… «Выберется, нет – всё равно. Хотя… Шанс нужен. Шанс нужно дать… Шанс… Нет! Нет. Этому – не жить!» - уголки рта мужчины с ножом поползли вверх, превращая бледное лицо в гротескную демоническую маску. Зловещая ухмылка смотрелась жалко. Блокада не позволяла ему своими руками убить живое существо, и противоборство внутреннего стремления с привнесенной извне установкой грозило уничтожить его самого. – «Ну и ладно. Так, или иначе…»
- Умри, исчадие… - шептал он, сжимая во влажных ладонях искрящий и шипящий от капель дождя вибронож. – Умри… Само. Во искупление…
Слова потонули в сгустившемся тумане, и всё скрыла белёсая мгла.
***
Она научилась ловко ковылять на своих коротких лапках. Пища, вода и жильё находились на Свалке буквально под ногами. Гнильё и отбросы, останки и огрызки – но поддержать жизнь ЭТОМУ хватало. Бродячие псы, мусорные крысы, голые ежи и прочие неразумные обитатели Полигона приятно разнообразили рацион. Каждым из них она могла питаться долго-долго – день, два, много.
Время, расстояние, смысл жизни были для неё пустым звуком и полной абстракцией. Инстинкты заменяли всякие мысли, и сознание оставалось всё такой же чистой доской, как и в первые дни. Холод – переждать в норе. Там тепло. Стены теплые. Воняют. Привычно. Голод, жажда – утолить. Насытиться. Напиться.
Света ОНА боялась и выползала наружу в сумерках, либо ночью. Огонь, встречавшийся на Свалке редко, когда загорался мусор, был её самым страшным кошмаром – он обжигал, и причинял боль. Большую боль. Большую, чем ее собственная.
Боль… Муки и телесные страдания сопровождали ЭТО с момента рождения, и стали привычными, родными и отличавшими её от остальных.
Взгляд слезящихся красно-оранжевых глаз не нес и малейшего отблеска разума. Не было мыслей, сложных чувств, эмоций… Внутри маленького сморщенного черепа было слишком мало места для них. Боль продолжала терзать тщедушное, умирающее каждый день, но никак не погружавшееся в смерть до конца тело.
Но оставалась надежда, что однажды боль уйдет.
Надежда есть всегда.

2001 г.