Сын президента...

                СЫН  ПРЕЗИДЕНТА НОВОЙ ЗЕМЛИ

И кто бы только мог себе представить, что на исходе двадцатого века нам придётся мыться в бане «по чёрному»? Непривычные к эдакой экзотике, мы с Пал Фёдорычем вместо мытья чуть ли не с головы до ног перепачкались сажей. В бане этой мы оказались не столь по собственной воле, сколько по вине случая.

– И часто у вас бывает такая баня? – поинтересовался я у своего соседа по шайке – молодого ненецкого парнишки.

– Однако не знаю..., я здесь только с августа, – ответил он.

Действительно, «однако» – прикинул я в уме, ведь сейчас уже ноябрь. Как впоследствии выяснилось, бани здесь устраивались трижды в год и приурочивались к праздникам: 1 мая, 7 ноября и 5 декабря. Явка в баню, как и на обязательный митинг, всегда была стопроцентная.

А ларчик просто открывался. За три дня до праздника магазин закрывался, а открывался лишь в праздничный день после бани и митинга. Всем, зарегистрированным на этих мероприятиях, продавали (по списку) по бутылке водки, что и составляло самую кульминационную часть праздника.
   
Происходило это на острове Вайгач в ненецком посёлке Варнек, отстроенном для переселенцев с Новой Земли, после развёртывания там ядерного полигона. Мы прибыли в Варнек для монтажа АРМС (автоматической радиометеорологической станции).

Для Пал Фёдорыча это была последняя – дембельская станция. Он решил распрощаться с Севером. Причиной тому был развод с женой, с которой он прожил более двадцати лет. Расходились тихо, без ссор.

– Я не могу её больше терпеть. Она всё время трещит и трещит, – возмущался он.

– Это просто невыносимо. Он всё молчит и молчит, – негодовала она.

И верно, такого молчуна, как Пал Фёдорыч я в жизни не встречал. И такой хохотушки-щебетушки, как его жена, тоже надо поискать. Но ведь жили же они вместе эти двадцать лет! Значит всё, что объединяло их, исчезло, растворилось без следа..., а детей у них не было.

Для меня же эта станция была первой – боевым крещением. Жаль, что точка выдалась поселковая: мне грезились дальние, необжитые, дикие места. Посёлок небольшой – не более двадцати изб. Население – ненцы, кроме единственного русского – охотника-промысловика Ивана Шилова, обликом своим смахивающего на Илью Муромца, сошедшего с картины Васнецова. Мужик он был нрава крутого и мелкие ненцы не без основания побаивались его.

Станцию мы монтировали за околицей, невдалеке от стоящей особняком избы Шилова. Песцовый промысел ещё не начался, и упряжные собаки охотника сидели, скучая, на привязи. К общению с ненцами Шилов особо не стремился, но, будучи навеселе, (что, впрочем, случалось нередко) приходил к ним иногда, распотешиться. К несчастью и неудовольствию поселян, Иван частенько перебирал выше нормы, о чём тут же узнавал весь посёлок. Его собаки поднимали ужасный вой. Дело в том, что Шилов кормил их через день, а когда и на третий день они не получали своей законной пайки, начинали выть.

Тогда посёлок как вымирал. Все прятались по избам – не дай Бог попасть Шилову на глаза под пьяную руку. Вообще-то жителей в посёлке было мало: половина из них сидела за всякие провинности, совершенные преимущественно по пьяному делу. Так последний случай – взлом магазина. Злоумышленники, правда, ничего не вынесли, просто, добравшись до спиртного, перепились до состояния невменяемости. Утром их там и нашли, спящих в обнимку с ящиком водки, который они хотели умыкнуть, да вот здоровья не хватило.

Нам для проживания выделили свободную комнату в служебном помещении, где размещалась почта. Когда уставшие возвращались мы вечером домой, к нам в гости всегда наведывались местные жители: обычно семейные пары. Муж непременно садился на стул посреди комнаты, а жена стояла сзади, за его спиной. На технические нужды при установке станции полагалось пол литра технического спирта. Плеснув на донце эмалированной кружки, и разбавив жидкость водой (отчего она приобретала молочный цвет) мы передавали эту борматуху главе семейства. Тот единым глотком отпивал большую часть и через плечо передавал остаток жене. Не моргнув глазом, та осушала кружку. Закуска, по сложившемуся этикету, не предполагалась. Посидев, молча несколько минут, гости уходили.

Первыми нанесли нам визит бригадир Данила с женой, потом, по ранжиру, все остальные. Оглянуться мы не успели, как наша бутылка опорожнилась. Визиты, однако, не прекратились. Некоторые из гостей настолько зачастили, что это выходило за рамки приличия.
 
– Можно я у вас посижу? – спрашивал очередной гость, в глубине души всё же надеявшийся на магарыч.

– Сиди, – подавляя раздражение, отвечали мы.

Он усаживался посреди комнаты. Мы, не обращая на него внимания, занимаемся своими делами. Гость мог сидеть и час, и два, и три..., пока надежда заполучить глоток «огненной воды» не покидала его.

– Однако, я, наверное, пойду!

– Иди, – с внешним равнодушием, но с радостью в душе отвечаем мы.

Один же назойливый старикашка (потом выяснилось, что он выглядел намного старше своих лет) особенно доставал нас своими пьяными бреднями, в которых чуть ли ни в каждом предложении упоминал о Новой Земле. Представлялся он не иначе как сыном президента. Привыкнув к его пустопорожней болтовне, мы слушали его вполслуха.

Закончив работы со станцией, мы с нетерпением ждали момента освобождения от этого до смерти надоевшего окружения. К нашей досаде, произошла задержка с бортом.
 
Теперь, когда у нас появилось свободное время, мы вспомнили, что обещали своим гостям ответные визиты, и отправились в круиз по посёлку. Мне было любопытно взглянуть, как живут ненцы, а Пал Фёдорыч пошёл за компанию, чтобы убить время.

Для переселенцев с Новой Земли были срублены добротные деревянные избы, как в деревнях поморского севера. Только у бригадира Данилы изба содержалась в терпимом порядке и чистоте... настолько, что мы даже не отказались от приглашения сесть за стол. Молодая оленина, прожаренная с лучком, под неизменные сто грамм, воспринималась ресторанным яством. Да и с Данилой можно было поговорить по душам.

Другие же дома и семьи повергли нас в шокирующий озноб отвращения. Дурной характерный запах немытого человеческого тела и плохо выделанной шкуры, беспорядок, грязь. Никто не следил за состоянием избы. Если в окне разбивалось стекло, никто и не пытался вставить новое: Оконный проём затыкали всякой рухлядью. Двери зачастую были скособочены и висели на одной петле. Более всего меня поразила изба даже не ненца, а метиса среднего возраста. Из мебели у него стояла лишь кровать с панцирной сеткой, к которой была привязана собака. Спал он одетый на голой сетке без матраца, без подушки и без одеяла. Трезвым его редко кто видел.

Неожиданно подвернулся попутный борт до Амдермы. Пилоты дали нам добро на погрузку. Памятуя не писаный закон экспедиционников – загружать в первую очередь общественный груз, а потом уж личный (свой, мол, никогда не забудешь), я понёс к вертолёту инструмент и аппаратуру, а Пал Фёдорыч личный рюкзак, спальники и наш неизменный спутник VEF. Второй ходкой мы намеревались захватить всё остальное, но когда, через несколько минут подбежали к вертолётной площадке, она оказалась пуста. По какому недоразумению так поступили пилоты, осталось загадкой.

Вот теперь и нам, как тому пьянице, придётся спать на голой сетке, а мой приятель, так и вообще остался без личных вещей. Нам удалось раздобыть кое, какие матрацы и одеяла, а своими личными вещами я с Пал Фёдорычем поделился, но отсутствие приёмника было ощутимой потерей.

Так вот и мы угодили и в баню «по чёрному», и на митинг посвящённый празднованию Великого Октября, с демонстративным шествием от клуба до магазина за водкой.

В Амдерму мы попали только через неделю. Всё отправленное вертолётом со временем нам было возвращено, кроме VEFа, о чём мы очень сожалели, ведь нам он был как родной.
                ***
Шли годы. Пал Фёдорыч, действительно, тогда покинул Север. Как оказалось, кроме болтуньи-жены на материке его ждала ещё и зазноба, видимо менее говорливая.

А я основательно закрепился в монтажной партии, сначала в должности старшего инженера, а потом и её начальника. Мне по душе была экспедиционная жизнь, и я очень любил эту работу. И ребята в МРП подобрались настоящие, надёжные друзья, которым неустроенная походная жизнь была в радость. Если же вдруг попадался человек случайный, мы отторгали его, как инородное тело.

Много работы было и на полярных станциях, но основной была ремонт и обслуживание автоматических: осенью, зимой и весной Югорский полуостров и Ямал, ну а лето только для Новой Земли – это святое. И вот там, в «столице» Новой Земли, центральной базе ядерного полигона в Белушьей Губе, в офицерском клубе состоялась презентация кинофильма «Великий самоед», посвящённой «президенту Новой Земли» Илье Константиновичу Вылке, или как его чаще называли Тыко Вылке.

Фильм изобилует широкими панорамами неповторимой северной экзотики Новой Земли. И вся фабула фильма – о Новой Земле и её людях. Большая часть фильма (кроме пейзажной) снималась в Амдерме. Там на побережье Карского моря у Чёрных скал построили бутафорский посёлок а-ля Белушья Губа. Актёров Казахфильма обрядили в ненецкую одежду, а для массовки привезли ненцев с Вайгача из поселка Варнек. За участие в массовке им платили 5 рублей в день, а бутылка водки стоила тогда 3р.62к. Так что и на закус ещё перепадало. Выплачивали ежедневно и, как по праздничным дням на Варнеке, процессия направлялась к магазину. Водку выпивали здесь же, в магазине. Те, кто покрепче, добредали неуверенной походкой до временного пристанища, большинство же сваливалось, едва переступив порог магазина. Среди прочих здесь валялся и «сын президента» – Иван Ильич Вылка, с которым мы познакомились ещё на Варнеке, правда, его откровения тогда я воспринимал пустой болтовнёй.

Оказалось, однако, что он действительно был сыном выдающегося представителя ненецкого народа, который был не только «президентом Новой Земли», но и талантливым самобытным художником и соратником по полярным экспедициям знаменитого исследователя Арктики Владимира Русанова. Лишённый, как и остальные его новоземельские соплеменники, своей малой родины и умерший, можно сказать, на чужбине, Тыко Вылка косвенно привел к смертному одру собственного сына.      

Хотя съёмки фильма проводились в летние месяцы, да лето-то на Крайнем Севере длится не более двух последних недель июля, а там уже и заморозки, и ощущается дыхание грядущей зимы. Так что ночи были уже холодные. Ненецкая одежда – малица, сшитая из оленьего меха, позволяет тундровику ночевать и зимой в снегу, но молодому и трезвому. Старику же, под стенкой магазина, да не в добротной малице, а в лохмотьях, да и к тому же в хлам пьяному..., в общем, не выдержал сын «Великого Самоеда» тягот массовки – заработал двустороннее воспаление лёгких,  что при его возрасте и состоянии здоровья было равносильно смертному приговору. Не захотел он умирать в больнице, всё просил, чтоб отправили его, если уж не на Новую Землю, так хотя бы на Вайгач, поближе к своей малой родине.

И надо же было так случиться, что мы именно в тот день и час, когда совсем уже безнадёжного Ивана Ильича на носилках загружали в вертолёт, мы должны были улетать на Новую Землю. Мы снова встретились…, в последний раз.

Это был уже не тот словоохотливый старикашка с Варнека. На носилках лежала обтянутая почерневшей кожей мумия. Жизнь, исковерканная ядерным полигоном, уходила. А ведь всё могло быть иначе. Дерсу Узала проявил свои способности, повстречавшись с Арсеньевым; Улукиткан – с Федосеевым. Тыко Вылка познакомился с художником Борисовым на Новой Земле, и это позволило ему развить способности художника, а навыки охотника и следопыта Тыко пригодились в экспедициях Владимиру Русанову. И кто знает, не разлучи их обстоятельства, возможно последняя экспедиция на «Геркулесе» и не закончилась бы трагически.

Ведь и сын Тыко Вылки – Иван Ильич тоже был опытным охотником. Пригодись его способности, как проводника и следопыта, всё сложилось бы по-иному. Да, вот, не судьба.

Дерсу не хотел ехать с Арсеньевым в Хабаровск. Он не представлял себе жизни без тайги, как не представлял себе жизни уроженец Новой Земли вне своей малой родины. Насильно их переселили, как индейцев в резервации, на материк, оторвали от тела малой родины, и они зачахли.

Вот и теперь моему взору предстала такая иссохшая мумия. Исхудалая дрожащая старческая рука потянулась ко мне. Плохо подчиняющиеся губы старика пытались что-то вымолвить. Я наклонился к нему и с трудом разобрал еле слышное: «Поклонись моей Новой Земле…». Он ещё пытался что-то сказать, но губы не повиновались ему. Рука бессильно упала, а из уголка глаза выкатилась слеза, пробороздив по щетинистой почерневшей щеке, словно след нарты среди торосов его Новой Земли…