1-1300

__

…Всякий рост – к выбору на острие. Сейчас нет выбора, это миф, что всегда есть выбор.

…Пальцы  как заострение до конца  и  прорыв наружу…

…У тебя мало начальной азбуки, которой все они утешаются и  крепятся – того, например, чем полон и Старый и Новый Завет: «Боже, на тебя уповаю!» Нет во мне простого Бога и  потому-то так трудно. И по отношению к «морали»  – ушёл от сострадательности и  дружелюбия, например. Горю желанием воздать злом за зло!

Деление на практическую, внешнюю жизнь и затвор  - который храм, но и вечное  рождение в муках /кстати, в затворе тоже есть деление на констатацию фактов, внешних сведений и нечто, вроде внутреннего монолога/ - быть может, это и верно для меня сегодняшнего, хотя всякое деление сомнительно и не есть высота, но тогда и для внешнего нужно найти, по сути, второе истинное состояние...

Кстати,  всегда надо иметь в виду то, для кого говорится библейская заповедь. Например: «шесть дней работай, а седьмой – Богу» - но  священники же все дни должны отдавать Богу?!

…И стиль очень важен – хотя бы как внешнее проявление твоей методичности.

Иногда странные бывают ощущения, совсем новые, нигде о таких не слыхал, не читал, да и сам в прошлой жизни своей не испытывал – ощущение жизни, мира, людей и вещей в каком-то самом  общем виде…. Вообще, мне кажется, что  у меня в это последнее время вовсе не застой и тупик; скажу больше: при дверях;  моя мысль обогащена сверхпронзительным восприятием всего в мире. Я не сотворил еще, но поднялся уже много выше, чем они, так что они мне теперь не очень-то и полезны; ничему не могут научить. «И что это они застряли на  романности и поэтичности?!» То, что другие отбрасывают – сомнение, страдание и т.п. – есть мой главный  «материал», в них-то и погружаюсь, чтобы сделать своё слово.

А «качели» – не потому ли они, что высокое ревниво? Оно требует, чтобы ты напрягался постоянно, был бережен и  благоговеен, как при первых встречах с любимой - или при первых мечтах о ней - а ты с ним как с женой обращаешься и уже на второй день  надеваешь шлепанцы.

Но, с другой стороны, я сам иногда удивляюсь, какова бывает степень моей бережности – до мистики; я буквально   исхожу нежностью.

…«Нежность» – «нега» – «нагая». Именно нежная любовь – мой идеал, а не знойные страсти. Просто, как увидишь её, так хочешь подойти  и обнять, и целовать, и владеть, но бережно; красиво, если хотите. Страсть опустошает и знать ничего не хочет, кроме самой себя, а моё – ровно, а, значит, и постоянно - и не мешает, а стимулирует работу.

…Ощущение безнадежности у меня выше, чем у всех  писателей – как, впрочем,  и многое другое – и потому я уже не могу писать как они /правда, никак ещё не могу!/. Только из-за силы и высоты я и могу с нею жить, ее писать и на ней замыкаться. «Да, так обстоит дело, и опять будут внутренние монологи, в которых одно лишь отчаяние. Но я буду отталкиваться от него, искать и расти. Иначе просто невозможно жить. И самоубийством я тем более кончать не буду, я люблю жизнь и хочу жить, я больше их люблю жизнь и во мне ее больше…»

А можно и в воскресенье «начать»?! Если на дежурство не вызовут.

…Хожу и брежу бессмысленно: «Всё и ужасно, и прекрасно, и  просто, и сложно…» - помедлив, с удивлением и безнадежно махаю рукой…

Не умер и не убит, ага!

…Тело – это покрашенный объем, ограниченный контуром - так и чувственное  должно быть ограничено контуром разумного. Кстати, не случайно существует семь основных красок и звуков – и неисчислимое множество сочетаний их – быть может, столько же есть и чего-то душевного…

…«Прямая линия» – это звучит почти исчерпывающе, а  «кривая» – это почти ничего; и практически нельзя  ее описать – тогда как жизнь – это кривые. Правда, их можно классифицировать, а в элементах  находить аналогии…

Высказывание и мысль –  это как вектор…

Искусство должно быть  метафорично. Рассказ о пьянице – это только рассказ и только о пьянице. Всё прочее, если и есть там, то будет забиваться – сюжетом -  сначала и забываться потом.

 …Трудно сделать себя органичным в жизни «как она есть». Ведь легко дать и другой крен – туда, где обитает какая-нибудь «Семирамида».

…Дошло до края  –  то, каков я «в жизни», больше нельзя терпеть. Во мне странное для молодого человека ощущение ветхости - изгнил в повторах. Дал изгнить - бросил штукатурить и  латать. Осталось просто скинуть. Я - темно-коричневая статуя из глины, которая так трескается – становясь безобразной - что ее уже невозможно поправить. Безобразное стоит перед смертью, а прекрасное перед жизнью.

Вот что только непоколебимо, пожалуй: «хлеб и насущные  дела  – это средства, а  не цель и содержание жизни». Это содержание существования.

«Надежда» – «надежность»…

Вчера на дежурстве чувствовал смятение среди чужих, а надо было отвечать на вопросы и держаться. Говорил себе: «они ничего не увидят, ты только спокойно держись, не паникуй» – и мне это было нетрудно – привычка – но все же страшна тоска отъединения. Поздно пугаться: «да, болезнь, да, изгой и отверженный, да, это страшно, да, и Дело  будет не радостью, а болезнью…» Очень ясно почувствовал, как путано и жалко то, что мы думаем,  делаем,  можем…

А наутро то состояние уже невосстановимо - «ну, болезнь»!  …Да, одно слово «болезнь» никак не передаст всей бездны, так же как одно слово «чудо» - всей радости; хотя ведь именно к ним всё сводится?!

…Не то нужно, чтобы ты писал только о своей болезни, совсем нет, но болезненность, конечно, будет во всем и с ней придется разбираться…. Кстати, когда думал про это, читал Носсака.

Корреспондент ЦТ: «Можно вопрос…»  - с «понтом» и  лоском, развязно и свободно сказал – удивительно! Но вдруг опять подумалось о том, что все они ущербны, будучи продуктами системы. Только узко-житейски они сильно, а дальше начинается  мрак и полная нелепость. …Вернее, они не «ущербны», а «выхолощены». И почему-то пришло  сравнение с горой, поставленной вверх ногами – все наружу, а фундамента нет.

…Ван Гог  не был «бессознательным» художником, а, напротив, кипел идеями – именно таковы его «Стулья», «Башмаки» и «Подсолнечники»  – прекрасные идеи и какие простые!

Люди просто не знают своего незнания…