Патологоанатом. Часть I. Глава 1

Читайте не более главы в день, чтобы влюбиться в эту историю любви, как никогда и ни во что прежде... (Лариса)


Нож двигался медленно, подобно лайнеру, хладнокровно вспарывающему кожу океана.

Это и была кожа с той лишь разницей, что состояла она не только из воды.

Миллионы клеток, еще недавно опекаемых жизнью, теперь втягивала в себя иная

сила. Несколько часов без вмешательства профессионала - и продукт неизбежной

метаморфозы приобретет самую что ни на есть уродливую для человеческого глаза и

отталкивающую форму. Страшен переход, перешагивание, перетекание, переделывание

в иное, когда беснуются запахи и картинки разрушения. Плоть цепляется за этот

мир, изрыгая свою разлагающуюся зависть и ненависть к тем, кто еще имеет время

остаться, но, бессильная помочь себе сама без дыхания неосязаемой великой силы,

утекает в черную воронку неведомого.


Реберный нож двигался медленно, бесстрастно вмешиваясь без санкции своей жертвы

в то, в чем еще некоторое время назад пульсировали желания, мысли, чувства

достоинства, гордости, неприкосновенности, исключительности, единственности и

кажущейся вечности. Все оно куда-то испарилось, бросило свою некогда любимую

оболочку, предало ее, оставило ее тем, кому она совершенно безразлична.


Чужие руки в резине прикоснулись к телу, некогда любимому лишь избранными,

растянули по сторонам разрезанную ткань и без смущения явили свету тайну,

которая еще недавно имела смысл для ее обладателя.


Жизнь ушла из лежащего на мраморном столе существа, так принято считать, что

ушла, когда гаснет семафор ее признаков. Кровь не фонтанировала, а лишь тонкими

ручейками, словно стоячая вода сквозь дыры ржавого садового бака, вытекала из

глубин чрева на его поверхность через длинный продольный разрез. Чужие руки не

спешили набрасываться на кровяные дорожки, чтобы уничтожить их влажными

марлевыми салфетками, если бы тело пациента подверглось оперативному

вмешательству. Движение этой крови из тела уже никого не волновало.


Чужой голос мурлыкал веселые нотки. Это всего лишь работа, есть объект и

субъект деятельности и процесс между ними и ничего более.


Медбрат работал руками с изяществом фокусника. Все необходимое для точного

анализа патологоанатома было подготовлено. Внутренние органы переместились из

родного дома на стальную столешницу и теперь располагались в ногах их хозяина.


- Готов! - Патологоанатом услышал журчание воды, что смывала кусочки плоти с

резиновых перчаток медбрата. Тот соловьем насвистывал мажорную песенку,

довольный, что его смена на сегодня закончена. Три клиента - норма,

достаточная, чтобы не валиться с ног от усталости и дать волю своему

мастерству. С единственным в городке патологоанатомом работали посменно два

медбрата. Этот был лучший. Сама аккуратность, доходящая порой до чистоплюйства,

немногословность, педантичность на фоне фанатичной преданности делу слепили из

парня хорошего профессионала, в паре с которым не побрезговал бы работать

искусный хирург. Но юноша выбрал именно морг. Почему? Об этом он не

распространялся и уже почти шесть лет после воинской службы корпел над любимым

делом.


Патологоанатом не спешил покинуть теплое, еще купающееся в вечерних лучах

солнца крыльцо. Весна набирает силу, весна очень сильно хочет жить, как хочет

того все живое, а может, и мертвое, уже покинутое жизнью. Все рвется сейчас

наружу из тайников оболочек, скованных, замороженных зимою. Все дышит,

судорожно хватая ртами, жабрами, клювами, порами живительную силу воздуха. И

все счастливо, потому что каждый глоток воздуха - это еще одна секунда жизни,

дарованная кем-то или чем-то на определенный, неведомый никому срок, однако,

кем-то или чем-то наверняка устанавливаемый.


Обитатели белой комнаты, которые ждут терпеливо патологоанатома, лишены

всяческих движений, и даже одно единственное из них, едва заметное, то, что

волнует мельчайшие клеточки живого тела, держа его на зыбком полюсе жизни, уже

не вибрирует в них. Они не дышат, но, быть может, у мертвых процесс общения с

миром, присутствия в нем происходит иначе, так, что смертный глаз далек от

возможности наблюдать иные формы бытия или же небытия.


Сигарета казалась особенно вкусной, по-весеннему ароматной. Патологоанатом

втягивал табачные облачка, наполнял ядами губку своих легких, и даже такое

отравленное дыхание казалось наслаждением. Оно все равно означало жизнь. А там,

куда ему предстояло сейчас войти, ее не было, вернее, не было той, какою ее все

дышащие, болтающие, мыслящие, ходячие и бегущие принимали и знали. Заходить в

помещение совсем не хотелось и не потому, что его ждала там только работа,

причем, весьма специфическая, а потому что именно весной мир вне морга и внутри

него слишком диссонировали друг с другом. Пьяная, бесшабашная, вечно юная,

смешная, поющая весенняя жизнь так сильно била по высохшим чувствам

патологоанатома, что вся его профессиональная железная собранность как-то

расстраивалась и не подчинялась его твердой воле. Он любил весну, но не желал и

нe ждал ее именно за это, за ее способность властвовать над ним. Она

обволакивала его, просачивалась в каждую клеточку его спартанского тела,

согревала изнутри и начинала плавить замки, что держали взаперти его сердце. Oн

подчинялся весне, как любящий отец подчиняется маленькой, шаловливой дочери,

позволяя ей слишком много, даже против своего желания, но понимая и соглашаясь

с тем, что без ее любви он превратится в каменную глыбу.


Патологоанатом проводил грустным взглядом уходящее солнце и вошел в свой храм.

Прежде чем пройти к рабочему месту он всегда бросал долгий взгляд на свое

отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале. Его он установил много лет

назад, с первого дня своей работы. Присутствие движущейся фигуры, пусть даже в

зеркале, быстрее возвращало его к жизни после кропотливого общения с

молчаливыми подопечными. Он слыл действительным мастером своего дела, потому

что любил своих клиентов, как вообще можно любить людей, независимо от того, в

каком состоянии они пребывают: бодрствования, сна или смерти, не брезговал ими,

независимо от того, какая смерть их настигла, естественная или насильственная.

Они оставались для него людьми, высшими разумными существами с высшей формой

организацией тела. Он ценил человека таким, каков он есть, и был последним,

кому мертвые могли поведать то, что они не успели рассказать о себе своим живым

собратьям. Патологоанатом не боялся их. Но это хладнокровие и спокойствие

пришли не сразу, как не сразу приходят понимание и знание. Страх, как правило,

сковывает эмпириков и бессилен перед аналитиками. Все, что разум способен

разложить по полочкам, покоится на них и уже не тревожит своей непознанной

тайной сознание.

Было время, когда при одном только слове «морг» его мальчишеский лоб, ладони и

подмышки источали липкую, соленую влагу. Ему едва исполнилось семь лет, когда

однажды из уст взрослой девочки, что считалась заводилой дворовой компании, он

услышал потрясший его рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг». Образ

страшной черной гориллы с окровавленным лезвием в лапах настолько прилип к его

романтичной душе, что долгие последующие годы был отождествлен им с мрачным

белым одноэтажным зданием с зашторенными или замазанными краской окнами,

которое одиноко покоилось на территории больницы. Он старательно обходил морг

окольными путями, когда был вынужден посещать врача или больных близких, но тот

упрямо лез ему на глаза голубоватыми слепыми окнами, в которых мальчику

мерещилась обезьяна-убийца.


Сейчас этой “обезьяной” стал он сам для десятков, а может, и сотен пугливых

душ. Его знали в городе все, кого с ним столкнуло несчастье, называемое

смертью. Люди сторонились его, смущались своих прошлых слез, которые укатились

далеко в закутки их памяти. Все они когда-то пережили смерть близких,

расстались с нею и постарались забыть ее в радостной и шумной суете жизни. А

патологоанатом для них был лицом, живущим рядом со смертью, напоминающим их

беспечным головам о ней. Встреча с ним - так им казалось - для многих означала

предвестие беды; некоторые даже перебегали на другую сторону улицы, меняли

маршрут, избегая его, как черную кошку. Он знал это и старался как можно реже

появляться в городе.


Он виделся с солнцем только на крыльце своего храма, своего маленького,

чистенького, мытого-перемытого хлоркой и содой железно-стеклянно-мраморного

морга, где те же люди, что избегали встреч с ним в миру, низко кланялись ему,

когда приходил в их дом горестный час, приносили подношения, молили об особой

внимательности к сохранению красоты их близких. Она почему-то очень волновала

живых, как будто задевала их самолюбие, подчеркивала их безграничную любовь к

усопшим. Хотя зачастую все было далеко не так. Его всегда удивляла та

настойчивость, с которой они акцентировали именно эту просьбу. Он читал на

лицах, на застывших лицах своих мертвых подопечных большее. Они могли поведать

слишком многое, но только тому, кто мог, кто был способен понять их.


У каждого была своя маска смерти. Она не нравилась живым, и они просили

переделывать ее на свой лад, сообразно вкусам и моде их времени. Косметика,

прическа, чтобы все, как у живых. Люди боятся смерти, ее взгляда, ее холодного,

всасывающего поля. Они не знают ее и не хотят знать, гонят в бесконечность из

своих маленьких голов черные мысли о неизбежном конце.


Он всматривался в свое зеркальное отражение, как делал это всякий раз перед

погружением в чужую тайну. Маленькие, сухие, колючие, проницательные глаза,

тонкая кожа с красными прожилками, туго обтягивающая монголоидные скулы,

высокий лоб с двумя параллельными, как рельсы, морщинами, густая борода в пол-

лица с проседью, среди жестких волосков которой прячутся узкие полоски губ,

совсем не чувственных, а наоборот, плотно сжатых, будто не познавших и не

желающих знать сладкой боли поцелуя. Маленькие, острые, словно у волчонка, уши

и черные, когда-то густые и роскошные, а ныне поредевшие, истонченные длинные

волосы, собранные в хвост. Его облик напоминал выжженного солнцем индейца,

насквозь продымленного и так глубоко познавшего и прочувствовавшего этот мир,

что тот обратился для него в одно сизое табачное облако, нужное ему лишь затем,

чтобы подпитывать дурманом собственные силы.

Патологоанатом дотронулся длинным, тонким указательным пальцем до губ и перенес

это прикосновение до зеркала. То был особый знак, которым он награждал себя

ежедневно, выполнял его как никому непонятный ритуал. Затем надел белый халат,

шапочку, клеенчатый фартук цвета пенки на домашней ряженке, резиновые перчатки,

достаточно плотные и вместе с тем прозрачные настолько, что под их кожицей

проступали его набухшие вены. Давно, пo молодости, для пущей чувствительности

пальцев, он насмешливо отвергал резину, не брезгуя погружаться в мертвую плоть

голыми руками. Неизвестно, сколько бы долго продлилась эта бравада, если бы

инфекция однажды серьезно не поразила его кожу. Кисти, особенно впадинки между

пальцев, покрылись багровой зудящей сыпью, которая, не мешкая, поползла вверх к

локтевому суставу. Лечение, конечно же, было проделано вовремя, что сразило

одного из представителей «кокков» и спасло будущего мастера патанатомии от

возможных тяжких последствий. С тех пор перчатки вернули себе его расположение

и уважение.

Снимать уличную обувь не было необходимости. Ни один из самых злостных

микробов, добравшийся до морга на пыльной обуви патологоанатома, уже ничем не

мог навредить его пациентам. Но, следуя своей какой-то внутренней дисциплине,

он всегда менял ступням место обитания перед началом работы. И на этот раз

скинул любимые замшевые мокасины, надел резиновые тапки-калоши. Последний

взгляд в зеркало - на него смотрел уже иной человек, более подходящий не

внешнему разноцветному миру, а безмолвному за этой дверью, куда не желает

ступать вне срока ни одна нога живущего.

Для патологоанатома не существовало рабочего времени и расписания. В морге он

проводил большую часть своей жизни. Утро, день, вечер, иногда и ночь. Его уходы

были связаны лишь с действительными нуждами - купить еды, сигарет, сменить

одежду - с теми бытовыми мелочами, которые мешали ему целиком отдаваться своему

делу. Частенько он сутками не покидал рабочее место, и тогда сослуживцы

заботливо подкармливали его и снабжали табаком.

Он прекрасно знал, что представляют собой легкие курильщика. Но эта

неприглядная картинка поразила его воображение лишь однажды, на первом

вскрытии. Он опасался наступления того дня. Неделю перед этим пил, курил до

посинения, набивал уши садистскими медицинскими анекдотами, что, как горох,

сыпались из уст старшекурсников. Ему было уже за двадцать пять, когда азы

избранной им профессии лишь только начали отпечатываться в его гуманитарном

мозге. Над его печальным романтизмом подшучивали юнцы однокашники, уже к

восемнадцати ставшие циничными акулами-медиками. Они демонстрировали перед ним

свое фиглярство в самых что ни на есть неподходящих местах. А предстоящий поход

в анатомичку вообще раскрепостил их фантазии.

Он не спал в ту ночь. Отказаться, сославшись на болезнь, не имело смысла. Он

добровольно бросил свою жизнь в склизкие, пропахшие формалином лапы данной

профессии, и ему ничего не оставалось, как молча подавлять рвотный рефлекс и

сливаться с ужасом предстоящего.