Помню -рукописная версия акции Бессмертный полк 19

Мир праху твоему

Любовь Горбатенко

Человеку свойственно желание походить по грани дозволенного и недозволенного, побалансировать на гребне между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью. После этого все простое кажется великим и значимым. Ярче и полнее начинаешь ощущать жизнь.
В детстве я безумно боялась высоты, была очень застенчива. Во мне все сильнее зрел протест против высокого забора нашего дома, так хорошо отражавшего замкнутый уклад жизни нашей семьи. И я записалась в секцию туризма.
Учеба на первом курсе давалась легко. Все свободное время мы проводили в походах по области. Мы готовились к зимнему лыжному походу по Подмосковью. Перед самым походом наш руководитель заболел.
- Вас поведет Тимка, Тимофей Иванович Громов, - сказали нам в секции.
Как хорошо зимой в настоящем лесу! В наших широтах нет ни настоящей зимы, ни настоящего леса. И теперь меня радовало все! Белый ослепительный снег, зеленые сосны-великаны, поваленные деревья, и даже то, что я не умела стоять на лыжах.
Иногда казалось, что не осталось никаких сил, хотелось упасть в снег и плакать. И вдруг в последний, в самый последний момент появлялось второе дыханье…. И можно было идти, идти и идти... Такие переходы сменялись веселыми привалами.
Не снимая рюкзака, падали в снег, пели, смеялись, шутили.
А первый спуск с горы, когда, падая и соскальзывая вниз, карабкались на четвереньках, путаясь в палках и лыжах. Корчась от смеха, кувыркались, застревая между деревьями, долго хохотали потом над собственной неловкостью.
А через два дня я уже мастерски спускалась с горы. Как приятно было чувствовать себя ловкой и красивой! За два дня до отъезда мама купила на рынке светлую дубленку. В те годы их еще не носили в городе. А в походе она смотрелась прекрасно с черными брюками. У меня были самые теплые в группе варежки на меху.
Как чудесны были вечера! Где-нибудь в опустевшем здании сельской школы мы сидели тесной гурьбой около горящей печки и пели песни, песни задорные и грустные, тюремные и туристские, военные и народные. И часто я чувствовала рядом Тимкино плечо, обернувшись, встречала его взгляд...
А вечера в лесу, когда мы никак не могли найти нужную деревню! Свет луны, пробивающийся сквозь засыпанные снегом ели, "злодей-мужичок", указывающий кратчайший путь до села. Все напоминало мне сказку.
...В тот день было очень холодно. Идти было трудно. Никто не знал, чем нужно было смазывать лыжи в такой мороз. Снег хрустел и скрипел, лыжи почти не скользили. Трудно было дышать, в носу щипало и смерзалось. Если приходилось снимать рукавицы, руки мгновенно замерзали, а потом долго болели.
Переход был большой и безлюдный. Деревья стояли красивые, одетые со вчерашнего теплого вечера в пушистый иней. Но красота эта не радовала. Безоблачное серое небо усиливало гнетущее ощущение.
Пропала иллюзия игры... Мы были так некстати в этом суровом лесу, одетые кое-как, ничего не умеющие. Все шли молча, никто не шутил, не смеялся, как обычно. Все понимали: случись сейчас что-нибудь самое малое непредвиденное, оно может обернуться большой бедой. И особенно озадачен был Тимка.
У меня часто спадало крепление. Обычно я шла впереди, иногда даже прокладывала лыжню. А сегодня плелась в хвосте... Я села на снег и расплакалась. Не было сил, замерзшие руки не слушались. Отряд скрылся за поворотом. И когда мне показалось, что меня совсем бросили, оттуда вынырнул Тимка.
- Ну что ты, Люба. Давай помогу.
Тимка колдовал долго, но сделал хорошо. До вечера крепление не спадало.
- Вот и все. Теперь пошли.
Он надел свои тонкие пуховые перчатки и, обогнув всех, занял место во главе отряда.
Хорошее настроение постепенно вернулось ко мне. Руки, поболев немного, отогрелись. Моя дубленка была готова и к большим морозам.
Я подумала, что надо было бы дать свои рукавички Тимке. Во время похода все грели руки в моих рукавичках. Но он был далеко. Чувство успокоенности постепенно овладело мной, а мысли переключились на что-то другое...
Вечером мы сидели в электричке, ели промерзшую колбасу, запивали добытым на станции кипятком. Тускло горела лампочка в конце вагона. Загремела выпавшая из рук Тимки алюминиевая кружка.
- Господи, да он руки себе обморозил! А ну-ка давай сюда, - Рита принялась тереть его руки. - Да и уши тоже! Что же ты молчал? Где у нас гусиный жир?
У меня защемило сердце. Я не могла сдвинуться с места. Я знала, что Тимка обморозил руки из-за меня.
Опять потеплело. Весь следующий день отряд оставался на небольшой станции. Все с удовольствием ели в столовой горячие щи и ждали Женю и Тиму, которые решили отметить сами конец маршрута.
Они вернулись поздно, едва успев к последней электричке в Москву. Вернулись молчаливые и смертельно усталые. Тимка снял шапку, и я впервые увидела, что у него седые виски.
- Женя, что с вами случилось? У Тимы за один день виски поседели, - спросила я.
Женя пробовал шутить, говорил, что Тимка сразился с медведем. Тимка молчал, как всегда глядя в сторону. Только раз он посмотрел на меня, и я вдруг поняла, что нарушила сегодня канву еще не сложившихся отношений.
- Ты что? - шепнула мне Рита. Я видела, что она была влюблена в Тимку, - Неужели ты раньше не замечала? Я учусь с ним уже три года, и он никогда ничего не говорил об этом...
В Ростове многое забылось. Решили отметить счастливое возвращение. Я предложила дом родителей. Было весело и шумно. Я ждала Тимку, одного Тимку из всей группы... Но он не пришел. Он даже не придумал себе отговорку. Сказал, что придет, но не пришел. И только я одна знала, что он не пришел из-за меня.
Я видела его еще несколько раз в университете. Мне очень хотелось поговорить с ним, пригласить его домой, показать свою библиотеку. Сделать так, чтобы он понял: я не злая, я не равнодушная...
С кем-то из ребят я танцевала на вечере. Кто-то приглашал меня в кино. А я думала о Тимке...
...Лето было чудесное, первое студенческое лето. Работа на строительстве лаборатории ядерной физики, поход по Кавказу, альпинистский лагерь.
Загорелая и радостная,  с волнением входила я в здание университета, Больше всего мне хотелось увидеть Тимку. И вдруг... Тимка погиб!
- Господи, да кто же знал! - рассказывала мне Рита со слезами на глазах. - Когда он поскользнулся и повис, держась на руках, мы даже и не испугались. Ниже было большое покатое плато. Я крикнула: - Держись, Тимка! - и стала пробираться к нему. Я видела, как руки его разжались, и он стал скользить, набирая скорость. Два, три раза ему удалось зацепиться за выступ или куст, но руки как будто не слушались его. Раздался грохот камней, и я прижалась к скале, потому что в глазах потемнело. Я услышала крик, и, не разбирая дороги, мы бросились вниз, рискуя на каждом шагу сорваться вслед за Тимкой...
...Мы стояли в тихом углу университетского коридора. Мимо шли шумные стайки студентов, но мы были глухи ко всему.
- Он умер там же? - спросила я Риту.
- Он умер у меня на руках. Понимаешь, у меня на руках. Я до сих пор не могу простить себя. Почему мы не отговорили Тимку от этого самовольного похода в горы? Все проклятая погода! Он боялся, что смена в альплагере кончится, а он так и не попадет в горы. Зачем мы пошли с ним, ведь один он бы не пошел?! Это никогда не забудется. Понимаешь, никогда!
... Этот сон повторяется часто. Я падаю со скалы. Начинаю скользить медленно, стараясь задержаться. Мне удается, и я думаю с облегчением:
"И чего это я так испугалась? Здесь и склон не такой уж крутой".
Но руки устали... Немеют обмороженные зимой кончики пальцев. Медленно, медленно разжимается палец за пальцем. Роем проносятся мысли, жалкие, лихорадочные мысли о спасении.
Теперь я лечу долго, с сожалением вспоминаю все, оставшееся в жизни. И перед глазами встает лицо Тимки. Его лицо в тот вечер, когда я увидела его седые виски.
Такой сон заканчивается пробуждением. Чувствую, как отекли руки, как болит как будто разбитое на острых выступах скалы тело, как неровно, всплесками бьется сердце. Я слышу каждый его удар.
... В следующем году мне поручили руководство туристской группой, и мы поднялись к могиле Тимки.
С большой проезжей дороги тенистая горная тропка ведет к огромному валуну, около которого стоит маленький рассохшийся памятник. Фотографию трудно разобрать. А на валуне свежей краской написано:
"Громову Тимофею Ивановичу. Мир праху твоему. Отец".
А кругом так тихо, так спокойно. Величавы так любимые Тимкой горы! Люди приходят и уходят. Словно боятся потревожить его покой.
Мир праху твоему, Тимка! Прости!
Нет! Я не успела полюбить его, слишком мало мы знали друг друга. Почему же в своих мыслях я так часто обращаюсь к нему, к матери, к отцу, к "принцессе" моего детства? Потому, что могу идеализировать их?
Нет. Почему-то меня не оставляет чувство вины. И еще. Смерть всегда таит в себе тайну, загадку, разгадать которую живущему человеку не по силам.