Роман
Моей покойной маме,
а также всем родственникам посвящаю
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.
Осень!
Сколько загадочного и известного, неожиданного и ожидаемого скрывается за этим коротким словом. Сколько знаменитых художников слова посвящали ей свои творения, сколько живописцев и музыкантов… Сколько людей только осенью замечали настоящую красоту и величавость природы, и с испугом и недоумением думали о себе, что ни весной, ни летом не чувствовали этой красоты, среди которой они пытались быть как можно чаще.
И верно, осень – чудесная пора года, ее невозможно не заметить. Хотя некоторым она не нравится из-за ее холодных, серых унылых дней и проливных дождей с грозами, за ее размытые дороги и погоду, которая может неожиданно измениться в любую минуту. А некоторым она, наоборот, кажется самой прекрасной порой, потому что именно осенью природа предстает во всей свое красе и разноцветье; потому что именно осенью дышится необычайно легко и сладко, и можно вдыхать полной грудью прозрачный и томный, пьянящий воздух скошенных лугов и густых лесов; наконец потому, что именно на осень приходится сбор урожая – наилучшее среди человеческих занятий.
Но не всякая осень доставляет радость, праздник и веселье: она бывает голодной, бывает печальной, бывает сырой и дождливой, а в том году осень была тяжелой, фронтовой – ибо стояла осень 1942 года.
Да, уже шел второй год Великой Отечественной войны, самой страшной, самой безумной, самой беспощадной части Второй Мировой войны. Войны, в которой решалось многое, если не все, в дальнейшей судьбе человечества.
Календарная осень только что началась (шли первые дни сентября) и о ней еще мало что говорило в этих южных краях. На улице стояла настоящая летняя жара, Во всю силу своих огромных зеленых легких гудел, соперничая с ветром, могучий великан-лес. Однако, кое-где уже начала появляться позолота, сдобренная нежным пурпуром, теплые, но сильные летние ветра срывали порою листья, кружа с ними поначалу в легком воздушном танце, а затем, погоняв еще какое-то время по земле, бросали, словно маленький ребенок надоевшую игрушку. И мать-природа будто пела, глядя на эту игру.
2.
День обещал быть все-таки хорошим, несмотря на то, что с самого утра тяжелые серые тучи покрыли небо. И хотя не было ни одной приметы о дождливом дне, природа чувствовала себя как-то холодно и неуютно. Возможно, ей передалось тревожное ожидание людей.
Таким сентябрьским утром находились на берегу небольшой речки Саксагань трое юных друзей. Закатав свои холщовые штанины по колено, они стояли в воде с самодельными удилищами, и ловили рыбу. В каких-то двадцати метрах от них соединял два берега красивый, широкий каменный мост – гордость всего Пятихатского района Днепропетровской области. По ту сторону речки, чуть более километра выше от моста, было большое село Саксагань, прямо напротив которого, на противоположном берегу – село Саевка. В километре ниже Саевки, по этому же, левому, берегу Саксагани расположилось село поменьше, с несколько необычным названием – Чумаки, в котором насчитывалось около тысячи жителей.
Сегодня была суббота, и ребятам следовало идти на работу в поле, а в поле идти не хотелось, хотя работы там было непочатый край: кончалась косовица, жнивье, а затем следовало готовиться к посеву озимых. Ребята сегодня впервые за последний месяц взяли в руки удилища и поэтому с наслаждением занимались этим делом, не замечая, как стремительно летит время.
Во время оккупации Советского Союза немцы поступили довольно умно – не стали разрушать коллективные хозяйства – так ведь было легче управлять людьми и проще собирать урожай с богатейшего украинского чернозема. Более того, в отличие от советской власти, власть фашистская позволяла колхозникам оставлять себе едва ли не половину собранного урожая, другую половину отправляла в Германию. Украинские селяне, стоит отметить отдельно, во время немецкой оккупации практически не голодали, и с ужасом вспоминали голодомор тридцатых годов, искусственно вызванный недальновидной политикой коллективизации, проводимой Сталиным в начале тридцатых годов, когда миллионы крестьян Украины, России и Казахстана умирали от голода. Да и не так сурово карали немцы за плохую работу, как это делали коммунисты. Тем не менее, жить в оккупации было не сладко, особенно бывшим сельским активистам и коммунистам – этих немцы не щадили.
- Не будет сегодня клева, – вытянув в который уже раз пустой крючок из воды и безнадежно махнув рукой, побрел к берегу пятнадцатилетний сын довоенного председателя колхоза «Зирка коммуны» Василь Буряк.
Симпатичный белобрысый, с белыми же ресницами, оттого казавшийся безбровым, Василь был физически развитым для своих лет, коренастым парнем, любимцем всей местной детворы. Свернув удочку и откатав назад штанины, он повернулся в сторону друзей и негромко присвистнул, окликая их.
- Зря вы только ноги мочите.
Василь сел на берегу, покрытом редкой травой, обхватив ноги руками, разложив рядом с собой все свои нехитрые рыбацкие снасти. Друзья не ответили ему, да он, собственно, и не ждал ответа. Он вдруг с каким-то странным нежным чувством бросил взгляд на реку и ее окрестности, будто увидел их впервые.
Речка Саксагань протянулась почти на полторы сотни километров, почти до самого Кривого Рога, где и сливалась с рекой Ингулец (бассейн Днепра). Возле села Чумаки река сделала небольшую дугу и разворот, словно против всех законов физики собиралась течь вспять. Саксагань – речка неширокая (всего 30-40 метров) и мелкая. В некоторых местах ее можно было перейти вброд, даже не замочив полностью ног. Противоположный от Чумаков правый берег был еще более пологим, там почти сразу начинались огороды колхозников, а чуть поодаль, близ соседнего села Саксагань стояла старая ветряная мельница. Этот берег в некоторых местах круто обрывался и, казалось, прямо висел над водою на высоте около метра. Вдали, в нескольких километрах отсюда, маячил Грушеватский лес, куда частенько бегали ребята за ягодами да грибами. Зато на берегу Саксагани не было ни одного деревца, только зеленая трава, да полевые дикие, желтые и синие цветы, да в этих мелких зарослях слышалась однообразная песня сверчков, дополняемая иногда лягушачьими серенадами.
Довоенная Саксагань – большое пятитысячное село, расположенное в 18 км от районного центра – города Пятихатки. В 1738 году на месте нынешней Саксагани появилось первое поселение – зимовник войскового старшины запорожского казачьего войска Семена Панчохи. Благоприятные природные условия – широкая и полноводная в те годы река, богатая рыбой, плодородные земли – привлекли сюда не только казаков. И уже спустя почти сорок лет, в один год с основанием светлейшим князем Потемкиным в 1776 году города Екатеринослава (нынешнего Днепропетровска) была основана и слобода Саксагань, куда переселилось много казачьих семей и воинских поселян. Уже в начале XIX столетия Саксагань стала значительным торговым центром, чему способствовало расположение села на тракте, соединяющем Екатеринослав, Верхнеднепровск и Кременчуг с Кривым Рогом, Никополем и Херсоном. Ежегодно здесь устраивались ярмарки и базары, на которых продавались скот, хлеб, конопля, овощи и фрукты, ткани. На торги собиралось более тысячи человек, в Саксагань приезжали даже купцы из Петербурга, Москвы, Киева, Херсона, Елисаветграда, Екатеринослава, привозившие с собой сукна, шелковые и хлопчатобумажные ткани и много других товаров. И уже к середине века в селе насчитывалось 725 дворов и более четырех тысяч жителей, что способствовало открытию в 1877 году четырехгодичного ремесленного училища, куда ежегодно набирали 12—15 мальчиков. Здесь обучали четырем ремеслам: столярному, плотницкому, бондарскому и кузнечному.
В Саксагани работали две начальные, семилетняя и средняя школы, в которых 25 учителей обучали 520 учеников. В 1932 году Саксаганская семилетка за образцовую работу была признана лучшей в районе, а ее коллектив получил переходящее Красное знамя районного отделения народного образования. В школе имелись хорошо оборудованные учебные кабинеты – химический, физический и другие, при школе работали представительство международной организация помощи борцам революции (МОПР), атеистический кружок «Безбожник», музей детского творчества. А еще был клуб, при котором работали различные кружки художественной самодеятельности – драматический, хоровой; стационарная больница на 60 мест, амбулатория, детская и женская консультации, аптека. Выделялись и два колхоза – имени Фрунзе и «Зирка коммуны», которые даже были участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.
Словом, это было обычное украинское село. Ничем особенным эта местность не отличалась, и, наверное, никто бы о ней никогда не узнал и не вспомнил, если бы отсюда родом не вышла целая семья корифеев украинского реалистического театра – в Саксагани жила до замужества дочь крепостного Евдокия Зиновьевна Садовская – мать выдающихся деятелей украинского театра Тобилевичей – Ивана Карпенко-Карого, Марии Садовской, Николая Садовского и Панаса Саксаганского (известный украинский актер конца девятнадцатого столетия Панас Карпович Тобилевич даже взял себе псевдоним от названия родного села).
А еще известны эти места тем, что почти три века (с шестнадцатого по тот же девятнадцатый) ходили по этим дорогам, украинским шляхам, погоняя запряженных в возы-«мажи» волов так называемые чумаки – крестьяне, добытчики и поставщики соли на Украине и юге России. Поначалу ходили одни, большими группами – до ста возов и более, затем, когда дороги стали небезопасными из-за расплодившихся разбойников, стали нанимать себе охрану из числа казаков-запорожцев. Оттого и дороги эти называли чумацким шляхом. В этом месте был небольшой перевалочный пункт и место отдыха чумаков, и потому родившемуся на этом месте селу они дали свое имя – Чумаки. Лишь к концу девятнадцатого века, когда получило свое развитие железнодорожное сообщение, более регулярное и надежное, надобность в чумаках отпала, они попросту исчезли, а село осталось, обросло населением, в нем появилась красивая каменная церковь…
Вдруг Василь вскочил на ноги.
- Хлопцы, смотрите, что это, – он показывал рукой в сторону соседнего села Саксагань.
Там, поднимаясь высоко вверх, пылал огромный пожар, закрывая собою и окрашивая в кроваво-огненный цвет пробивавшийся сквозь тучи солнечный диск.
- Что-то горит, – удивленно произнес Степан Горобец.
- Да нет, такой костер сам по себе не загорится, – Андрей Горобец, его родной брат, как две капли воды похожий на Степана, быстро оказался на берегу.
Все трое быстро свернули удочки и собрали вещи, какое-то время, словно завороженные наблюдая за пылающим селом. Братья Горобцы были на два года старше Василя, но это не мешало их дружбе и, более того, они, порою, признавали лидерство Василя в их триумвирате. И это ни в коей мере не связано с тем, что он был сыном председателя колхоза. Для юношей этого возраста родительские чины и звания никогда не становились причиной лидерства: здесь лидером должен быть сам юноша. А у Василя удачно сочетались и природная смекалка, и лидерский характер, и способность идти на компромиссы в, казалось бы, безвыходной ситуации – он никогда не считал свое мнение истиной в последней инстанции. Именно это и притягивало к нему мальчишек. Да и девчонок тоже.
- Хлопцы, неужели это… немцы? – сделав ударение на последнем слоге, произнес Василь.
Да, Василь не ошибся: это были немцы. В трех километрах от Саксагани проходила автодорога Киев — Днепропетровск. Вот по ней сейчас и двигались колонны фашистов, сопровождаемые пожарами, неизвестно кем зажженные. Год назад, осенью сорок первого немцы уже побывали в Саксагани и Чумаках, оставив в первой военную комендатуру, назначив старосту и создав отряд внутренней охраны, как их называли немцы, больше известные в Советском Союзе, как полицаи. В Чумаках же они лишь переночевали (в Саксагани места хватило не всем немцам) и уже на следующий день они пошли дальше, вперед, прямым курсом на Кривой Рог, им нужна была ценная железная руда Кривбасса. Им тогда некогда было останавливаться надолго. Фашисты шли, как триумфаторы, ощущая себя не то древними римлянами, не то наполеонами среди варварского населения: оставляя за собой лишь растрелянные или повешенные трупы евреев, цыган, коммунистов и просто тех, кто попал под их горячую руку (а таких иногда оказывалось гораздо больше), сожженные села, разрушенные города. Тогда они еще не знали, что на территории далекой отсюда Югославии в октябре-ноябре 1941 года установится так называемая Ужицкая республика – первая в пылающей Европе, включая и Россию, полностью очищенная и от немцев, и от итальянцев территория, где действовали законы, установленные будущим маршалом, а тогда просто командующим Народно-Освободительной армией Югославии Иосипом-Броз Тито; тогда они еще не знали, что впереди их ждет, первое чувствительное поражение во второй мировой войне в битве под Москвой; тогда они еще не знали, что их крепко щелкнут по носу и под Ленинградом, городом, который они так никогда и не возьмут…
Переглянувшись, трое друзей помчались по хатам-мазанкам, громко крича и сообщая селянам о втором вражеском пришествии.
Таким сентябрьским утром жители села встречали шествующий бодрым походным шагом фашистский полк, с удовольствием подпевавший в такт шагам свой незатейливый марш, с которым они прошагали пол-Европы – «Deuschtland, Deuschtland ;ber alles!» (Германия превыше всего!). Каждый стоял у своей хаты и, наблюдая за мостом и дорогой, не знал, что с ним будет через несколько минут; не знал, останется ли он, в конце концов, в живых, или его ожидает судьба тех, кто попадался под горячую руку врага.
Левее моста через реку и немного в стороне от дороги-чумацкого шляха стояла колхозная молочная ферма. Дальше за фермой, но уже у самой дороги стояла хата-мазанка семьи Буряков – председателя колхоза Ивана Демьяновича, его жены Прасковьи Ивановны и их четверых детей (Маруси и Василя, Гали и Сони: между обеими парами была разница в десять лет, внутри же пар дети рождались через два года). Оповестив ближайшие дома о подходе немцев, Василь забежал к себе во двор и встал у забора вместе с выбежавшими на улицу матерью и старшей сестрой.
Длиннокосая, румянощекая и круглолицая Маруся стояла, сложив руки на груди, надув губы и упираясь взглядом в дорогу. В этот миг она вдруг вспомнила, как для нее, тогда шестнадцатилетней, началась в прошлом году война. Было воскресенье 22 июня. Маруся со своей подружкой Ирой Шокотько прибежали с луга с оборванными для венков ромашками. На душе у них было радостно и легко. Так, подшучивая друг над дружкой и весело хохоча, они вбежали в хату бригадира Емельяна Шокотько. Отец Ирины был на работе, а мать стояла у печи и готовила обед. Увидав двух щебечущих девчат, она словно облила их холодной водой:
- Нашли время хохотать!
- Что, уже и посмеяться нельзя? – удивленно произнесла Ирина.
- Не до смеха теперь. Война!
- Посреди говна? – тут же нашлась дочь и снова засмеялась.
Но мать резко повернула голову в сторону дочери и сердито посоветовала:
- Сходите к сельсовету, и увидите посреди чего.
Больше она разговаривать не стала, загремев казанками. Вмиг посерьезневшие девчата тут же бегом направились к сельсовету. Там уже, на главном майдане колхоза, собралась немалая толпа селян. Это было единственное место в селе, где на столбе был прикреплен громкоговоритель, присоединенный к радиоузлу. Шло выступление заместителя Председателя Совета народных комиссаров Советского Союза Вячеслава Молотова. Бросив взгляд на вход в сельсовет, Маруся увидела прислонившегося к дверному косяку бледного, как смерть, отца. Она пробралась к нему сквозь толпу, прижалась к нему и заплакала. Так они, обнявшись, и дослушали речь Молотова до конца.
«…Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу.
Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.
Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя тов. Сталина.
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
В тот же день, 22 июня 1941 года Иван Демьянович Буряк собрал членов колхоза «Зирка коммуны» на собрание. Долго говорить не стал – все и так было ясно. Лишь в заключение произнес:
- Предлагаю, товарищи, принять решение, которое и опубликовать в газете «Правда». Позвольте зачитать текст, – Иван Демьянович взял лежавший перед ним на столе лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом, и стал читать:
- Наши сыновья и братья будут бить врага, а мы на колхозных полях будем работать по-стахановски. Со дня на день будем укреплять трудовую дисциплину и образцово проведем сбор нового урожая... Мы, колхозники и колхозницы, еще теснее сплотимся вокруг Советского правительства, вокруг нашей большевистской партии.
Казалось, читая текст, Иван Демьянович даже стал немного выше ростом. Положив бумагу на стол, председатель обвел глазами всех присутствующих, баб и мужиков, которых пока еще не успели призвать в армию.
- Есть возражения по тексту?
Разумеется, никаких возражений не было. Текст передали по телеграфу в Москву и 24 июня он, и в самом деле, был напечатан в газете «Правда».
3.
Колонна немецких машин и мотоциклистов двигалась по улицам Чумаков. Нужно было остановиться на ночь на постой, чтобы с утра снова двинуться в путь – на восток. Пыль поднималась столбом до самого небосвода. Даже прошедший накануне легкий дождь не смог прибить эту пыль. Кажется, сельские улицы не видели столько техники одновременно за все несколько веков своего существования. Впереди ехали две крытые брезентом грузовые машины, за ними черный «мерседес-бенц» с командиром полка и начальником штаба, затем еще несколько крытых грузовиков, плотно набитых солдатами вермахта, затем колонна мотоциклистов, в конце еще один «мерседес».
Селяне, укрывшись за тыном своих дворов, настороженно наблюдали за всей этой картиной. И вдруг, в тот самый момент, когда первая машина едва не поравнялась с хатой Буряков, стоявшей по левому ряду последней перед перекрестком с главной улицей, упиравшейся в речку Саксагань, выскочила маленькая, худенькая пятилетняя девочка в коротком платьице в горошек. Это младшая дочь Ивана Демьяновича Буряка – Соня. У нее были проблемы со зрением практически с рождения. Когда приходилось работать в поле Прасковье Ивановне, она брала с собой и крохотную Сонечку. И пока мать с Марусей пололи свои грядки, Соня лежала прямо на постеленном на землю пуховом одеяле с незащищенными от солнца глазами, смотрящими в синее небо. Это не прошло для девочки даром – она стала плохо видеть.
Вот и теперь, услышав шум моторов и грохот движущихся по проселочной дороге автомобильных колес, Соня выскочила со двора за калитку и остановилась прямо посередине дороги напротив дома своей тетки Натальи. Та только и успела вскрикнуть от испуга. И даже прикрыла глаза, чтобы не видеть трагедии. Но визг тормозов вновь привел ее в чувство. Наталья Буряк открыла глаза и увидела, что передовая машина остановилась буквально в полуметре от девочки. Остановка была такой резкой, что ехавший сзади грузовик едва не уткнулся в ее задний борт. А уж то, что водитель и сопровождающий в кабине, что первой, что второй машины, набили себе шишек – однозначно. Шофер передового «мерседеса», открыл дверцу и спрыгнул на землю. В этот момент, пришедшая в себя, Наталья Буряк выскочила на дорогу и, схватив племянницу за руку, шлепнула ее по попке.
- Куда же ты лезешь под машину, золотце мое!
Соня заплакала, но послушно пошла за теткой, свободной ручкой, утирая слезы.
- Nein, nein, Frau! Halt! Warte mal;, – произнес шофер и тут же полез в карман своих брюк.
Наталья не поняла, чего хотел немец, но интуитивно остановилась, вся внутренне напрягшись. А шофер неспешно подошел к ним и, вытащил из кармана плитку шоколада.
- Bitte, essen!; – немец протянул девочке руку с шоколадом. – Чоколад. Bitte!
Соня перестала плакать и с удивлением посмотрела сначала на немца, затем на тетку. А Наталья, поняв, что ни ей, ни девочке ничего не угрожает, улыбнулась и слегка подтолкнула племянницу, негромко сказав:
- Возьми, возьми, Сонечка. Это конфетка, шоколад.
Тогда девочка протянула ручку и взяла плитку.
- Спасибо! – кивнула она.
А шофер, погладив ее по головке, быстро вернулся к кабине и открыл дверцу.
- L;s, l;s, Walter, – поторапливал его сидевший в кабине офицер, а наблюдавшие за происходящим из кузова солдаты, зааплодировали и закричали:
- Gut, Walter, bravo! Braver Kerl!;
Когда колонна проехала Наталья отвела Соню домой. Открыв калитку, она поцеловала племянницу в щечку и сказала:
- Иди к маме, и не рассказывай ей, что случилось. Ладно?
Соня молча кивнула и побежала в хату.
Прасковья Ивановна терпеть не могла ни Натальи, ни Надежды, сестер своего мужа. И те платили ей взаимностью. Поэтому и заводить Соню в хату она не стала. К счастью, Прасковья Ивановна не видела происшедшего, а то бы младшей дочери досталось по первое число – мать не очень-то баловала своих детей, сделав исключение только для Галинки, которая с рождения слыла ее любимицей.
Вечером того же дня домой вернулась от подруги Маруся. Вошла в хату и оторопела: опершись о печку спиной стояла ее мать, за ней прятались Галя с Соней, а за столом на лавке сидели два немецких солдата – один толстый, седоватый, в годах, другой – совсем еще мальчишка. Уткнувшись в лежавшую на столе пилотку, этот мальчишка рыдал навзрыд. Маруся с удивлением уставилась на него: кто мог довести этого немца до слез? Заметив это пожилой немец с укоризной посмотрел на девушку и на ломаном русском произнес:
- Удивително, что фашист плачет? Он еще мальтшик, у него есть хаус, дом, мутти, фаттер, то ест, мама, папа, а его завезли в чужой страна, где ничего этого нет, зато ест партизан и зольдатен, которые стреляют. И он не знай, и никто не знай, что с ним будет завтра, и ему очень страшно.
Марусе даже жалко стало немца, который и был-то всего на пару лет ее старше. Но что она могла сделать? Чем помочь? Не она же оторвала его от родителей и послала воевать в Россию. Маруся переглянулась с матерью, та лишь непонимающе и раздраженно пожала плечами. А старый немец, дружески постукивая молодого по спине, пытался его успокоить.
4.
Небольшой райцентр Пятихатки был, тем не менее, важным транспортным и железнодорожным узлом Приднепровской железной дороги. Кроме того, через город пролегла автодорога Киев–Донецк. Давно, еще в 1886 году здесь, в степи, на территории Саксаганской волости Верхнеднепровского уезда началось строительство узловой станции Екатерининской железной дороги, вблизи которой братья Потабашные, крестьяне, приехавшие на строительство дороги и работавшие позже в паровозном депо на железнодорожном узле, построили первые пять хат. Отсюда пошло и название населенного пункта.
Уже почти полтора месяца страна горела в пламени войны, но люди продолжали жить и работать. 3 августа многие жители Пятихаток успели поработать на всесоюзном воскреснике железнодорожников, где, разумеется, план был не только выполнен, но и перевыполнен. Затем был создан штаб по эвакуации, который возглавил секретарь парткома узла Федющенко. Эвакуировали уже под немецким огнем. Едва успели эвакуировать на Восток часть людей, оборудование железнодорожного узла, элеватора, на территорию узла стали падать снаряды немецких пушек. Осколком от снаряда убило и Федющенко. А спустя всего лишь десять дней, 13 августа 1941 года гитлеровцы захватили и районный центр, и почти весь Пятихатский район.
Уже в сентябре в Пятихатках тайно собрался весь партийный актив района, созданы подпольная организация из десяти человек и создан партизанский отряд, куда вошли двадцать пять человек. Первую возглавил первый секретарь райкома Охрименок, второй – второй секретарь Штанько. Оружия было мало, вся надежда на боевые операции, в которых и можно было захватить оружие у немцев. Местная районная газета «Ударный фронт» словно бы получила второе дыхание – удачным оказалось и ее название. Только фронт из трудового превратился в военный.
____
; - Нет, нет, женщина! Стойте, погодите!
; - Пожалуйста, ешь!
; - Давай, давай Вальтер.
- Хорошо, Вальтер, браво! Молодец!
Пятихатский район не богат густыми, труднопроходимыми лесами или непролазными болотами, и партизанам предстояло укрываться в небольших лесных массивах. Все понимали, что скудость лесов значительно облегчит карателям проведение операций против крупных партизанских групп и отрядов. Поэтому и было решено создавать малочисленные, но мобильные партизанские подразделения, способные в дневное время растворяться среди местных жителей, а по ночам быстро собираться для нападения на врага, на его автомобильный и железнодорожный транспорт. А чтобы им было легче прятаться, всем партизанам загодя готовили соответствующие документы.
Но и это оказалось делом не простым, без необходимого опыта легко можно было и впросак попасть, а то и жизни лишиться.
На явочную квартиру к Охрименку приехал секретарь подпольного обкома Константин Степанович Власов. А у того в кабинете на столе лежала кипа новеньких паспортов. Поздоровавшись с хозяином за руку, Власов подошел к столу, взял в руки самый верхний паспорт – обложка еще пахла типографской краской и, когда ее открывали, даже чуть поскрипывала. Охрименок в это время с кем-то разговаривал по телефону.
- Что это? – спросил его Власов, жестом указывая на стол.
Охрименок прикрыл трубку рукой и быстро ответил:
- Паспорта для партизан и товарищей, оставляемых для работы в подполье.
Дождавшись конца телефонного разговора Власов протянул паспорт Охрименку:
- Анатолий Ефимович, представь себе на минуту, что такой паспорт ты показываешь оккупанту.
- Я что-то не пойму вас, Константин Степанович! Почему я должен показывать паспорт немцам?
- Нет, ты гляди, гляди! Неужели такой паспорт не вызовет у тебя никаких подозрений? Ведь сразу видно: он только-только из типографии!
Охрименок сообразил, к чему клонит Власов, взял паспорт, повертел его в руках, покачал головой, затем досадливо крякнул:
- А ведь и в самом деле! Какую могли дать промашку. Как бы опростоволосились... Сегодня же вызову товарищей, занимавшихся подготовкой документов.
- Да, ты уж проконтролируй, пожалуйста. Негоже терять людей из-за таких промашек. А пока, вот…
Власов открыл свой чемоданчик и достал оттуда пачку свернутых пополам специальных бюллетеней и положил их на стол перед Охрименком.
- Первое задание для твоего подполья – распространить по городу, а если удастся, то и по окрестным селам, бюллетень.
Охрименок прочитал название – «Все на разгром врага!». Пробежал глазами короткую передовицу под названием «Смерть гитлеровским бандитам!»:
«Граждане города и всей области! Ваша святая обязанность и великий долг – всемерно помогать Красной Армии! Каждое оборонительное сооружение, возведенное вами, должно быть добротное и прочное. Каждый противотанковый ров должен быть подлинно непреодолимым препятствием для танков врага. Каждый дом и переулок должны нести смерть фашистским собакам! Все на защиту родного города! Пусть на подступах к нему найдут себе могилу наши лютые враги – фашисты!»
Там же приводился приказ начальника Днепропетровского гарнизона полковника Сенерникова о мобилизации мужчин и женщин в возрасте от 19 до 40 лет для оборонительных работ.
Охрименок поднял глаза на Власова.
- Это наша святая обязанность, Константин Степанович. Мы еще и в нашей типографии бюллетень размножим. Даже если это будет связано с риском для жизни, бюллетень мы распространим.
- А война вообще штука рискованная, Толя. Все под пулей ходим, – грустно улыбнулся Власов.
Они обнялись, пожали друг другу руки.
- По возможности, держи меня в курсе всего.
- Обязательно, Константин Степанович. Да и вы нас не забывайте.
Через час к Охрименку пришли члены штаба подполья и среди них те, кто печатал паспорта.
- Ну-ка, возьмите сей документ и предъявите его немецкому патрулю. Я на вас хочу в этот момент посмотреть, – набросился Охрименок на полиграфистов.
Те сразу поняли, какую ошибку допустили. Злополучные паспорта немедленно ликвидировали. А тем, кому полагалось иметь фиктивные документы, вскоре выдали такие паспорта, что комар носа не подточил бы: затертые, с пожелтевшими «от времени» фотографиями. Внешний вид этих «документов» никак не противоречил проставленной в соответствующей графе «дате выдачи».
В те дни партизанским командирам и комиссарам выдавали еще и удостоверения личности, скрепляемые подписью секретаря райкома и печатью. Эти документы полагалось хранить как зеницу ока, предъявлять только в особых случаях и лишь определенным лицам. Печатались эти удостоверения на плотном холсте небольшого формата.
Членом штаба Пятихатского подполья стал и учитель средней Саксаганской школы Андрей Платонович Бородай, прошедший финскую войну. Он просился на фронт – с его-то опытом, но контузия, которую он получил в Зимней войне, помешала призыву. К тому же, Охрименок прямо заявил районному военкому:
- Такие люди, как Бородай, нужны мне здесь, в тылу. Кто будет обучать взрывному делу наших партизан и подпольщиков?
Военкому пришлось согласиться, но тут слово взял Штанько:
- В таком случае, Анатолий Ефимович, коль уж ты вспомнил про партизан, я беру Бородая к себе. В лесу он нужнее, чем в Пятихатках.
Охрименок некоторое время смотрел на командира партизанского отряда имени товрища Петровского и своего заместителя по райкому и подполью, раздумывая, затем, почесав затылок, кивнул:
- Наверное, ты прав, Михайло Семенович.
Природа наградила его всем. Силой, умом, храбростью и чувством ответственности. Когда младший брат Андрея Бородая Федя заболел воспалением легких, Андрей Бородай, тогда еще студент Днепропетровского института физкультуры, в считанные часы на лыжах преодолел десятки километров и на руках отнес младшего братишку в больницу, заставил врачей оказать неотложную помощь.
Жестоким испытанием и школой жизни для Бородая стала Финская (или, как ее принято официально называть, Зимняя) война 1939-1940 годов. Студентов-спортсменов института срочно перебросили на фронт для создания лыжных батальонов. Вчерашним школьникам пришлось пройти жестокую школу боев с опытными финскими лыжниками и диверсантами. Они учились выживать в поединке с опытными и хорошо подготовленными финскими бойцами. Научились находить и уничтожать снайперов-«кукушек». Научились хорошо стрелять и метко поражать любую цель. Финны были хорошими специалистами и вояками. Особенно они умели очень хорошо уходить от огня, быстро перекатываться по снегу и менять позицию. Пока русские солдаты стреляют в одну точку, а финн перекатился и уже лупит с другого места. Причем, вскоре заметили, что финские автоматчики бьют из автомата так называемым «крестом» (простреливая большую зону), не давая шансов красноармейцам уцелеть. Но уроки на войне учатся быстро и вскоре советские солдаты тоже научились стрелять таким образом. А еще оказалось, что финские лыжники очень быстро поднимались на гору по заснеженным холмам. Пока русские еле-еле выкарабкивались на холм «елочкой», финн уже уходил. Присмотрелись, а у финнов лыжи оказались подбиты какой-то кожей и поэтому не скользили назад. С тех пор финские лыжи стали одним из любимых трофеев советских бойцов. Еще одним желанным трофеем были финские автоматы «Суоми», очень похожие на будущий советский пистолет-пулемет ППШ.
Во время одного из боев финн бросил гранату в группу красноармейцев. Обладавший хорошей реакцией, Андрей Бородай на лету отбил ее саперной лопаткой. Граната отлетела и взорвалась уже в воздухе. Но Бородая она все-таки зацепила. Он потом долго в госпитале лежал. И из-за контузии он уже не смог стать акробатом, о чем мечтал, учась в институте. Он вернулся домой, привезя с собой в подарок брату школьные тетради из настоящей финской бумаги, бывшей в то время настоящей экзотикой. Вернулся с контузией и ужасными воспоминаниями, которые хотел побыстрее забыть. Но он еще не знал, что уже через несколько лет ему снова придется взять в руки оружие и применить полученные на финской войне смертоносные навыки…
По окончании института, Андрея распределили в школу села Саксагань учителем физкультуры. Сильный, красивый, общительный учитель сразу понравился сельским мальчишкам, а уж девчонки и вовсе в нем души не чаяли.
Но с началом войны ему пришлось несколько переменить свою специализацию – по заданию Штанько он остался в Саксагани и, собрав вокруг себя, в основном, мальчишек, стал обучать их всем хитростям военного дела. В его группе были не только ребята из Саксагани, но и из соседних сел – Саевки и Чумаков. Из последнего – оба брата Горобцы и Василь Буряк.
Для начала он предложил своей группе принять присягу партизан.
- Только тогда я смогу быть уверенным в вас на все сто процентов. Кто откажется – может уходить, никто не будет считать вас предателем или слабохарактерным, поскольку война – дело нешуточное, здесь погибают. А некоторые, я знаю, являются единственными детьми в своей семье.
Но никто не ушел, все честно и прямо смотрели в глаза своему учителю.
- Ну что же! Я горжусь вами, ребята. И, надеюсь, Родина тоже будет вами гордиться. Повторяйте за мной слова присяги:
-Я, красный партизан, даю партизанскую присягу перед Родиной…
Все, как один, хором повторили вслед за учителем:
- Я, красный партизан, даю партизанскую присягу перед Родиной…
- … перед своими боевыми товарищами – красными партизанами, что буду смелым, дисциплинированным, решительным и беспощадным для врагов Родины. Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров, товарищей-партизан. Всегда буду беречь партизанскую тайну, если даже мне это будет стоить жизни. Я буду до конца своей жизни верным своей Родине и партии. Если нарушу эту священную клятву-присягу, то пусть меня настигнет суровая партизанская кара.
Бородай вынул из шкафа красное полотнище флага без древка, поцеловал его и передал ближайшему к нему мальчишке. Тот также поцеловал стяг и передал дальше. Когда круг замкнулся, Бородай свернул полотнище и снова спрятал его в шкаф. После чего опять заговорил:
- Запомните, ребята, на войне нужно быть втройне аккуратным и осторожным, – поучал он ребят. – Подвоха от врага можно ждать повсюду. Уж я на собственном опыте в том убедился на Финской. Помню, однажды наша группа разведчиков вошла в брошенное село и в одном из домов услышала крики и плач ребенка. Когда несколько бойцов вошли в дом, то увидели младенца в детской коляске. Ребята ведь не звери были и взяли ребенка на руки. И в этот момент раздался взрыв, и всех разорвало в клочья. Мина была заложена прямо под колыбелью… Впоследствии мы часто сталкивались с подобными минами-ловушками. Любую дверь приходилось открывать с помощью длинной веревки, чтобы не подорваться.
Юных селян шокировала эта история, в другое время они бы устроили целую дискуссию по этому поводу, но сейчас было не до того. Бородай объяснял им устройство винтовки Мосина и разных моделей пистолетов, разбирал и собирал автомат ППШ, один из трех, оказавшихся в распоряжении партизанского отряда Штанько.
Разумеется, такую деятельность трудно было скрыть от односельчан, но Бородай и не пытался это скрыть. Когда же Саксагань оккупировали немцы и создали там отряд внутренней охраны, говоря проще – отряд полицаев, Андрей Бородай сам подошел к старшине отряда и жестко предупредил его:
- Если ты или кто-то из твоих подонков сдаст подпольщиков или их родных, висеть вам на анкерном столбе!
Полицаи слишком хорошо знали Бородая и понимали, что он не шутит. И за все время, пока он жил в селе, его никто из полицаев не сдал немцам.
Поздно вечером в окно дома Бородая кто-то негромко постучал. Андрей при неярком свете керосиновой лампы занимался изготовлением взрывчатки и даже не сразу среагировал на стук. Но стук повторился. Бородай вздрогнул, оглянулся на окно – оно было плотно занавешено. Тогда он быстро сгреб куски тола и проводки в мешок, поднялся и сунул его в черное отверстие холодной печи. Подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и, приставив ребро ладони ко лбу, чтобы лучше разглядеть незваного гостя в ночной темноте, прильнул к стеклу. Увидев, что учитель выглядывает наружу, девушка произнесла:
- Андрей Платонович, это я, Ира Шокотько. У меня до вас дело.
Бородай успокоился. Ира – одна из его учениц. Но что ее привело к нему в такой час? Он вышел в сени, открыл дверь и, машинально осмотревшись кругом, глянул на девушку. И увидел рядом с Ирой еще одну девчушку – небольшого роста, худенькую, с короткой стрижкой волос.
- Ты не одна, Ира? Это кто с тобой? – спросил Бородай, впуская девушек в сени.
- Ой, извините, Андрей Платонович, что так сразу, без предупреждения. Но я подумала, что вы лучше всех поможете Тоне.
- Ну, раз ты так думаешь, то проходите, – улыбнулся Бородай.
Он плотно задернул занавески, прикрутил фитиль лампадки.
- Присаживайтесь, рассказывайте.
Девушки сели на лавку, стоявшую рядом с неокрашенным струганным столом, покрытым расшитой скатертью.
- Андрей Платонович, это Тоня Иванихина, она из плена бежала. Да еще ногу подвернула. Я ее случайно в нашем саду нашла, пряталась за кустами крыжовника.
Бородай внимательно смотрел на нежданную гостью и заметил, что даже в полутьме дома на ее испуганном до сих пор лице отчетливо были видны веснушки. Какая беспечность? Учишь, учишь эту молодежь, а они доверяют первому попавшемуся им человеку. Впрочем, интуиция подсказывала Бородаю, что Тоня Иванихина явно никакая не диверсантка.
- Что же ты, Иринка, все за свою гостью рассказываешь? Или она не только ногу подвернула, но и язык?
Иванихина тут впервые улыбнулась. Потихоньку стала приходить в себя.
- Да нет, Андрей Платонович, с языком у меня все нормально, да и нога уже не так сильно беспокоит. И спасибо вам, что впустили меня ночью в свой дом.
- А давайте-ка я вас молочком угощу, а? Соседка принесла еще утром целый литр. Но куда мне одному столько? Другой еды, к сожалению, у меня нет.
- Спасибо, – кивнула Иванихина. – Если честно, вторые сутки почти ничего не ем.
- Ну, тогда и кусок хлеба найдем.
Бородай зажег от лампы лучину, вышел в сени, спустился в чулан. Нашел крынку с молоком и завернутый в чистую тряпку каравай пшеничного хлеба. Вернулся в комнату, поставил все это на стол, взял с полки на стене оловянную кружку, налил в нее молока, отломал хороший ломоть хлеба и протянул гостье.
- Ну-ка, ешьте и рассказывайте. Кто вы, что вы, откуда и куда?
Иванихина сделала пару глотков и, прожевав кусочек хлеба, заговорила:
- Зовут меня Антонина. Иванихина. Родом я из поселка Первомайка Краснодонского района Ворошиловградчины. Семья у нас большая и дружная – восемь детей, – Бородай даже присвистнул от удивления, а Антонина, улыбнувшись, продолжала. – Комсомолка, в ряды РКСМ вступила еще в тридцать девятом. С детства мечтала стать врачом. Если дома у нас кто болел, то я ухаживала за больным как настоящая сиделка. И после окончания семилетки я стала слушательницей школы медицинских сестер. В июне сорокового года была направлена на работу медицинской сестрой в городскую больницу Краснодона, а в этом апреле поехала на Западную Украину, в Ивано-Франковскую область в городок Надворная, где стала работать в хирургическом отделении городской больницы. В первые же дни войны попросилась на фронт, часто ходила на передовую, выносила с поля боя раненых бойцов. Но наша медсанчасть попала в окружение, и я оказалась в лагере для военнопленных. В лагере перевязывала раненых, помогала слабым. В конце сентября мы вместе с несколькими девушками-военнопленными организовали побег. Разошлись в разные стороны, чтобы труднее нас было поймать. Хотела перейти линию фронта, но вот… не удалось, – вздохнула Иванихина и замолчала.
Несколько минут, пока Антонина ела, молчал и Бородай. Потом сказал:
- Хорошо, я помогу тебе, спрячу. Потом в лес, к нашим отведу. Партизанам тоже медработники нужны. А пока поживешь у меня.
- Спасибо вам, Андрей Платонович.
Антонина Иванихина, необыкновенно смелая и решительная девушка, веселая и отзывчивая, некоторое время жила в Саксагани, затем в партизанском отряде Штанько в Грушеватском лесу, а спустя год, в сентябре 1942-го вернулась в свой родной Краснодон, где вскоре вместе со своей младшей сестрой Лилией вступила в подпольную организацию «Молодая гвардия».
5.
Во время Великой Отечественной войны организацией партизанских отрядов занимались не только партийные вожди, но и управленцы из НКВД. И порою, подчиняющиеся разным командирам, партизан-ские отряды едва ли не начинали между собой боевые действия, деля территорию, провизию, фураж и оружие.
Один из таких небольших энкавэдэшных отрядов выехал на машине из Ворошиловграда, тогда еще не до конца оккупированную, на уже почти полностью объятую пламенем войны Днепропетровщину. Младший лейтенант госбезопасности напутствовал командира партизанского отряда милицейского капитана Светлова, держа перед собой планшет с картой:
- Доберешься до Базавлука, а там осторожнее – не нарвись на фрицев. Где-то там, по линии Верховцево-Лошкаревка, еще есть наши посты, а где-то уже и немцы. Обстановка, сам знаешь, непонятная.
- Не волнуйся, не первый год замужем, разберемся.
- Ну-ну! – энкавэдэшник похлопал Светлова по плечу, затем обнял его. – Удачи тебе, капитан. И, главное, выжить.
Отряд был небольшой – всего десять человек. Сам капитан сел в кабину, оружие и прочее (гранаты, пулемет и автоматы с запасом патронов, рацию, комплекты немецкой формы) загрузили в кузов, закрытый брезентом, туда же забрались и бойцы, энкавэдэшник махнул рукой и ЗИС тронулся с места.
Поначалу, где была еще своя территория, ехали быстро, продираясь сквозь колонны людей и машин, беспрестанно двигавшихся на восток. Но, переправившись через Днепр, поехали осторожнее – здесь уже можно было наскочить на фашистские патрули и посты. Передвигались, в основном в темное время суток. Не доезжая до речки Базавлук, остановились на посту. Как раз об этом и предупреждал энкавэдэшный лейтенант. К машине подошли два старших лейтенанта, козырнули, попросили документы.
- Куда путь держим? – пока один старлей проверял документы и заглядывал в кузов, другой общался со Светловым.
- За линию фронта, – нехотя ответил Светлов и кивнул на документы. – Там все написано. И потом, вам должны были сообщить.
- Куда сообщить? У нас связи нет второй день. Мы сами не знаем, что нам делать, то ли на восток драпать, то ли в леса подаваться.
- А то давай с нами, лейтенант, – предложил Светлов.
- Да нет, – махнул тот рукой от безысходности. – Пока пост не сняли, будем стоять.
Тут подошел и второй офицер.
- Все в порядке, товарищ капитан, – вернул он документы Светлову. – Можете ехать, но будьте осторожны. Наш пост последний, дальше одни фрицы.
Светлов кивнул и сказал водителю:
- Трогай.
На правом берегу Базавлука ночью выгрузились, укрылись в небольшом лесочке, перекусили сухим пайком, переоделись в немецкую форму. Сориентировались по карте.
- Козлов, ко мне! – скомандовал Светлов.
К нему тут же подошел невысокий, кряжистый с чуть оттопыренными ушами и маленькими усиками блондин.
- Возьми двух бойцов, Денисенко обязательно – он с немецким языком, и давай в третий квадрат, – Светлов водил указательным пальцем по карте. – Там должен быть грузовой «форд». Осёдлывай его и давай сюда.
- Есть!
К счастью, «форд», заправленный бензином, и в самом деле дожидался их в этом заброшенном сарае. Дальше ехали весьма осторожно. Удачно проскочили несколько населенных пунктов, занятых немцами.
В это время в нескольких десятках километров, на берегу другой речки – Саксагани – Андрей Бородай со своими мальчишками залег с двух сторон вдоль автотрассы Киев-Кривой Рог. Прятались в огородах и на колосившемся пшеничном поле. Получили информацию, что здесь пройдет небольшой от-ряд немцев. Партизанам нужно было оружие и немецкие документы.
- Без моей команды огонь не открывать! – строго предупредил Бородай.
Прошло немногим более часа. Вдали показалось небольшое облако пыли. «Идут!» – произнес про себя Бородай, прижав бинокль к глазам, и тут же выкрикнул:
- Приготовиться!
Юные партизаны передернули затворы своих автоматов и карабинов. Приготовил свой ППШ и Бородай, а рядом положил три ручные гранаты.
Однако в ситуацию вмешалась неожиданность. Когда столб пыли приблизился на короткое расстояние, Бородай понял, что это не маленький отряд гитлеровских пехотинцев – а большая колонна танков, бронемашин, мотоциклистов… Вступить необстрелянным мальчишкам с такой силой в бой – значит, погубить и их, и себя. Бородай мгновенно принял решение.
- Огонь не открывать, всем отбой! – Бородай перекрикивал шум приближающейся колонны. – И не высовываться!
Партизаны прижались к земле. Шум, грохот гусениц, урчание моторов – все это проносилось мимо них по дороге. Колонна растянулась метров на триста. Немцы ехали, словно к себе домой – не спеша, ни от кого не прячась, никого не боясь. Партизаны от злости лишь сжимали кулаки и скрежетали зубами.
Когда пыль за колонной улеглась, Бородай поднялся, отряхиваясь. За ним встали и все остальные.
- Товарищи партизаны! Приказываю: спрятать оружие, расходиться из села и ждать дальнейших указаний.
- Есть! – недружно и неохотно ответили мальчишки.
Бородай понимал, что нужно уже и самому уходить в лес. Дальше оставаться в селе было опасно. Дождавшись, когда последний из его юных бойцов скроется из виду, Бородай засунул за ремень пистолет, поправил кепку, проверил на месте ли финский нож, спрятал гранаты в заплечный мешок и сошел с обочины дороги. И вдруг вдалеке послышался шум мотора. Бородай припал к земле, прислушался: явный звук мотоциклетного мотора. К тому же, кажется, в единственном числе. Он решил действовать. Вытащил пистолет, снял курок с предохранителя. Затем отложил его в сторону и вынул из ножен финку. Погладил рукоятку – память о финской войне, заработал в честном бою: забрал у убитого им финского снайпера-кукушки. Мотоциклист приближался. Бородай поднес бинокль к глазам – в мотоцикле ехал лишь один человек. Возможно, отстал от основной колонны, а может и просто едет сам по себе по какому-нибудь заданию. Бородай быстро оценил ситуацию: стрелять было рискованно, выстрел мог привлечь внимание немцев. Когда мотоциклист проехал мимо того места, где лежал Бородай, Андрей вскочил, одним прыжком выскочил на дорогу и с силой бросил финку – нож вонзился немцу прямо под левую лопатку. Мотоцикл тут же съехал с дороги и свалился в кювет, а мотоциклист, вывалившийся из него, долетел до самого пшеничного поля. Оглянувшись по сторонам, Бородай быстро перебежал через дорогу, снял с плеча мотоциклиста автомат, вытащил запасной рожок, затем поднял мотоцикл, вытащил его на дорогу… Постоял пару секунд, приводя в норму дыхание, и вдруг снова вернулся к убитому немцу. Оценил, что его комплекция вполне приемлема для него, быстро раздел его, снял с лица мотоциклетные очки, раз-делся сам и, бросив подальше в пшеницу свою одежду, напялил на себя все немецкое. Положил в коляску оружие, документы немца спрятал в карман. Вот теперь он вполне безопасно может добраться до леса!
И в самом деле, Бородай спокойно проехал все немецкие посты, мост через речку, поехал по Чумакам, затем по проселочной дороге через колхозные поля помчался в сторону Саевки. А там уже и лес.
Но до леса он доехать не успел – вдруг совсем рядом, с другой стороны пшеничного поля застрочили автоматы и послышались выкрики и смех. Бородай остановил мотоцикл, приподнялся прямо на мотоциклетных педалях, посмотрел в бинокль. А там едва ли не бой разгорелся, впрочем, слишком короткий. Минут через десять все затихло. На дороге стоял грузовик, вокруг него панически бегали какие-то люди в немецкой же форме. Нескольким человекам удалось добежать до леса и там скрыться.
А произошло вот что.
Отряд капитана Светлова в немецкой форме продолжал свой путь по дорогам Пятихатского района. Впереди было большое пшеничное поле, в котором устроили засаду немцы. То ли им кто-то сообщил о приближении русских, то ли они, заслышав рокот мотора американского грузовика, на всякий случай укрылись среди пшеницы. Когда же поняли, что машина едет в единственном числе, вышли на обочину и приказали остановиться.
- Что делать, командир? – водитель явно занервничал, поставив ногу на педаль сцепления. – Не остановимся, начнут стрелять, остановимся – тоже быстро раскусят, кто мы.
- Денисенко, – негромко позвал Светлов, – узнай, что хотят.
- Так убьют ведь, – ответил Денисенко, переваливаясь через борт.
- Не пойдешь, я тебя убью, – прошипел Светлов. – Если выберемся.
Денисенко в полевой форме капрала вермахта пошел навстречу махавшим ему гитлеровцам. Шел медленно, покрывшись испариной, оттягивая вдруг ставший слишком тугим ворот гимнастерки.
- Komm hier! Komm, komm, – звали немцы.
- Was ist los? – спросил Денисенко.
Но в ответ раздались выстрелы. Денисенко тут же, как подкошенный, упал посреди пшеничных колосьев. Немцев было всего трое или четверо, но они тут же начали палить по машине. Русские даже опомниться не успели. Первым выскочил из кабины Светлов, за ним водитель, которого тут же в плечо ужалила немецкая пуля. От боли и страха он даже бросил на землю карабин и помчался так быстро, что вскоре опередил самого Светлова. Из кузова бойцы тут же стали выпрыгивать на землю, один из них даже успел выпалить очередь в сторону немцев, впрочем, безо всяких для них последствий. Одна из немецких пуль попала машине в бензобак, и буквально через пару секунд раздался взрыв, в небо взметнулось пламя и полетели куски грузовика. Взрыв и пожар и помогли пятерым бойцам Светлова во главе с ним самим укрыться сначала в высоких колосьях пшеницы, а затем, когда стемнело, незаметно перебраться в лес. Раненый в плечо и ногу, Денисенко ночью также дополз до леса, где его и подобрали свои.
Бородай лишь головой покачал. Бросил бинокль в коляску, снова завел мотоцикл и поехал дальше. Его ждал лес и партизанский отряд.
6.
И в этот раз немцы шли весело, с песнями, и от одних этих песен мурашки бегали по коже. Вот уже немцы взошли на мост и топот их кованых сапог был слышен далеко вокруг. В этот момент село будто внезапно проснулось. Сотни людей начали суетиться, бегать, собираться в дорогу, словно пытаясь в мгновение ока покинуть родные места или исчезнуть куда-нибудь с глаз долой. Забрехали во все горло собаки, чувствуя чужих, замычали коровы, заблеяли козы и овцы, которых пора было доить и гнать на выпас… А немцы уже шли по селу, по дороге в направлении к главному майдану, где с одной стороны была школа, самая большая и самая красивая, к тому же из кирпича, постройка Чумаков, а с другой стороны, такой же кирпичный сельсовет и правление колхоза. Напротив школы стоял небольшой мазаный домик – школьная библиотека и изба-читальня. По дороге же, метрах в пятидесяти от школы выделялась своим красным кирпичным цветом и зеленым куполом с крестом церковь святого Николая. Гитлеровцы промаршировали мимо сельмага, мимо крестьянских хат, утопающих в зелени садов.
Но вот фашисты подошли к церкви и остановились. На дороге, вблизи школьной площадки, их ждало несколько человек с хлебом-солью на вышитом рушнике. Одним из них был грузный, маленького роста, рыжий, с лишаями на лице Данило Пудович, бывший кулак (по-украински – куркуль), раскулаченный и сосланный в Сибирь вместе с другими куркулями, но, видимо, «осознавший» свою вину (или отсидевший положенное) и вернувшийся в родную хату с женой и тремя детьми (еще двое не перенесли лишений и умерли в сибирском захолустье). Именно там, в Сибири Данило и обморозил лицо, с тех пор покрывшееся лишаями. Но, вернувшись, они продолжали жить изгоями, и Пудович понимал, что при Советах ему все равно житья не будет, немцы же могут дать ему шанс. Он надеялся, что в этот раз они задержатся в селе надолго. Он стоял вместе со своей женой Евдокией, сухой, но жилистой бабой. Другим был Федор Кулиш, бывший колхозный звеньевой, уволенный председателем колхоза Иваном Буряком за пьянство, разгильдяйство и длинный язык. С тех пор Кулиш ходил обиженным не только на Буряка, но и на весь белый свет. Постепенно Пудович и Кулиш сблизились, хотя и чувствовали между собою разницу. По крайней мере, Пудовичу было с кем перекинуться словами. К ним подошел высокий оберлейтенант с переводчиком, вероятно, из фольксдойче, как фашисты называли всех местных немцев.
- Wie hei;t du? – немец с чувством брезгливости осматривал лишаи на лице Пудовича.
- Как тебя зовут?
- Меня… Я… Данило… Данило Пудович, - Пудович даже запнулся от неожиданного вопроса, пухлые и волосатые руки его задрожали.
- Пу-до-вич, – по слогам проговорил оберлейтенант. – Jude?
- Что? Что он спросил? – заволновался Пудович.
- Ты – еврей? – перевел переводчик.
- Да-а… бог с вами! Вы что! – отмахнулся от этого вопроса и перекрестился, повернувшись к церковному кресту, Пудович. – Какой же я еврей. Посмотрите, – он склонил голову, показывая офицеру свою макушку, – глядите – я же рыжий. Разве бывают рыжие евреи?
Переводчик перевел слова Пудовича, оберлейтенант хмыкнул:
- Die Juden sind verschiedene!
- Евреи бывают всякие.
Впрочем, немец не стал продолжать этой темы. Он снял перчатки и прикурил от быстро и услужливо зажженной переводчиком спички.
- Und wer ist das?
- Это твоя жена?
- Что? – снова растерялся Пудович.
- Тебя спрашивают, кто стоит рядом с тобой?
- А, да, да. Да, это Дуся, моя жена.
- Das ist sein Frau? – переводчик был настолько маленького роста, что ему, для того, чтобы обратиться к высокому светловолосому оберлейтенанту, приходилось задирать голову.
- А я Кулиш, Федор Кулиш! Приветствую славную немецкую армию в наших краях, – засуетился Кулиш, также протягивая немцам хлеб-соль.
Оберлейтенант кивнул переводчику, тот отломил кусочек от пшеничного каравая, макнул в солонку и принялся жевать, одобрительно кивая офицеру.
Пока оберлейтенант с переводчиком разговаривали с Пудовичем, майор Киндерман, командир полка, отдал приказ обустраиваться. И работа сразу же закипела.
На здании сельсовета, на месте довоенной таблички «Правление колхоза «Зирка коммуны»» появилась написанная пока от руки на листе белого ватмана другая: «Kommandatur». Здание школы тут же было освоено полковым завхозом под солдатскую казарму. Оттуда начали выносить парты, всякие школьные принадлежности, книги, карты, портреты писателей, деятелей науки и партийных вождей. Все это сбрасывалось в одну кучу в центре школьного двора. Из рук одного из солдат, несшего сразу несколько портретов, выпал один и стоявший рядом фельдфебель сначала окликнул солдата, а затем, глянув на землю, улыбнулся:
- O, gut! Genosse Stalin!
Фельдфебель шутливо щелкнул каблуками, вытянулся в струнку и пошел печатать шаг таким образом, что уже через несколько секунд подошва его кованого сапога оказалась прямо на лице лучшего друга фюрера (каким считал себя Сталин всего каких-то пару лет назад).
- O, entschuldigen Sie mir bitte, Genosse Stalin, – фельдфебель сошел с портрета и, приложив руку к сердцу, чуть склонился над портретом, как бы извиняясь.
Раздался дружный гогот солдат и младших офицеров, наблюдавших за этой сценой. Вскоре вся эта гора ненужного теперь хлама заполыхала в огне.
Вскоре на стене сельсовета, то бишь комендатуры, был вывешен огромный плакат, на котором был изображен Сталин, с увлечением поджигающий города, сёла, поля пшеницы, закрома родины, которого на месте преступления хватает за шиворот солдат вермахта. Таким образом нацистские пропагандисты откликнулись на призыв Сталина от 3 июля 1941 года: «В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды... для борьбы с частями вражеской армии... для взрыва мостов, дорог, порчи телеграфной и телефонной связи, поджога лесов, складов и обозов... При вынужденном отходе частей Красной армии не оставлять противнику ни одного килограмма хлеба... Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывоза его в тыловые районы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно быть уничтожено».
Майор Генрих Киндерман в сопровождении адъютанта, молодого с бычьей шеей и крючковатым, хищным носом лейтенанта Штамме, вошел в здание правления, осматривая каждую комнату. Начальник штаба, майор Шварцманн с фельдфебелем и тремя автоматчиками пошли осматривать церковь.
Церковь эта была построена в самом конце восемнадцатого столетия и осталась едва ли не единственной сохранившейся после 1917 года церковной постройкой во всей округе. Квадратная в основе, одноглавая с таким же приделом из красного кирпича и шатровым куполом, у самой земли выложена грубым красным же гранитом, стрельчатые окна с тремя кокошниками над ними с двух сторон, справа – одноэтажная трапезная с небольшим куполом. Церковь была видна издалека и с любой стороны села. С обеих сторон от больших полукруглых дубовых дверей, обитых железом, выложены из более темного кирпича кресты. Над дверями находятся три оконницы (средняя – самая большая) для колоколов. Передняя часть церкви более высокая. На шестигранном куполе возвышается небольшой круглый шпиль, покрытый тонкими медными листами от времени покрывшимися зеленым налетом. И на самом верху – белый железный крест, который, блестя на солнце, казался серебряным. Вторая, большая часть церкви закруглена. С обеих сторон – двери с крыльцом. Все окна в церкви закрыты ажурной решеткой. Восьмигранный купол, более низкий, чем главный, тоже украшал белый крест.
Правда, придя к власти, большевики недолго терпели церковные проповеди: едва началась коллективизация, в начале тридцатых годов комбедовцы (члены созданных во всех селах и деревнях Советского Союза комитетов бедноты) по приказу партячейки стали вывозить из села в Пятихатки (а оттуда – дальше на восток, в Сибирь) всех, так называемых куркулей (кулаков) и священников с семьями. Участвовал в этой высылке и молодой Иван Буряк, который, придя домой, плакал – ведь поп, а особенно попадья, в годы его сиротской юности принимали живое участие в его судьбе, да и подкармливали его и двух его младших сестер, Наташу и Надю. Но как он мог ослушаться приказа? Саму церковь закрыли, разграбили все, что можно было, а потом превратили в складское помещение. И лишь в начале войны Сталин, вспомнив о своем семинарском детстве и юности, позволил священникам развернуться вновь. Так и в Чумаках снова появился поп.
Подойдя к главным дверям, автоматчики начали стучать по ним прикладами. Спустя несколько минут в дверном проеме появился отец Феодосий Зинченко в длинной черной рясе с маленьким крестом на груди.
- Чего изволите, господа? – спросил он неохотно, таким тоном, будто ему было все равно, кто к нему пришел.
- Мы прийти просмотреть ваш кирхе, – прокартавил майор, войдя внутрь и рассматривая стены с плохо сохранившимися фресками.
Двое автоматчиков остались снаружи у входа.
- В церковь ходят молиться, а не рассматривать ее, – недовольно пробормотал святой отец, тем не менее, послушно следуя за немцами.
Майор искоса посмотрел на него, но молча продолжил осмотр.
Отец Феодосий был человеком абсолютно аполитичным, что, впрочем, при его профессии и неудивительно (а то как бы он выжил при советской власти?). Он хорошо знал и делал свое дело. И ему было все равно, какой власти служить, главное, чтобы количество прихожан не уменьшалось.
Между тем, разговор оберлейтенанта с Пудовичем и Кулишом завершился особо доверительным заданием для первого – с помощью немецких солдат как можно быстрее собрать вместе по возможности всех селян.
- Хорошо, будет сделано, – приложил руку к сердцу Пудович и поклонился. – Пошли, – слегка подтолкнул он жену.
7.
Для Ивана Демьяновича Буряка наступил час «икс». Он понимал, что его легко могут сдать немцам, однако же, и ему самому необходимо было срочно получить инструкции от руководителей Пятихатского подполья. Но до них нужно было еще добраться. Прямо сейчас, днем, сделать это нереально. Необходимо дождаться сумерек. Он переглянулся с женой и старшей дочерью, Марусей, и та, выйдя во двор, внимательно осмотрелась вокруг: не было ни души, а если кого и не заметила, тем было не до нее – они переживали второе пришествие немцев. Вернувшись в хату, кивнула отцу, тот быстро поднялся с лавки, прошмыгнул через двор и нырнул в погреб, закрыв за собой его легкую, но надежную дверь. Маруся вышла следом и набросила снаружи на погребную дверь замок. Все! Никого здесь нет!
В сорок первом году, когда немцы слишком быстро продвигались вглубь страны, советские власти объявили срочную мобилизацию всего мужского населения. Почти всех чумаковских мужиков, в том числе и Ивана Демьяновича, посадили на подводы и повезли в военкомат. На одной из подвод ехал Федор Кулиш, давно считавший, что председатель (то бишь Буряк) его недолюбливал за чрезмерно «длинный» язык, потому и убравший его из звеньевых. Кулиш сначала робко заговорил с одним, затем с другим о том, что им-то самим нечего бояться немцев, а вот Буряк может заставить их работать на себя и противодействовать оккупантам, а значит подвергать риску не только себя, но и свои семьи.
- Доедем до кукурузы, убьем Ивана, а сами спрячемся в кукурузе. А немцы пройдут, вернемся домой.
К счастью, Кулиша не поддержал никто. Более того, кто-то сообщил о слышанном сопровождающему обоз капитану НКВД, тот тут же снял Буряка с подводы, приказал ему вернуться в село и поручил гнать табун жеребят на восток. А Кулиша взял на заметку.
Впрочем, последнему тоже повезло. В суматохе мобилизации и подготовки к отступлению, о нем на какое-то время забыли и Кулиш, сориентировавшись в обстановке, сбежал и вернулся в родное село.
Но в тот раз немцы обошли Чумаки стороной и Ивану Демьяновичу сообщили, что он может поворачивать табун обратно. Мобилизованных же мужиков окольными путями вместе с военкоматскими сотрудниками отправили в тыл для военной подготовки и дальнейшему призыву в ряды Красной Армии.
Когда стемнело, Ивану Демьяновичу удалось благополучно выбраться из села. В Саксагани отца ждал Василь с оседланной лошадью. Путь до Пятихаток на явочную квартиру секретаря подпольного райкома партии Охрименка прошел без приключений. Получив нужные инструкции и обещание устроить его полеводом на немецкой ферме, Иван Демьянович еще до наступления рассвета вернулся домой.
8.
Данило Пудович помог фашистам собрать практически все село на базарной площади. Тех, кто не очень хотел идти, подгоняли прикладами, а иных и коваными сапогами. Некоторое время молча разглядывал толпу с сигаретой в зубах тот самый молодой, высокого роста оберлейтенант, который беседовал с Пудовичем и Кулишом. Собрались, в основном, женщины да старики, кое-где разбавленные подростками. Люди были настороженны, большинство смотрело на происходящее исподлобья. Пудович глазами явно кого-то искал. Наконец, взгляд его остановился на Прасковье Ивановне Буряк. Раздвинув локтями стоявших плотной толпой односельчан, он приблизился к жене председателя и, брызжа слюной, раздраженно спросил:
- Куда спрятала своего мужика?
- Иван не кусок хлеба, чтобы его прятать. У него есть голова на плечах и туловище с ногами. Он еще вчера с вечера уехал в Пятихатки выбивать зерно для посевной.
- Хоть бы постыдился земляков, выродок. У председателя четверо детей, – цыкнула на Пудовича одна из женщин.
- Когда твой мужик вместе с Буряком меня раскулачивал и оставил моих детей голыми и голодными, небось, весь исстыдился, – огрызнулся Пудович, но отошел на свое прежнее место.
Поняв, что уже пора, оберлейтенант Шварценбек отбросил в сторону окурок и заговорил неспешным, но повелительным голосом (переводчику, естественно, тон передать не удалось, но хватало и просто перевода):
- Отныне вы, жители этого села, будете подчиняться немецким властям, которые принесли вам долгожданное избавление от ига коммунистов, комиссаров и русских оккупантов, – в толпе едва послышался шумок, которого, впрочем, офицер даже как бы ждал, сделав небольшую паузу.
Дождавшись, пока толпа успокоится, оберлейтенант продолжил:
- У вас есть сорок восемь часов для того, чтобы зарегистрироваться в нашей комендатуре. Кто этого не сделает в срок, будет считаться пособником коммунистов и партизан, будет выявлен и повешен.
В этот момент к оберлейтенанту подошел майор в сопровождении двух автоматчиков. Оберлейтенант и переводчик повернулись к нему лицом, вытянулись по стойке «смирно» и щелкнули каблуками сапог. Киндерман приподнял свою холеную, толстую руку вверх, приветствуя подчиненных. Спустя несколько секунд оберлейтенант Шварценбек продолжал, указав рукой на Киндермана и слегка повернувшись в его сторону:
- Сейчас вы видите перед собой коменданта, господина майора Киндермана. Снимите шляпы, свиньи, – Шварценбек дождался, пока все исполнят его команду. – И с этого момента всегда, когда вы увидите перед собой не только господина коменданта, но любого немецкого офицера, вы должны снимать головные уборы, если не хотите, чтобы вам вместо этого сняли головы.
Шварценбек негромко засмеялся своей шутке, переводчик ему подхихикнул, а подполковник, все время перебирая губами, словно жуя жвачку, изобразил на своем лице нечто, похожее на улыбку.
***
В то время, пока на базарной площади все село слушало выступление оберлейтенанта, из хаты Буряков вышла маленькая семилетняя девочка, одетая в белое в красные горошинки платье. Это была Галинка, дочь Ивана Демьяновича. В руках у нее был потертый старый, доставшийся ей в наследство от старших детей портфель. Пошла она в направлении школы. Недавно проснувшись, она, естественно, даже не подозревала о том, какие изменения произошли в ее селе. Лишь отсутствие в доме матери и старших детей несколько удивили ее (к частому отсутствию отца все дети давно привыкли – таков был удел всех руководителей). Пятилетняя Соня, самая младшая, продолжала спать, лишь перевернувшись на другой бочок после того, как Галинка слезла с печи.
Подойдя к школе, Галинка увидела много незнакомых людей в зеленых мундирах, касках и с автоматами. В ее маленькой головке, украшенной широкой косичкой с белым бантиком (Галинка не любила заплетать себе косу сама, но сегодня пришлось это сделать), промелькнула мысль: «Немцы!» Но едва она об этом подумала, как к ней подошел один немец:
- O? Junge Frau! Was ist los? Wilst du lernt?1
- Что? – не поняла Галинка. – Дядечка, вы говорите, пожалуйста, по…
- Weg von hier! Schnell! Schnell! Weg!2 – прикрикнул на нее оказавшийся неподалеку отсюда фельдфебель, немолодой уже офицер со многими шрамами на лице, и, повернувшись к приветствовавшему девочку немолодому солдату, прикрикнул и на него.
Тот вытянулся в струнку, пробормотал:
- Jawohl, herr Feldwebel! – и удалился.
Маленькое с уже сходящим летним загаром личико Галинки, серые ласковые глазки смотрели прямо в глаза фельдфебелю, который в этом детском блеске глаз увидел не удивленный вопрос, не детскую покорность, а нечто иное. И хотя на лице ее засветилась детская непосредственная улыбка, именно этот непонятный для него блеск в глазах не понравился фельдфебелю. Он автоматически нащупал правой рукой кобуру на боку и одним движением пальца расстегнул ее. Галинка попятилась назад, с каждым шагом ускоряясь. Теперь в ее глазах были печаль и неприкрытый испуг. Разве могли понять эти грубые солдатские души, что в этот момент переживала в душе маленькая девочка? Галинка не понимала, что она, такая маленькая, могла сделать плохого этому здоровенному, смуглому от загара вояке? Немец, тем временем, достал пистолет и, чуть приподняв его, навел на Галинку.
- Пух, пух! – позлорадствовал фельдфебель под громогласный гогот солдат.
То ли споткнувшись о лежавший на ее пути камень, то ли от испуга она упала, но тут же вскочила на ноги, схватила в руку портфель и бросилась бежать отсюда под еще более дикий гогот фашистов.
Но, миновав церковь, она остановилась, о чем-то немного подумала и оглянулась назад. Немцы, разумеется, и не думали за ней гнаться. Она осталась одна. Перевела дух, наклонилась к земле, нашла палочку и начала писать на земле буквы и цифры, которые успела выучить в школе за неделю с небольшим занятий в первом классе.
Тем временем оберлейтенант Шварценбек продолжал свои наставления селянам.
- Все новости будут вывешиваться на доске объявлений возле комендатуры. Вы обязаны каждый день их внимательно читать. Отныне, для вашего же спокойствия в селе вводится комендантский час – с двадцати двух ноль-ноль до шести утра. Это для вас главное. Пока главное! С самыми же важными вопросами обращайтесь непосредственно к вашему новому коменданту, господину майору, – Шварценбек облегченно вздохнул, закончив свое выступление.
Эта безмолвная толпа крестьян бесила его все больше. Конечно, они не могли открыто сказать ему все, что хотелось бы, но по тому, как они вели себя, все было и без слов понятно. Это настроение местных жителей понял и Киндерман. Он не мог понять, почему эти украинцы не бросаются ему в ноги с благодарностью, ведь фюрер в своих выступлениях постоянно подчеркивал, что в России у них, немцев, много союзников: все народы, кроме русского. Но они уже больше года воюют в России и ничего подобного почти не наблюдают. Подполковник, все так же продолжая жевать, ленивым хищным взглядом смотрел на толпу, возможно, пытаясь выхватить оттуда кого-нибудь одного, наиболее непреклонного, чтобы на нем сорвать весь свой гнев.
- Я не понял, почему к новому коменданту? У нас до сих пор не было ни одного, – не выдержал кто-то из селян.
В тот же миг в толпе воцарилась мертвая тишина: все ждали, как на это отреагируют немцы. А Данило Пудович резко повернулся лицом к толпе, пытаясь разобрать, кто это сказал.
- Halt! – прикрикнул на толпу оберлейтенант, пока переводчик переводил сказанное Киндерману.
Майор еще более ненавистным взглядом посмотрел в толпу, но, не выдержав на себе взгляды нескольких сотен глаз, опустил свои глаза, повернулся и молча пошел прочь. За ним тронулись и остальные. Киндерман сел в черный «хорьх» с открытым верхом, стоявший неподалеку, и немного посидел с прикрытыми глазами. Наконец, пришел в себя и кивнул пожилому ефрейтору, сидевшему за рулем:
- Поехали! Нужно осмотреть окрестности.
9.
Когда старшие Буряки (кроме главы семьи, естественно) пришли домой, то увидели на потемневшей деревянной кровати, стоявшей у окна, уткнувшуюся в подушку Галинку. Худенькие плечики ее вздрагивали. К ней подошла мать, худощавая, но жилистая и крепкая женщина среднего роста, с крупной бородавкой на подбородке. Она присела на край кровати, подняла дочкину головку, и, заглянув в ее глаза, встревоженно спросила:
- Что с тобой, дочка? Ты испугалась, что осталась одна?
- Разве я первый раз осталась одна?
Галинка, утирая кулачками слезы, забралась на колени к матери и начала свой рассказ о том, как она проснулась, а в доме и во дворе никого нет, о том, как она потом позавтракала накоротке – выпив молока с караваем, собралась в школу, и как она удивилась, увидев пустынные улицы; затем, когда она подходила к школе, то увидела много незнакомых людей с автоматами…
- Маруся, а что такое ах-ту-мат, – перебила сестру Соня, самая младшая, удобно устроившаяся на коленях у старшей сестры.
- Не мешай, – вместо ответа проговорила Маруся.
Галинка несколько секунд молча смотрела на Соню, потом на Марусю и лишь после этого продолжила рассказ. Она уже успокоилась и не всхлипывала, как вначале, лишь иногда ее повествование прерывали глубокие вздохи. А Соня, насупившись после Марусиных слов, встала и подошла к Василю, обняв его за талию. Брат нежно погладил ее по головке.
- Во, гады! Если б я мог, я бы… Над малышами издеваются, собаки, – сказал Василь после того, как Галинка замолчала, и сжал кулаки.
- Не надо плакать, доча, – мать обняла Галинку и приголубила. – Они не должны видеть, как плачут советские люди. Даже тогда, когда дуло автомата смотрит прямо на тебя… Ну ладно, давайте есть.
Прасковья Ивановна посадила Галю на кровать, поднялась и подошла к печке.
- Мам, я не хочу есть, я пойду на улицу, – Василь подошел к сенным дверям. – Меня уже наверняка хлопцы ждут.
- Ты сдурел, что ли? – выругалась мать. – Какие хлопцы? Немцев полное село.
Но ей в ответ раздался лишь стук закрываемых дверей.
- Ну, пострел, – улыбнулась вслед брату Маруся.
- Его же могут немцы убить, – испугалась Галинка.
- Если не будет их задирать, не убьют, – пожала плечами Маруся. – Они, судя по всему, не завтра отсюда уйдут. Что ж нам теперь, сидеть по хатам и дрожать мелкой дрожью, боясь, что тебя или твоего родственника убьют? Зачем тогда вообще жить. Уж лучше сразу пойти к немцам и сказать: «Убейте меня, а то я боюсь».
Мать как-то странно посмотрела на старшую дочь и почему-то улыбнулась.
10.
На следующий день около девяти утра немало селян собралось на школьном дворе. На доске объявлений, на которой даже еще краска не просохла, висело два отпечатанных на машинке листа бумаги. На них на украинском и немецком языках было написано о том, что следовало делать (сообщать новым властям о коммунистах и активистах, помогать немецкой армии собирать урожай для нужд фронта и тому подобное), и о том, что не следовало делать (прятать оружие, укрывать партизан и коммунистов, и так далее), а также о новых порядках и о комендантском часе. Большинство из пришедших сюда читало эти объявления и про себя покрывало немцев трехэтажным матом. Другие радовались, что, наконец-то, пришли настоящие хозяева, готовые установить порядок и приструнить распоясавшихся в своей слепой вере в товарища Сталина и построение общества всеобщего благоденствия коммунистов.
- Не успели прийти, а уже свои порядки устанавливают, – негромко произнесла Надежда Шокотько, сорокапятилетняя женщина с легкой проседью в каштановых волосах.
- Ничего. Не долго им хозяйничать на нашей земле. Бог даст, скоро уйдут, – ответила ей пожилая селянка и отошла в сторону.
- Эй, вы там! – послышался довольно грубый мужской голос. – Хватит там вам балаболить. Становитесь в очередь и записывайтесь.
Все повернулись на этот голос и узнали вчерашнего переводчика, маленького, худого, с русыми волосами и смешно оттопыренными ушами. Нехотя селяне стали подтягиваться к письменному столу, вынесенному из школы на улицу.
- Говорите имя, фамилию, год рождения, состав семьи. Понятно? Ну, давай первый!
- Гнатюк Катерина Филипповна, – к столу подошла женщина с седой головой, утиравшая платком влажные глаза.
Три дня назад, еще до прихода немцев в село, она получила похоронку на своего единственного сына и до сих пор не могла прийти в себя: говорила, всхлипывая, и было видно, что это раздражало писаря.
- Какого года? – грубо спросил он ее. – Потом реветь будешь.
- 1892-го, – продолжая всхлипывать, ответила женщина.
- Ну, а дальше? – настаивал все такой же грубый и раздраженный голос.
- Щенка ее убили, вот она и ревет.
Все стоявшие в очереди к писарю посмотрели на того, кто это произнес: у входа в комендатуру, где уже висел фашистский красный флаг с черной свастикой в белом круге, рядом с охранником-автоматчиком стоял довольно улыбающийся Пудович. Спустя минуту он уже сидел рядом с писарем, откинувшись на спинку стула, и, закинув ногу на ногу, выставлял напоказ новые немецкие сапоги.
- Муж где?
- Что? – не поняла женщина.
- Где твой муж? На фронте, партизан, коммунист?
- Вдова я. Уже семь лет.
Писарь глянул на Пудовича и тот утвердительно кивнул головой.
- Уберите ее, – скривившись, приказал писарь.
Пудович с готовностью поднялся на ноги, но стоявшие рядом женщины с презрением и ненавистью посмотрели на него и отвели Катерину Филипповну в сторону, начав успокаивать. Пудович безразлично пожал плечами и снова сел.
Вокруг комендатуры и превращенной в казарму школы ходили десятки немецких солдат, обустраивавшихся на новом месте. Несколько солдат, стоя в отдалении, то ли следили за очередью селян, то ли просто бросали взгляды на писаря и стол, за которым он сидел. Один немец влез в открытое окно школы, высунул ноги наружу, вынул из кармана губную гармошку и заиграл, даже закрыв от удовольствия глаза, веселую германскую мелодию:
«По соседству от казармы
у больших ворот
столб стоит фонарный
уже не первый год.
Так приходи побыть вдвоем
Со мной под этим фонарем,
Лили Марлен,
Лили Марлен…»
- Следующий, – уже более спокойным голосом произнес писарь.
- Глущенко Левко Саливонович, 1875-го года…
- Макуха Марфа Никаноровна, 1914-го…
- Шмалий Павло Несторович…
И так далее: десятки имен и столько же дат.
Писарь все чаще делал перекуры, по лицу его стекали капли пота, багровая кожа его блестела на еще жарком сентябрьском солнце. Он явно устал, становился все более раздражительным.
К столу подошел старый, но еще довольно крепкий дед, высокого роста, широкий в плечах. Он наводил страх на всех пьяниц и дебоширов в селе, его и побаивались, и уважали одновременно.
- Сокил Мефодий Гаврилович, – будто гром, прогремел его голос над столом, у писаря от неожиданности даже рука дрогнула и он глянул на подошедшего снизу вверх.
Пудович, который, казалось, даже заснул, вздрогнул и, осторожно подняв ногу, лежавшую на другой, тихо поставил ее на землю. Даже в нынешнем своем положении он побаивался этого двухметрового деда.
- Я прошу вас говорить потише, – кашлянув в кулак, произнес писарь. Даже впервые видя этого человека, писарь не рискнул говорить громко и уверенно, как он делал это прежде. – Вы – коммунист, активист?
Со стороны казалось, что писарь даже пожалел, что задал такой вопрос. Готовясь услышать ответ, он даже вобрал голову в плечи.
- Нет! Но теперь мне жаль, что не вступил раньше в партию и не разобрался с такими вот куркулями-предателями, как Данило, – его голос, казалось, заглушал все немецкие голоса вместе взятые, которые слышались в ближайшей округе.
Сокил не обращал на немцев никакого внимания. Зато его рокот привлек внимание стоявшего у комендатуры фельдфебеля. Он подошел и стал немного в стороне, наблюдая за происходящим и изобразив на лице презрительную усмешку.
- Ну, ты… вы… Вы на меня голос не повышайте, я при исполнении служебных обязанностей, – в грубом голосе писаря вновь послышались нотки раздражения. – А то ведь я могу сделать вам очень плохо…
- Ты мне еще угрожаешь, крыса? Да в моей семье никогда не праздновали труса. Мой отец честно, как герой, погиб в Порт-Артуре, я бил вашего кайзера в Первую мировую, брат мой брал Зимний, а сын сейчас бьет вас и в хвост, и в гриву, а ты мне угрожаешь тут, – Сокил своей сильной рукой ударил по столу, едва не сломав его.
Писарь сидел весь красный, набычившись. Раздраженный и испуганный, он не знал, у кого искать поддержки: у Пудовича, который и сам был не рад, что сидел рядом, у селян, которые стали потихоньку приходить в себя и тихо посмеиваться, или у фельдфебеля, взгляд которого писарь неожиданно поймал на себе. Фельдфебелю было смешно, но он все же подозвал к себе трех автоматчиков и кивнул им в сторону стола. Те, передернув затворы, пошли на выручку писаря.
Но этого пока не видел Сокил. Он уже успокоился и продолжал говорить не так громко.
- Ты видишь – над тобой смеются не только твои хозяева немцы, но даже мои земляки, которые, казалось бы, должны трястись от страха. Вон, даже друг твой, – он указал рукой на Пудовича, – кабы сам в штаны не наложил, помог бы тебе.
Селяне снова негромко засмеялись. Эти слова будто ошпарили Пудовича. Он вскочил и, ударив кулаком по столу, сипло прокричал:
- Ну ты, Гаврилыч, тут не очень! Это тебе не советская власть. Тут иные законы. Вон, оглянись, – Пудович кивнул на подошедших сзади к Сокилу автоматчиков.
- Я тебе не Гаврилыч, понял?! А на ваши фашистские законы я плевать хотел.
Сокил набрал в рот слюны и сплюнул прямо под ноги Пудовичу. Но в этот момент почувствовал, что ему в бок уткнулось дуло немецкого автомата.
- Господин писарь, простите непутевого старика, он сам не ведает, что болтает. Не в себе он…
У края стола очутилась полноватая, морщинистая женщина, на целых полторы головы ниже Сокила. Она держалась за сердце, белый платок с ее головы сполз на затылок, голос дрожал, готовый вот-вот перейти в рыдания. Это жена Сокила. В отличие от мужа, тихая и малоприметная женщина, никогда лишний раз рта не раскрывавшая. Сейчас она поняла, что эта выходка может слишком дорого обойтись ее мужу. И она готова была биться за него. Она взяла его за руку и стала оттаскивать подальше от писарского стола.
- Мефодюшка, оставь их. Греха ведь не оберешься. Пошли домой.
Сокил и сам понял, что слишком перегнул палку. Сегодня за немцами сила. Его же сила может понадобиться завтра. И он опустил голову и проворчал:
- Ну и черт с ним… Пошли, Катерина.
Немцы не стали преследовать его, но писарь взял его на заметку, и вечером на столе у коменданта появилась докладная на местного селянина по фамилии Сокил.
После нескольких минут молчания, немного придя в себя, писарь уже тихим и не таким грубым голосом, искоса поглядывая на автоматчиков, и недовольный тем, что немец на подоконнике все еще продолжал играть нудную в своей беззаботности, не понятную ему мелодию, проговорил:
- Давай дальше! Кто там на очереди?
Один за другим подходили люди. Пудович почти сразу после «разговора» с Сокилом куда-то исчез. Наконец, перестал играть на своей губной гармошке толстогубый солдат.
К столу подошла женщина с чуть удлиненным лицом и легкой проседью в волосах и выпуклой родинкой на подбородке.
- Буряк Прасковья Ивановна, 1903 года рождения. Четверо детей: Мария, Василь, Галя и Соня…
- Давай дальше, – снова скомандовал писарь.
- Якоб Ротенберг…
Писарь встрепенулся, поднял голову и внимательно посмотрел на говорившего – высокого мужчину с голубыми, близко посаженными глазами, с аккуратной стрижкой и такими же аккуратными усиками. После недолгой паузы писарь, немного удивленно, акцентируя каждое слово, спросил:
- Вы – немец, фольксдойче?
- Да, я немец. А разве из моего имени и фамилии этого не видно?
Якоб говорил неспешно, словно выбирая каждое слово. Глаза его вонзились в писаря, но видели скорее не его самого, а то, что он записывал в толстую амбарную тетрадь.
- А-а, как вы здесь, в этой глуши, оказались?
- Это очень длинная история.
Якоб говорил практически без акцента, кроме тех случаев, когда он сильно волновался. Тогда в его речи явно проскальзывал немецкий акцент. Но сейчас ситуация была несколько странной – оба (и писарь, немец-полукровка, и Якоб) разговаривали друг с другом по-украински, даже сами не замечая этого.
- Подождите немного, я сейчас схожу за господином офицером.
Писарь поднялся и повертел головой в поисках кого-нибудь из офицеров. В комендатуру идти ему не очень хотелось. К счастью для него, мимо проходил оберлейтенант Шварценбек.
- Господин офицер! – позвал его писарь. – Господин оберлейтенант! Вот этот… ну, dieser Mensch ist Deutsche,1 - писарь с трудом подбирал немецкие слова, указывая рукой на Якоба.
И, странно, голос его в этот момент звучал как-то непривычно мягко и заискивающе.
- Was, was? Wer ist Deutsche hier?2 – Шварценбек подошел поближе.
- Ich bin,3 – Якоб повернулся лицом к оберлейтенанту.
- O! Wie geraten Sie hierher?4
- Das ist eine lange Geschichte, Herr Offizier.5
- So, und was eilen Sie irgendwohin?6
- Nein, aber…7
- Хорошо! Как вас зовут? – Шварценбек положил руку на плечо Якоба и они неспешно пошли к дверям комендатуры.
Селяне смотрели им вслед.
- Меня зовут Якоб Ротенберг, – Якобу было не очень приятно общаться с человеком, оккупировавшим его страну.
Да, Россия уже стала его страной, его второй родиной – ведь он прожил здесь уже немало лет, у него здесь появилась семья, родились дети. Здесь у него появились друзья, а его сыновья и вовсе сельчанами воспринимались, как свои. Но Якобом овладело и другое чувство – это был все же немец, его кровный брат по нации. И он не знал, как ему вести себя, у кого спросить совета. Но одно он уже успел усвоить в последнее время – благодаря тому, что он сам немец, ему можно чувствовать себя в большей или меньшей безопасности, и грех было этим не воспользоваться.
Шварценбек и Якоб вошли в комендатуру.
А к столу писаря продолжали подходить селяне.
На ясном, прозрачном небе вдруг появились большие серые тучи. Минут через десять начался дождь и писарь вынужден был закончить на сегодня свою работу. Все разошлись по домам. Дождь, тем временем усиливался. Небо затянуло совсем. Запахло грозой.
11.
Иван Демьянович Буряк чувствовал приближение грозы с тех пор, как с ним случилось несчастье. Это было лет восемь назад. Буряк работал тогда агрономом в своем колхозе «Зирка коммуны». Вместе с двумя садоводами (своим и из саксаганского совхоза) он на подводе возвращался из Пятихаток с совещания партактива. Погода была пасмурной, и они торопились до дождя добраться домой, гнали лошадей, но гроза началась прежде, чем они добрались даже до Саксагани. Совхозный садовод предложил заскочить к местному агроному, который не поехал в Пятихатки из-за болезни: и грозу переждут под крышей, и коллеге расскажут о совещании. Так и решили сделать.
Агроном Скиба в это время сидел с женой в летней кухне у печки и пил чай, настоянный на травах, с медом. Жена таким образом лечила своего мужа. Иван Демьянович с помощью спутников распряг лошадей, привязал их у тына и позвал хозяина. Скиба откликнулся тут же.
- Кто там?
- Петро, ты где? – Иван Демьянович пошел на голос Скибы. – Это я, Иван Буряк, а со мной еще Глущенко и Павло Сирота. Чертова гроза застала в пути, и Павло предложил завернуть к тебе.
Они быстрым шагом вошли в летнюю кухню и, остановившись на пороге, стали отряхиваться от дождя.
- А заодно и решили тебе рассказать о совещании, – поддержал Ивана Демьяновича Сирота.
- Ну, и правильно сделали, – сразу повеселел Скиба.
Он отодвинул от себя алюминиевую кружку и глянул на жену.
- Неси горилку, Оксана. Не водой же гостей угощать. Чай они и дома попьют.
Оксана встала, быстро смахнула со стола видимые одной ей крошки, и удалилась в хату за горилкой и закуской.
- И угораздило же тебя среди лета простудиться, Петро, – покачал головой Иван Демьянович.
- И смех, и грех, мужики. Тут такие горячие деньки начинаются, а я, вон, у печки греюсь.
В этот момент с невероятной силой сверкнула молния и грянул гром неслыханной силы. Разряд ударил в трубу и передался ниже, к мазанке. Кухня мгновенно вспыхнула, занялся пожар, а электрический разряд ударил в спину опиравшегося о теплую трубу печи саксаганского агронома. Скиба мгновенно почернел и вспыхнул, как факел. Огонь перебросился и на Сироту с Буряком. Глущенко находился немного в стороне и гроза его совершенно не задела…
Иван Демьянович не помнил, как выбрался из горящей хаты. Почти в беспамятстве добежал до жеребца, привязанного к тыну. Едва отвязал его и успел забросить вверх лишь одну ногу, как снова ударил гром. Жеребец, прядая ушами, испуганно заржал и понесся вперед, как очумелый. Ивана Демьяновича поймали лишь на совхозном поле, целых 12 километров нес его обезумевший конь. Колхозникам с трудом удалось остановить коня. Каково же было их удивление, когда они заметили что поперек конского крупа (голова с одной стороны, ноги – с другой), лежит человек. Его осторожно сняли и только после этого с трудом узнали в нем своего агронома. Волосы его вмиг покрылись легкой паутиной седины. После этого случая Иван Демьянович чувствовал грозу загодя. И где бы он ни находился, в преддверии грозы всегда летел домой, прятался в чулане и плотно закрывал дверь. Только здесь, где не было сквозняков, и дверь не вырывал из его рук могучий грозовой ветер, он чувствовал себя в полной безопасности и спокойствии.
Вот и сейчас Иван Демьянович заранее закрылся в чулане. Ему помогали Галя и Соня, поскольку старшие, вместе с матерью находились в комендатуре. Но Маруся поняла, что отцу сейчас нужна помощь и поспешила домой. Тем не менее, кусок грозы с дождем достались и ей. Она не успела добежать до дому, хоть и бежала напрямую, через огород, и, чтобы не промокнуть окончательно, решила свернуть к своей тетке Наталье, родной сестре Ивана Демьяновича, чей дом находился чуть наискосок и через дорогу от председательского. Маруся знала, что мать будет недовольна этим (обе женщины не переносили друг друга), но ей было важнее поскорее укрыться от дождя.
У Ивана Демьяновича были две младшие сестры, Наталья и Надежда, которые в его жизни значили очень многое. Впрочем, и сестры благоволили своего брата, который, по сути, спас их от голодной смерти. Ивану было чуть больше десяти лет, когда умерла мать. Отец почти сразу женился на женщине, у которой также был свой ребенок. Однако через несколько лет умирает и отец. Разумеется, мачеха со своей дочерью Татьяной осталась в доме Буряков. Да и Иван не возражал против этого, так как в 1921 году начался голод, помноженный на послевоенную разруху, и шестнадцатилетнему хлопцу приходилось ездить в хлебные районы страны на заработки, а то и просто обменивать одежду на хлеб, и привозить оттуда продукты для сестер и мачехи: он ведь остался единственным мужчиной в доме. Однако мачеха оказалась не совсем порядочной женщиной. Едва Иван уезжал в очередной вояж, мачеха начинала морить Наташу и Надю голодом, все продукты отдавая своей Тане и появившемуся сожителю Пилипу.
Но как-то раз Иван вернулся из поездки раньше предполагаемого времени, и увидел неприятную для себя картину: его сестрички сидят в кустах и плачут. Он подбежал к ним, стал успокаивать и допытываться, кто же это посмел их, сирот, обидеть. Увидев брата, сестры бросились ему на шею и, прямо поскуливая от голода, стали просить у него хлеб. И тут он узнал всю правду: его сестры не только не едят тех продуктов, которые он для них добывает, но даже и не видят их. Впервые в жизни он так разозлился. Ураганом влетел в дом, заорал на мачеху и потребовал, чтобы она немедленно покинула его хату вместе со своим сожителем. Тем ничего не оставалось делать. Но женщина была не из тех, кто уходит просто так. Она забрала с собой всех лошадей, коров и коз, оставив сиротам лишь двух годовалых бычков. Впрочем, припрятанных в доме продуктов, да тех, что он привез с собой, хватило брату и сестрам для того, чтобы не умереть с голоду. К тому же, сострадательная попадья, жена настоятеля сельской церкви св. Николая, постоянно подкармливала сирот. А вскоре Ваню привлекли в сельский комитет бедноты. Жить стало проще.
В 1923 году Иван женился на Прасковье Пономаренко, дочери Ивана Пономаренко, до революции бывшего управляющим помещичьим имением в Грушеватке. Отец не раз брал с собой дочь, когда гонял помещичьи табуны на выпас аж в далекую Акмолу в киргизских степях. Свадьба была несколько неожиданной и странной. Прасковья не была из этого села, считалась пришлой. И отношение местных к ней было соответствующим. Иван Буряк познакомился с ней, когда ходил на заработки через Грушеватку. Прасковья была старше Ивана на два года, но он сразу ей понравился. По Ивану же в Чумаках сохло сразу две девки. И он не знал, какую выбрать. В этот момент в Пятихатках уездные власти собрали активистов-комбедовцев. Странным образом в городе в этот момент оказалась и Прасковья (странным потому, что отец ее уж никак к беднякам не относился, у него было крепкое средней величины хозяйство). В Чумаки они вернулись вместе.
А Наташа с Надей после женитьбы старшего брата снова почувствовали себя несчастными и одинокими девочками. Но, если тогда Иван, не раздумывая, расправился со злой мачехой, то теперь речь шла о его жене. Сестры понимали это, несмотря на свои небольшие годы – первой было двенадцать лет, второй – четырнадцать. Они пришли к Ивану, когда Прасковьи Ивановны не было дома, и заявили:
- Ваня, мы уедем в Днепропетровск. Найдем там работу, не пропадем.
- Да вы что, девочки, сестрички! Даже не думайте. Если я раньше не дал вам умереть с голоду, неужели думаете, что теперь, при советской власти вы будете голодать?
Но сестры уже приняли решение. Поняв, что их не переубедить, Иван Демьянович собрал им в дорогу продукты, дал немного денег и поцеловал каждую в щеку. На прощание все трое прослезились.
Сестры и в самом деле нашли в Днепропетровске работу – Наташа пошла в няньки, а Надя устроилась прислугой к какому-то важному советскому чиновнику. Но, видимо, старшей сестре повезло больше, поскольку младшая через полгода вернулась назад в Чумаки.
12.
Якоб вышел из комендатуры часа через три. Дождь уже заканчивался, но все еще было сыро, вокруг же земным зеркалом блестели лужи. Дул не холодный, но и не приятный сентябрьский ветер. Якоб шел домой задумчивый и думал он, по всей видимости, о чем-то весьма серьезном. Не замечая ничего вокруг, лишь благодаря какому-то шестому чувству обходя большие лужи и поскальзываясь, но удерживаясь на ногах, в мелких. Очевидно, думал о состоявшемся разговоре в комендатуре. А разговор для него был не слишком приятный, хотя и закончился тем, что его, фольксдойче, решили сделать старостой села.
Когда оберлейтенант завел Якоба в комендатуру, тот почувствовал какую-то тревогу. Шварценбек спросил одного из солдат, все еще убиравших и приводивших в порядок помещение, где сейчас находится майор Киндерман.
- Господин майор сейчас находится у себя в кабинете, третья дверь направо.
Спустя минуту Шварценбек и Якоб стояли в кабинете перед комендантом, который удивленно-встревоженно поглядывал то на оберлейтенанта, то на незнакомого крестьянина, в росте, пожалуй, не уступавшему Шварценбеку.
- Как вас понимать, Шварценбек? – наконец спросил майор.
- Господин майор, вот этот человек по национальности немец, – Шварценбек подошел поближе к своему начальнику. – Не удивляйтесь, оказывается, и в этой глуши живут наши соотечественники.
- С тех пор, как наши доблестные войска, и я вместе с ними, пересекли границы России, я уже ничему не удивляюсь, Шварценбек, – усмехнулся Киндерман. – Хотя, удивил меня ваш визит ко мне вместе с этим фольксдойче.
- Как? Но, господин майор…
Стол коменданта стоял так, что Киндерман сидел спиною к окну, как бы показывая всем, что он ничего не боится. Якоб, казалось, смотрел прямо на коменданта, но это только казалось. На самом же деле он смотрел в окно, перед которым несколько солдат, гогоча, гонялись за кем-то, но за кем, Якоб не мог разобрать: не только солдаты, но и спина коменданта прикрывали вид в окне.
Впрочем, Киндерман немного лукавил. Его, конечно же, тоже несколько удивило известие о том, что здесь, среди местных жителей, оказался немец. Майор, наконец, соизволил бросить изучающий взгляд на Якоба и пригласил его сесть на один из стульев. Шварценбек подошел к окну и стал следить за тем, что происходит на улице.
- Как вас зовут? – спросил Киндерман.
- Якоб Ротенберг.
Отвлекшись от окна и присев, Якоб стал теперь рассматривать кабинет, в котором раньше, до войны, бывал довольно часто. Тогда здесь командовал Иван Буряк. Теперь же все тут было по-другому. В углу, слева от окна стоял сосновый шкаф, отполированный стол, за которым сидел комендант, находился почти посередине комнаты. В другом углу, на тумбочке, стоял маленький школьный сейф. И только этажерка с книгами пока была нетронута. Очевидно, знакомство с литературой майор оставил на попозже.
Киндерман сидел, развалившись на стуле, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу. Он вытащил из кармана серебряный портсигар, раскрыл его и протянул Якобу.
- Спасибо, я не курю.
- Сколько вам лет? – Киндерман достал сигарету размял ее в руках и полез было за зажигалкой, но его опередил оберлейтенант, услужливо щелкнув своей.
- Тридцать восемь, господин офицер.
И вдруг Якоб невольно вздрогнул. Взгляд его остановился на небольшом портрете Гитлера, висевшем на стене с правой от Киндермана стороны. Под портретом висел такой же небольшой, но аккуратный плакатик, написанный готическим немецким письмом, видимо, каким-нибудь полковым художником. На плакатике было написано: «Deutscland ;ber alles!» – Германия превыше всего!
- А почему же вы не на фронте? Или, может, русские вам не доверяют?
- Дело в том, что я, – Якоб немного помолчал, раздумывая, стоит ли говорить об этом, но потом все-таки сказал, не сводя глаз с майора. – Дело в том, что я… не советский подданный.
- Вот как? – удивленно поднял брови Киндерман. – А вот это уже и в самом деле удивительно.
Шварценбек же, тоже заинтересовавшийся темой разговора, отошел от окна и сел напротив Якоба.
- Значит, вы живете здесь нелегально?
- Выходит, так… Но… не совсем так.
- То есть?
- Потому что я живу, как видите, ни от кого не прячась. Меня тут уважают. У меня жена, двое детей…
- Жена тоже немка? – перебил его Шварценбек.
- Нет! Она чистокровная украинка.
- И как же вы, человек высшей расы, живете среди этих… – Киндерман осекся, не зная, какое слово подыскать для этого случая, но потом вдруг переменил тему.
- И что, НКВД вас все эти годы не беспокоило, не допрашивало?
- Почему не беспокоило. Я почти год просидел в тюрьме, пока они занимались тщательной проверкой моей личности. Потом отпустили.
- Просто так взяли, и отпустили? – удивился Шварценбек.
- Ну, не просто так. Посоветовали вести себя тихо и скромно. Но я, в общем-то, и до этого так жил. Единственное, мне пришлось покинуть старое место моего проживания и вместе с семьей семь лет назад переехать сюда. И то с большим трудом. Вы, наверное, знаете, что у русских крестьян, колхозников, нет паспортов, и они, поэтому, никуда не могут переезжать. Нет паспорта и у меня, а нет паспорта, значит, нет и подданства.
- А как вы вообще попали в Россию? – поинтересовался Киндерман.
- Меня еще ребенком привез сюда Эрих Кюрценбах.
- Что за Кюрценбах?
- Заводчик из Штутгарта. Он привез меня сюда, на Украину, осенью 1914 года, когда мне было всего десять лет. Я был у него прислужкой. Он здесь открыл один из заводов по производству подсолнечного масла, частично обеспечивая им немецкие части, стоявшие на Украине во время мировой войны, частично отправляя в Германию. Господин Кюрценбах был хорошим заводчиком, получал со своего завода хорошую прибыль, но осенью восемнадцатого года, после того, как кайзер Вильгельм отрекся от престола, и Германия проиграла войну, он вынужден был вернуться на родину. И сделал это так быстро, что даже забыл обо мне. Так я и остался в России.
- Понятно! Я вас понял.
Киндерман снова затянулся сигаретой. Встал и начал расхаживать по комнате. Шварценбек тоже закурил, подойдя к окну и слегка приоткрыв его. Киндерман остановился рядом со стулом, на котором сидел Якоб, и неожиданно спросил:
- А как вы относитесь к Советам?
- Н-не совсем понял ваш вопрос.
- Я спрашиваю, не сочувствуете ли вы большевикам?
Времени на раздумывание, судя по тону майора, у Якоба не оставалось, и он почти сразу же от-ветил:
- До поры и Пудович жил с ними в согласии.
Киндерман не мог объяснить себе, чем симпатизировал ему этот полностью обрусевший (точнее, обукраинившийся) крестьянин. Он подошел к столу, стряхнул пепел в алюминиевую пепельницу.
- Хоть вы и отклонились от прямого ответа на мой прямой вопрос, но я понял вас так, что вы будете работать с нами. Или нет?
- Вы меня правильно поняли.
- Великолепно! – Киндерман прошел на свое место и сел. – Тогда вот что. С этого момента вы назначаетесь старостой села, будете здесь хозяйничать. Шварценбек! – обратился он к оберлейтенанту, тот тут же отошел от окна и вытянулся в струнку. – Озаботьтесь подготовкой соответствующего приказа.
- Слушаюсь, господин майор.
Оберлейтенант повернулся и вышел из кабинета.
- Весьма благодарен, но осмелюсь задать один вопрос.
- Пожалуйста!
- Тогда я не понимаю, кем сейчас у вас числится Пудович?
- Пудович? Это кто?
В это время раздался стук в дверь.
- Войдите!
В приоткрытые двери протиснулось самодовольное лицо Данило Пудовича. «О волке обмолвка, а он тут как тут», – промелькнуло в голове у Якоба.
- Это я, господин комендант. Пудович. Разрешите?
- Что ви хотеть, Пудович? – на ломаном русском спросил Киндерман.
- Вот тут… я принес вам списки, – Пудович медленно, с оглядкой на Якоба, подошел к коменданту.
- Я могу быть свободен, господин комендант? – Якоб поднялся, готовясь уйти.
- Нет, нет, господин Ротенберг, вы мне еще нужны. Давать ваш списки, – Киндерман протянул руку.
Пудович аккуратно вложил исписанные вручную желтые тетрадные листки в руку коменданта. Якоб снова сел на свое место.
- Здесь все: и коммунисты, и активисты, – добавил Пудович.
У Якоба от неожиданности расширились зрачки. Он даже предположить такого не мог. Самое главное, он не знал, кого внес Пудович в эти списки.
- So, gut! Можешь идти, – с трудом читая украинские буквы, произнес Киндерман, не поднимая глаз от листов.
Пудович повернулся и, подмигнув Якобу, победителем вышел из кабинета.
Пока Киндерман читал, Якоб снова начал рассматривать портрет Гитлера. И вдруг обнаружил, что у его бывшего хозяина, заводчика Кюрценбаха были почти такие же, как у Адольфа Гитлера, прическа и усики-щеточки. Якоб даже вздрогнул от такого открытия. Что это было? Либо стремление германского фюрера походить на остальных немцев, либо мода в Германии такая?
- О, тут есть и ваша фамилия, – дочитав до конца, комендант отодвинул списки в сторону. – Что вы на это скажете?
Якоб вел себя абсолютно спокойно, он понимал, что волнение сейчас сыграет против него.
- Я же не зря спросил, кем у вас работает Пудович? Это очень опасный человек.
- Чем же он опасен? – удивился Киндерман.
- Он обижен на большевиков. И вполне заслуженно обижен. Поэтому сейчас, после вашего прихода, он будет мстить всем. Даже тем, кто не является большевиком, но кто к нему при прежней власти относился плохо или чем-то его обидел.
- А вы его тоже обижали?
- Возможно.
- Что значит, возможно? Вы этого не помните?
- Нет!
- Господин Ротенберг, – после некоторой паузы продолжил комендант. – Я бы очень хотел, вам верить. Вы все-таки немец, в отличие от этого… Пудовича. Но если вы меня обманываете…
- Я все понимаю, господин комендант. Я знаю, что в моем положении лучше говорить правду, вот я ее и говорю. Да вы и сами подумайте, могут ли Советы оставить в одном селе в такое время столько коммунистов, когда у них на фронте дела не ладятся?
- Логично! – согласился Киндерман. – Но, все же, мы установим наблюдение за этими людьми. Так будет спокойнее для нас.
- Значит, и за мною тоже? – Якоб посмотрел на коменданта, глаза их встретились.
- Пока нет, а дальше видно будет.
- Теперь я могу идти? – Якоб поднялся со своего места.
Киндерман начал перебирать на столе какие-то бумаги.
- Теперь можете идти, – не поднимая головы, ответил он.
- До свидания.
- Хайль Гитлер!
13.
Тревожным выдался вечер семнадцатого сентября для семьи Буряков. В седьмом часу вечера в двери хаты забарабанило сразу несколько пар рук. Маруся чуть отодвинула занавеску и глянула во двор: у двери стоял офицер с несколькими солдатами. Поскольку дома не было ни Василя, ни Ивана Демьяновича, первая мысль была о том, что пришли за ними. Либо же их уже схватили, а домой пришли с обыском или за оставшимися членами семьи.
Маруся подошла к матери. Красивое, круглое лицо девушки раскраснелось от волнения, кровь прилила к голове.
- Мама, это они за нами пришли.
Прасковья Ивановна обняла Марусю за плечи и, стараясь говорить как можно спокойнее, произнесла:
- Ну что ты, дочка, успокойся.
Галинка и Соня тоже подбежали к матери, обхватили ее за юбку и заплакали. Стук в дверь повторился.
- Нужно открыть, а то они дверь вышибут, – мать сделала шаг вперед, но ее крепко держали младшие дочери.
- Мамочка, не нужно! Они нас поубивают, – еще громче заплакала Галинка, ее примеру последовала и Соня.
- Они же все равно сюда зайдут, и наши двери нам не защита, – стала успокаивать сестер Маруся.
Снаружи послышались какие-то немецкие выкрики. Затем один из солдат стал заглядывать в окно, приложив к глазам ребро ладони.
Прасковья Ивановна освободилась от детей, передав их Марусе, вышла в сени и открыла дверь. Ее тут же оттолкнули солдаты и ворвались в комнату, насмерть перепугав маленьких. Немцы, увидев внутри одних лишь женщин, остановились и немного успокоились. Поверхностно обыскав хату и, убедившись, что здесь, действительно, больше никого нет, солдаты опустили автоматы, офицер несколько смягчил тон.
- Warum habt ihr lange nicht ge;ffnet?1 – спросил тот самый фельдфебель со шрамами на лице, с любопытством осматривая дом из сеней.
Не дожидаясь ответа, он зашел в комнату.
- O, Junge Frau! Guten Abend! Wie hei;en Sie? 2 – взгляд офицера остановился на Марусе, и здесь он явно ожидал ответа.
Девушка растерялась. В школе она учила немецкий, хотя и с большой неохотой, и последние слова немца она поняла без труда. Однако она не знала, стоило ли отвечать? Все же решила дальше не раздражать пришедших и негромко произнесла:
- Мария.
- O, Marie! Meine Mutti hei;t auch Marie, – офицер приветливо ей кивнул и глянул на стоявших рядом с ней перепуганных девочек. - Sind das Ihre Schwestern?
- Ja! – Маруся хотела отойти, но офицер сделал резкий жест рукой, не пуская ее.
- Ich hei;e Rudolf Weiss. Ich werde hier leben.
- Sehr angenehm!3
Немец захохотал. Маруся отошла от него. Он больше этому не препятствовал. Подошла к матери, которая вернулась из сеней и уже сидела с младшими дочерьми на лавке в углу.
- Мама, этот офицер будет у нас жить.
- Вот проклятый! Сто чертей его матери! Нам без него так плохо здесь жилось, – выругалась Прасковья Ивановна не столько от злости, сколько от радости – значит, сюда пришли не с обыском и не с арестом.
Словно груз свалился с ее плеч. Только проблем от этого не стало меньше: а что будет, когда вернутся Иван Демьянович и Василь? И вообще, их нужно заранее предупредить об этом. К тому же, куда положить этого офицера? Не на печь же и не на лавку. На единственной деревянной кровати, стоявшей в этой хате, спали Прасковья Ивановна и Иван Демьянович. Это нужно как-то объяснить немцу.
Фельдфебель же, тем временем, махнул солдатам рукой, отпуская их, а сам подошел к тому углу, где все и сидели сейчас, взял табурет и сел напротив. Некоторое время он молча разглядывал хозяек, и усмешка не сходила с его лица. Наконец, он снова переключился на Марусю.
- Und Sie sprechen deutsch schlecht nicht!4 – похвалил он девушку, рассматривая ее широкую косу, лежавшую спереди на груди, ее красивые, загорелые, явно не крестьянские руки, ее ноги, которые она тщетно пыталась прикрыть легким, сатиновым платьем.
- Ich lerne deutsch in die Schule,5 – ответила Маруся.
Она училась в последнем классе и мечтала стать школьной учительницей, но исполнению ее мечты пока мешала война.
- Надо бы как-то папу с Васей предупредить, – шепнула старшей дочери Прасковья Ивановна.
Маруся глянула на мать, кивнула, но тут же пожала плечами:
- Но как?
Вайсс подсел немного ближе. Но в это время скрипнула дверь, и в комнате появился Иван Демьянович. Вайсс мгновенно вскочил на ноги и схватился рукой за кобуру. Машинально вскочили и женщины. И здесь Маруся проявила решительность: она тронула своей рукой рукав офицера:
- Herr Offizier, das ist meine Vater!1
При этом она переводила взгляд с отца на немца и наоборот. То же самое делала и Прасковья Ивановна.
Двое мужчин смотрели в упор друг на друга. Вайсс с какой-то подспудной настороженностью рассматривал невысокого, коренастого и крепкого крестьянина. На нем были черные штаны и синий, штопаный пиджак, из-под которого выглядывала вышитая украинская сорочка. Смотрел на его сильные, хозяйственные руки, на его ямку на подбородке, на довольно густые, с легкой проседью каштановые волосы. У Вайсса в голове промелькнула мысль: почему этого крестьянина, совсем еще не старого и внешне вроде бы без изъянов, не призвали в Красную Армию? Не успели, или оставили в тылу? А может быть это – дезертир?
Иван Демьянович тоже внимательно изучал немолодого уже фельдфебеля, явного резервиста. Он смотрел на его посеребренные временем виски, на его довольно уродливое из-за шрамов лицо, на железный крест на груди и думал: «Видимо, матерый волк!» Возможно, неспроста он оказался в их доме. Сердце кольнуло в груди у Буряка. Конспирация была нарушена совершенно. Сколько труда стоило руководителям подполья устроить Ивана Демьяновича на работу полеводом с тем, чтобы немцы не могли его поймать: немцы в поле – он в село (в Чумаки или в Саевку – куда в тот момент было ближе бежать и где жила его двоюродная сестра), немцы в село – он в поле, если он увидит немцев на одном конце поля, то тут же должен перебраться на другой конец, или вообще куда-нибудь исчезнуть. А тут так по-детски влипнуть. Хотя, возможно, этот визит седого офицера к ним домой – чистая случайность.
Это немое знакомство продолжалось минуты три. Молчание прервала Прасковья Ивановна. Она поняла, что нужно мужа выручать. Она подошла к двери, где стояло наполовину пустое ведро и протянула его мужу.
- Какой же ты хозяин, если в хате даже воды нет.
Иван Демьянович с благодарностью глянул на жену, взял ведро и быстро вышел в сени, плотно прикрыв за собой дверь и поставив ведро на пол, а оттуда быстро на улицу и был таков.
Вайсс неотрывно следил за каждым движением Буряка, и напряжение спало лишь тогда, когда Иван Демьянович ушел.
- Frau, bitte. Ich will e;en!2
- Что он говорит? – спросила Прасковья Ивановна, вытирая фартуком вспотевшее лицо.
- Он говорит, что хочет жрать, – Маруся пыталась уложить на печь уснувшую у нее на руках Соню. Галя ей помогала.
- А болячки он не хочет? Сукин сын! Пришел в чужой дом без разрешения, да еще и жрать просит.
Прасковья Ивановна с трудом сдерживала себя в руках. Она была на грани нервного срыва и ругательства, слетавшие с ее уст, успокаивали ее.
- Мама, не нужно так. Этот немец не понимает, не понимает, а потом возьмет и донесет на тебя в комендатуру, или просто застрелит, – Маруся искоса поглядывала на немца.
- Пусть только попробует донести, я ему тогда этой рогатиной бельма его паскудные повыкалываю, – она вытащила рогатиной из печи казан с борщом.
- Мама, не доводи до греха, – умоляла дочь.
- Ладно, ладно! Подай миску, налью ему, а ты со стола немножко прибери.
Но едва немец сел за стол, в дверь кто-то вошел и, наткнувшись в темноте сеней на ведро, громко чертыхнулся. Вайсс тут же вскочил и вынул пистолет из кобуры. «Во, жизнь у гада, каждого стука боится!» – усмехнулась про себя Маруся. Прасковья Ивановна стрелой вылетела в сени.
- Кто это ведро под ноги бросает, – услышала она недовольный голос Василя.
Мать тут же приложила палец к его губам.
- Тише, сынок, у нас в хате немец.
Мать и сын вошли в комнату. Увидев парня, Вайсс обернулся к Марусе.
- Wer ist das?
- Das ist meine Bruder, Wassilij.
- Und wo ist Ihre Vater? – поинтересовался немец.
- Ich wei; nicht, 3 – пожала плечами Маруся.
Вайсс недоверчиво посмотрел на Марусю, затем повернулся к Василию. После этого все-таки положил пистолет рядом с собой на стол и начал есть.
Минут через десять фельдфебель отодвинул от себя миску, поднялся, подошел к полотенцу, висевшему на гвозде, вбитом в стену, вытерся, смачно потянулся и подошел к кровати, стоявшей у самого окна. Сел на край, еще раз потянулся, глянул в окно, затем на хозяев, улыбнулся Марусе и начал расстегивать китель. Снял ремень, вынул из кобуры пистолет и, сурово обведя взглядом каждого, бросил его под подушку. Оставшись в одном исподнем, зевнул и лег.
Прасковья Ивановна облегченно вздохнула.
- Чего вздыхаешь, мама? Думаешь, он на одну ночь здесь остановился? – не сводя глаз с немца, громко зашептала Маруся.
Однако, Маруся действительно, ошиблась – немец-таки переночевал в этой хате только один раз, затем куда-то исчез. Более того, как ни странно, в дом к Бурякам не поселялись и другие немцы.
14.
- Товарищи! Мы тут собрались с вами, чтобы решить один очень важный вопрос.
В доме Юхима Горобца, единственного здесь, кроме Ивана Буряка, коммуниста, собралось семь человек, колхозных активистов и комсомольцев, либо не призванных в армию, либо не годных к призыву по состоянию здоровья, либо оставленных специально по решению райкома для ведения подпольной работы. Крепкая мазанка Горобца, покрытая, как и все остальные, соломой, стояла на самом краю села и потому была почти идеальным местом для подобных сборов. Сейчас здесь присутствовали, помимо самого хозяина, оба его сына, Иван и Андрей, Иван Демьянович и Василь Буряки, Ира Шокотько и бывшая колхозная звеньевая Олеся Кулиш, заместитель секретаря колхозного комитета комсомола. Несмотря на то, что ее отец, Федор Кулиш со старшим братом служили у немцев, Олеся твердо решила остаться верной своей Родине, хотя и понимала, что ее будут подозревать в возможном предательстве, и даже считать ее агентом полицаев. У нее сначала был жесткий разговор с отцом, пригрозившим даже расправой дочери, если она не одумается.
- Ты можешь меня убить, но я не предам тех людей, с которыми прожила всю свою жизнь, – ответила Олеся и ушла жить к бабушке – матери ее матери.
- Я веду речь о создании подпольной организации в нашем селе, – продолжал между тем Буряк.
После этих слов сначала возникла небольшая пауза, затем все негромко, но возбужденно зашумели. Послышались отдельные фразы. Иван Демьянович стоял и ждал, пока все успокоятся.
- Это хорошо!
- Это же то, что надо – подпольная организация.
- Пусть фашисты знают, что даже здесь, в тылу, у них не будет спокойной жизни.
- Давно пора было. Я уже думала, Иван Демьянович, что наши коммунисты струсили и комсомольцам пора брать инициативу в свои руки, – произнесла Олеся Кулиш, смело глядя в глаза председателю колхоза.
- Ну, ты даешь! Это когда мой отец трусил? – вспылил Василь, вступаясь за отца.
- Ты-то сама чего стремишься в подпольщики? Уж не выполняешь ли задание своего папаши? – Андрей Горобец смотрел на Кулиш в упор.
Но Олеся выдержала взгляд и лишь, раскрасневшись от обиды, отрубила:
- У меня отныне нету отца, если это тебя интересует.
- Товарищи, товарищи, успокойтесь! – постучал карандашом по столу Иван Демьянович. – Говорите, пожалуйста, тише. Не забывайте, в каком положении мы находимся.
Дождавшись, пока все утихнут, он продолжил:
- Ну, так как – вы согласны с моим предложением?
- Зачем спрашивать? Иначе мы бы не рисковали, собираясь у Юхима.
- Конечно, согласны.
- Ну что ж, я очень рад, что первое задание подпольного райкома партии мы уже выполнили. Еще перед вступлением немцев в Днепропетровск в Пятихатках состоялось бюро райкома партии, на котором и я присутствовал, и бюро меня уполномочило после оккупации нашего села сколотить подполье из местных товарищей. И мне очень приятно, что вы с радостью поддержали это решение. Нам необходимо установить тесные контакты с партизанским отрядом товарища Штанько в Грушеватском лесу. Думаю, связной с партизанами назначить Иру. У нее есть контакт с заместителем командира отряда Андреем Бородаем.
- Спасибо за доверие, Иван Демьянович, – поблагодарила Шокотько.
- Ну что ж, с этим вопросом покончено. Переходим ко второму…
Но именно в этот момент в хату вбежала раскрасневшаяся от бега жена Юхима Горобца, Татьяна.
- Юхим, Иван, сюда немцы идут, – тяжело дыша, только и смогла она произнести.
Все тут же повскакивали с мест. При этом братья Горобцы дружно посмотрели на Олесю Кулиш: уж не ее ли это работа. Правда, вслух ничего не сказали.
- Где они? Далеко? – спросил Юхим, подходя к окну и выглядывая через занавеску.
- Не знаю! Я как увидела, что они направляются в нашу сторону, тут же дворами сюда и примчалась.
Андрей Горобец набрал воды в кружку и поднес матери, та поблагодарила сына и стала пить, чтобы успокоиться.
- Ладно, боюсь, что незаметно покинуть хату нам уже не удастся, – Иван Демьянович также подошел к окну и стал смотреть на дорогу. – Давайте все, кроме хозяев, на чердак.
Юхим выскочил в сени и закрыл входную дверь на крючок и засов.
- Вон они, я их уже вижу! – крикнул Иван Горобец.
- Быстрее, товарищи, быстрее, – подгонял Буряк. – Юхим, в случае, если они будут лезть туда, – он показал на чердак, – дай как-нибудь знать, покашляй, что ли.
Во дворе залаяла собака.
- Ясно! Не волнуйся, Иван, постараюсь сделать так, чтобы они туда не полезли.
- Всякое может быть, – Иван Демьянович был уже на чердаке и готовился закрыть люк.
- Тебе не кажется, бать, что этот визит дело рук Олеси? – спросил Андрей.
- Не думаю. Олеся, мне кажется, на двойную игру не годится.
В дверь забарабанили. Юхим убрал чердачную лестницу, постоял еще несколько секунд, собираясь с духом, глянул на Андрея, подмигнул ему, затем подошел к двери.
- Bist du Kommunist? – на Юхима были направлены дула сразу трех автоматов.
На пороге стоял оберлейтенант Шварценбек, три автоматчика и назначенный начальником местной полиции Пудович. Последний вошел в сени и стал все внимательно осматривать. Заглянул в бочку, в которой солились огурцы, в горшки и казанки, словно там могли спрятаться подпольщики. Вошел в комнату, но, наткнувшись на близнецов, которые были на полголовы выше Пудовича, тут же ретировался.
- Ну что вы, пан офицер, какой же я коммунист. Всех коммунистов у нас забрали на фронт, – ответил Горобец на вопрос Шварценбека, тем временем не спуская глаз с Пудовича.
А тот снова вышел в сени и подошел к двери, ведущей в чулан.
- Wer sind zu Hause? – спросил Шварценбек, заглядывая в оставленную Пудовичем открытой дверь в комнату и пропуская вперед двух автоматчиков.
- Я вас не понимаю, пан офицер. Без переводчика дело не пойдет, – развел руками Горобец.
- Кто ест дома? – переспросил Шварценбек уже по-русски.
Но Горобец ответить не успел, поскольку в этот момент в чулане что-то зашумело, загремело и послышалась ругань. Немцы встревоженно навели туда автоматы. Через минуту из чулана вылез весь пыльный Пудович.
- Черт бы их побрал, этих мышей! Поразводил грызунов, я из-за них за что-то зацепился, чуть штаны не порвал.
- Не лазь, куда не следует, и цепляться ни за что не будешь, – насмешливо ответил Горобец.
- Но, но! Ты не очень-то, а то сразу полетишь, – огрызнулся, отряхиваясь Пудович. – Я сейчас еще объясню господину оберлейтенанту, почему у тебя вся семья дома, а не в поле на работе.
- Объясни, объясни! – кивнул головой Горобец.
- Мы не рабы, и имеем право на отдых, – с вызовом ответила Татьяна, поддержав мужа. – Даже при советской власти у нас были перерывы на отдых.
- Имеете, имеете, – кивнул Пудович. – Но только с разрешения господ офицеров, – он кивнул в сторону Шварценбека, – и моего согласия.
- А ты кто такой, чтобы спрашивать твоего согласия? – вспылил Юхим. - Нам разрешил отдохнуть наш староста Якоб.
- Вот я у него спрошу, разрешал он вам или нет.
- Спроси, спроси!
- Genug!1 – поднял руку вверх Шварценбек, прекращая спор.
Немцы вошли в хату, оставив одного автоматчика у входа. Юхим хотел было войти следом, но передумал, решив подождать, пока из сеней не уйдет Пудович. А тот и не думал униматься. Бросив взгляд наверх, он остановился на люке, ведущем на чердак. Поискав глазами лестницу, но, то ли не найдя ее, то ли передумав, вздохнул и также вошел в комнату. Там уже немцы заглядывали в каждый угол, выбрасывая все из шкафа и сундуков. Татьяна стояла бледная, опершись о стену. Оба сына стояли рядом с матерью и молча следили за каждым движением немцев. Один из немцев даже в печь заглянул, но не решился туда засовывать руку – печь еще дышала жаром.
- Почему ви не ест на фронт? – Шварценбек ткнул указательным пальцем в грудь старшего Горобца, стоявшего в дверном проеме.
- Больной я, нельзя мне на фронт. Хромой я, – показал на свою левую ногу Горобец, сделав пару шагов туда и обратно, прихрамывая.
- Правда? – удивился Пудович. – Никогда не замечал.
- Тебе же некогда было, – словно мимоходом ответил Горобец, даже не глядя на полицая.
Ничего не найдя в комнате, Шварценбек приказал искать в сенях, но вспомнил, что там уже все обыскал Пудович. Немцы уже собирались уйти, но их остановил полицай.
- Айн момент, герр оберлейтенант! Нужно бы посмотреть еще на чердаке, – он указал рукой на люк и тут же повернулся к Горобцу лицом.
А тот стоял, не шелохнувшись, нервно соображая, что же делать. Если он сейчас подаст какой-нибудь сигнал, хотя бы кашлем, он мгновенно выдаст себя. Оставалось надеяться на то, что Буряк с товарищами и так все слышат.
Немцы остановились и посмотрели на оберлейтенанта.
- О, richtig!2 Ти ест молёдец! L;s! Давай! – одобрил план полицая оберлейтенант и пальцем показал ему наверх.
- Я? Но я же, герр обер…
- L;s, l;s! – скомандовал Шварценбек.
Юхим Горобец весь внутренне сжался и похолодел. Он ведь рисковал очень многим: сейчас в хате находилась вся его семья и, случись что, никому не остаться в живых.
Пудович осторожно подошел к нашедшейся все же на полу лестнице, поднял ее и приставил к стене. После этого глянул сначала на офицера, затем на Горобца. Сняв с плеча винтовку и выставив ее вперед, стал подниматься. Осторожно поднял крышку, осмотрел все, что было перед ним, затем поднялся еще на пару ступенек, глянул по сторонам, поводя винтовкой. Впрочем, вряд ли что он мог там увидеть – ведь на чердаке было темно, а лампу спросить он заранее не догадался. Главное, чтобы сами подпольщики не выдали себя: ведь у кого-то из них могли просто не выдержать нервы или не вовремя среагировать на поднявшуюся пыль. Но все обошлось. Постояв немного, дав глазам привыкнуть к темноте, Пудович еще раз осмотрел чердак, и стал спускаться.
- Там никого нет, герр офицер.
Юхим Горобец стоял все в той же нервно-напряженной позе. И для него сейчас главным было не выдать себя, не вздохнуть облегченно.
Спустя минуту немцы уже покинули хату Горобца и вышли на улицу. Юхим провожал их долгим взглядом, стоя у двери. Татьяна с сыновьями смотрели в окно. И только когда Шварценбек с сопровождающими заглянул в другую хату, Юхим вернулся в сени, велел жене вновь идти на улицу и наблюдать, затем закрыл дверь на засов и крючок и негромко позвал:
- Товарищи, мы в безопасности!
Люк открылся и подпольщики спустились вниз.
Заседание было продолжено, но сокращено до минимума. Был выбран комиссар организации, которым стал Юхим Горобец. Постановили добывать любыми способами оружие, а также сказано о жесткой конспирации.
- Мы не имеем права подвергать опасности жизни наших товарищей и членов их семей, поэтому впредь будем собираться в других местах, о которых я каждый раз буду сообщать дополнительно, – закрывая заседание, произнес Иван Демьянович.
15.
Долго и нудно проходили дни в оккупированном селе. Немцы сразу же установили свои жесткие порядки и правила и за любое неповиновение селян наказывали.
Впрочем, появилось при немцах и нечто новое. В бывшей избе-читальне хлопотами фельдфебеля Вайсса, который до войны являлся режиссером маленького самодеятельного театра, был организован своеобразный Дом культуры, куда приглашались селяне для участия в художественной самодеятельности. Чумаковцы, при советской власти не особо избалованные культурной программой (обходились тогда одними лишь танцами), поначалу настороженно и скептически отнеслись к этому порыву немецкого офицера. Но постепенно, сначала члены семей полицаев, потом и просто сочувствующих оккупантам, а за ними и другие втянулись в искусство. Вайсс учил их танцевать и декламировать, нашлись и гармонисты, и ложкари. У молодежи было достаточно времени на развлечения. По вечерам ребята и девушки собирались вместе и пели или танцевали. Никогда еще в селе не звучало так много песен, никогда уже они не звучали так часто.
Иван Демьянович Буряк поначалу хотел было даже поджечь клуб, а потом сообразил, что лучше внедрить в художественную самодеятельность своего человека – ведь имея такое прикрытие, человек может свободнее передвигаться и по своему селу, и по окрестностям даже в комендантский час. Таким человеком оказалась Ира Шокотько, а там и дочь Буряка, Маруся, последовала за своей лучшей подругой.
К тому времени в Чумаки вернулось еще двое бывших односельчан, раскулаченных при советской власти, каким-то образом сбежавших из Сибири. Сейчас они наконец-то вновь почувствовали себя свободными и хозяевами своей судьбы. Немцы, естественно, их не трогали, и вполне справедливо считали своими союзниками. Начальник местной полиции Пудович обрадовался им, встретил как долгожданных гостей. Зато старосте Якобу они добавили хлопот.
В один из первых дней октября Якоба Ротенберга вызвал к себе майор Киндерман. Когда староста вошел в кабинет, Киндерман сидел за рабочим столом, курил и просматривал какие-то бумаги. Тут же зазвонил телефон. Киндерман снял трубку и жестом свободной руки указал Якобу на стул, стоявший возле стола. Якоб снял шляпу, прошел к столу и сел на указанный стул.
- Да, да… А я вам что говорил, – комендант отвечал спокойно, но даже Якоб слышал в трубке чей-то взволнованный голос.
- Хорошо… Выполняйте. До свидания! – Киндерман повесил трубку и тут же поднял глаза на Якоба. – Ну, так что?
- Я вас не понимаю, – Якоб удивленно посмотрел на майора.
- А тут и понимать нечего, – было видно, что комендант чем-то сильно недоволен. – Я пока что не увидел настоящей работы сельского старосты. А может, вы не знаете, что входит в ваши обязанности? – он погасил сигарету о край пепельницы и положил туда окурок.
- Я хорошо знаю свои обязанности, только не пойму, чего вы от меня хотите, господин комендант? Я хочу понять, что я делаю не так?
- Это вы мне сейчас нагрубили? – Киндерман едва сдержался, чтобы не раскричаться.
- Ни в коем случае! Я просто не знаю, что вам в данный момент важнее – продукты или люди? – спокойно ответил Якоб.
- И то, и другое! – Киндерман поднялся и стал прохаживаться по кабинету.
Якоб также порывался встать, но майор жестом показал, чтобы он оставался сидеть.
- Вы должны проверить каждый дом и…
- Извините, но я это уже сделал, – перебил его Якоб и Киндерман от неожиданности лишь молча вперил в Якоба свой взгляд.
- Теперь я вас понял, господин комендант, – Якоб встал. – Мне можно идти?
Киндерман так же молча кивнул головой.
- Хайль Гитлер! – неожиданно выкрикнул Якоб, таким образом, пытаясь хоть немного успокоить раздраженного офицера.
Киндерман даже вздрогнул от неожиданности и посмотрел вслед выходящему из кабинета старосте.
Якоб вышел на крыльцо, набрал полную грудь влажного осеннего воздуха и громко выдохнул. Постояв так некоторое время, он пошел выполнять задание коменданта.
Первым делом он обошел ближайшие к комендатуре хаты, затем более дальние. Его встречали везде по-разному: кто-то безразлично, понимая, что не по своей воле и не по-соседски он забрел к ним, другие заискивали, зная, что с новой властью лучше дружить, чем ссориться (мало ли, как долго она продержится!), третьи же даже грубили и хамили, либо от зависти, либо от злости. Впрочем, некоторые не изменили своего отношения к нему, словно бы ничего и не произошло. И сам Якоб относился ко всему этому с пониманием, а потому был спокоен и сдержан.
Последней в этот день он посетил хату Буряков. Якоб подошел к их хате поздно вечером. Прасковья, жена Ивана Демьяновича, была во дворе, сыпала пшено курам. Хозяйство у Буряков было по тем суровым временам не такое уж и маленькое – куры, свинья, корова с теленком. Правда, как оно будет теперь, при немцах, сказать было трудно.
- Добрый вечер, хозяйка! – поздоровался Якоб.
Собаку Буряки не держали, и поэтому вошел староста во двор незаметно. А когда заговорил с Прасковьей, та даже вздрогнула от неожиданности. Повернувшись к Якобу лицом и узнав его, она улыбнулась.
- А! Пан староста! Милости просим! – тихо ответила она.
К ее зеленой юбке и синей штопаной-перештопаной кофте приклеились несколько былинок от стога. Заметив их, она отряхнулась.
- Хозяин дома?
- Да, заходи, Якоб, заходи. Он себе сапоги ремонтирует.
Якоб вошел в хату. Иван Демьянович сидел посреди хаты на низеньком стульчике и рассматривал на свет керосиновой лампы сапог. Рядом, на земляном полу, лежал весь необходимый инструментарий.
- Здравствуй Иван! Как жизнь, как здоровье?
- О, Якоб! Какими дорогами? – Буряк положил сапог на пол и поднялся. – Проходи, проходи. Давненько ты ко мне не заглядывал.
Они пожали друг другу руки.
- Да все некогда было. «Работаю», – они засмеялись. – Ну, хорошо. Иван, у меня к тебе дело есть.
Буряк догадался, что за дело. О том, что в Чумаках организована подпольная организация, знали лишь несколько человек в селе. И для Буряка стало неожиданностью, что об этом знает и Якоб. Поэтому Иван Демьянович для начала сделал несколько удивленное лицо. Затем подошел к столу и жестом пригласил подойти и старосту.
- Посиди немного, а я пойду скажу хозяйке, чтобы нам что-нибудь к столу приготовила.
- Не нужно… – Якоб остановил Ивана Демьяновича уже у самых сенных дверей. – Я зашел буквально на несколько минут, да и потом, полдня хожу по хатам, Галина, наверное, волнуется уже… А что касается твоих подозрений, Иван Демьянович, – Якоб едва заметно улыбнулся и выдержал паузу, глядя собеседнику прямо в лицо, – то они напрасны. Я пришел один. И фашисты даже не догадываются, по какой причине.
Они минуту смотрели друг на друга, словно знакомясь заново. Наконец, Буряк кивнул и вернулся к столу.
- Ну, хорошо, говори, что там у тебя случилось.
- Иван, – Якоб придвинулся поближе к хозяину хаты, – тебе нужно сегодня ночью навестить родственников, у них как раз, как я слышал, провизия закончилась, а тут эта провизия сама к ним приедет. Завтра утром, часов в семь, из села отправится обоз в Пятихатки.
- Значит, опять обобрали, – задумчиво произнес Буряк.
- Наоборот! Я же говорю, тебе нужно навестить родственников.
- Я тебя понял, – кивнул Буряк. – Какая охрана будет у обоза?
- Вот этого я как раз и не знаю. Это проходит через коменданта и полицаев.
- Ну, это не так важно, – ненадолго задумался Иван Демьянович. – По какой дороге они пойдут?
Ротенберг лишь развел руками.
- Ладно! Их всего две. Разберутся сами.
- Ну, вот и все, что я хотел тебе сказать, Иван. До свидания.
- Спасибо тебе, Якоб, от всего сердца, – он пожал старосте руку и стал провожать его.
Они вышли во двор. Якоб снял и тут же надел картуз.
- Бывай, здоров, – еще раз попрощался он и пошел прочь.
Буряк долго смотрел ему вслед. К нему подошла жена, он обнял ее за плечи и они пошли в дом.
Иван Демьянович через Василя тут же передал полученные от Якоба сведения Ире Шокотько и та ночью ушла в лес. И уже с первыми лучами солнца две группы партизан, по десять человек в каждой, залегли с каждой стороны двух дорог, ведущих в райцентр и стали ждать. Часа через полтора-два на одной из дорог появился обоз с продуктами, намеченными к отправке в Германию, охраняемый взводом гитлеровцев. Бой был короток и вскоре весь обоз с провизией, и отнятым у мертвых фрицев оружием, оказался в партизанском лагере.
16.
Тем временем, жизнь в оккупированном областном центре Днепропетровске шла своим чередом. В городе стояли части 6-й танковой армии под командованием тогда еще генерал-лейтенанта Фридриха Паулюса, устремленные к Сталинграду. В состав этой армии входило и несколько итальянских дивизий («Пасубио» , «Челере», «Торино»), квартировавших здесь же. Союзники жили, хоть и в одном доме, но грызлись, как кот с собакой. Немцы презирали «бумажных» итальянцев, последние же платили гитлеровцам той же монетой. Об их взаимоотношениях красноречиво рассказывает один забавный (смешной до трагичности) случай, происшедший в одном из кинотеатров Днепропетровска.
Итальянцам очень понравился добытый в качестве боевых трофеев советский комедийный фильм тридцатых годов «Антон Иванович сердится» с Павлом Кадочниковым и Людмилой Целиковской в главных ролях. Разумеется, русскую речь они не понимали, но сюжет кинокомедии и суть поступков героев раскусили быстро. И с удовольствием посещали кинотеатр, в котором этот фильм и крутился. Причем, как нормальные цивилизованные люди, они покупали себе дорогие билеты на лучшие места. Однако в самом начале кинопоказа, в кинозал ввалились немцы и, пользуясь своим численным превосходством, стали сгонять итальянцев с их законных мест. Те, разумеется, возмутились и стали сопротивляться. Дело дошло до драки, до настоящего, с кровью, мордобоя. Едва не дошло до автоматной перестрелки.
- Безмозглые фашисты! – кричали немцы.
- А вы нацистская сволочь! – итальянцы никогда не лезли за словом в карман.
Про фильм уже все забыли, драка вышла за пределы кинотеатра. Об инциденте тут же доложили в штаб 6-й армии, дислоцированный в Полтаве. Командующий армией Паулюс вынужден был срочно звонить командующему итальянскими частями генералу Джованни Мессе с просьбой строго наказать своих виновных солдат. Мессе согласился с этим, но только в том случае, если и Паулюс накажет своих.
- Накажу, – пообещал Паулюс. – После этого, я думаю, что для укрепления боевой солидарности следует устроить товарищеский ужин для солдат вермахта и берсальеров ваших частей.
- Солидарность? – захохотал Мессе. – Но если моих ребят посадить за один стол с вашими, то, боюсь, что Антон Иванович рассердится еще больше…
Нужно сказать, что и немцы, и итальянцы, несмотря на свою воинственность, никогда, при возможности, не отказывались и от культурного времяпрепровождения. Не зря же, на оккупированных территориях они поощряли и возрождение народных театров и художественной самодеятельности, которые и сами с удовольствием посещали. Вот и в оккупированном Днепропетровске функционировало целых четыре кинотеатра, правда, разумеется, названия этим заведениям они давали свои. Так, в декабре сорок первого года красноармейцев на экране и в зале заменили бравые «дойчен зольдатен унд ди оффицирен», а, к примеру, кинотеатр «Родина» стал называться «Атриумом». А в архитектурном шедевре, выстроенном купцом Хренниковым в стиле украинского модерна в 1912-1913 годах, гостинице «Украина» (бывшем доходном доме), было открыто офицерское казино и кинотеатр «Виктория», куда не допускали никого, кроме немцев. Каждый вечер работал театр им. Шевченко. Артисты успели поставить на сцене более 20 опер и спектаклей! Но после первого же театрального сезона, райхскомиссар Украины Эрих Кох издал запрет на то, чтобы представления совместно смотрели немцы и местные жители, а также обязал актеров учить немецкий язык. Горожане также могли смотреть немецкие фильмы в нескольких кинотеатрах. В частности, в кинотеатре «Родина», который тогда назывался «Атриум». А в декабре 1942 года в одном из залов училища культуры даже была открыта выставка местных художников. На стадионе «Сталь» (ныне – «Арена-Днепр») состоялось несколько футбольных матчей с участием команд области.
Итальянцы не хотели воевать с русскими. Они считали жителей далекой северной страны своими товарищами по несчастью. «Русские хорошие! Они такие же бедные, как и мы!» Но мнение народа в таких делах никого не интересовало. Дуче Италии Бенито Муссолини завидовал победам фюрера Германии Адольфа Гитлера. Муссолини и самому хотелось отведать победного пирога, и он сам настоял на том, чтобы Гитлер включил в состав Восточного фронта итальянские части. Гитлер согласился и дуче тут же приказал начальнику генерального штаба итальянской армии маршалу Уго Кавальеро направить в Россию Итальянский экспедиционный корпус (сокращенно КСИР) в составе трех дивизий – «Пассубио», «Торино» и «Принц Амадео герцог д’Аоста».
Сразу же началась усиленная, но бестолковая агитация по заманиванию добровольцев в КСИР. Нищих и голодных итальянцев соблазняли русским богатством.
- Русские хуже эфиопов! – старались агитаторы. – За красивую зубочистку они готовы отдать целую корову, а за плевую фотографию нашего великого дуче пожертвуют семейной периной.
Если же такие уговоры не действовали, то солдат насильно поили касторкой, а потом, изможденных обильным поносом, ссылали на голые острова близ побережья. Зато с явной готовностью пострелять в Россию отправлялись чернорубашечники – идейные фашисты. Они ехали на Восточный фронт, распевая фашистский гимн:
«Молодость – это весенние воды,
только в фашизме счастье свободы…»
Если немцы так дрались со своими союзниками, то об их отношении к русским врагам и говорить не приходится: на лето и осень 1942 года пришелся самый пик арестов днепропетровских подпольщиков.
В мае 1942 года в городе начало действовать городское подполье, которое возглавил бежавший из германского плена Георгий Петрович Савченко. Вскоре в рядах подпольщиков насчитывалось уже более двухсот человек. Они объединили и действовавшие до того подпольные организации различных районов Днепропетровска, и, в первую очередь, антифашистские комсомольско-молодежные организации. Взрывались склады с боеприпасами, нефтепродуктами, железнодорожные пути, расклеивались и разбрасывались тысячи антифашистских листовок, организовывались саботажи на предприятиях, срывались отправки в Германию живой рабской силы и продуктов.
Разумеется, немцы не сидели, сложа руки. Они искали подпольщиков. И в октябре сорок второго им удалось напасть на след, арестовать и затем расстрелять руководителей подпольного горкома партии Г.П. Савченко, Е.И. Кулакову, В.И. Кулакова, Б.А. Сандак, Я.А. Самарского. Тем не менее, подполье продолжало действовать. На место расстрелянных приходили другие.
17.
По приказу коменданта майора Генриха Киндермана 26 сентября несколько групп немецких солдат с офицерами во главе и в сопровождении полицаев разошлись по всему селу в поисках евреев, коммунистов, партизан, офицеров и солдат Красной армии. Тихое сопротивление оккупантам продолжалось с того самого дня, когда немцы вошли в село. Увещевания и наказания пойманных на месте преступления не помогали. Как сейчас Киндерман жалел о том, что возглавивший 6-ю армию генерал Паулюс отменил приказ своего предшественника Райхенау, который даже поощрял расстрелы и издевательства местных жителей в целях их запугивания и покорения. Интеллигентный же Паулюс терпеть не мог подобного. Ему хорошо: он сидит себе в штабе и изучает карты, сводки и обстановку на местах. И знать не желает, как на этих самых местах германским войскам приходится теперь возиться с ненавидящими их славянами.
Естественно, группы разошлись по адресам селян, попавших в список, составленный Пудовичем. В суть операции до последнего момента были посвящены лишь несколько офицеров и Киндерман поэтому не без оснований надеялся на общий успех. Однако все оказалось гораздо хуже: во всем селе удалось обнаружить лишь двух престарелых евреев, уже доживавших свой век, и о которых даже Пудович просто забыл.
Вот группа, которую возглавлял оберлейтенант Шварценбек, подошла к очередной хате. Федор Кулиш и один немец остались караулить на улице, сам же Шварценбек с другим полицаем и тремя немецкими автоматчиками открыли калитку и вошли во двор. Из конуры тут же выскочила здоровенная рыжая собака, помесь восточно-европейской овчарки с дворнягой, и зло, с надрывом залаяла на непрошенных гостей. Но те продолжали двигаться, не обращая на собаку никакого внимания. Видимо, это еще больше обозлило собаку, и она бросилась на шедшего впереди Шварценбека, на сколько ей позволяла это сделать цепь. Оберлейтенант, готовый к такому повороту, тут же вытащил из кобуры пистолет и нажал на спусковой крючок. Громадное тело собаки замертво рухнуло наземь недалеко от ног стрелявшего. При этом раздался лишь жалобный предсмертный взвизг. В этот же момент из хаты выскочил небольшого роста, черноволосый юноша лет семнадцати с небольшой горбинкой на носу. Увидев его, Шварценбек, обошел труп собаки и остановился от юноши в нескольких метрах, поманив его пальцем.
- Wo sind dein Eltern? – спросил Шварценбек.
Юноша не понимал по-немецки и по этой причине, ничего не ответил и лишь, не моргая, уставился на немцев. Не дождавшись ответа, офицер повторил свой вопрос на ломаном русском:
- Где твой матка?
- А! Да она вчега куда-то пошла и до сих пог не вегнулась.
Он сильно картавил и это тут же услышал внезапно оживившийся офицер. Присмотревшись внимательнее к юнцу, он удовлетворенно кивнул сам себе головой: да и вид у него соответствующий – чернявый. Оберлейтенант посмотрел на юношу злыми, ненавидящими глазами.
- Ти сказать – кукуруза.
Парень испугался и побледнел. Он понял, что теперь ему не выкрутиться, что погубила его именно картавость. Он был чистокровным украинцем, и в их роду не было ни одного еврея, но немцам ведь этого не докажешь.
- L;s! Дафай! – наставил на парня пистолет Шварценбек.
- Кукугуза! – срывающимся голосом пролепетал юноша и едва сдержался, чтобы не расплакаться.
- Jude! – с радостью выкрикнул оберлейтенант и солдаты тут же окружили парня. – Nehmen! – коротко приказал он.
Двое гитлеровцев схватили парня под руки и повели со двора. Парень упирался ногами в землю, насколько хватало сил. Кровь прилила к лицу. Но это лишь еще больше взбесило немцев. Один из них ткнул в спину парня прикладом автомата и тот пошел, уже почти не сопротивляясь, лишь всхлипывая и повторяя одну и ту же фразу:
- Я не евгей! Я вам пгавду говогю – я не евгей. Смилуйтесь, если вы люди. Я не евгей.
В это самое время совершенно случайно мимо хаты Лятошенко, где собственно и происходило все это действо, проходил староста села Якоб Ротенберг. Услышав эти выкрики вперемежку с рыданиями, Якоб остановился у калитки, дожидаясь, пока на улицу выйдет оберлейтенант.
- Guten Tag! – поздоровался он с офицером.
- Guten Tag! – ответил Шварценбек, отойдя чуть в сторону и убирая пистолет в кобуру.
Якоб подошел к нему.
- За что вы забираете этого хлопца?
- Этого? Офицер еще раз повернулся и посмотрел на Мыколу Лятошенко, по щекам которого текли слезы. – А вы что не знали, что он?.. Кстати, а почему это вы нам не сообщили, что в этом селе полно евреев?
- Мне известно, что фюрер приказал повсюду уничтожать евреев, – Якоб также глянул на парня. – Но при чем здесь вот он? Я очень хорошо знаю его семью. В их роду никаких евреев нет.
- Как? – удивился Шварценбек. – Да вы послушайте, как он говорит «кукуруза».
- Да, он не выговаривает букву «р», но это же не означает, что он еврей. Если руководствоваться этим критерием, то вся великая германская нация картавит.
Шварценбек удивленно поднял округлившиеся глаза на Якоба и сурово погрозил ему пальцем.
- Не надо так грубо шутить, господин Ротенберг. Господин майор этим будет очень недоволен… Ну, а что вы скажете про его внешний вид, – вернулся к прежней теме оберлейтенант. – Вы и здесь будете утверждать, что у него типичное лицо славянина?
- Не буду! – не стал возражать Якоб. – Но, тем не менее, я вас уверяю, что это семья чистокровных украинцев.
- И какие доказательства этого у вас имеются?
- Ну, вы сами подумайте, какие тут могут быть доказательства? Только мое честное слово и ручательство.
Шварценбек постоял какое-то время в раздумье, в упор глядя на Якоба. Тот выдержал взгляд совершенно спокойно. Оберлейтенант вытащил из кармана чуть смятую пачку американских сигарет, протянул ее старосте.
- Спасибо, я не курю.
Шварценбек прикурил. Сделал несколько затяжек и отогнал от себя дым.
- Ну, хорошо! Поверю вам на слово, но знайте, только потому, что вы – немец. Эй, вы! – обратился он к солдатам, до сих пор державшим хлопца. – Отпустите его. Мы ошиблись… До свидания, господин староста.
Немцы ушли. Якоб подошел к Лятошенко. Тот уже не мог сдерживаться и рыдал навзрыд, утирая рукавом одновременно и глаза и нос.
- Успокойся, Мыкола. Больше они тебя не тронут. Да перестань плакать, ты же мужик все-таки. Успокойся и иди домой.
- Спасибо вам, дядя Якоб.
- За что же меня благодарить? Я же не обманывал их, я сказал правду.
Якоб хлопнул парня по плечу и пошел прочь.
- Спасибо вам, – еще раз поблагодарил старосту Мыкола, глядя ему вслед.
18.
Немцы обустраивались на Украине всерьез и надолго. Понимая, что для них, в данном случае, советская система коллективного хозяйства была настоящей находкой, они не стали уничтожать колхозы, просто переименовав их в трудовые лагеря и фермы. Даже более того, за любое разворовывание колхозной собственности – воров строго наказывали, заставляли вернуть украденное, с отказниками поступали просто – расстреливали. В двенадцати километрах от Чумаков, недалеко от станции Касиновка, на базе бывшего совхоза «Заря коммунизма» устроили ферму, ради чего из самой Германии прибыли агрономы. Разумеется, на самой ферме под присмотром немцев работали местные жители.
Жнивье. В былые времена, несмотря ни на что, это были самые радостные дни для сельчан – результаты их труда были видны сейчас даже невооруженным глазом. И если урожай задавался богатым, то и сердце радовалось. Ведь не зря же народная поговорка гласит: хлеб – всему голова. Есть хлеб, будет и песня. Однако в этот год, как и в предыдущий, радости у большинства селян не было – хлебом-то этим будут питаться оккупанты.
Впрочем, были и плюсы – немцы половину урожая оставляли селянам и хлебородная Украина, пожалуй, впервые после сталинской коллективизации, даже, несмотря на фашистскую оккупацию, не голодала и отъедалась за целое десятилетие.
Накануне поздно вечером в некоторых хатах чумаковцев раздался негромкий стук в окно. Хозяйки открывали окна и, присмотревшись в темноте, замечали знакомые фигурки мальчишек – Василя Буряка и братьев Горобцов, разошедшихся по разным улицам.
- Тебе чего, Василь?
- Тетка Зинаида, – раздался из темноты двора громкий шепот юноши, – завтра вас погонят на ферму, зерно убирать, так вы возьмите с собой что-нибудь, глядишь, и себе домой что-нибудь принесете.
- Откуда ты это взял? – недоверчиво спросила тетка Зинаида.
- И соседей предупредите, – уже на ходу, удаляясь от хаты, произнес Василь, и вскоре скрылся в Зинаидином саду.
Зинаида удивленно пожала плечами, огляделась вокруг и закрыла окно.
Информация, переданная мальчишками в нескольких домах, оказалась верной. На следующее утро в каждый дом и в самом деле входили несколько немцев-автоматчиков с полицаями и давали пять минут на сборы. После чего, собрав сельчан на главной площади, погнали под конвоем на ферму. Но почти у каждого в кошелке с едой был припрятан и мешок для зерна. Все шли молча, но в душе каждый думал: «Удастся ли? Сможем ли унести? Ведь это не иголка и даже не хлебная буханка, а зерно, много зерна…».
Работать было тяжело – немцы не давали никакой техники, если не считать тракторов марки «му-у», а проще говоря – коров. Работали с самого утра и до позднего вечера. Отдыхали лишь тогда, когда ели, и поэтому старались есть как можно дольше, чтобы подольше и отдохнуть. Работали почти целую неделю. Наиболее отличившимся немцы разрешили взять себе немного зерна (это в придачу к тому, что удалось утаить от них). Все зерно собрали в мешки и на телегах, опять же под конвоем полицаев, привезли в село. Там его отсортировали, погрузили в грузовики и повезли на железнодорожную станцию Пятихатки, там уже стол эшелон с загруженным зерном из других сел, готовый к отправке в Германию.
19.
Не все ладилось у немцев на фронте. Армия Паулюса, рвавшаяся к Сталинграду, притормозила еще в донских степях. Да и сам город с ходу взять не удалось. Пришлось вводить в бой резервы. Гитлер потребовал резервов и у Муссолини. Дуче не мог отказать фюреру в его просьбе, хотя и от души порадовался неудачам своего союзника. Поражение немцев под Москвой Муссолини прокомментировал следующим образом: «Вот и подуло блаженными ветрами Бородино и Березины…», а его зять и министр иностранных дел граф Галеаццо Чиано записал в те дни в своем дневнике: «Муссолини удовлетворен развитием событий в России, сейчас он даже не скрывает, что счастлив в связи с неудачами германских войск».
В домашней же обстановке итальянский дуче и вовсе расслабился:
- Не все же нам! Мой приятель тоже бегает по сугробам, наклав полные штаны добра.
Впрочем, именно зима и сугробы больше всего и пугали теплолюбивых итальянцев. Узнав о том, что Муссолини подписал приказ об усилении своей группировки в России, главнокомандующий КСИР генерал Джованни Мессе, кстати, кавалер германского Железного креста, который ему вручил лично Гитлер (а чтобы не отставать от фюрера, и Муссолини вручил Мессе высшую награду Италии – крест Савойского ордена), в открытую запротестовал:
- Дуче, второй зимы в России нам просто не пережить… без тулупов и валенок. Нашу армию в России надо не увеличивать, а сокращать, пока русские сами не сократили ее до таких размеров, что для возвращения КСИРа домой вполне хватит одного товарного вагона.
- Не дури, Джованни, – недовольно ответил дуче. – За столом мирной конференции, когда мы посадим Сталина на стульчак в нужнике, двести двадцать тысяч наших солдат в России будут весить больше, нежели шестьдесят. Давай бодрее смотреть в будущее!
- Давай, дуче, – согласился Мессе. – Поэтому я и считаю, что эту авантюру на Востоке пора кончать, и пусть немцы сами возятся со Сталиным, а нашим ребятам там больше нечего делать.
- Ты паршивый фашист, Джованни! – вспылил Муссолини. – Тебе надо брать пример со своих солдат, которые не жалеют оставить в русских сугробах даже свои прекрасные зубы.
- Вместе с зубами останутся там и их головы.
- Что ты хочешь этим сказать, Джованни?
- А то, что русские никогда не мешали жить Италии, и мои солдаты не понимают, каким ветром их туда занесло. Даже старые члены партии, получив свое под Харьковом, спрашивают меня об этом. Если от меня решили избавиться, так я не пропаду и на макароны себе как-нибудь всегда заработаю, – закончил Мессе.
- Но не более того! – вконец обозлился дуче.
Это было последней каплей, убедившей Муссолини сменить своего командующего, о чем его уже давно просил Гитлер. На место молодого и строптивого генерала Джованни Мессе Муссолини поставил стареющего и покладистого генерала Итало Гарибольди, к тому же, большого любителя орденов, украшавших его грудь. Корпус КСИР был увеличен до 220 тысяч человек и был переименован в 8-ю армию АРМИР. К уже имевшимся дивизиям добавились еще четыре – «Коссерия», «Сфорческа», «Винченца» и «Равенна», солдаты которой с гордостью носили красные галстуки, повязанные на шее. Кроме того, в качестве подкрепления, Муссолини выделил Гарибольди еще и дивизию альпийских стрелков с альпенштоками – для боевых действий в горах. Но по прибытии в Россию альпийские стрелки стали настоящим предметом насмешек для ветеранов-итальянцев, сразу же оценивших боевое значение альпенштоков.
- Этими штуковинами удобно сшибать головы гусям или уткам.
- Ну да! А еще лучше охотиться за прыткими русскими кошками.
Перед отъездом в Россию Гарибольди нанес прощальный визит графу Чиано.
- Кого мне благодарить за назначение в Россию? – распираемый от гордости, спросил генерал.
- Благодарите Гитлера… Это он считает, что старый и глупый дурак по имени Итало Гарибольди будет лучше слушаться немцев, нежели молодой и строптивый Джованни Мессе.
Именно красногалстучные бойцы дивизии «Равенна» и протопали походным маршем, сопровождаемые мулами и разваливающейся техникой через село Чумаки.
Селяне не знали, кто первым сообщил о приближении к Чумакам какой-то огромной вооруженной солдатской колонны. Кто был не занят на полевых или других работах (а, в основном, это были подростки, либо уж совсем старики) выстроились вдоль дороги почти от самой речки Саксагани, а кто не решился выйти к дороге, следил из своего подворья. Зрелище и впрямь было необычное, несмотря на то, что все уже привыкли к периодическим транзитным маршам через их село немецких воинских частей. Но это были явно не немцы. Серая униформа и красные галстуки, разбитая мототехника и невиданные доселе в здешних местах животные – мулы: с одной стороны, вроде бы лошадь, с другой – как бы и осел с характерными длинными ушами.
- И что ж это за зверюка такая, а Одарка? – спросила худосочную соседку пышнотелая вся седая и морщинистая баба.
- Наверняка, какая-нибудь дойная скотина, – ответила Одарка.
- Так, а вымя где?
- Видать, по дороге потерялось.
Обе соседки, прикрывая ладонями рты, чтобы было не так громко, от души расхохотались.
Впрочем, как это ни смешно выглядело, но итальянцы в походе на Россию с удовольствием использовали мулов в качестве тягловой силы, предпочитая их лошадям из-за их гораздо большей выносливости. И плевать они хотели на насмешки и издевательства немцев, да и русских тоже.
Зато Василь Буряк с братьями Горобцами обратили внимание совсем на другое.
- Гляди, Василь, никак немцы к нам своих пионеров прислали, – захихикал Степан Горобец.
- Ага! Сейчас дождутся ночи, разведут костер и споют нам «Взвейтесь кострами синие ночи!», – кивнул Василь.
- Это не немцы. Это итальяшки-макаронники, – вступил в разговор старший из всей троицы Андрей Горобец.
- А ты откуда знаешь? – удивился брат.
- Слышал, как отец с мужиками говорили о том, что скоро через село должны пройти итальянцы.
Итальянский полк прошел в этот раз через Чумаки, сделав лишь небольшой привал на обед и выяснение обстановки. Командир полка на час уединился с майором Киндерманом, после чего тут же была дана команда снова выступать на марш. Некоторые из солдат не успели даже котелки опорожнить.
20.
Осенью сорок второго года партизаны активизировали свои действия. Был создан единый штаб партизанского движения. В Белоруссии и на Украине республиканские Центральные партизанские штабы оперативно подчинялись московскому, но с определенной долей самостоятельности. Правда, маленькие отряды, зачастую, не имели никакой связи со штабами и действовали на свой страх и риск и, нередко, на страх всех местных жителей. Особенно, если такие отряды были организованы органами НКВД на местах.
Всю территорию Советского Союза немцы разделили на несколько административных оккупационных единиц – райхскомиссариатов: Райхскомиссариат Московия, куда должна была войти часть оккупированной территории Российской Федерации до самого Урала с центром в Москве, при этом Карелия и Кольский полуостров передавались в управление союзнической Финляндии (этому райхс-комиссариату так и не суждено было начать работу а, соответственно, райхскомиссару обергруппенфюреру Зигфриду Каше приступить к руководству этой административной единицией); Райхскомиссариат Остланд – с центром в Риге, включавший территорию прибалтийских республик СССР (Литвы, Латвии, Эстонии) и Западной Белоруссии, а также Псковскую и Смоленскую области России (райхскомиссар Генрих Лозе); и Райхскомиссариат Украина с центром в городе Ровно (райхскомиссар Эрих Кох), включавший в себя оккупированную территорию Украины и части Белоруссии, за исключением Галичины и Транснистрии – области между Южным бугом и Днестром (причем, в рай-хскомиссариат никогда не входили Харьков, Сталино/Донецк и Ворошиловград). Летом 1942 года райхскомиссариат Украина был расширен «на будущее» и формально включал в себя часть центральной и южной России, в том числе тогда еще не захваченной немцами, – до заволжских степей (Курск, Орёл, Тамбов, Воронеж, Саратов, Сталинград).
Кроме того, были еще и территории просто присоединенные к собственно Германии или ее союзников: дистрикт Галичина и Губернаторство Транснистрия, или Заднестровье с центром в Одессе, куда были включены Винницкая, Одесская, Николаевская области Украины и левобережная часть Молдавии – территория была включена в состав Румынии.
Главный по восточным делам в III райхе, прибалтийский немец Альфред Розенберг во всех оккупированных национальных районах Советского Союза проводил националистическую политику, пытаясь, таким образом, оторвать эти районы от руускоязычных. Так, 18 ноября 1941 года Розенберг направил рейхскомиссару Украины Эриху Коху секретную инструкцию, где еще раз подробно рекомендовал поощрять национализм и антироссийскую идеологию среди украинского населения, всячески искоренять русское влияние на Украине, использовать украинцев в интересах германского рейха: «Русский язык, что на данном временном этапе представляет собой необходимое средство коммуникации, подлежит постепенному вытеснению. Обучение на русском языке на территории расселения украинцев не разрешается. В районах со смешанным населением при выборе кандидатов в сельское и районное правления надлежит отдавать предпочтение украинцам, а не русским». Розенберг предписал Коху привлекать в оккупационную администрацию лояльных служащих – украинцев вместо русских, но при этом допускать украинцев только к низшим должностям «под немецким надзором гебитскомиссара».
«ИЗ СВОДКИ ПОЛИЦИИ БЕЗОПАСНОСТИ И СД ГЕРМАНИИ ИЗ ОККУПИРОВАННЫХ ОБЛАСТЕЙ СССР 9 октября 1942 г.
Начальник полиции Безопасности и службы безопасности
Штаб командования – г. Берлин, 9 октября 1942 г.
Печать Секретно! Сообщения из оккупированных восточных областей № 24. Деятельность банд
По-прежнему во всех районах оккупированных восточных областей активность банд не снижается. Только в одном Ровенском округе полиции в течение одной недели зарегистрировано 120 случаев появления банд. В 95 случаях имели место налеты на экономии, населенные пункты, дворы, управления бургомистров, причем в большинстве случаев поджигались сараи с хлебом, от-дельные запасы хлеба, стога с сеном и соломой, а также сельскохозяйственные машины и инвентарь. В некоторых случаях зерно обливалось керосином, вследствие чего оно делалось непригодным для употребления. Скот, который нельзя было с собой увести, убивался. Кроме того, пожаром уничтожен 21 жилой дом в различных районах, а также 1 мост, 2 молочных [производства]. Имел также место случай, когда автомашина, нагруженная смолой, была обстреляна из пулеметов, вследствие чего полностью сгорела. Другая грузовая машина также подверглась нападению и была ограблена. В 16 случаях имели место налёты, причем забирались лошади с повозками, скот и разная птица, продоволь-ствие, одежда и деньги. В двух случаях полицейским патрулям бандиты навязали перестрелку. Во время нападения убито 7 гражданских лиц. В операциях по борьбе с бандитами убито 158 бандитов. Значитель-ное количество их ранено. Задержано 37 чел. за связь с бандитами. Собственные потери: 2 зондерфюрера, 3 служащих из полиции, 2 полицейских из вспомогательной полиции и 1 украинский лесник – убитыми. Ранеными: 1 служащий из полиции и 3 полицейских из вспомогательной полиции. Полиция безопасности, применяя предупредительные меры, сожгла 3 деревни и 3 усадьбы лиц, заподозренных в помощи бандитам, а также членов семей бандитов. Почти в таком же положении находятся дела в Житомирском округе полиции, где – также в течение недели – имели место 126 случаев появления банд. В 21 случае были произведены нападения на железные дороги, в том числе совершено 13 взрывов мин под товарными поездами и поездами, шедшими порожняком. Бандиты сожгли 3 амбара с хлебом, 10 стогов хлеба, 1 мельницу, 1 маслобойный завод, кроме того, 3 дома и 3 сарая. Разграблены и разрушены 1 колхоз, 1 маслозавод, 3 молочных [предприятия] и 2 управления бургомистров. В двух случаях возникли лесные пожары, причем, лес сгорел на площади в 150 га. Кроме того, было совершено 48 грабительских нападений на села, дворы и на отдельных лиц, причем, бандиты забирали повозки, скот, продовольствие, одежду и деньги. Бандитским нападениям подвергались 30 полицейских патрулей, охраны мостов и железных дорог, а также посты украинских полицейских, причем, как правило, завязывались перестрелки. При нападениях было убито 5 украинских полицейских, 1 бургомистр, 1 староста, 1заготовитель молока и 4 служащих одного из районных управлений; бандиты утащили с собой 4 бургомистров и 4 украинских полицейских. В операциях по борьбе с бандами убито и ранено 40 бандитов. Арестовано 28 чел., 86 содействовавших бандам в их работе. Собственные потери: 28 украинских полицейских и 3 украинца из гражданских лиц – убитыми; 2 немецких рабочих, 12 украинских полицейских и 2 гражданских лиц – ранеными. В 18 случаях в ночное время наблюдались советские самолеты, поддерживавшие связь с бандами. Необходимо обратить внимание на следующее обстоятельство: в течение июля, августа и сентября 1942 г. в Киеве произошло 6 убийств. Установлено, что злоумышленниками являются члены террористической банды, руководитель которой по всей вероятности имеет специальные политические цели. Пока что арестовано 48 чел. В это число входит 5 служащих украинской полиции в Киеве и 11 женщин. В целом банда насчитывает около 80 чел.».
Нелишне будет объяснить, что под словом «бандиты» понимались партизаны, а под «террористической бандой» – подпольщики.
На здании комендатуры, церкви, полицейского участка, который местные жители, с подачи партизан, прозвали «черным кублом» – за черную полицейскую форму его обитателей, бывшего сельмага, ночью кто-то наклеил листовки с коротким, но весьма угрожающим смыслом: «У всех, кто идёт против славянских народов, кто помогает немецкому врагу, будет расстреляна семья!». Майор Киндерман был в бешенстве – ведь здание комендатуры охраняли не только местные полицаи, но и сами немцы. Значит, доблестных солдат вермахта перехитрили какие-то малообразованные в военном деле украинские мужики. Он кричал на Шварценбека, кричал на Пудовича, кричал на Ротенберга. В итоге, приказал старосте с начальником полиции сорвать все листовки и найти тех, кто их расклеивал. Что касается первой части задания, конечно же, оно не составляло большого труда: Пудович вместо себя направил в поход Федора Кулиша, Якобу же, естественно, вместо себя посылать было некого. Зато вторая часть задания была, по сути, невыполнимой. Как можно было найти расклейщиков объявлений, если их никто не видел, если их прошляпил даже сам немецкий патруль.
Они ходили по селу весь день – листовок оказалось слишком много, их расклеили даже не некоторых заборах-тынах, причем, по большей части именно на тех, где жили полицаи. Даже на углу дома самого Якоба Ротенберга.
- Сдается мне, что тут без Сокила не обошлось, а, Якоб? – Кулиш перевесил свой обрез дулом вниз с одного плеча на другое.
Ранние позднеоктябрьские сумерки и холодный пронизывающий северный ветер только ускорили желание обоих побыстрее закончить обход да вернуться домой. Они остановились у хаты, где жили старики Мефодий с женой Катериной. Она стояла несколько в стороне от остальных. Дом был старый, но еще довольно крепкий, как и сами хозяева. В отличие от большинства остальных хат-мазанок, крыша у Сокила была деревянной, сверху покрытая толем, а на концах ее, с обеих сторон, красовались петушиные головы.
- С чего ты взял? – спросил Якоб, заглядывая за полутораметровой высоты тын, пытаясь разглядеть, есть ли кто во дворе.
В хате было темно: то ли старики экономили на сале, не зажигая свеч, то ли уже легли спать, то ли копошатся во дворе по хозяйству. Но разглядеть ничего не удалось.
- Ну, как же! Ты ж знаешь, как он к немцам относится, а хата его на отшибе – самое место для партизан.
- Ну да, ну да! Я знаю, и как ты к немцам относишься, – Якоб бросил косой взгляд на Кулиша.
- Да ладно тебе, – толкнул Якоба локтем Кулиш. – Ты ж сам немец, Якоб.
- И немцы разные бывают, и русские тоже.
В этот момент в спину обоим уткнулись дула немецких автоматов и тут же кто-то сзади угрожающе зашептал:
- Ну что, сволочи, попались! – с плеча Кулиша третий, говоривший все это, снял обрез, забросил его себе за плечо, пошарил по карманам, еще один, четвертый, обыскал Якоба, но ничего у него не нашел. – Тихо, без шума, разворачивайтесь и следуйте за нами. Пикните – расстреляем.
Мертвенно бледный Кулиш автоматически поднял вверх руки, повернулся в нужную сторону и, опустив голову, побрел за обезоружившим его партизаном. Это был Денисенко из отряда Светлова. Якоб устало, еле передвигая ноги, пошел за Кулишом. По бокам их шли еще двое, и замыкал шествие четвертый партизан. Они вышли на окраину села, прошли еще с полкилометра и увидели у дороги телегу с накиданным на нее сеном, которую стерег еще один партизан. Увидев подходивших товарищей с двумя пленниками, пятый запустил руки в сено и быстро вытащил оттуда длинную веревку. Кулиша с Ротенбергом посадили в телегу, завязали сзади руки, связали ноги, пятый взял вожжи в руки и чмокнул, задавая ход лошади. На телегу на ходу запрыгнул еще и Денисенко, остальные трое пошли пешком.
На небе взошла полукруглая луна в хороводе звезд. Ветер прекратился, однако осенний морозец пробирал до костей. Оба пленника, чтобы хоть как-то согреться, прижались друг к другу спинами. Партизаны то махали руками, то совершали легкие пробежки, Денисенко весь укутался в свою фуфайку, выставив наружу лишь глаза и нос.
В лес прибыли, когда уже совсем стемнело. Денисенко тут же побежал докладывать Светлову об удачной охоте.
- Молодец, Денисенко! Посади их в сарай, поставь охрану и гони сюда, как раз первачок созрел.
- Это я мигом! – хохотнул Денисенко и побежал к тому месту, где он оставил свой маленький отряд.
Лошадь возница уже распряг и задал ей сена. А Кулиш с Ротенбергом по-прежнему сидели в телеге под охраной двух человек.
21.
Галина Ротенберг, жена Якоба, прибежала к Бурякам вся в слезах. Взъерошенные волосы вылезли из-под съехавшего назад платка, осеннее пальтецо было расстегнуто. Она постучала в окно, переполошив и испугав Ивана Демьяновича и Прасковью Ивановну. Подняла голову с печи и Маруся.
- Кто бы это мог быть? – встревоженно прошептал Иван Демьянович, вглядываясь во тьму окна.
- Я думаю, немцы не стали бы так церемониться, – ответила Прасковья Ивановна.
- И то правда, – согласился Иван Демьянович.
Прасковья Ивановна встала, продев через голову юбку прямо поверх ночной сорочки, и взяла в руки лампу. В это время стук повторился и тут же послышался женский голос:
- Параска, Маруся, кто есть в хате? Это я, Галя Якубова.
Буряки тут же узнали голос жены Якоба. Прасковья Ивановна вышла в сени, открыла дверь, впустив вместе с женщиной и струю свежего, холодного ночного воздуха. Галина поправила платок и глянула заплаканными глазами на хозяев.
- Дома Иван Демьянович? – Галина старалась говорить потише, чтобы не разбудить детей, но у нее это получалось с трудом.
Впрочем, Маруся и так уже не спала, зашевелился на печи и Василь. Галя же с Соней спали настолько крепко, что, казалось, выстрели сейчас пушка, они бы и то не проснулись.
-Что случилось, Галя? – спросил Иван Демьянович.
- Якоб пропал.
- Что значит, пропал?
- Их комендант послал срывать листовки, там уж не знаю, с каким полицаем он пошел. И после этого я его не видела. Ночь, сам понимаешь, время какое.
Иван Демьянович сидел на кровати в пижаме, накинув на плечи связанную женой кофту.
- Когда ты его видела в последний раз?
- Да я его с утра и не видела. Даже обедать не приходил. Я все село оббегала, у кого только не спрашивала, тетка Катерина Сокилша, сказала, что видела, в окно, как какие-то вооруженные мужики вели на край села двоих. Одного она узнала – полицай Кулиш, второго, говорит, не разглядела. И темно было, и далеко. Я к Кулишам не ходила, но, думаю, вторым был как раз мой Якоб.
- Да, ситуация, – почесал затылок Иван Демьянович. – Зачем партизанам Кулиш – понятно. Дорога у предателей одна – на тот свет. Но если вторым был Якоб, то… Даже не знаю.
Галина заплакала и села на табурет, стоявший рядом со столом. Она оперлась локтями о столешницу и стала дергать платок, то развязывая его, то снова завязывая.
- Помоги, Иван Демьянович! Ты ж знаешь Якоба. Он за себя никогда просить не станет и даже объяснять ничего партизанам не будет. А им чего – что немец, что фашист – одно и то же.
- Василь, ты не спишь? – позвал Иван Демьянович.
- Не сплю, – отозвался с печи сын.
- Так чего ж лежишь, вставай. А ты, Галка, ступай домой, а то дети еще и тебя потеряют. Если твой Якоб у партизан и еще жив, то вернется.
Меньше двух километров через Саевку до Грушеватского леса, окаймляющего село с севера, для пятнадцатилетнего здорового хлопца – не расстояние. Главное было – не попасться на глаза немецкому и полицейскому патрулям, шаставшим и по Чумакам, и по Саевке. Но, опять же, Василь мог добраться до леса даже с закрытыми глазами и самым незаметным образом.
Более пятисот гектаров лесных насаждений, вдоль и поперек изрезанных оврагами и балками: Грушеватский лес появился здесь, в степной зоне Украины, на крутом и пустынном берегу реки Саксагань, всего лишь менее ста лет назад стараниями энтузиаста лесовода Храмова, который, конечно же, не мог предположить, что его детище станет прибежищем для партизанских отрядов и местом сражений с оккупантами.
Василь упал на самом краю оврага от удара в спину прикладом винтовки и едва не скатился в самый низ, где расцвела пышным цветом после двухдневных дождей жижица грязи. Повернувшись на спину, он посмотрел на того, кто его свалил – это был невысокий, щуплый часовой партизан в серой фуфайке и черной шапке-ушанке с опущенными ушами и красной лентой спереди. Хлопец по виду был немногим старше самого Василя, и оттого последнему было еще более обидно, что не заметил этого часового.
- Ты кто такой? – партизан наставил на Василя дуло винтовки.
- Киев! – сердито произнес Василь, поднимаясь.
- Москва! – ответил партизан, вешая винтовку на плечо и помогая Василю окончательно подняться.
- Мог бы и не толкать меня в грязь, – все так же недовольно проворчал Василь, отряхиваясь.
- Мог бы и осторожнее по лесу ходить, – в том же тоне ответил часовой. – Тебе чего надо?
- Не чего, а кого! Мне к командиру вашему. Вы, кажется, нашего сельского старосту арестовали.
- Никого мы не арестовывали, – часовой шел по только ему известной тропинке, Василь послушно двигался за ним.
- Мыкола! – остановившись и глядя в кусты, позвал часовой.
Из кустов тут же высунулся еще один партизан, чуть постарше первого, с едва заросшим легкой щетиной лицом.
- Отведи связного из Чумаков к командиру.
- Пошли! – кивнул Мыкола.
Объяснив Штанько суть дела, Василь попросил:
- Якоб – наш человек. Сколько он нам помогает. Если мы такого старосту потеряем, не известно, кого немцы поставят вместо него.
- Василь, передай батьке, что вашего старосту мы не арестовывали. Мы даже в Чумаки давно не наведывались, хотя надо бы. Слышал я, полицаи там слишком вольно себя чувствуют.
- А где же тогда Якоб?
- Скорее всего, это дело рук светловцев. Они люди пришлые, нашему руководству не подчиняются, вот и самоуправничают.
- И как же теперь быть? – растерялся Василь.
- Придется идти разговаривать со Светловым. Но это уже наша забота, Василь. А ты беги домой, скоро светать начнет.
- Надо тебе идти, Андрей, – Штанько посмотрел на Бородая.
- Да я уже понял, – вздохнул тот. – Сволочь он порядочная, этот Светлов. То самогон жрет, то наших людей в плен берет.
- С немцами же страшнее драться, чем с безоружными селянами, – ответил Штанько.
Бородай двинулся на поиски отряда Светлова, когда совсем уже рассвело. Два отряда не очень-то друг с другом взаимодействовали, хотя, разумеется, прекрасно знали о существовании друг друга. Но пока ни одной общей операции не провели – действовали в одиночку. Даже места дислокации скрывали друг от друга. Точнее, Светлов постоянно передвигался по лесу, запутывая следы. Вот и в этот раз Бородаю пришлось попотеть прежде, чем он наткнулся на часового светловского отряда.
- Стой! Руки вверх!
- Я иду из отряда Штанько, – приподняв руки и повернувшись лицом к часовому, произнес Бородай.
- Ты кто?
- Я заместитель Штанько Андрей Бородай.
- Ну, пошли, коли не врешь.
Бородай в сопровождении часового вошел в землянку, где сидели за столом Светлов с комиссаром Обуховым.
- Товарищ командир, вот, говорит, что из отряда Штанько.
Светлов оценивающе с головы до ног осмотрел огромную фигуру Бородая, обросшего густой, но аккуратно подстриженной бородой.
- Твоя фамилия как? – спросил Светлов.
- Бородай!
- Ну, допустим. А чего надо-то?
- Слыхали мы, что вы взяли в плен старосту из Чумаков.
Светлов кивнул часовому и тот тут же покинул землянку.
- Ты садись, борода Бородай, – выдвигая из-под стола табурет, предложил Обухов.
Бородай кивнул и сел, отодвинув табурет чуть подальше, спиной упершись в стену землянки.
- И не только старосту, но и полицая ихнего. Листовки наши, сволочи, срывали.
- На полицая мне насрать, хоть расстреляйте, а староста наш человек.
- Так мы это, их обоих уже… того.
Светлов перекрестил воздух. Бородай побледнел, приподнимаясь.
- Что значит, того?
- А то и значит! Чего нам с изменниками Родины церемониться.
- Врешь! – Бородай поднялся во весь свой рост, упершись в потолок землянки.
- Что значит, врешь?
- В лесу-то выстрелы далеко слыхать, а сегодня не было ни одного.
- А мы их вздернули на суку, как сук, – скаламбурил Обухов.
Светлов хохотнул, а Бородай успокоился и снова сел на свое место. Он понял, что ничего с Ротенбергом еще сделать не успели. Ну, разве что, бока намяли во время допроса.
- Ты, видать, хохол? – неожиданно сменил тему Светлов.
- Украинец! – сказал Бородай.
- Удивительно, что ты в партизанах – все украинцы сволочи, предатели.
- Дурак ты, и больше ничего, – пожал плечами Бородай, но Светлов, как ни странно, не обиделся, а лишь осклабился.
- У вас в отряде много евреев? – в свою очередь спросил Обухов.
- Хватает.
- А у меня, вот, ни одного еврея – они же не вояки, а трусы, – закончил мысль комиссара Светлов.
- То-то, я думаю, отчего это вы, кацапы, так от немцев драпали, когда они вас в пшеничном поле надули, как последних идиотов, что чуть не все оружие врагу оставили, а у самого тебя, Светлов, аж подметки на солнце блестели, когда ты в лес дернул.
Светлов побледнел, того и гляди, бросится на Бородая. Остановила его только могучая фигура бывшего школьного учителя. Впрочем, он уже придумал другой ход, как отомстить Бородаю. Он понял, что Бородай был свидетелем того, как они глупо попались на немецкую хитрость в самом начале их заброски, едва не погубившую весь отряд. Между тем, Андрей Платонович, продолжал:
- Мы, партизаны, боремся неплохо, уничтожили за короткое время десять вражеских эшелонов.
- И хрен с вами, что вы партизаны, – огрызнулся Светлов. – У меня своя задача, а у вас... Ладно, – снова резко переменил тему Светлов. – Коль уж ты так за этого немца печешься, ты и сам, наверняка, фашистский шпион.
- Да я тебя!... – Бородай подскочил к Светлову, но тот в последний момент вырвался из его рук и заорал:
- Бойцы, ко мне! Схватить его! Арестовать! Это фашистский шпион!
К Бородаю тут же подскочили человек пять, свалили его на землю, скрутили руки, отвели к сараю, служившему тюрьмой, где как раз и находились Ротенберг с Кулишом.
- Получайте еще одного фашиста! – загоготали конвоиры, втолкнув Бородая внутрь и закрывая снаружи дверь на висячий замок.
- Теперь Штанько помыкается, выпрашивая у меня своего заместителя, – смеялся Светлов, разливая в стаканы самогон.
Комиссар отряда Обухов от удовольствия даже ладони потирал:
- Да, заложничек хоро-ош! Будем! – он поднял свой стакан.
Они чокнулись, выпили до дна, крякнули, и тут же схватили каждый по соленому огурцу.
- Слушай, Николай, я чего думаю, – жуя огурец, произнес комиссар. – Коли за этим немцем-старостой пришел сам Бородай, стало быть, он и в самделе не того, не фашист, а?
- Да вот и я о том же думаю, – кивнул Светлов. – Выпущу-ка я его, но чуть попозжей. Ближе к ночи. Пущай ему страшно будет в ночном-то лесу, а, – захохотал Светлов.
- Ага! Но при этом, неплохо было бы и нам его завербовать. Пусть и на нас поработает.
- Это уж как водится, Митяй… Давай еще по одной.
22.
Якоб весьма удивился, увидев, кого к ним подсадили. В полутемном сарае было не очень хорошо видно, но такую фигуру спутать с кем-то было очень трудно.
- Здорово, Якоб! – улыбнулся Бородай, кивнув Ротенбергу. – Вот, пришел тебя выручать, а эта сволочь Светлов еще и меня в заложники взял.
Кулиш, лежавший на стожке сена чуть поодаль, даже хмыкнул. Бородай тут же перевел взгляд на него.
- А это кто еще тут?
- Да Федор Кулиш. С ним-то меня и взяли, – ответил Якоб.
- Полицай, что ли? – приглядевшись к Кулишу и заметив черную форму, поинтересовался Бородай.
- Ну да, полицай, – снова хмыкнул Кулиш. – Не всех же старостами назначают.
- Ну, не все и полицаями становятся, – брезгливо ответил Бородай и отвернулся.
- Ага, ты-то, наверное, один, вот ты в партизаны и подался, а у меня семья. И жить хочется, и кормить жену с детьми надо.
- Федор до войны звеньевым был в нашем колхозе, – стал оправдывать Кулиша Якоб.
- А на фронт почему не ушел?
- Больной я, язва у меня. Потому и не взяли, хотя просился.
Спустя некоторое время снаружи заскрипел ключ в замочной скважине, дверь открылась и на пороге появился партизан с немецким автоматом МП-40 , или попросту «шмайссер», через плечо.
- Эй, фриц, выходи, командир требует.
Но внутри в сарае никакого движения не последовало. Партизан взвел курок автомата и открыл дверь пошире.
- Ты чё, фриц, оглох?
- Здесь никакого фрица нет, здесь есть только Якоб, – произнес Ротенберг.
- Да мне насрать кто ты – Фриц или Якоб. Ты давай, немец, не выкобенивайся, а выходи. А то, гляди, со мной шутки плохи. Пальну, а командиру скажи, что при попытке к бегству.
Якоб встал, вздохнул, глянул сначала на Бородая, затем на Кулиша и пошел к выходу.
Едва за ним закрылась дверь на замок, Бородай подошел к ней, провел пальцами по щелям в стене.
- На первый взгляд, вроде бы хиленько сделано, но если стену ломать, шуму будет много. А засиживаться мне здесь недосуг.
Он прошелся вдоль одной стены, затем другой, поскреб заросший бородой подбородок.
- Слушай, полицай, тебя, коли здесь останешься, все равно расстреляют. А коли мне поможешь, сможем убежать.
Кулиш пожал плечами.
- Эти расстреляют точно, да и назад в Чумаки мне уже нельзя – кто же мне поверит, что меня партизаны отпустили живым и невредимым.
- Если на тебе нет крови наших колхозников, я тебя, так и быть, под свое ручательство беру в свой отряд.
Кулиш даже обрадовался такому предложению. Расправил плечи.
- Да какая кровь! Я ведь только урожай и заставлял наших собирать для немцев. Это Пудович, начальник полиции, тот – зверь, куркуль недобитый.
- Тогда слушай меня! – Бородай подошел к Кулишу и присел рядом.
Ближе к вечеру Светлов приказал отнести пленникам похлебку в солдатском котелке. К этому времени командир партизанского отряда уже переговорил с Якобом Ротенбергом и под угрозой лишить жизни не только его самого, но и его семью, заставил того подписаться на сотрудничество с его отрядом в плане информации обо всех действиях в Чумаках как со стороны оккупантов, так и их приспешников-полицаев. После этого отпустил восвояси. Бородай был уверен, что с Якобом ничего страшного не случится, и особо в этом плане не волновался. Его больше беспокоил Кулиш – без его помощи ему сложно будет вырваться из этого идиотского плена. И поэтому, когда снаружи послышался легкий скрежет ключа в замке, Бородай тут же решительно посмотрел на полицая. Но Кулиш столь же решительно кивнул и лег на земляной пол, вытянув ноги и сложив руки на груди. Бородай тут же подбежал к двери и притаился. Часовой никогда не входил внутрь сарая, общаясь с пленниками в дверном проеме, чтобы оставаться на виду у своих. И главная задача была заставить его войти хотя бы на шаг внутрь. На этом и построил свой план Бородай. Наконец, дверь открылась и часовой, оставаясь снаружи, постучал алюминиевой ложкой по котелку.
- Эй, вы! Жратву принимай!
Но, к его удивлению, никакой реакции пленников не последовало, не раздалось даже ни звука. Часовой сначала несколько опешил от этого, затем стал соображать, как поступить в этой ситуации. И тут, когда глаза его немного привыкли к полутьме сарая, он увидел распластавшегося на полу полицая.
- Ты чё там лежишь, падла? – крикнул часовой. – А где второй?
Кулиш в этот момент тяжело застонал, выдавив из себя некое подобие слова «помоги!». И одна рука его при этом упала с груди на землю. Часовой оглянулся по сторонам, пожал плечами, поскреб свободной рукой затылок, при этом сдвинув фуражку на самый лоб. Наконец, поставил котелок на пол в самом проеме двери и шагнул внутрь. Этого только и нужно было Бородаю: он со всего маху засветил часовому промеж глаз, да так, что тот с тихим возгласом «ах!» попятился и, не успев схватиться за дверной косяк, свалился наземь. Бородай тут же проскочил дверной проем и прыгнул прямо на лежащего часового, при этом успев крикнуть Кулишу:
- Закрой дверь и проследи в щели, чтобы никто сюда не шел.
Кулиш тут же быстро вскочил на ноги подбежал к двери, передвинул котелок внутрь и, высунув наружу руку, захлопнул дверь сарая. Затем сквозь многочисленные щели стал всматриваться, не увидел ли и не услышал ли кто-нибудь возникшую здесь возню. Но пока все было спокойно. Тем временем Бородай снял с часового кожаный ремень и, повернув того на живот, завел руки за спину и накрепко прихватил их ремнем, после чего снова положил на живот и, чтобы не кричал, сунул часовому в рот, вместо кляпа, его же собственную фуражку.
- Все, готов! – вздохнул Бородай.
Его сердце от волнения готово было выскочить из груди. Стараясь успокоиться, Бородай сел прямо на живот связанного часового, тыльной стороной ладони утирая пот со лба. В этот момент часовой пришел в себя и застонал. Бородай встал и присел рядом с ним.
- Извини, брат! Ты ни в чем не виноват. Я был бы рад, если бы на твоем месте возлежал твой командир или, по крайней мере, комиссар Обухов. Передай им от меня большой привет и скажи, что для них будет лучше не попадаться мне больше на глаза. Пошли, Кулиш!
- А котелок? – Кулиш с жадностью посмотрел на пропадавший обед (или ужин). – Целый день ведь не жрамши.
- Как хочешь, можешь оставаться и приниматься за еду, – безразлично произнес Бородай и, осторожно открыв дверь, зорким глазом осмотрелся.
Вокруг было тихо. Где-то чуть поодаль слышались чьи-то голоса. А еще дальше даже постреливали одиночными выстрелами. Бородай в один прыжок выскочил из сарая и тут же прилег за ближайший куст, снова осматриваясь. Кулиш тяжело вздохнул, поднял котелок, понюхал и даже чуть пригубил не успевшую еще остыть похлебку. Затем поставил котелок рядом с лежавшим часовым и так же осторожно вышел наружу.
Короткими перебежками, от дерева к дереву, от куста к кусту, они удалялись от партизанского лагеря, однажды, впрочем, едва не нарвавшись на часового, охранявшего лагерь по периметру. И лишь удалившись на достаточное расстояние, они позволили себе присесть и свободно выдохнуть.
- Кажись, ушли, – произнес Бородай. – Сейчас сориентируюсь, где мы, и к своим.
- Интересно, а где Якоб? – поинтересовался Кулиш.
- Думаю, уже греется у жены под боком.
23.
День седьмого ноября для немцев начался рано. Они бегали, кричали, стреляли. Хотя изначально было понятно, что подпольщики не пройдут мимо такой даты. Но, все же, никто не знал, а потому и не понимал, что произошло в селе, и кто вызвал такую панику среди немцев. Люди хотели узнать, что случилось, но при этом боялись выходить на улицу, чтобы не попасть под горячую руку немецкого офицера или солдата. Но вскоре все разъяснилось: оказалось, что ночью кто-то повесил красный флаг на металлическом кресте главного купола церкви. А еще через какое-то время до селян дошли слухи, что над дверями полицейского управления опять же кто-то приклеил большой прямоугольный кусок белой простыни с написанными большими, ярко-красными буквами словами: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 25-Я ГОДОВЩИНА СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ!». А на доске объявлений, на дверях комендатуры, а также в других людных местах появились листовки.
Лица селян немного повеселели – ничто не могло сломать народ, если он даже в такой обстановке не забывает отмечать свои национальные праздники.
Немцы на мотоциклах гоняли по всему селу в поисках кого-то или чего-то. Майор Киндерман вызвал к себе начальника полиции Пудовича и старосту села Ротенберга, исчезновение которого на целые сутки, к счастью для Якоба прошло незамеченным комендантом.
Киндерман начал кричать на них, что они плохо работают, плохо исполняют обязанности, возло-женные на них от имени самого фюрера великой Германии Адольфа Гитлера.
- Впрочем, этого, видимо, и следовало ожидать от начальника полиции, украинца по происхождению, недочеловека, – бесновался Киндерман. – Но вы, господин Ротенберг, вы, немец, истинный ариец, куда смотрели?
Оба селянина стояли, опустив глаза и вобрав голову в плечи: таким злым коменданта они еще не видели.
- Короче, если виновники этого происшествия не будут найдены и это повторится хотя бы еще раз, вы, господин Пудович, за это дорого заплатите, если не самой жизнью. А вас, господин Ротенберг, я сниму с должности старосты.
- Клянусь вам, ваше превосходительство, господин майор, это больше не повторится, и я знаю, чья это работа. Жаль, я не арестовал его накануне, как хотел.
- Ну, тогда идите и ищите!
А события развивались следующим образом.
В погребе, что был во дворе Ивана Буряка, накануне вечером собрались все члены подполья. С одиннадцати до двух часов ночи все они громким шепотом спорили о том, как лучше отметить великий праздник. Одни говорили, что нужно убрать какого-нибудь офицера или самого Пудовича, но это предложение сразу было отклонено, потому что все это закончилось бы ненужными жертвами среди односельчан. Другие предлагали поджечь комендатуру, но это также отвергли, потому что пожар лишь еще больше бы разозлил немцев, но при этом никаких весомых последствий это действие не имело бы. К тому же, комендатура находилась в помещении правления колхоза и, сжегши комендатуру, они сожгли бы здание правления, которое им еще пригодится после войны.
- А может поджечь черное кубло? – предложил один из братьев Горобцов.
«Черным кублом» селяне прозвали полицейское отделение, находившееся через дорогу напротив школы. Черным оно было названо из-за черной полицейской формы и черных душ самих полицаев.
- Опять же, пожар вызовет ненужные жертвы среди наших односельчан, – и тут возразил Иван Демьянович.
Наконец, все сошлись на том, что нужно вывесить красный флаг на самой маковке церкви, высшей точке Чумаков, откуда его будет видно со всех концов села, и расклеить уже давно заготовленные листовки. Вешать флаг поручили семнадцатилетним братьям Горобцам, различить которых можно было только по росту – Иван был немного выше Андрея. Расклеивать листовки пошли девушки – Маруся Буряк, Ира Шокотько и Олеся Кулиш. Координировал их действия Юхим Горобец.
Так подпольщики села приготовились к юбилею Октябрьской революции.
После того, как все разошлись, ушел куда-то и отец, Василь тихонько, чтобы не разбудить младших сестер, встал, надел на рубашку старенький, не раз штопанный матерью пиджачишко и выскользнул из дома. Он хоть и помогал подпольщикам, но в саму организацию его не принимали из-за малолетства.
Крадучись, минуя улицы, где ходили немцы, Василь огородами и садами добрался сначала до дома, где жил его друг Федор Срибный, а затем и до хаты Ротенбергов, где жил еще один ровесник Василя и сын старосты Иван (Якоб, когда сердился на сына, называл его на немецкий манер Иоганном, и это уже было признаком явного недовольства отца сыном). Федор – среднего роста, но широкоплечий с сильными руками и молчаливый. Иван – старше своих друзей на несколько месяцев, но казался самым младшим: маленького роста, худощавый, рыжеватый хлопец. Из всей его неприглядной фигуры наибольшее внимание привлекали большие голубые, как чистое утреннее весеннее небо, глаза, которые будто, несмотря на всю серьезность Ивана, все время кому-то улыбались.
Спросонья мальчишки, которых Василь вытащил из теплых хат в сад Ротенбергов, не понимали ничего из того, что им говорил Василь. Повлажневшие от холодного ветра зеленые глаза Федора, казалось, светились во тьме.
- Да проснитесь же вы, наконец! – тормошил Василь друзей, которые все еще пребывали словно во сне, ежеминутно позевывая.
- Ну что тебе нужно. Сейчас все спят, – проворчал Федор, поглаживая свою левую руку.
- А все ли? – лукаво спросил Василь.
Друзья внимательно и настороженно посмотрели на него, перестав даже зевать. Василь понял, что, наконец, он окончательно их разбудил.
- Вы, случайно, не забыли, какой завтра… – он немного помолчал, – вернее, уже сегодня праздник?
- Ну? – все еще ничего не понимал Федор.
- Что ну? Вот бестолковые.
Василь обнял друзей за плечи и придвинул их к себе. Затем что-то долго негромко им рассказывал. Иногда прорывались одобрительные возгласы: «Хорошо!», «Правильно!», «Возле комендатуры!» и тому подобные. Наконец Василь замолчал и Иван спросил его:
- А где мы все это будем делать?
- Конечно, дома нельзя ни у кого… А что если в нашем погребе?.. Айда ко мне.
- А почему к тебе? – остановил его Иван. – Мой сарай, вот он, – он махнул рукой в сторону строения. – К тому же, сюда ни один патруль не заглянет.
- Ну, хорошо, можно и у тебя, – все трое подошли к сараю. – Только нужно хотя бы две свечки.
- Так в сарае и найдем.
- Ну, тогда быстро каждый идет за своей частью: я за простыней, Ванька ищет свечки со спичками, а Федька несет краски и кисточки.
Не прошло и получаса, как плакат был готов. Оставалось дело за малым – вывесить плакат над входными дверями полицейского участка. И следовало торопиться – на дворе уже брезжил едва заметный рассвет. Осторожно прокравшись, Мальчишки подошли к полицейскому участку. Перед входом не спеша прохаживался, подрагивавший время от времени от холода, полицейский часовой. Вот он остановился, зажег папиросу, прикрывая ладонями от ветра горящую спичку, оглянулся по сторонам, потом снова стал ходить своей неспешной походкой.
- Нет, так у нас ничего не выйдет, – прошептал Василь.
- Верно! Нужно его как-то отвлечь, – поддержал Федор.
- Но как? – спросил Иван.
- Каменюкой бы в него запустить, да, боюсь, убить можно, – сказал Василь.
- А тебе что, его жалко?
- При чем тут жалко или не жалко. Может его через несколько минут сменять будут.
- Да быстрее вы там торгуйтесь, – поторопил друзей Федор.
- Ладно, а что ты тогда предлагаешь? – сдался Иван.
- Пока и сам не знаю… Погодите… Хорошо, согласен с вами, мы его уберем.
- Это уже лучше, – обрадовался Иван. – Но как?
- Отвлеки его внимание, – приказал Василь Ивану. – А мы с Федькой из кустов набросимся.
- Сейчас, – Иван через мгновение исчез во тьме.
Василь с Федором в это время обежали вокруг дома и спрятались в густых и высоких кустах, обильно там росших. Вскоре они услышали, как где-то сбоку от них что-то зашуршало. Разумеется, это услышал и полицай, он остановился, вскинул обрез, предварительно сняв его с предохранителя, и настороженно смотрел в ту сторону. Шорох повторился снова и полицай, оглянувшись по сторонам, осторожно, маленькими шажками стал приближаться к кустам. Что произошло с ним в следующий миг, он не понял: он потерял равновесие и даже не успел вскрикнуть, как исчез в кустах, а во рту у него оказался его же собственный картуз. Василь с Федором навалились на него, откинули в сторону обрез, сунули в рот сорванный с головы полицая картуз и перевернули его на живот. Василь тут же шепотом позвал:
- Ванька, ты где?
- Тут я, – хлопцы почувствовали совсем рядом тяжелое и быстрое дыхание третьего своего товарища.
- Снимай с него ремень и вяжи ему руки, только быстрей, а то, гад, сильный оказался.
Через несколько минут о полицае уже забыли. Хлопцы выскочили из кустов и подбежали к дверям.
- Быстрее вешайте, я послежу, – командовал Василь.
Намазав плакат и стену клеем, Иван с Федором быстро приклеили простынь.
- Все! – в радостном возбуждении едва не выкрикнул Иван. – Готово!
- Тш-ш-ш! – зашикали на него Василь с Федором.
Все трое посмотрели по сторонам, но, к их счастью, все было тихо.
- А теперь быстро по домам и в постели, – сказал Василь и сам же первый помчался прочь от полицейского участка.
Сказав Киндерману, что он знает, чья это работа, Данило Пудович сразу же во всем заподозрил Ивана Буряка. И вскоре к хате Буряков подъехало сразу три мотоцикла с немцами во главе с оберлейтенантом Шварценбеком и двумя полицаями – самим Пудовичем и молодым, невысоким хлопцем, Тарасом Пастенко, учившемся в свое время в одном классе с Марусей Буряк.
Маруся нравилась Тарасу, он пытался даже объясниться ей в любви, но она его отшила. После пятого класса Маруся вообще не давала в школе спуску хлопцам.
Полицаи довольно нагло подошли к хате Буряков и стали барабанить в дверь – Пастенко кулаками, а Пудович и вовсе сапогами. Этого визита в хате уже ждали, потому полицаям долго стучать не пришлось. Дверь открыла Прасковья Ивановна. Полицаи пропустили в хату первыми немцев, затем вошли сами. Шварценбек окинул взглядом хату и его обитателей – Прасковью, Василя и маленьких девчушек – Галю и Соню. Офицер удивленно посмотрел на Пудовича, а тот сразу набычился от злости и подступил к Прасковье Ивановне.
- Где твой голова? – сердито спросил он, тяжело дыша, не увидев в хате хозяина, бывшего голову колхоза.
- Ее голова на плечах, – вместо матери не без иронии ответил Василь, не выспавшийся, но бодрившийся.
Пудович еще более зло посмотрел на Василя, но мать тут же заслонила собою сына. Испугавшиеся сестры обхватили с двух сторон своими ручонками старшего брата.
- А ты… ты… щенок молчи, выперлыш коммунячий, – полицай замахнулся на Василя.
В иной обстановке Василь бы не снес такого оскорбления, но сейчас силы были слишком неравными. Ничего, Пудович еще дождется.
- Ивана нету, он еще позавчера куда-то ушел, – ответила на вопрос полицая Прасковья Ивановна.
- Куда ушел?
- Я н-не знаю, – пожала она плечами. – Он мне не докладывал.
Пудович нахмурился и подошел еще ближе к Прасковье. Немцы между тем, по указанию Шварценбека, уже вовсю хозяйничали в хате, то ли кого-то, то ли что-то ища. Тарас Пастенко переминался с ноги на ногу в желании быть полезным либо немцам, либо Пудовичу, но ни те, ни другой на него не обращали никакого внимания. Он шарил по комнате глазами, затем вышел в сени, вернулся, подошел к девочкам, которые, словно маленькие зверьки перед хищником, сверлили его своими глазками. Встретившись глазами с Василем, Тарас отступил на шаг и, подойдя к Пудовичу, остановился.
- Лучше признайся, где ты его прячешь, – несколько брызг слюны вместе с шипением, вырвалось изо рта полицая.
- Но я же тебе говорю, он еще позавчера куда-то ушел.
- Брешешь, курва! Его вчера видели в селе.
- Ты тут не очень-то кипятись, – все-таки не выдержал Василь. – Как бы тебе после этого плохо не стало.
Если бы не мать, Василь вцепился бы в волосы Пудовичу.
- Ты мне еще грозить будешь, сопляк?
Полицай снова замахнулся на Василя, теперь уже прикладом своего карабина, но Василь упал прежде, нежели приклад Пудовича достиг головы мальчишки. А упал он после тычка другого полицая, Тараса, своевременно подошедшего к Василю за спину. Галя и Соня заплакали. Немцы тут же повернулись и посмотрели на Пудовича.
- Партизанен? – спросил Шварценбек.
- Nein, herr Offizier! Junge Dummkopf! – ответил Пудович. – Молодой дурак, – тут же перевел свои слова Пудович, глядя на Тараса Пастенко. – С ним я сам разберусь, без немцев.
- Не тронь моего сына, говно куркульское, – Прасковья Ивановна с ненавистью посмотрела на полицая, который все еще стоял рядом с Василем.
Василь поднялся. Из носа у него струйкой текла кровь. Прасковья обняла сына и стала подолом своей юбки вытирать ему нос.
- Ты мне скажешь, где твой муж? – Пудович резко развернул ее за плечи лицом к себе.
Пока Прасковья поворачивалась, она заметила в окне приближавшегося к их хате старосту Якоба.
- Если ты мне не веришь, можешь пойти спросить у нашего старосты. Он видел, как Иван уходил.
Конечно, Прасковья блефовала, ничего Якоб видеть не мог, поскольку Иван Демьянович вместе с Марусей ушли только этой ночью, но Буряки могли положиться на Якоба, как на близкого друга.
- Да что мне твой Якоб, Бурячка! Он мне кто?
Но речь Пудовича прервал голос неожиданно для него появившегося Якоба.
- Я вижу, тут и обо мне идет беседа.
Немцы тут же повернулись к Ротенбергу, а Пудович так и застыл с открытым ртом.
- Добрый вечер, господин Шварценбек, – сняв картуз, поприветствовал офицера Якоб. – Здравствуйте и вы, панове полицаи. Если вы хотите найти Ивана Буряка, то его здесь точно нет. Я уже все село обыскал в поисках тех подпольщиков или партизан. Зато пришлось заставить своего старшего забраться на купол церкви, чтобы сорвать эту красную тряпку.
Последнее Якоб произнес уже скорее для немцев, чем для полицаев. Шварценбек понял это и поблагодарил.
- Меня уже и господин майор поблагодарил.
Пудович, разумеется, не поверил ни единому слову старосты, более того, у него были смутные подозрения в том, что и Якоб в какой-то степени замешан в ночном происшествии, но вслух он произнес совсем другое:
- Жаль, а мне Иван Буряк был очень нужен. Ну что же, видно придется наведаться сюда еще раз.
Немцы и полицаи вышли из хаты. Вся семья облегченно вздохнула.
- Я, как увидел, что они пригнали мотоциклы к вашей хате, сразу понял, что ищут Ивана, – первым прервал молчание Якоб. – Думаю, дай-ка зайду проверю свою догадку. А тебя здорово стукнули, – обратился он к Василю.
- Ничего я еще встречу этого Тараса в темном месте. Если бы он был один, я бы ему показал, – Василь шмыгнул носом, но кровь уже перестала струиться.
- А ты не очень петушись, хлопец, не забывай, что идет война, и долго ли с тобой расправиться, – наставительно произнес Якоб.
- Подумай, лучше, что было бы, если бы Пудович со всего маху попал тебе в голову прикладом? – улыбнулась мать, знавшая, что Тарасу нравилась Маруся. – Может тебе ему лучше в темном месте за свое спасение спасибо сказать?
Она подошла к младшим дочкам и начала их успокаивать.
- Я уже думала, что Пудович убьет тебя, такое зверское выражение лица у него было.
Якоб подлошел к окну, посмотрел на улицу. Увидел, как немцы уехали на своих мотоциклах, а Пудович с Тарасом шли пешком и, судя по всему, начальник сельской полиции все никак не мог успокоиться: все что-то кричал и размахивал кулаками в воздухе.
- А где Иван? – спросил он, не поворачиваясь.
- Да еще вчера с вечера куда-то ушел. Я и сама не знаю, где он.
Прасковья, хотя и доверяла Якобу, все же и ему не сказала правду. Якоб отвернулся от окна и взглянул на Прасковью. Он также понял, что Прасковья не говорит правды.
- И Марусю с собой забрал. Ей теперь небезопасно здесь оставаться.
Якоб тут же понял, о чем идет речь. Неделю тому назад отправили первую партию селян через Пятихатки в Германию.
- Тут я ничего не могу поделать, – Якоб начал оправдываться. – Это не в моих силах.
- Да я все понимаю, Яша. Ты и так всем много помогаешь, спасибо тебе.
- Да нет, ты извини, Параска… Ну ладно, я лучше пойду. До свидания.
- До свидания.
24.
Пудович говорил правду. Еще за несколько дней до происшедших событий он хотел арестовать Ивана Буряка. Конечно, у него не было точных данных о том, что именно Иван Демьянович возглавляет местное подполье, но вся логика говорила именно об этом. Кто, как не бывший председатель колхоза, в отсутствие ушедшего на фронт секретаря партячейки, может возглавить на селе борьбу с оккупантами? Но Буряк был неуловим. Даже немцам не удавалось его схватить. Вот и после седьмого ноября, наведшего шороху в селе, казалось бы, Иван Буряк был у него, Пудовича, руках, но каким-то непостижимым образом снова сумел ускользнуть.
Впрочем, ларчик открывался просто.
Когда в селе начался набор молодых людей и девушек для работ в Германию, переполошилось все село. Кто-то стал прятаться, кто-то, наоборот, с удовольствием воспринял эту весть, надеясь, что в Германии, по крайней мере, хуже, чем в Советском Союзе, не будет. Да, они будут работать на врага, но их хотя бы будут кормить. Ведь – цивилизованная нация, не то что этот кавказец, засевший в Москве. Под горячую руку попала в и Олеся Кулиш. Не помогло ей даже то, что ее отец, Федор Кулиш, погиб от рук партизан (как все в полиции считали). В разнарядку попала и Маруся Буряк. Но вечером, накануне, когда Маруся с матерью хозяйничали по дому – Прасковья Ивановна пекла пироги с картошкой, а Маруся штопала свою и младших сестер одежду, к ним в хату вошел Тарас Пастенко, живший неподалеку от них. Маруся вздрогнула. Прасковья ивановна выпрямилась у печки. Никто не знал, что можно ожидать от полицая. Но Тарас смущенно остановился у самого порога комнаты.
- Здравствуйте, – наконец произнес он.
- Что тебе надо? – грубо спросила Прасковья Ивановна.
- Извините за неожиданный приход, но не пугайтесь. Я пришел предупредить тебя, Маруся. На днях будут собирать эшелон для отправки людей в Германию. И ты попала в разнарядку… Ну, вот, – Тарас, казалось, даже сам вздохнул свободнее после сказанного. Хотел еще что-то сказать, но, постояв немного, передумал и, лишь махнув рукой, вышел.
Маруся переглянулась с матерью.
- Иди, сховайся где-нибудь, – сказала мать. – Придет отец, что-нибудь придумает.
Маруся кивнула, отложила шитье, быстро оделась и собралась уходить, но мать остановила ее. Она вытащила из печи противень с первой порцией пирогов, сняла со стола белую скатерку, завернула в нее пироги и протянула дочери.
- Возьми, кто знает, сколько тебе придется прятаться.
- Спасибо, мама, – Маруся поцеловала мать в щеку, взяла узелок и вышла.
Долго ей думать, куда идти, не пришлось. Она тут же направилась в соседнюю хату, к тетке Наташе. Мать, ненавидевшая золовку не одобрила бы, наверное, этот визит, но Маруся с теткой очень дружили и потому, она знала, что именно у тетки ей будет спокойнее всего. Та велела племяннице сразу забираться на печь и тихо сидеть там, а сама стала караулить Ивана. Иван Демьянович как раз в тот вечер назначил собрание сельского подпольного комитета и Наталья Демьяновна лишь в последний момент успела предупредить брата об опасности, нависшей над Марусей.
- Пусть она пока побудет у тебя, я ночью зайду, – сказал Буряк.
Вот как раз за Марусей и пошел Иван Демьянович после того, как все подпольщики отправились на задание, даже ничего не сказав жене.
Отец с дочерью огородами и садами пробрались на окраину села и двинулись в Саевку, где жила родная тетка Ивана Демьяновича, Татьяна Андреевна Сторчак. Семья у тетки была немалая – шесть дочерей и сын. Муж теткин погиб на фронте Первой мировой, в далеком четырнадцатом году и пришлось Татьяне Андреевне одной поднимать своих детей. И только сильный характер женщины не дал ей сломаться. Дети выросли, выучились. А самая младшая, Глаша, и вовсе закончила институт, стала агрономом, вышла замуж, уехала с мужем в его село. Но несчастье свалилось на семью Сторчаков неожиданно: Глаша тяжело заболела буквально через полгода после свадьбы и приехала домой умирать. Ей не было еще и двадцати пяти лет. А потом началась война. Сына тети Тани, Алексея, призвали на фронт и он героически погиб, защищая город Кривой Рог. После этого сильно сдала и Татьяна Андреевна и вскоре умерла. За старшую в семье Сторчаков осталась Катерина. Вот к ней сейчас и направлялся с дочкой Иван Демьянович.
Они пришли к Сторчакам прямо к завтраку. Катерина с Оксаной, другой сестрой Ивана Демьяновича, сразу и обрадовались и испугались этому визиту: они же понимали, что брат с племянницей пришли неспроста.
- Марусю надо спрятать, переждать несколько дней, – Иван Демьянович сразу заговорил о самом важном. – Немцы молодежь в Германию отправляют, и она в списках.
Сестры закивали головой.
- Не волнуйся, Ваня. Хотя и у нас неспокойно, – ответила Катерина.
- Неделю назад тоже партию людей отправили в Германию, – уточнила Оксана.
- Ты, Марийка, садись за стол, сейчас завтракать будем, – Катерина в это время хлопотала у печки. Коровку подоили, молочко еще парное.
Маруся кивнула, села за стол рядом с отцом. И вдруг заплакала горькими слезами, уткнувшись в плечо Ивану Демьяновичу. Тот стал гладить дочь по голове.
- Ну что случилось, Маруся? Все будет хорошо.
Маруся лишь замотала головой и продолжала плакать. Тетка Оксана вздохнула:
- Нам, уже немолодым, сейчас тяжело, а каково им.
- А я знаю, почему она плачет, – вдруг произнесла тетка Катерина. – У нее есть дом, отец с матерью, а ей приходится блуждать по соседям да родственникам.
Иван Демьянович с удивлением посмотрел на сестру, а Маруся, как ни странно, после этих теткиных слов стала понемногу успокаиваться.
Переночевав у родственников, Маруся проснулась совершенно спокойной. Она уже была готова ко всему. Тетки Оксаны не было в хате, а Катерина, накрыв на стол, сказала:
- Ты ешь, Марийка, а мне корову пасти нужно, пока снег землю не накрыл.
Наскоро перекусив, Маруся решила больше теток не обременять. Она решила вернуться домой. И пусть будет, что будет. Иван Демьянович был явно недоволен, что старшая дочь так рискует собой. Вечером он запряг корову в бедку, двухколесную арбу, и отвез ее подальше, в село Софиевку, что гораздо южнее Чумаков, к еще одной своей двоюродной сестре.
Но и там Маруся пробыла недолго. Спустя несколько дней ее, и еще несколько десятков юношей и девушек, немцы вымели во время тотальной облавы, словно гигантской метлой, и вывезли всех в трудовой лагерь, располагавшийся на территории довоенного совхоза «Заря коммунизма», близ железнодорожной станции Касиновка, располагавшейся всего в четырех километрах от Пятихаток и почти на расстоянии двенадцати километров от родных Чумаков.
Во всех оккупированных странах, в каждом оккупированном фашистами регионе и области почти сразу новая власть устанавливала обязательную трудовую повинность. И к концу 1941 года вся Украина была превращена в огромный трудовой лагерь. Собственно, лагеря разделялись на 2 категории – для гражданского населения и для военнопленных. Лагеря для военнопленных делились на дулаги (сборные пересыльные пункты), шталаги (для военнопленных рядового и сержантского состава) и офлаги (для военнопленных офицеров). Лагеря же для гражданского населения включали в себя концентрационные, исправительно-трудовые, гетто, гестаповские тюрьмы, пересыльные и трудовые лагеря. В трудовых и исправительно-трудовых лагерях содержались граждане, уклонявшиеся от трудовой повинности, уплаты налогов, распоряжений местных комендатур. Попадали туда люди и просто в результате внезапных уличных облав, устраиваемых немецкой жандармерией. Как правило, при помещении в лагерь определялся срок пребывания в нем. Для принудительного содержания лиц еврейской национальности с целью их дальнейшего уничтожения создавались гетто. В гестаповских тюрьмах содержались заключенные по политическим мотивам. В пересыльные лагери помещали задержанных мирных граждан с целью дальнейшего их вывоза на принудительные работы в Германию. Во всех этих лагерях содер-жались как взрослые мужчины и женщины, так и подростки, дети.
Вот в такой типичный трудовой лагерь у станции Касиновка в результате облавы в Софиевке, попала и Маруся Буряк. Зимой работали, в основном на станции и в железнодорожном депо, а с приходом весны всех погнали на поля довоенного совхоза.
25.
Вскоре майор Киндерман получил приказ о наступлении и гитлеровцы, так же неожиданно, как и вошли, покинули село.
Когда же на следующий день несколько селян пришли к хате Пудовича, чтобы расправиться с предателем, то не нашли там хозяина, а застали лишь одну его жену, Докию, с непросохшими следами слез на щеках, да многочисленными синяками на лице и теле. В комнате был беспорядок, не свойственный этой семье. В хату вошли Юхим Горобец, Иван Буряк, старик Сокил с женой и сестра Ивана Демьяновича Наталья.
- Где Данило? – спросил женщину Мефодий Гаврилович.
Докия подняла голову, посмотрела на Сокила, затем обвела всех вошедших диковатым взглядом.
- Ушел он. Как немцы ушли, так и он за ними. Вместе с дочкой Аленой.
- А побил тебя тоже он, как говорится, на прощание? – поинтересовался Горобец.
- Напился он, вот и побил. А вам чего? Позубоскалить пришли? Ничего, он еще вернется.
Все стояли молча, переглядываясь, немного шокированные тем, что сказала им Евдокия Пудович. А она продолжала рассказывать в перерывах между всхлипываниями, но постепенно успокаиваясь:
- Он весь вечер где-то сидел, возможно, в сельпо, а может в полицейском участке, а потом ночью пришел с каким-то мне неизвестным полицейским, долго стучался, не мог сам открыть дверь. Алена встала, открыла им двери… Они зашли в хату, перевернули все, словно чего-то искали… Крикнул мне, чтобы я собиралась, так как надо уходить, а сам затем сел с тем, вторым… Какой-то он весь был… поношенный, что ли, седой, волосы торчат в разные стороны, и тоже пьяный. И сел с ним снова за стол, крикнув мне, чтоб я принесла им две кружки. Я собрала все, что он просил, и сказала, что отсюда никуда не поеду, устала шастать по чужим углам. Здесь мой дом. Тогда он набросился на меня с такой злостью, какой я за ним не замечала никогда. Я думаю, это из-за немцев и из-за страха перед партизанами и вами… Потом он свалил меня на пол и начал бить ногами, куда попало. Я стала кричать, и мой взгляд остановился на Алене – возле нее стоял тот седой и, пошатываясь, что-то ей шептал на ухо, положив ей руку на плечо. Потом, помню, дочка смеялась… А потом уже ничего не помню…
Явно измученная и уставшая, Евдокия закончила свой рассказ. Несколько минут все молчали, никто даже не пошевелился.
- Ничего, Евдокия, – первым прервал молчание Буряк. – Их не минует расправа. Если не сейчас, то через год, через десять лет, но их все равно найдут. И тогда уже они ответят за все, что сделали людям, за измену Родине, за прислужничество немцам.
И тут Евдокия Пудович первый раз подняла глаза и посмотрела в упор на Буряка.
- Это ты меня так успокаиваешь, Иван, или злорадствуешь? О какой измене, какой Родине ты ведешь речь? Не той ли, которая согнала нас с родных мест, забрала все нажитое нами хозяйство и выслала в холодную и бескрайнюю Сибирь? Или ты называешь родиной эту сатанинскую власть, возглавляемую сухоруким грузином? Нет, немцы еще вернутся, вернется и мой Данило, а вы уйдите, видеть вас не хочу.
Шокированные этими словами, все покинули негостеприимный дом, не решившись расправиться с беззащитной женщиной, женой бывшего куркуля и нынешнего полицая. Они хотели ей посочувствовать, а оказались словно вывозившимися в дерьме.
Между тем, исчез не только Пудович, исчезли почти все полицаи, а прочие чумаковцы, которым немецкая власть нравилась больше советской, пока затаились, понимая, что война еще далеко не кончилась.
Зато тройка приятелей – Василь Буряк и братья Горобцы залезли на школьный чердак и сорвали красный фашистский флаг с черным крестом в белом круге.
26.
В конце ноября Иван Демьянович узнал, что раненный во время подрыва подпольщиками немецкого эшелона на станции Пятихатки, секретарь подпольного Пятихатского райкома Охрименок находился у себя дома. Буряк решил во что бы то ни стало повидаться с ним. С вечера собравшись в дорогу, Иван Демьянович с рассветом отправился в районный центр. Он был уже довольно далеко от села, когда в небе появились самолеты. Буряк ускорил шаги, а сам то и дело поглядывал вверх. Казалось, самолеты с черными крестами на крыльях пролетели прямо над его головой. Они летели на восток. Иван Демьянович остановился и на некоторое время задумался. Потом еще раз взглянул на небо и продолжил путь. По прямой – это меньше двадцати километров. Хороший ходок, а Иван Буряк пока не жаловался на свои ноги, преодолеет это расстояние за несколько часов.
Большой, красивый частный дом всего в квартале от здания райкома, где ныне располагалась немецкая администрация, привлекал к себе излишнее внимание всегда. А ныне и подавно. Но Охрименок научился быть невидимым даже в своем доме. Иван Демьянович зашел во двор. До войны двор сторожил большой, полупородистый пес Полкан, всегда встречавший неожиданных гостей низким, ухающим лаем, а потом, узнавая пришедшего, всегда замолкал и начинал ласкаться, виляя своим большим, пушистым хвостом. Война, разумеется, все поменяла. Полкана отправили в одно из сел, где жили родители супруги Охрименка, Анны Сергеевны. Как говорится, от греха подальше. Хотя собака сейчас как раз бы и не помешала – она бы сообщала хозяевам о непрошенных гостях.
Заметив, что кто-то прошел в калитку, на крыльцо дома тут же вышла немолодая уже женщина, со слегка посеребренными волосами. Это как раз и была жена Охрименка.
- Здравствуйте, Анна Сергеевна. Не узнаете?
- Отчего же не узнать, Иван Демьянович. Я склерозом еще не страдаю, – грустно улыбнулась женщина, вытирая руки вышитым украинским рушником.
- Анатолий Ефимович дома?
- Дома, но вы бы сейчас его не беспокоили, ему нужен отдых. Рана хоть и затягивается, но чувствует он себя еще неважно.
- Я понимаю, но я на минутку. Мне посоветоваться…
Они уже стояли в сенях и негромко переговаривались. В это время из комнаты послышался густой бас секретаря.
- Нюра, кто там пришел?
Анна Сергеевна недовольно посмотрела на Буряка, открыла внутреннюю дверь, и хотела было уже ответить, но Иван Демьянович придержал ее за локоть.
- Это я, Анатолий Юхимович, Иван Буряк.
- А, Иван Демьянович, ну заходи, заходи.
Буряк снял фуфайку и шапку, повесил их на вешалку, поправил прическу.
- Только прошу вас, не волнуйте его, – еще раз, шепотом, попросила Анна Сергеевна.
- Неужели я похож на палача, способного замучить больного человека? – так же шепотом отшутился Буряк.
- Ну, здорово, голова, садись.
Охрименок здоровой левой рукой придвинул поближе к кровати стул и похлопал по нему ладонью. Иван Демьянович подошел, пожал секретарю все ту же левую руку и внимательно посмотрел на Охрименка: вся грудь и правая рука у него были в бинтах. Ему было около пятидесяти лет, это был высокий, атлетически сложенный и физически сильный человек с полулысой головой. Со всей его фигурой весьма гармонировал и низкий, густой бас.
На стене, прямо над самой кроватью, висело три небольших фотографических, пожелтевших от времени портрета в аккуратной рамке. На одном из них был изображен такой же мощный и здоровый мужичище, как и сам Анатолий Ефимович, только с полной головой седых волос. Это его отец. На другой фотографии сам Анатолий Ефимович – в буденовке и с шашкой да кобурой на боку. Это, когда он воевал на фронтах гражданской войны. И на третьем фото – молодожены – Анатолий и Анна Охрименки.
- Как твое здоровье? Зачем пришел? Какие у тебя новости? – сразу же набросился с вопросами на гостя Охрименок.
- Ну, самое главное, пожалуй, то, что немцы ушли из Чумаков.
- Как ушли?
- На восток. Может, под Сталинград, может еще куда. А про здоровье – это не у меня, у вас надо спрашивать, Анатолий Юхимович, – улыбнулся Иван Демьянович.
- А-а! – отмахнулся Охрименок. – Что про него спрашивать, ты же сам все видишь. Мина взорвалась чуть раньше, чем следовало, а я уже не так прыток, как в молодости. Но сейчас уже дело на поправку пошло.
Буряк понимающе кивнул, стараясь не смотреть в глаза Охрименку, чтобы тот не мог прочитать в них сочувствия, чего так не любил секретарь райкома. А вид у него был весьма бледный: впалые глаза, заострившийся нос, седины в остатках волос поприбавилось…
- Так ты, собственно, чего пришел, Иван Демьянович? Не просто же на мои раны полюбоваться?
Буряк снова усмехнулся – а все-таки Охрименок остался прежним: даже в сложной ситуации его не отпускало чувство юмора. Но сейчас Иван Демьянович уже пожалел, что пришел сюда – чем может помочь ему этот больной человек? И как не стыдно ему, коммунисту, жаловаться товарищу по партии на свою тяжелую судьбу? Будто Охрименку сейчас легче!
- А что, я не могу просто так навестить моего старшего товарища по партии? – Буряк тоже решил отшутиться, таким образом уклоняясь от прямого ответа
- Можешь, но сейчас ты пришел не просто так, я по тебе вижу, – серьезно произнес Охрименок.
«И все-таки он тот же самый!» – с радостью подумал Буряк и, поняв, что ему не выкрутиться, сказал:
- Вы и в самом деле угадали, что я пришел не просто так. Дело в том, что я больше не могу оставаться в селе. Мне лучше на фронт, в самое пекло, но чтобы не в селе.
Секретарь райкома удивленно поднял брови и посмотрел на Буряка, который, тем временем, продолжал:
- Я понимаю, что, во-первых, я председатель колхоза и обязан возглавлять борьбу против оккупантов в родном селе, и, во-вторых, я коммунист, и это мой партийный долг и мое партийное задание, но… Я боюсь.
Охрименок от удивления аж приподнялся, на локте.
- Да, да, не пугайтесь этого слова, Анатолий Юхимович. Боюсь, что могу слишком мало сделать для Родины, потому что этот Пудович не дает спокойно дышать. Он же выгибается перед немцами, вылезает, что та змея, из собственной шкуры. Во что бы то ни стало хочет меня поймать и доказать немцам, что он-таки был прав в отношении меня, и что именно я главное зло в Чумаках. Последние дни мне немцы уже начинали мерещиться за каждым поворотом, в каждой хате… Не могу я так больше. Лучше на фронт пойду.
Охрименок уже сидел в кровати, бледное лицо его постепенно наливалось кровью.
- Только в твоем селе опасно, только у тебя есть Пудович, только тебя преследуют немцы и охотятся полицаи, да? – густой бас Охрименка был настолько громок, что его услышала даже жена во дворе, которая вскоре и вернулась в хату. – А знаешь ли ты, Иван Демьянович, что немцы зверствуют не только в твоих Чумаках, и не только в Пятихатках. В последние месяцы немцы в Днепропетровске арестовали около сотни подпольщиков, арестовали и отправили в гестапо секретаря подпольного обкома Николая Ивановича Сташкова и секретаря подпольного горкома Георгия Петровича Савченко. А ты мне жалуешься на свою судьбу, Иван Демьянович. Где же твоя коммунистическая совесть? У тебя же бронь от призыва, тебе доверили… А ты… сдрейфил. Смерти испугался.
- Я же на фронт прошусь, разве ж это я смерти испугался? Да и вообще, разве есть люди, которые смерти не боятся? А кто говорит такое – брешет, – пытался спорить Буряк.
Анна Сергеевна с укоризной посмотрела на Буряка и подошла к мужу. Она хотела что-то сказать, но Охрименок опередил ее:
- Погоди, Анна!.. Да, это ты верно сказал, Иван Демьянович, что смерти все боятся. Но настоящий патриот, не задумываясь, пойдет на смерть, если понадобится. Ради бессмертия. А ты? А ты боишься какого-то там Пудовича, который и сам раньше обходил тебя десятой дорогой… Я понимаю, что ты можешь и ошибаться, все мы не без греха, – Охрименок почувствовал, как силы стали покидать его, лицо побледнело, голос стал намного тише, но он все же решил закончить свою мысль:
- Подумай сам: ты говоришь, что боишься немцев и в то же время просишься на фронт. Но ведь там их гораздо больше…
Охрименок выдохся, упал на кровать, полностью обессиленный, и закрыл глаза.
Иван Демьянович, однако, этого сразу не заметил и все еще пытался спорить:
- Я этого не говорил.
Но его тут же одернула Анна Сергеевна, недовольно покачав головой и тихо сказав:
- Я же вас просила.
Она поправила подушку, накрыла мужа одеялом и положила ему на голову полотенце, заранее смоченное ею холодной водой. Охрименок, не открывая глаз, лишь слегка качнул головой, благодаря жену.
Анна Сергеевна слегка тронула Буряка за рукав и жестом попросила его выйти. И сама же первая пошла на кухню.
- Вы уж простите меня, Анна Сергеевна, я н-не мог иначе.
- Да ладно! Я же все понимаю! Просто Толя слишком слаб. Давайте я вас чайком угощу, настоящим.
- Спасибо, не откажусь. Пить хочется.
Она стерла со стола невидимые крошки, поставила две большие фарфоровые чашки – еще довоенные. Как-никак, секретарь райкома. Поставила и тарелку с маленькими пирогами из капусты собственной выпечки.
Пока чаевничали, Анна Сергеевна разговорилась.
- У нас горе большое, Иван Демьянович. Я уж и не знаю, как сказать об этом Анатолию Ефимовичу. Боюсь, как бы это его не добило.
- А что такое?
- Есть у нас племянница, Оленька, дочка моей сестры. Три года назад у Оленьки с мужем, Мишей, сынок родился, Юрочка. Оба они в мальчишке души не чаяли, да и мы с Анатолием Ефимовичем радовались – мальчик умный, веселый, несмотря на столь малый возраст, сообразительный и говорливый. С первых дней войны Михаил ушел на фронт. Сразу опустела квартира, хотя в ней все осталось на своих местах. Вскоре от него пришло письмо. Михаил сообщал, что отправляется на боевое крещение. Просил о нем не беспокоиться и беречь сына. Это было его первое и последнее письмо. Жизнь становилась с каждым днем труднее и дороже. Все упорнее ходили слухи о том, что враг приближается. А скоро немцы вошли в Пятихатки. Немцы рыскали по улицам и домам. Бесцеремонно ворвались они и в квартиру Оли. Незваным гостем был фашистский офицер со своим денщиком, который внес чемоданы. От страха Оля забилась в угол дивана, прижимая к себе ребенка. Юрик улыбался незнакомцу, тянул к нему руки. Офицер поманил к себе ребенка и тот доверчиво пошел к нему. Оля сжалась от ужаса, ноги и руки онемели, она лишилась дара речи. «Киндер... Карош мальтшик! – говорил офицер. А сам впивался наглыми глазами в Ольгу. – Как тебя зовать? А мутер... Мама, как зовать?.. А папа? Где твоя папа?» Смелый и бойкий трехлетний мальчик, не задумываясь, ответил: «На войне. Фашистов бьет». Офицер побагровел и в ту же секунду схватил за ножку ребенка и бросил его на пол. Глухой удар о паркет... Оля бросилась к сыну, но увидела тускнеющий взгляд ребенка. Зрачки закатились под лоб, а из носика потекла кровь. ...Оля пришла в себя, когда в квартире уже не было ни немцев, ни их чемоданов. Лежала на полу рядом с мертвым ребенком. Потом в ужасе схватила сына и, поддерживая безжизненно свисающие ножки и ручки, с криком выбежала на лестницу. В дверях соседних квартир появились перепуганные женщины. И снова несчастная мать лишилась чувств. Очнулась на диване в своей квартире в окружении женщин. Они-то и разыскали меня, и все рассказали. Оля какое-то время жила у меня, Анатолий Ефимович все это время жил на конспиративных квартирах. А потом исчезла, только записку и оставила: мол, не беспокойтесь, я ушла на фронт мстить за Юрочку. Она-то у нас медсестрой в госпитале работала…
Анна Сергеевна тяжело вздохнула и замолчала. Молчал и Иван Демьянович, шокированный этим рассказом.
27.
Ближе к Новому году Светлов принял решение уходить из Грушеватского леса и передислоцироваться чуть севернее, в Комиссаровский лес. Там и населенных пунктов в окрестностях побольше, следовательно, можно не только продовольствием и лошадьми с коровами обеспечить отряд, но и мобилизовать людские ресурсы. Светлов послал в разведку отряд из десяти человек во главе с комиссаром отряда Обуховым и помощником-переводчиком Денисенко. Хорошо вооруженные и одетые в немецкую форму, двенадцать всадников поздним декабрьским рассветом, определив по карте маршрут заранее, двинулись в путь.
Стояла обычная для этих мест украинская зима – с небольшими морозами, иногда переходящими в оттепель и абсолютно бесснежная, но со студеными ветрами, приправленными колючей порошей. В лесу это ощущалось не так, а на открытом месте люди чувствовали себя весьма неуютно. Хрупкий лед, еще не до конца сковавший речку Лозоватку, приток Саксагани, на левом берегу которой стояло село Ивановка, не особенно препятствовал продвижению – Лозоватку можно было перейти вброд совершенно спокойно.
Светловцы, хоть и были в немецкой форме, но старались не попадаться лишний раз на глаза настоящим немцам – мало ли что тем взбредет в голову. В четырех с половиной километрах от Ивановки расположилось довольно большое село Эрастовка. Не доходя до него, отряд спешился и укрылся за стоявшими рядом друг с другом двумя сельскохозяйственными постройками. Комиссар Обухов отправил двоих разведать ситуацию в Эрастовке. Переодевшись в крестьянские тулупы, Козлов с Денисенко направились к окраине села. Шли осторожно, не зная обстановки. Улицы села были пустынны, даже не видно и не слышно нигде немецкого патруля. Но вот показался высокий, худощавый хлопец на вид лет двадцати, в тулупе и шапке с опущенными ушами. В руках у него был какой-то маленький узелок. Козлов с Денисенко остановились, притаившись у тына одной из хат. Когда хлопец поравнялся с ними, Козлов вышел ему навстречу.
- Эй! – негромко окликнул он парня.
Тот от испуга остановился, прижав к себе узелок.
- Вы кто? – спросил хлопец.
Козлов не знал, свой это или чужой, немецкий прислужник, потому и ответил несколько неопреде-ленно.
- Да я заблудился, кажись. Блуждаю тут в окрестностях. Иду к своим родичам в Комиссаровку. С вечера ничего не ел, а у тебя, гляжу, узелок. Может, угостишь, добрый человек?
Денисенко в это время все так же прятался за тыном на всякий случай.
- Нету у меня в узелке еды, – уже спокойнее ответил хлопец. – А есть только вот это.
Парень протянул Козлову небольшой клочок бумажки, явно выдранный из школьной тетради. Взяв в руки бумагу, Козлов поинтересовался:
- А тут у вас как, немцы, полицаи есть?
- Здесь немцы, у них в школе казарма, а полицаи в селе Лозоватке.
- А далеко до Лозоватки?
- Километра полтора. Извините, мне надо идти. Мне еще много таких записок нужно раздать.
Хлопец ушел, а Козлов развернул бумагу. К нему тут же подошел Денисенко.
- Слыхал? – спросил Козлов.
Денисенко кивнул и стал читать текст, написанный аккуратным почерком: «Каждый, кто прочтет эту записку, должен написать еще десять таких и дать прочитать другому. Молитесь богу за освободителей немцев. Бог нас спас от жидов и коммунистов».
- Ах ты ж, мразь поповская, – заскрежетал зубами Козлов. – Ты вот что, Толя, дуй за этим хлопцем, тебя-то он не видел, а я постараюсь выяснить, кто он такой. Встречаемся здесь.
Денисенко, стараясь не шуметь и не попадаться ему на глаза, довольно быстро догнал селянина и проводил его до самого дома. При этом, едва не наткнулся на немецкий патруль. Лишь в последний момент успел перепрыгнуть через тын в чей-то двор и там затаиться. Оглянувшись вокруг, запоминая место, Денисенко вернулся назад, там его уже дожидался Козлов.
- Ну, что, выяснил, кто мог написать эту контру?
- Ага! – кивнул Козлов. – Я тут в соседнюю хату зашел. А там бабка одна живет. Чуть со страху не померла, когда меня увидела. Насилу успокоил. Так вот, она мне и рассказала. Живет здесь семья из шести человек: отец, мать и четверо сыновей, от девятнадцати до двадцати шести лет. Заметь, никто из них ни на фронте, ни в партизанах. Так вот они и распространяют листовки религиозного содержания. Немцы их не трогают.
- Ну, а нам кто мешает их тронуть и расстрелять сволочей? – спросил Денисенко.
- Пошли к их хате.
Обойдя вокруг мазанки и убедившись, что рядом никого нет, Козлов с Денисенко перелезли через тын и приблизились к самому дому. Сквозь крохотные щели, закрытые ставнями просвечивался едва заметный свет от нескольких свечей. Значит, хозяева явно не спят. Козлов негромко постучал в закрытое ставнем окно. Свечи в хате тут же погасли. Партизаны прислушались. В ушах звенела лишь одна мо-розная тишина. В высоком черном небе пролетела и исчезла то ли звезда, то ли комета. Денисенко стоял у двери и ждал сигнала от Козлова, тот, наконец, кивнул. И Денисенко тут же забарабанил в дверь.
- Кто там? – в сенях раздался мужской густой голос.
- Откройте, пожалуйста. У нас к вам дело, а на улице мороз.
- Мы вас не знаем, и какое у вас может быть к нам дело?
- Зато мы вас знаем, – к двери подошел и Козлов. – Вы – Полищуки, а вашего отца или деда-попа в двадцатых расстреляли.
И снова тишина. Партизаны уже в четыре кулака стали барабанить в дверь, затем перешли к окнам.
- Открывайте!
Но вместо ответа стало слышно, как двери и окна хозяева изнутри подпирают досками и сундуками.
- Так мы ничего не добьемся, только село переполошим, – произнес Козлов. – Надо идти к Обухову за подмогой.
- Пожалуй, ты прав. Давай, Денисенко, дуй к нашим, а я здесь покараулю. Только поторопись, чтобы я не околел тут.
Козлов околеть не успел – через полчаса Денисенко вернулся, да не один, а с еще четырьмя партизанами.
- Не открывают, сволочи! Изнутри досками подперли все двери и окна, – доложил Козлов прибывшим. –Фашистские прихвостни, поповские морды.
- И чего с ними цацкаться! – примеривался к двери самый толстый из прибывших. – Дверь-то не очень прочная. Прикладами карабинов да обрезов в пару минут взломаем.
Сказано – сделано. В пару минут, правда, не уложились, зато, когда ворвались в дом, покуражились над всей семьей от души. Живого места на теле каждого, включая и женщину, не осталось. Собрали в два хозяйских мешка все, что нашли из продуктов, круп, не забыли муку и картошку, даже наиболее приглянувшееся из одежды прихватили. Затем всех мужиков вывели и привели к месту, где дожидался Обухов с несколькими бойцами.
- Вот, комиссар, эти самые фашисты и есть, которые религиозные листовки распространяли, да еще в дом нас не пускали.
- Отвести подальше отсюда и расстрелять эту падаль, – приказал Обухов.
Выстрелы среди ночи были весьма громкими, немцы, опасаясь нападения партизан, тут же, как по команде, повскакали с теплых постелей и собрались на школьном дворе, ожидая команды офицеров. Офицеры пытались в бинокли ночного видения рассмотреть, кто стрелял и откуда. Впрочем, продолжения стрельбы не последовало и, оставив усиленный патруль, охранявший все село по периметру, старший офицер дал отбой тревоге. И только в момент оставшаяся вдовой и бездетной женщина, единственная во всем селе знавшая о причинах стрельбы, бросилась на кровать и завыла в бессильной злобе, вырывая клоками волосы со своей головы.
Отряд Обухова, между тем, уже покинул Эрастовку и приближался Лозоватке. На востоке чуть забрезжил рассвет. Ветер прекратился, тучки на небе рассеялись. День обещал быть солнечным.
Но в Лозоватке случилась неприятная неожиданность. Весь полицейский участок так же, как и немецкий гарнизон в Эрастовке, был поднят по тревоге после прозвучавших выстрелов. Но, если немцы успокоились, выставив усиленные караулы, то полицаи в Лозоватке и не думали расходиться. Они еще вчера доставили на ближайшую железнодорожную станцию очередную партию отправляемых в Германию на работу селян и понимали, что после этого возможно нападение на их село партизан или какой-нибудь провокации подпольщиков. Однако они не ожидали увидеть на окраине села целый отряд одетых в немецкую форму конников, и так и застыли в оцепенении, наведя на них дула винтовок и обрезов. Застыли от неожиданности и партизаны группы Обухова. Впрочем, Обухов довольно быстро сориентировался в возникшей ситуации – главное перехватить инициативу. Они все были в немецкой форме, кроме Козлова и Денисенко, ходивших на разведку в Эрастовку. Так в чем дело? Вспомнив весь свой крохотный запас немецких слов, Обухов заорал, что есть мочи:
- Хальт, нах хаузе, шиссен, яволь! – и при этом, размахнувшись, сильно огрел плетью Денисенко.
Удар плетью словно разбудил последнего. Он быстро сообразил, что нужно делать и, пришпорив своего коня, поскакал к отряду полицаев. А те не двигались с места, все продолжая наводить дула на незнакомцев. Спрыгнув с коня, Денисенко безошибочно определил начальника полиции и грубо произнес:
- Пан немец недоволен встречей! Мы еле к вам прорвались. Вы что, не слышали выстрелов? Село окружено партизанами, с которыми немедля нужно вступить в бой.
- Слушаюсь! – вытянулся в струнку начальник полиции и тут же повернулся к своим.
- Отряд, стройся! Смирно!
Обуховцы в это время спешились и встали с обеих сторон полицейской шеренги.
- Здесь все? – поинтересовался Денисенко.
- Так точно, господин начальник! Все двенадцать человек, – отрапортовал главный полицай.
- Оружие у вас действующее, не макеты?
Денисенко подходил к каждому полицаю, брал у него винтовку или обрез, заглядывал в ствол, передергивал затвор, затем тут же закидывал оружие себе за плечо.
- Как можно, господин начальник! Оружие самое что ни на есть боевое! – доложил главный.
Когда все полицаи были таким образом обезоружены, Денисенко улыбнулся и повернулся в сторону Обухова. А тот уже снова вскочил на коня и произнес:
- Моя фамилия Обухов! Я командир кавалерийского взвода партизанского отряда.
Полицаи было дернулись, но тут же были согнаны в круг окружившими их партизанами.
- Слушай мою команду! – приказывал Обухов. – Изменникам Родины, за мной, шагом марш!
Схваченных полицаев далеко вести не пришлось – впереди уже маячил своей зимней чернотой дубов и акаций густой Комиссаровский лес. Зато летом аромат цветущих акаций разносится на несколько километров вокруг, кружа головы всем, кто решится прогуляться по лесным чащам и оврагам.
Углубившись в чащу, полицаев сначала заставили раздеться и разуться, а затем все они были поодиночке зарублены клинками. Над главным же полицаем Обухов решил покуражиться – ему сначала отрезали половые органы, а затем подожгли волосы на голове.
- Это вам за расстрелянных и повешенных наших жен, матерей и детей, – приговаривал Обухов.
Дикие крики истязаемого были слышны далеко вокруг. Одежда и обувь, снятая с полицаев, пошла на нужды отряда. Обухов отправил трех человек во главе с Денисенко назад, к Светлову, и спустя сутки отряд воссоединился вновь, уже на новом месте.
28.
Командиру партизанского отряда имени товарища Петровского Штанько донесли связные, что в Саевке уже больше месяца живут трое красноармейцев – один тридцатипятилетний рядовой, и два гораздо более юных младших сержанта. Они после нескольких недель блужданий по степям и лесам Украины в тылу немцев, наконец, вышли из окружения. К тому же, один из сержантов был ранен. Их прятали у себя в хатах да погребах селяне. Раненый выздоровел, остальные двое, бывшие на грани истощения, также набрались сил на домашнем питании. А тут еще и любовь у них закрутилась – одна тридцатилетняя вдовушка присмотрела себе рядового, а сержантов разобрали две юные сестры-погодки. Война войной, а человеческая плоть не терпит перерывов, а сердце и душа не каменные – даже на войне хочется любви и ласки.
Каким образом об этом стало известно партизанам – непонятно. Ведь женщины скрывали своих избранников от людских глаз и досужих разговоров. Да только шила в мешке не утаишь. Радостные заботы, счастливые лица в такое время уже могли вызвать подозрение у односельчан, где каждый знал о каждом практически всё.
А у партизан в боях и диверсионных наскоках гибли люди, заканчивалась провизия. И то, и другое нужно было пополнять. И вдруг выясняется, что в соседнем селе, совсем под боком прячутся под бабьими юбками три готовых бойца. И Штанько отправил в Саевку пятерых бойцов за красноармейцами.
Но оказалось не все так просто. Бабы, узнав, зачем к ним пожаловали партизаны, просто-напросто не пустили их в хату. И даже разговаривать не стали. Но тут неожиданно в соседнем дворе из погреба высунул голову некий неизвестный молодой человек. Лицо явно не деревенское, да и руки довольно холеные.
- Эй! – окликнул его командир взвода Савич, который прятался в тени груши.
Молодой человек вздрогнул и готов был тут же скрыться в погребе.
- Постой, солдат! – Савич вышел из тени и приблизился к незнакомцу.
- Кто тебе сказал, что я солдат?
- Так я же знаю всех здешних мужиков – либо старики, либо инвалиды. А ты, вроде ни на первого, ни на второго не похож.
Услышав разговор, из хаты вышла та самая вдова. Поняв, что ее тайного гостя и сожителя раскрыли, она сразу же пошла в атаку.
- Чего тебе надо здесь? Вы у меня две козы забрали и половину кур, теперь еще хотите и мужа отнять?
- Как мужа? – опешил Савич.
- А так! Поженились мы с ним. Уже неделю как. И ни в какой лес я его не отпущу. Хоть сейчас счастье привалило. До войны с пьянью жила, так хоть в войну нормального мужика нашла.
- А ты-то сам, солдат? Думаешь переходить линию фронта, или в дезертиры записался?
- Устал я воевать, браток.
- Ну, так я тебя, как изменника Родины арестую.
Савич снял с плеча винтовку и передернул затвор, наведя дуло на солдата. На помощь командиру тут же подошел еще один партизан.
- Где остальные двое? – спросил Савич.
- Там! – мотнул головой в сторону соседней хаты испугавшийся солдат.
- Так мы там никого не нашли, – ответил подошедший.
- Плохо искали! – хмыкнул солдат.
Женщина была в растерянности. Она понимала, что если начнет кричать и отбивать солдата, привлечет к себе внимание полицаев или старосты, бывшего куркуля, и закончится все еще хуже. И от этого бессилия слезы навернулись на ее глаза.
- Не трогайте его, прошу вас. Возьмите, что хотите, только Степана не трогайте.
- А нам ничего больше и не нужно, кроме твоего Степана, – зло произнес Савич. – Возьми его, Шевчук, а я за остальными.
Таким образом, все трое бывших красноармейца были арестованы взводом Савича и отведены им в лес. А там он с ними церемониться не стал – расстрелял как дезертиров и предателей Родины.
Савич вообще был крут на расправу. Когда разведка донесла Штанько, что в Ивановке старостой также назначен бывший куркуль Жабский, который вместе с женой, матерью и дочерью, к тому же, убеждал земляков, что немцы пришли всерьез и надолго, советская власть уже никогда не вернется, а германская власть – самая настоящая власть, и поэтому с немцами следует жить дружно и во всем им угождать. Штанько отправил в Ивановку взвод Савича. И тот вполне успешно выполнил свою миссию – сначала арестовал всю семью, а затем, не задумываясь, всех и расстрелял, конфисковав на нужды партизанского отряда все их имущество.
Не раз наведывался Савич и в Чумаки. Особенно запомнился он попу местной церкви отцу Феодосию Зинченко.
За несколько дней до православного рождества Савич с двумя своими бойцами ночью ворвался в дом к священнику. Перепуганный отец Феодосий даже не сразу сообразил, кто посреди ночи к нему наведался. Думал немцы. Но, увидев красные ленты, нашитые на меховые шапки, весьма удивился. Переглянулся с женой и семнадцатилетней дочерью, также разбуженными стуком прикладов.
- Чем обязан столь позднему или столь раннему визиту? – с трудом справляясь с зевотой, спросил отец Феодосий, разглаживая рукой заплетшуюся во сне бороду.
- Ты гляди, товарищи, поп еще и шутить изволит? – усмехнулся Савич, обращаясь к своим спутникам.
Те также повеселели, при этом бросая сальные взгляды на еще не старую и довольно миловидную пышнотелую попадью, и совсем юную пышногрудую красавицу поповну.
- А вот мы сейчас настроение испортим, – нахмурился Савич. – Ты вот здесь, у себя жируешь, поп, а мы, партизаны, зимой мерзнем и голодаем, при этом еще и с фашистами воюем. Где же твое христианское милосердие, а? Твои, вон, бабы, небось, на печке на пуховой перине спят, а наши бабы – в землянках, на голых досках.
- И что вы от меня хотите? – отец Феодосий почувствовал недоброе.
- Поделись едой и теплыми вещами с борцами с фашизмом.
- Но у меня на весь отряд все равно не хватит.
- А ты давай, сколько есть, там мы разберемся.
Феодосий глянул на жену, та молча кивнула и, набросив на ночную рубашку душегрейку и пуховый платок на голову, обойдя загораживавших ей дорогу партизан, вышла в сени. Дочь в это время открыла сундук и достала пару шерстяных одеял и пледов.
- Вот это дело! – принимая все это, шмыгнув носом, произнес высокий, костистый с усами и маленькой бородкой партизан.
- А ты поп, и сапоги сымай, – приказал Савич.
Феодосий не стал спорить, послушно сел на лавку и стал стягивать сапоги, которые он успел перед визитом партизан напялить прямо на босу ногу. Вскоре появилась и попадья с большой кошелкой, доверху набитой картошкой, морковкой и квашеной капустой.
- Вот это дело! – произнес теперь уже Савич, жестом показывая второму партизану, чтобы он взял кошелку. – Ну что же, пока живи, поп. С рождеством тебя, – загоготал Савич, первым покидая избу.
Отец Феодосий, едва за непрошенными гостями закрылась дверь, со злостью сплюнул на пол, растер плевок босой ногой и молча перекрестился на икону Николая Угодника в красном углу.
Но на этом несчастья этого дома не закончились. Спустя всего четыре дня сюда вновь явились партизаны. Те самые двое, которые приходили с Савичем. На сей раз они даже не предупредили командира взвода о своей отлучке. Впрочем, Савич в ту ночь забавлялся со своей походной, лесной женой – молодой девчушкой из Саевки, служившей у партизан поварихой, и ему было ни до кого. Войдя в хату, они сразу закричали:
- Эй, поп, ты где? У нас к тебе новое дело.
- Нету батюшки, он в церкви, на службе, – дочь Феодосия вязала на спицах отцу шерстяную душегрейку.
При виде партизан, она вскочила на ноги и почувствовала, как ноги ее почему-то задрожали.
- Так ты что же, одна в хате? – спросил костистый.
- Нет, матушка в хлев вышла, свиней покормить. Что вам еще угодно?
- Ну, так может мы это, Вовик, исповедуемся поповне-то?
- Не возражаю, – осклабился Вовик.
И они оба, распахнув свои тулупы стали приближаться к девушке.
- Чего вы хотите? Не надо! – девушка почувствовала неладное и отступала назад, пока не уперлась в стену.
- Мы же сказали, хотим исповедаться, – нервно улыбался костистый. – Вовик, ну-ка подведи ее к аналою, тьфу ты, черт, к сундуку.
Костистый уже бросил на пол автомат, тут же снял тулуп, начал расстегивать ремень. Вовик в это время подвел ее к стоявшему у стены сундуку, на который была положена перина, и попытался сорвать с нее платье. Девушка стала отбиваться, но Вовик обхватил ее за талию и прижал к себе, почувствовав, как сочные, налитые молодые груди девушки прикоснулись к его телу.
- Имейте совесть, гады! Вы же советские люди, а ведете себя, как фашисты, – девушка закричала, пытаясь вырваться из цепких рук партизана.
В это время в хату вернулась мать, держа в руках алюминиевую миску, в которой она носила корм свиньям. В первое мгновение она застыла, словно в шоке. Затем бросилась к дочери, оттолкнув по пути костистого, и, подскочив к Вовику, ударила его этой миской по голове.
- Оставь ребенка, ирод окаянный!
Вовик от неожиданности разжал руки, и девушка тотчас вырвалась из его объятий, поправляя платье, которое партизан успел не только приподнять и надорвать.
- Но ты! Не очень-то посудой махай! – костистый поднял автомат.
- Мы и хотели-то всего-ничего, малость побаловаться с твоей девчонкой, – сказал Вовик. – А то ведь так целкой и помрет. Кто ее замуж-то, поповну возьмет?
- Не поднимай лишнего шума, – погрозил женщине автоматом костистый, толкнув ее дулом в грудь. – Лучше обе раздевайтесь, да поживей.
Девушка заплакала, прижавшись к матери.
- Я вам дочери не дам! Коли вы уж такие ненасытные кобели, берите меня оба, и гореть вам в геенне огненной.
Костистый переглянулся с напарником и оба засмеялись.
- Так то будет после смерти, мамаша, а пока мы живем, уж очень бабы нам хочется.
- Иди на печь, Дуняша, и не смотри на этих антихристов.
Партизаны еще громче захохотали. Девушка, плача и утирая краешком головного платка слезы, скрылась за печью, а ее мать, сняв одну за другой две широкие юбки и кофту, оставшись в одной ночной сорочке, легла на сундук. Партизаны радостно, в нервном возбуждении потирали руки. Первым к женщине приблизился костистый.
- Ты только того, и мне оставь место для удовольствия!
- Не боись, Вовик, тут такое тело, что на всех хватит, – спуская штаны и залезая на сундук, ответил костистый.
Пока костистый насильничал под немое молчание попадьи и громкие всхлипывания поповны, Вовик смотрел в окно, дабы невзначай не вернулся сам поп. Наконец, костистый застонал от восторга и, чуть погодя, спрыгнул на пол.
- Давай, Вовик! Наслажденьице, я тебе скажу, еще то! Давно мужиком себя не чувствовал.
Пока Вовик стаскивал с себя штаны, костистый все еще никак не мог прийти в себя. Он механически одевался, продолжая причмокивать языком.
Удовлетворившись, партизаны собрались уходить, но вдруг костистый остановился. Он вышел в сени и притянул к себе Вовика, зашептав ему на ухо:
- Слушай, Вовик, а ведь нехорошо получится. Они ведь молчать не станут, расскажут попу обо всем, а тот знает, кто к нему приходил прошлый раз. Мало ли, слух дойдет до Штанько с Бородаем. Выволочки не миновать, а то и серьезнее чего…
- И что делать? – так же шепотом спросил Вовик.
- Надо их собой в лес взять.
- И что мы там с ними будем делать? К тому же, опять узнают Штанько с Бородаем.
- А, ч-черт, ну и влипли мы, – поскреб затылок костистый. – Все равно, надо их увести с собой, пока не вернулся поп.
- Пошли, – кивнул Вовик и решительно открыл сенную дверь.
Обе женщины, обнявшись, сидели на сундуке и плакали, точнее, тихо завывали и потому не сразу сообразили, что партизаны вернулись. Первой заметила их Дуняша.
- Что вам еще нужно, ироды? – решительно поднялась она.
- Одевайтесь, собирайтесь, с нами пойдете, – грозно приказал Вовик.
- Это еще зачем? – спросила попадья.
- Жениться на тебе хочу, понравилась ты мне, – с серьезным видом произнес костистый.
- У меня есть законный муж, дай бог ему здоровья.
- Ну, так будет еще один, незаконный, – осклабился костистый. – Вам же сказали, одевайтесь, быстро.
Они толкали женщин перед собой и, обойдя вдоль берега Саксагани Саевку, быстро приближались к лесу. Река прочно прикрылась толстой броней прозрачного льда. Морозный пар вырывался изо рта всех четверых, словно дым из печной трубы. Под ногами скрипел недавно выпавший и подмерзший снег. На землю опустились сумерки. Полная луна в окружении неярких, но многочисленных звезд уже взошла на свой законный небесный трон.
Углубившись в лес на полкилометра, костистый остановился. Вовик вопросительно посмотрел на него.
- Ты чего?
- Давай их в балку, – приказал костистый, кивнув в сторону ближайшего оврага.
- Эй, вы, поворачивайте налево!
Мать с дочерью, послушно повернули налево. Но, поскольку они совсем не знали леса, да еще в полной темноте, пройдя шагов двадцать, они оступились и покатились на самое дно оврага. Пока они катились, костистый вприпрыжку бежал за ними, одновременно вытаскивая из-за пояса острый финский нож, и, когда женщины остановились в самом низу, костистый сходу, не давая матери приподняться, прыгнул ей на спину, схватил за голову, поднял ее вверх и перерезал горло. Женщина только захрипела, темная горячая кровь брызнула ручьем на землю и на тулуп дочери. Поняв, что случилось с матерью, Дуняша закричала, но ее крик остановился на самом выходе, поскольку в следующий миг финка костистого дотянулась до самого сердца девушки. Пырнув девичье тело еще несколько раз для уверенности, костистый поднялся на ноги и, соскальзывая, по замерзшему грунту через пару минут поднялся наверх.
- Ну, вот и все, Вовик, – вытирая нож об снег, произнес костистый. – И никто не узнает, где могилка твоя.
Последними из прихожан покинули церковь муж и жена Сокилы, поставив две свечки за упокой своих сыновей, они попрощались с отцом Феодосием и вышли на улицу. В церковь больше всего захаживали полицаи да старики, вроде Сокилов. Оно и понятно: первые, среди которых были и бывшие куркули, пострадали от большевиков за свои взгляды и умение хорошо работать, вторые еще помнили царскую власть и обязательные посещения церкви. Отец Феодосий не был большим оратором, но службу служил исправно.
Закрыв церковные врата, священник направился домой, неся в руках кошелку с сегодняшними подаяниями прихожан. Его Марфуша будет довольна: сегодня у него был удачный день – кукурузная мука для лепешек и немного картофеля с луком и чесноком. Да и прихожан понемногу, на одного-двух человек с каждым месяцем становится больше. Конечно, все из-за похоронок. Когда на фронте погибают мужья или сыновья, люди поневоле обращаются к богу в надежде на то, что души погибших родственников окажутся в царствие небесном, а там, глядишь, и для них самих, ныне живущих, местечко припасут. А тех, кто не верует, их бог простит, яко блудных детей своих.
Хата священника была недалеко от церкви, третьей с краю улицы. А вот и она. Странно, почему же его никто не встречает? Какое-то странное чувство опустошенности в душе и во всем теле? Откуда оно?
- Марфуша! Дуняша! – войдя в хату, позвал он.
Но никто не отозвался. Феодосий поставил кошелку. Глянул на сундук, матрац, лежавший на нем, свалился на пол. Пол у священника, в отличие от односельчан, был не земляной, а настоящий, из половой доски. И еще ему не понравился запах, стоявший в доме. Он даже форточку приоткрыл, несмотря на мороз. Вышел во двор, обошел весь, заглянул в хлев, в курятник. Свиньи и куры накормлены, значит, жена с дочерью еще недавно были дома. Но куда они могли податься, не известив его. И тут к тыну, отделявшему его двор от соседнего, подбежала, вся в немалом испуге, соседка. Тулуп ее был нараспашку, платок еле держался на голове. Было понятно, что она все это наспех набросила на себя, чтобы выбежать к нему.
- Отец Феодосий, какое несчастье! – запричитала было она, но Феодосий поднял руку, будто бы прося спокойно объяснить, что случилось.
- Двое приходило сегодня. Партизаны. Чего-то долго в хате были, а потом увели обеих ваших, и Марфу, и Дуняшу. Я боялась выходить на двор, в окно все смотрела.
- Куда увели? – спокойно спросил поп.
- В лес, наверно. Не знаю. У них еще в руках какие-то мешки были.
- У кого в руках?
- У этих… у партизанских нехристей.
- Спасибо, Зина, что успокоила. А то я уж волноваться начал. Думал, что случилось.
Феодосий повернулся и пошел в хату. Зинаида стояла и смотрела ему вслед, прикрыв ладонью открытый рот. «Какой там успокоила? – пронеслось у нее в голове. – Эти нехристи с бабами в лесу-то все, что угодно, сделают…».
Но женщины не вернулись ни на следующий день, ни через день. И Феодосий затосковал, предположив самое печальное. Даже есть не хотелось. И воду-то пил через силу. На третий день он решился. Пошел к старосте села. Не любил он этого немца, лютеранина, но делать нечего. Впрочем, чем может ему помочь староста? Ноги, однако, уже довели попа, куда надо. И он постучал в дверь, и вошел внутрь. Якоб как раз был дома, обедал с женой, Галиной и младшим сыном Иваном, ровесником Василя Буряка.
- Мир вашему дому, люди добрые, – войдя в хату, склонил голову в поклоне Феодосий.
- И вам здравствовать, отче, – ответствовала Галина. – Присаживайтесь к нашему столу, чем богаты, тем и рады.
- Спасибо, хозяйка. Но я не трапезничать к вам зашел. Мне бы со старостой переговорить.
Галина понятливо кивнула головой, встала и сына подняла.
- Пойдем, поможешь мне в хлеву.
Они быстро оделись и вышли.
- Что-то случилось у вас, отче?
- Случилось, пан Якоб.
И Феодосий рассказал Якобу, что жены с дочерью уже три дня дома нет, а соседка его, Зинаида, видела, как их увели партизаны. И такая печаль читалась в глазах священника, что у Якоба самого глаза повлажнели.
- Я даже не знаю, как вам помочь, отец Феодосий. Я всего лишь староста села, а не партизанский командир. Меня и самого партизаны в лес уводили…
Феодосий поднялся. Вздохнул.
- Да я понимаю. Так, просто пришел, облегчил душу. У меня же, кроме Марфушки с дочкой, никого на этом свете и не осталось. Да хранит вас бог, Якоб. И простите, что отнял у вас время.
Феодосий ушел, а Якоб, подойдя к окну, долго смотрел ему вслед и не узнавал его: тот будто сразу в старика превратился – шел, сгорбившись, словно бы нес на спине тяжелую ношу.
И тут Якоб понял, что не помочь этому человеку он не может. Ведь он пришел к нему, единственному, даже не веря в то, что он, Якоб, может ему чем-то помочь. Староста снял с гвоздя тулуп, надел шапку и вышел во двор. Увидев его, выглянула из хлева Галина.
- Яша, ты куда?
Но Якоб лишь рукой махнул.
Он пришел к Ивану Буряку и все в подробностях рассказал ему.
- Я прошу тебя, Иван, помоги отцу Феодосию. Я знаю, у вас с ним разная вера, но он такой же человек, как ты или я.
- Ты же знаешь, Якоб, что я многим обязан священникам нашей церкви, которые спасли меня, мальчишку и моих сестер, от голодной смерти. Поэтому вера у меня с Феодосием одна – вера в человеческое милосердие и благородство.
Иван Демьянович в этот раз не стал отправлять в лес связных. Пошел сам, чем немало удивил Штанько с Бородаем. Впрочем, они оба еще больше удивились, когда узнали о причине, которая привела в партизанский лагерь руководителя сельского подполья.
- Андрей Платонович, надо бы отыскать этих женщин, – сказал Штанько. – Если их привел кто-то из наших, я думаю, они где-то здесь, недалеко.
- Я душу из всех вытрясу! – пообещал Бородай.
Но никто из партизан не сознался, что ходил в Чумаки в дом к местному попу. Разумеется, костистый с Вовиком также молчали. Два дня поисков ни к чему не привели. И лишь на третий день на обмороженные трупы на дне балки наткнулись два партизана-пикетчика, обходившие по периметру лагерь. Штанько с Бородаем немедленно прибежали к балке и были поражены увиденной картиной.
- Отправляй в Чумаки связного, командир, – с трудом отгоняя от горла подступившую слюну, сказал Бородай.
Через полтора часа связной был у Буряка. Иван Демьянович выслушал его рассказ и весьма расстроился. Не думал, что советские партизаны могут опуститься до такого… бандитизма.
- А что ты хочешь? В лесу живут, вот и одичали, – резюмировала Прасковья Ивановна.
Буряк сообщил обо всем Якобу и, объяснив координаты, попросил того проводить в лес Феодосия. Якоб лишь молча кивнул и пошел запрягать лошадь в телегу, заодно положив туда лопату с ломом.
Феодосий всю дорогу не проронил ни слова. Думал о чем-то своем, а Якоб боялся прервать его мысли. Въехав на опушку леса, они слезли с телеги, Якоб обвязал вожжами лошади передние ноги и повел Феодосия к известной ему балке.
Они оба спустились вниз. Узнав оба дорогих ему тела, Феодосий застыл на месте и стоял долго, шевеля одними губами, словно читал (а скорее всего, и в самом деле, читал) молитву. Якоб понял, что не стоит ему мешать и тихо поднялся наверх, а там оперся о ствол сосны и молча ждал.
А Феодосий будто очнулся, опустился на колени, обнял оба дорогих ему тела и заплакал. Плакал долго, пока все накопившиеся за его жизнь слезы не вышли наружу. Затем встал, поднялся наверх, подошел к Якобу.
- Я видел у тебя в телеге лопату. Ты поможешь мне похоронить по-христиански, Якоб?
- Конечно! Побудь здесь, я сейчас принесу.
- Нет, я сам.
Феодосий направился к опушке так, словно он здесь каждый день ходил. Якоб пошел следом. За ними незримо следили из своих укрытий несколько партизан во главе с самим командиром Штанько. Среди них был и костистый – он смотрел на священника, и его до костей пробирала мелкая дрожь. Вовик остался в лагере.
Феодосий взял лопату и также уверенно пошел назад. Понимая, что лопатой в промерзлой земле ничего не выроешь, Якоб взял лом, положил его на плечо и, не упуская из виду спешившего Феодосия, тоже возвращался к оврагу.
На пятом-шестом копке корешок лопаты надломился, но Феодосий этого словно и не заметил, он лишь согнулся и, стоя на коленях, продолжать копать дальше. Якоб рядом долбил мертвую землю, Феодосий ее выгребал лопатой. Они не замечали усталости, только сняли верхнюю одежду и варежки. Наконец, яма глубиной более полуметра была вырыта. Феодосий отбросил лопату в сторону, подошел сначала к жене, поцеловал ее в лоб, затем в каждую щеку, перекрестил, поднял на руки и бережно опустил в яму. Якоб лишь придерживал его, чтобы он не упал, а затем помог выбраться из могилы. Ту же самую операцию Феодосий совершил и с дочерью, лишь немного дольше держал ее на руках, старясь навсегда запечатлеть в памяти каждую черточку ее лица. Бережно положив дочь рядом с матерью, Феодосий снова приник к ним и, обняв обеих, долго лежал, казалось, даже не дыша. Наконец, поднялся, еще раз перекрестил могилу и, взяв в руку комок земли, бросил в яму. Второй комок бросил Якоб. Феодосий взял лопату и стал засыпать могилу, Якоб в это время принес валявшиеся на дне балки крупные ветки, положил их сверху засыпанной могилы.
Вернувшись в село, отец Феодосий положил в мешок весь свой нехитрый скарб, снял в углу икону, бережно провел по ней ладонью, положил в кошелку, сунул туда же хлеб, картошку с луковицами. Затем открыл печку, выгреб оттуда недогоревшие поленья, плеснул на них постного масла и чиркнул спичкой. Словно завороженный следил за тем, как пламя потихоньку принялось пожирать сначала половые доски, затем деревянную лавку со столом. Вздохнув и перекрестившись, он вышел, закрыв за собой дверь, сначала сенную, затем и входную. Выйдя во двор, он направился в хлев, открыл дверь, затем открыл и курятник. И, больше не оглядываясь, направился по улице к реке, перешел через мост и пошел, куда глаза глядят.
А в селе, тем временем начался переполох – глиняная мазанка загорелась очень быстро, пламя костра поднималось высоко в небо.
- Партизанен, партизанен! – кричали немцы.
Гарнизон был поднят на ноги, готовясь к отражению партизан. Пудович также собрал всех полицаев, ожидая распоряжений коменданта, майора Киндермана.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Вот и пролетела вторая фронтовая зима с ее морозами и оттепелями, снежная и сухая, с ее белыми снежными наносами и черными дырами мерзлой, понурой земли. Закончилась зима, закончились и ее зимние выкрутасы.
Началась весна – пора пробуждения всего живого, с первыми вестниками – крохотными бело-зелеными подснежниками, с почками, вспухшими на оживших деревьях, с возвращением первых перелетных «ласточек» – скворцов и грачей. В небе снова зазвенели песни жаворонка.
Но и в эту весну большинство подснежников не успевало порадовать своей красотой человека, а многие деревья, опаленные войной, не успевали распускать липкие, дрожащие, зеленые листики – шла война своими трудными дорогами. И эта весна порадовала советских людей своими успехами – на далекой от Украины реке Волге, в славном городе Сталинграде была одержана блестящая победа над, казалось еще несколько месяцев назад, непобедимым врагом – гитлеровским фашизмом.
Миновал и первый весенний месяц – март, на прощание дохнувший летним теплом. Вахту у него принял апрель.
На волне сталинградского успеха, активизировали свою деятельность и подпольщики с партизанами, очистившими на некоторое время город Павлоград Днепропетровской области от оккупантов.
Забросили отряд советских диверсантов и в район города Пятихатки. Но, то ли осведомитель у немцев завелся в Пятихатском подполье, то ли отлично сработала немецкая контрразведка, то ли на первые роли вышла госпожа удача во время всеобщей облавы – как бы то ни было, практически весь отряд диверсантов был схвачен и после предварительных допросов и выяснения личностей в полиции, отправлен в районный отдел гестапо. И только троим из диверсантов – девушке-лейтенанту и двум молодым людям (старшине и лейтенанту), удалось скрыться и, будучи в цивильной одежде, затеряться среди местных жителей, попавших в кольцо облавы. Девушка, по имени Люба, при этом была ранена в грудь навылет и в левое плечо. Когда несколько десятков человек ринулись вперед в попытке вырваться из кольца окружения, немцы открыли огонь из автоматов – несколько человек было убито, около десяти ранено, в числе последних оказалась и Люба. Ребята ее опекали и всячески прикрывали. В результате всем троим все же повезло – их не раскрыли и отправили в трудовой лагерь в село Касиновку, предупредив, что всех, кто откажется от работы на великую Германию, просто-напросто расстреляют.
- Оставьте меня, ребята, – просила товарищей Люба. – Не хочу, чтобы из-за меня вас раскрыли.
- Даже не выдумывай, Любаша! – ответил лейтенант Лютиков. – Мы себе этого не простим, если с тобой что-нибудь случится.
- Мы, как мушкетеры: один за всех… – старшина Петренко вытянул вперед свою большую ладонь.
- … и все… – положил свою ладонь сверху Лютиков, при этом оба устремили взгляды на девушку.
- … за одного, – дрогнувшим от волнения и слабости голосом закончила Люба и поднесла и свою ладошку к двум вытянутым рукам своих товарищей, и на глазах у нее выступили слезы.
2.
В один из ясных солнечных апрельских дней в небе над Чумаками появилась эскадрилья немецких самолетов – бомбардировщиков «Ю-88», а проще – «юнкерсов». Когда шум их моторов накрыл все село, селяне стали разбегаться кто куда – кто в погреба, кто в вырытые прямо во дворах землянки. Снова послышался людской гомон, детские крики и плач. И вскоре и в самом деле с неба посыпались смертоносные тонны металла. Вокруг земля загудела, а в воздухе завыло. На улице сразу потемнело, будто кто накрыл землю прозрачным, но черным плащом.
Буряки, словно по команде Ивана Демьяновича, тут же перебрались в погреб, из дверной щели наблюдая за металлическим небом. И только тут Иван Демьянович обратил внимание, что нет жены.
- Где мама? – обернулся он к Василю, но тот лишь покачал головой.
А Прасковья Ивановна просто не успела перебежать из хаты в погреб до того, как первая бомба упала где-то совсем рядом, и сейчас она стояла, держась за ручку двери хаты. Она боялась отойти от дома даже на шаг – ей казалось, что, как только она шагнет, бомба обязательно шандарахнет именно в нее, хотя до погреба всего-то восемь-девять шагов. И уже в который раз во время бомбежки она стояла у самого порога хаты и на чем свет стоит крыла немцев. Но вот совсем рядом одна за другой упали и взорвались три бомбы. Дверь погреба рухнула вниз, упав на василя, Василь же оказался сверху отца, который лишь с трудом выполз из-под двойного пресса, почесывая придавленную грудь и кряхтя. Василь же держался за голову – дверь, падая, хоть и боком, но зацепила как раз его макушку. Прасковья Ивановна, подброшенная взрывной волной, отлетела на несколько метров и пару минут лежала без чувств. Опомнилась она лишь тогда, когда наступила тишина (а ей показалось, что стало так тихо потому, что она уже умерла и ничего слышать не может). Однако, открыв глаза, она поняла, что все еще жива. А вокруг все горело. И лишь спустя еще минуту к ней вернулся слух – тишину прорезали крики двух младших дочерей, сидевших рядом с матерью на корточках и, рыдая, просили маму не умирать. В этот момент к жене подошел и Иван Демьянович. Склонившись над женой, озабоченно спросил:
- Жива, Паша?
- А ты, что ли, не видишь? Помоги подняться.
Встав, она огляделась вокруг: горело все село, а Василь, сняв душегрейку, пытался сбивать очаги пламени.
Бомба развалила их хлев, часть хаты, а покрытая соломой крыша вспыхнула в момент и с этим бороться было вообще бесполезно. Сразу за домом Буряков, возле самой дороги, до этой бомбежки стояла еще одна хата, в которой жили молодые супруги Марина и Мыкола Железняки. У них было двое детей – четырехлетний Сергейка и двухлетняя Таня. Подбежав за водой к колодцу, который находился между их хатами, Иван Демьянович услышал душераздирающий, мало похожий на человеческий крик. Буряки вздрогнули. Иван Демьянович с Прасковьей Ивановной и Василем подошли к руинам – это все, что осталось от хаты Железняков. На пожарище в обгоревшем платье сидела, поджав под себя ноги, Марина. Сейчас ее тяжело было узнать: лицо в черном угаре, растрепанные волосы торчали в разные стороны и на висках поседели. По ее черным щекам, пробивая светлое русло, текли целые реки слез. Она никого не видела и не слышала и смотрела только в одну точку – на то место, где лежали два маленьких бездыханных тельца двух самых родных ей человечков – сыночка и дочурки. Почувствовав, что кто-то приближается к ней, она упала на тельца своих детей, прикрыв их собою, и закричала в исступлении:
- Не отдам! Никому не отдам!
Буряк присел рядом с ней, положив ей на голову свою небольшую, но мужественную, огрубевшую от постоянной работы ладонь. И тут обратил внимание, что она поседела на двадцать третьем году жизни.
- Василь, иди попробуй хлев потушить, пока совсем не загорелся. А мы с мамой постараемся немного успокоить Марину, – полушепотом произнес Иван Демьянович. – Хоть двери пооткрывай, пусть живность на двор выйдет.
Иван Демьянович с помощью жены попытался оторвать Марину от трупов детей. Василь в это время достал из колодца полное ведро воды и побежал к сараю. Вскоре он увидел, как по улице бегут двое его друзей – Андрей Горобец и Федька Срибный.
- Здоров, Василь. Вижу, мы с Андрюхой вовремя прибежали.
- Привет!
- Ты чего такой смурной?
- А чему радоваться? Вон, смотри, – Василь кивнул в сторону хаты Железняков, вернее на то, что от нее осталось. – И обоих ее малышей насмерть.
- Да-а, сволочь фашистская, - печально протянул Федор.
И хлопцы молча стали тушить пламя. Когда удалось огонь немного сбить, Василь приставил лестницу к стене дома и полез на крышу, срывая оттуда горевшую солому длинным металлическим прутом.
Ивану Демьяновичу и Прасковье Ивановне, наконец, удалось увести Марину от этого страшного места. Они подвели ее к дереву в своем саду, где сидели Галинка с Соней.
- Галя, спустись в погреб и возьми там сорочку, принеси маме, надо перевязать Марину. Сделаешь Паша? А я пойду хлопцам помогу.
Почти час боролись Буряки с помощниками с огнем и все же победили его, хотя в итоге и остались без крыши и без части стены. Когда, наконец, не осталось видно ни одного красного язычка, все облегченно вздохнули.
- Ну вот, теперь можно и отдохнуть, – вытирая рукой пот с лица и при этом размазывая сажу, произнес Василь.
- Фу! Чтоб им, гадам, так на свете жилось, как мы сейчас страдаем, - выругался Андрей Горобец.
- А ты думаешь, им сейчас хорошо живется? Вон, как их под Сталинградом турнули, и до сих пор никак не остановятся, – ответил другу Василь.
Иван Демьянович утвердительно кивнул, добавив:
- Поэтому-то они и лютуют теперь.
- Ой, смотрите, мост разбомбило! – Федор смотрел в ту сторону, где всего час назад красовался над рекою мост.
Все повернулись в ту же сторону.
- Жаль! Красивый был мостик. Речка его не стоила, – вздохнул Василь.
- Что правда, то правда, – кивнул Федор.
Железобетонный мост и в самом деле был гордостью Чумаков. Река Саксагань весной во время ледохода становилась буйной, многоводной и, чтобы спасти мост, мужчины брали багры и, становяьс вдоль обоих берегов, отталкивали этими баграми льдины от мостовых «быков». Зато летом и осенью река засыпала, и ее можно было пройти в этих местах вброд. На таком мелководье даже рыбу можно было ловить не удочкой, а сачками, а наиболее ловкие и поворотливые, и вовсе даже мелкую рыбешку ловили голыми руками. А рыба здесь водилась знатная – даже сомы плавали, не говоря уже о щуках, карасях, лещах, линях, овсянках, красноперках и окуньках, даже бычки не были здесь в диковинку.
- Ну, мы, наверное, пойдем, а то матери будут волноваться, – сказал Андрей и посмотрел на грушу, под которой сидели женщины и младшие сестры Василя.
- Да, да, идите, хлопцы, идите. Большое вам спасибо за помощь. Кстати, Федя, как здоровье твоей мамы?
Иван Демьянович знал, что Нина Срибна часто болела в последнее время.
- Да пока ничего, держится. Отец с фронта пишет, что ей сейчас болеть нельзя, на ней вся наша страна держится, – улыбнулся Федор.
- Ну да, отец твой в чем-то прав.
- Пап, можно я с ними немного пройдусь? – спросил Василь.
- Конечно, сынок, проводи друзей.
- До свидания, дядь Ваня.
Иван Демьянович поднял правую руку вверх, прощаясь, и тут же направился к груше.
- Ну, что тут у вас? Что с тобой, Паша?
- Да стала Марину перевязывать и поняла, что и сама руку вывихнула, когда упала.
- Ничего страшного, я уже поставила тете Паше руку на место, – сказала Марина Железняк, уже немного успокоившись и придя в себя. – Спасибо вам, Иван Демьянович.
- За что спасибо-то? У тебя, вон, какое горе – дети погибли, дом сгорел. Поживи пока у нас.
- Какой там поживи! – сердито возразила Прасковья Ивановна. – У самих крыши над головой нет и часть стены обвалилась.
- Ничего страшного! Стену быстро восстановим. Да и солому на крышу найдем. Ты бы лучше, Паша, дала Марине переодеться в какое-нибудь Марусино платье.
Прасковья Ивановна, что-то недовольно ворча себе под нос, пошла в хату, а Иван Демьянович увидел стоявшую у своего тына через дорогу по диагонали сестру Наталью.
- Вань, пусть она у меня пока поживет. У меня, слава богу, дом уцелел.
- Тоже выход! Спасибо, сестричка. Как Никифор, пишет?
- Пишет! Ты ж знаешь, Ваня, он у меня санитаром в полковом госпитале служит.
- Вот и хорошо, что санитаром – и людей спасает, и сам не так часто под пулей ходит, – произнес Иван Демьянович.
Марина также благодарно кивнула и подняла глаза на Буряка.
- Дядь Ваня, мне уже нет смысла здесь оставаться. Похороню моих деток, переночую у тетки Наталки, да пойду за линию фронта, к нашим. Или, вон, в лес уйду, к партизанам. Только просьба у меня к вам, если письма придут от Мыколы, вы их сохраните как-нибудь, а про деток… не пишите ему ничего.
На глазах у Марины снова выступили слезы, она заплакала. Тут же заплакала и Сонечка. Иван Демьянович обнял Марину за плечи и, успокаивая, повел к сестриной хате.
Вышла во двор Прасковья Ивановна с Марусиным зеленым платьем в горошек. Увидела, что Марина направилась к Наталье Буряк, остановилась с перекошенным лицом. Хотела вернуться в хату и положить платье на место, но тут заметила плачущую Соню.
- Ты чего ревешь? – недовольно буркнула мать.
- А чего тетя плачет? – сквозь слезы спросила Соня.
- У нее большое горе, а ты цыц. На, вот, лучше отнеси ей платье.
Но пока Соня соображала и утирала слезы, первой к матери подбежала Галинка, подхватила платье, затем вернулась к младшей сестре и, взяв ее за руку, пошла вместе с ней к тетке.
В этот момент вернулся Василь, весь какой-то возбужденный.
- Ты где был так долго? – все еще злясь на мужа за то, что отвел Марину к сестре, строго спросила мать.
- Мы с хлопцами сначала пошли на мост посмотреть. Бомба, наверное, в самую середину попала, потому что только один «бык» у того берега остался. А потом мы пошли к Федьке. Им повезло, у них хата осталась целой.
Когда вернулся Иван Демьянович, он тут же забрался на чердак посмотреть, что можно сделать с крышей. Василь полез следом.
- Ну что, Василь, за работу? – осмотревшись, спросил старший Буряк.
- Справимся, пап, – заверил сын.
Работали они ударно, к тому же подключилась и Прасковья Ивановна, замешивая коровий кизяк с глиной и соломой и получая, таким образом, кирпичи для мазанки, и уже через пару дней хата стала, как новенькая.
3.
Полевые работы в трудовом лагере в селе Касиновка были в самом разгаре. Немцы выделили каждому отряду, каждому бараку по собственным делянкам огромного кукурузного поля, которые нужно было ежедневно обрабатывать и полоть. Пленных, военных и гражданских, в таких лагерях было так много, что немцы при всем желании не могли их прокормить – на всех хватало только перловой каши да и той без соли и жира. И с их молчаливого согласия, местные жители стали подкармливать пленных – приносили кто что мог: картошку, морковь, лук, ржаные лепешки, фрукты.
В соседнем лагере для советских военнопленных ситуация была еще хуже. Там даже с помощью местного населения прокормить огромное количество пленных солдат было невозможно, а немецкое командование, видимо, не горело желанием выделять для военнопленных ни продовольствия, ни медикаментов – ведь Советский Союз из-за бестолкового (если не сказать, преступного) упрямства Сталина, единственный из воюющих стран не подписал Женевскую конвенцию о военнопленных. Поэтому через какое то время немцы объявили, что, если у кого-то из местных жителей есть родственники среди пленных, то они могут их забрать, но с условием, что те не будут больше воевать против Германии. Пленные красноармейцы, узнав об этом, ухитрялись передавать приносившим еду женщинам свои фотокарточки (у кого они сохранились, конечно), и те, придя в следующий раз, показывали фотокарточку коменданту и говорили, что это их родственник. Ну, и, конечно же, таким образом освобождали «родственника» из плена. При этом кто-то из бывших военнопленных снова уходил за линию фронта в действующую армию, кто-то шел к партизанам, а большинство и в самом деле отказывалось воевать и, либо оставались у освободивших их женщин, либо находили себе других подруг, а то и пробирались к себе домой.
Было в трудовом лагере и немало детей вернувшихся в свои дома после прихода немцев репрессированных советской властью куркулей. Те, разумеется, были на особом счету, работали на новую власть с удовольствием, и немцы их по воскресеньям отпускали домой.
Маруся Буряк сдружилась в лагере с Ольгой Пивненко, когда познакомились поближе, оказалось, что та была дочерью бывшего начальника Пятихатского НКВД. Трагична история этой семьи, впрочем, как и многих тысяч семей того времени. Глава семьи, майор госбезопасности Терентий Пивненко отступил вместе с частями Красной Армии на восток, его старшую дочь Галю, угнали в Германию. Сама же Ольга с младшим братом и матерью жили в доме у родителей Терентия Пивненко в селе Грушеватка. Там Ольгу и загребли вместе с другими, и доставили в Касиновку.
И вот весной сотни интернированных в трудовом лагере выгнали на огромные засеянные кукурузой, картофелем и подсолнухами просторы бывших совхозных полей касиновского совхоза «Заря коммунизма». У каждого в руках подходящий для прополки инструмент – тяпка. Апрель в тот год выдался сухим и жарким, но систему орошения немцы довольно быстро и удачно наладили. Оставалось только хорошо полоть для того, чтобы получить хороший урожай. Маруся Буряк с Ольгой Пивненко встали рядом на двух соседних грядах. Вокруг поля немецкие автоматчики с овчарками следили за тем, чтобы никто не отлынивал от работы. И когда началась прополка, Ольга окликнула Марусю.
- Глянь, Маруся, вон наши солдатики со своей Любой работают.
Маруся выпрямилась и посмотрела в ту сторону, куда кивнула подруга. А там, заняв три соседних ряда кукурузных грядок, и в самом деле работали те самые три диверсанта. При этом Любу они поставили посередине и не только помогали ей двигаться вперед, но и пололи через раз: один раз свой рядок, один раз – рядок Любы каждый со своей стороны. А Люба в это время, опираясь на тяпку, делала вид, что тоже полет.
- Арбайтен, арбайтен! Работать! – прикрикнул на Марусю немец-надзиратель, приближаясь.
Маруся тут же спохватилась и принялась за прополку, а затем, догнав ушедшую немного вперед Ольгу, зашептала:
- Вот это дружба, Оля, и взаимовыручка!
- Советские люди так и должны поступать, – не поднимая головы и продолжая махать тяпкой, ответила Ольга. – Помнишь пословицу: сам погибай, а товарища выручай.
В воскресенье немцы давали всем заключенным отдохнуть. И вот в один из воскресных вечеров вернулись в лагерь дети раскулаченных. Некоторые в непривычном радостном возбуждении.
- Ты чего так светишься? – осторожно, стараясь не вызвать у девушки подозрения спросил Петренко.
- Да как же не порадоваться! – тут же откликнулась та, еще более вспыхивая от радости. – Немцы во всех селах загребли всех коммуняк, колхозных активистов и членов семей красноармейских чинов.
Услышав эту новость, Маруся Буряк тут же переглянулась с Ольгой Пивненко – ведь родители обеих девушек как раз и относились к названным категориям лиц. Обе сразу побледнели. Отойдя подальше от собравшейся вокруг вернувшихся с побывки девушек, они обе еще раз глянули друг на друга в упор, и кивнули – решение приняли решительно и единогласно:
- Нужно рискнуть и сегодня же ночью сбегать домой, узнать, как там дела, что с родителями.
Но легко сказать – сбегать. От Касиновки до Чумаков целых двенадцать километров. Да и Ольге Пивненко бежать не меньше. А ведь нужно было еще и вернуться в лагерь затемно, чтобы никто ничего не узнал и не заметил.
Но решительность и упорство оказались сильнее сомнений. И обе девушки, незаметно выйдя за пределы лагеря, побежали каждая своей дорогой, плача от злости и жалости к родителям. Бежали, не чувствуя усталости, лишь бы узнать, не случилось ли какой беды с родителями.
Вот и Чумаки. Мост разрушен, но каждый брод ей хорошо известен. Весна, вода в Саксагани холодная, но возбужденная молодая натура не замечает этого. Заскакивает, словно вихрь, в хату и еще из сеней, плача, кричит:
- А где?
Смотрит, а отец сидит за столом, перед ним стоит огромный мешок, битком набитый продуктами. Маруся вбежала в дом в тот самый момент, когда Иван Демьянович, окруженный всем семейством, рассказывал о своих приключениях. Маруся подбежала к отцу, обняла, поцеловала в щеку и села рядом на лавку.
- Так вот, немцы в Пятихатках набили людьми полные вагоны, ходили мы разве что не по головам друг друга, – продолжал свой рассказ Буряк об очередной облаве. – А потом начали выдергивать по одному и расспрашивать, за что кого взяли. И потихоньку начали отпускать по домам тех, кто, по их мнению, не очень «провинился» перед немецкой властью. Дошла очередь и до меня. Но зря, что ли, нас инструктировали товарищи в Пятихатках. Я, конечно же, соврал им, что честно работал на немецкой ферме, а в Пятихатки пришел на базар, кое-что себе из товара присмотреть да провизии подкупить. Вот и попал под горячую руку, ни сном, ни духом не ведая, что в это время будет здесь происходить. Как ни странно, немцы мне поверили, в отличие от некоторых наших товарищей, которых тоже немало попало в немецкий мешок, и которым также удалось отбрехаться. Так вот эти товарищи, отпущенные раньше, оставляли мне свои продукты, чтобы я хоть перед смертью наелся.
Иван Демьянович засмеялся, развеселились и домашние, особенно Галя с Соней, которые, несмотря на ночное время, не спали и сидели на коленях у отца, внимательно слушая.
- Я хотел было занести эти продукты в лагерь в Касиновке, – Иван Демьянович посмотрел на Марусю, – но побоялся. Немцы ведь могли следить за мной, думая, что я понесу этот мешок в лес к партизанам, а значит, могли меня снова арестовать.
- Но как ты нес этот тяжеленный мешок целых двадцать километров? – Василь попытался поднять уже немного облегченный мешок, и ему это удалось сделать с большим трудом.
- Как-то донес. Ноги сами несли. Зато надолго этих продуктов нашим хватит.
Маруся была вне себя от счастья. Она еще раз поцеловала отца, младших сестричек, брата.
- Ну, теперь я спокойна. Побегу обратно, а то как бы в лагере не заметили, что меня нет.
Обратный путь уже не казался таким длинным и трудным. Настроение было совсем иное. Сердце пело, душа радовалась. Она успела вернуться в Касиновку до рассвета. А когда увидела, что и Ольга Пивненко вернулась, и когда узнала, что и у нее все в порядке, счастью не было предела.
4.
Поздно ночью селяне, жившие в крайних, ближайших к речке хатах, были разбужены страшным шумом. Сначала никто ничего не мог понять, и даже, выскочив во двор, в густом ночном мраке не могли разобрать, что происходит на том берегу. И лишь спустя некоторое время по доносившимся на этот берег выкрикам, глухому стуку и шуму моторов догадались, что к ним снова пожаловали оккупанты.
Однако на сей раз это были итальянцы, возвращавшиеся из-под Сталинграда. А остановились они на том берегу по простой причине – мост ведь был разрушен и, чтобы им перебраться на другой берег, следовало поначалу навести переправу.
Минут через двадцать понтонная переправа была наведена и батальон солдат во главе с капитаном вошла в село. Остальные подразделения дивизии рассредоточились в ближайших селах – Саксагани, Саевке, Ивановке. Строем итальянцы прошествовали за своим комбатом и еще двумя офицерами, ехавшими на машине, прямо к школе, перед ней на площади все и остановились. Позади колонны, на трех обычных крестьянских телегах, запряженных в одну лошадь, везли несколько раненых.
Капитан Пирелли вышел из машины, хлопнув дверцей. Тридцатипятилетний капитан выглядел гораздо моложе своих лет, довольно красивый, светлые волосы ему шли необычайно и придавали его лицу еще больше красоты. Капитан осмотрел школу, затем вернулся к машине. Поговорив с офицерами, он решил не строить батальон – солдаты сильно устали, буквально валились с ног: трое суток почти без отдыха и сна, да еще с боями не прошли даром.
- Лейтенант, займитесь устройством ночлега для солдат, – приказал Пирелли своему заместителю, лейтенанту Розетти.
А рано утром батальон выстроился в две шеренги, поротно. Капитан Пирелли прошелся вдоль строя, осматривая своих солдат. Наконец, остановился и заговорил:
- Солдаты! В этом селе мы сделаем остановку. Остальные подразделения дивизии расположились в соседних селах. Расселитесь вы в этой школе, а офицеры должны найти себе постой в домах местных жителей. И смотрите у меня, чтобы дисциплина была, что нужно.
По строю пробежался легкий шумок: с дисциплиной у итальянцев частенько бывали проблемы. Капитан подождал, пока все стихнут и закончил:
- А теперь р-разойдись и принимайтесь за работу! Господа офицеры, проследите, чтобы никто не отлынивал!
И работа закипела. А в это время лейтенант Розетти зашел в стоявшее рядом со школой еще одно каменное здание – избу-читальню. Пробыл он там довольно продолжительное время, а когда вышел, в руках у него была слегка потрепанная книжка.
- Что это у вас, лейтенант? – Розетти даже не слышал, как к нему подошел капитан Пирелли с сигаретой во рту.
От неожиданности лейтенант вздрогнул, но тут же спокойно ответил:
- «Ромео и Джульетта» Шекспира. Моя самая любимая книга.
- О, хорошая книга! – Пирелли взял у лейтенанта книгу и стал рассматривать обложку, затем быстро пролистал. – Но как вы догадались, что это именно «Ромео и Джельетта», а не, скажем, Манифест коммунистической партии? Здесь же написано по-русски.
- А я знаю русский язык, – улыбнулся Розетти. – Я до войны учился в Киеве.
- Вот как?! – Пирелли удивленно посмотрел на лейтенанта.
Первое, что увидел капитан на лице Розетти – это были глаза, серьезные пронизывающие серые глаза, смотревшие прямо на него. Его слегка рыжеватый чуб сполз почти на самые глаза. Пирелли перевел взгляд чуть пониже – на верхнюю губу, прикрытую небольшими, аккуратно подстриженными усиками. Они были такого же цвета, что и волосы, и придавали лицу молодого офицера еще более серьезный вид. Лицо Розетти было не очень красивым, но лейтенант не особенно переживал по этому поводу: до войны некогда было – он весь был в учебе, а сейчас это и вовсе необязательно. Про будущее же Розетти не задумывался: на войне он жил одним днем. Пирелли не нравились такие вот интеллигенты, потому он особо и не углублялся в знакомство со своим подчиненным. Но сейчас Розетти открылся ему с несколько другой стороны.
- Сколько вам лет, лейтенант? – после некоторого молчания поинтересовался Пирелли.
- Двадцать семь! – довольно самоуверенно и не без гордости произнес Розетти.
И такой тон не понравился капитану, но он все же решил задать еще один вопрос.
- Откуда вы родом?
- Из Вероны, господин капитан.
- А! Ну, теперь я понимаю, чем привлекает вас «Ромео и Джульетта», – усмехнулся Пирелли.
Они шагали по дорожке вдоль школы.
- А я чистокровный туринец. Еще мои родители, и родители моих родителей жили в Турине. Чудесный город… А вы знаете, мы можем стать друзьями, – резко сменил тему разговора Пирелли.
Не ожидавший такой перемены, Розетти остановился и растерянно посмотрел на своего командира.
- Что?! Вы не хотите быть моим другом, а? – лукаво спросил капитан и захохотал.
В это время смех раздался и в другом месте. Оба офицера посмотрели в сторону одного из ближайших домов. А там под общий хохот и истеричное кудахтанье кур, один из солдат сначала во дворе, а затем и по улице гонялся за красивым, большим петухом, бегавшего кругами от своего гонителя. Наконец, солдату в прыжке удалось схватить петуха, при этом, правда, он упал в дорожную пыль под еще больший гогот. Зато поднялся он с торжествующим лицом победителя, держа в руке, большое синее перо, выдернутое из петушиного хвоста. Сам петух тут же убежал, а солдат, продемонстрировав всем своим приятелям перо, тут же вставил его в свою пилотку под бурные аплодисменты солдат и сержантов. Полковой корреспондент, оказавшийся в этом батальоне, тут же сделал пару снимков и показал солдату большой палец.
- Это, пожалуй, будет лучший снимок, сделанный мною в этой проклятой России, – сказал фотограф.
В это время к Пирелли подбежал немолодой уже солдат.
- Господин капитан, комната для штаба уже готова, – отрапортовал он.
- Хорошо, идите. Я сейчас приду.
- Есть!
- Ну, пойдемте посмотрим наш штаб, дружище, – Пирелли хлопнул Розетти по плечу и улыбнулся.
Штаб находился там же, что и при немцах. Только на стене теперь, вместо портрета Гитлера, висел портрет Муссолини, вырезанный с обложки журнала. И стол со всеми письменными принадлежностями теперь стоял не посередине комнаты, а возле стены справа от окна. У противоположной стены стояло в ряд несколько стульев. А все школьные парты, оставшиеся по какой-то причине нетронутые немцами, были вынесены на школьный двор.
После осмотра штаба, офицеры вновь вышли во двор.
- Ну что, лейтенант, пойдем посмотрим теперь библиотеку? – предложил капитан.
- С удовольствием.
Они вошли в помещение. И сразу попали в маленький, узкий коридорчик, откуда двери вели в большую светлую комнату со множеством деревянных, искусно сделанных колхозным столяром полок, полочек, этажерок, уставленных книгами. В самом углу комнаты стоял большой стол, рядом с которым находились два стула. Очевидно, место для библиотекаря. Тут он (а скорее всего, она) отмечал, кто, когда и какую взял книгу, поскольку на краю стола стоял длинный и узкий деревянный ящик, в котором когда-то хранились фамилии читателей. На столе также стоял письменный прибор.
- О! Маленькая, но неплохая, – с удовольствием пробормотал капитан.
- Здесь есть еще две комнаты, господин капитан.
- Заглянем и туда.
Они оказались в немного меньшей, чем предыдущая, комнате. Тут вместо полок с книгами, стояли столы со стульями – читальный зал. Судя по следам на стене, здесь когда-то висели портреты либо писателей, либо высших партийных деятелей Советского Союза. В углу стоял шкаф. Из этой комнаты узкая и невысокая дверь вела в последнюю, самую маленькую комнатушку. В ней помещались шкаф, небольшой письменный столик, кресло, два табурета и несколько деревянных этажерок.
Офицеры никак не могли понять предназначение этой комнаты. Еще раз осмотревшись вокруг, они вышли наружу.
Так, за разными мелкими и не очень делами пролетел первый день итальянской оккупации Чумаков. Незаметно подкрался вечер. Пирелли, командир батальона, и его заместитель Розетти снова были рядом, предоставив самим распоряжаться своим временем командирам рот и остальным офицерам.
- Смотри ты, уже одиннадцать часов, – открыв крышку позолоченных часов, которые он достал из кармана кителя, произнес Пирелли. – Вам не кажется, Розетти, что уже следует позаботиться о собственном ночлеге?
- Кажется, капитан, – зевнул Розетти. – мне почему-то сегодня весь день спать хочется.
Они остановились, посмотрели по сторонам. Пирелли кивнул на ближайшую хату.
- Пойдемте, Розетти, вон, в этот дом. Дом большой, думаю, для двоих хозяева место найдут.
- А вы не боитесь, капитан, что в этом доме можно напороться на какую-нибудь неприятность? – спросил Розетти.
Пирелли с удивлением уставился на него, остановившись.
- Вы что, дружище, чего-то боитесь? В конце концов, мы с вами завоеватели или кто?
- Завоеватели – немцы, а мы у них вместо прислуги, – как-то нерешительно ответил лейтенант.
Капитан захохотал.
- Ну, хорошо, – успокоившись, произнес Пирелли. – Если вы не хотите идти со мной, я пойду один.
Немного помолчав, Пирелли снова спросил:
- Ну, так вы идете со мной или нет?
Но лейтенант уже для себя решил, что он займет как раз ту самую маленькую комнатку в избе-читальне, предназначение которой он пока так и не понял. Если оттуда вынести этажерки и табуреты, как раз поместится кровать. Поэтому он и ответил капитану:
- Нет, я лучше найду себе другое место.
- Ну, как хотите, – сердито произнес Пирелли.
Не зря ему не нравился этот интеллигентишка. Он еще и порядочным трусом оказался. Ему даже самому стало удивительно, с чего это он к этому лейтенанту сегодня привязался. Сплюнув на землю, Пирелли развернулся и направился к понравившейся ему хате.
Это был дом Пудовичей.
Во дворе по-хозяйски стояли хлев и курятник. Корова, коза, пара свиней и целый выводок кур помогали семье в голодное довоенное время. Ведь им, раскулаченным и сосланным в Сибирь, а потом вернувшимся в родные места, приходилось особенно не сладко. Во время же войны, когда Пудович стал начальником местной полиции, жить, разумеется, стало гораздо легче. Только вот с уходом немцев, исчез куда-то и Данило Пудович, оставив Евдокию одну на хозяйстве.
Капитан Пирелли решительно постучал в дверь. Он был полной противоположностью Розетти и по характеру, и по натуре. Родившись в семье важного чиновника в большом промышленном Турине, на севере Италии, он с детства не знал ни недостатка в еде или одежде, ни забот. И потому у маленького Антонио Пирелли не было причин для печали. Живя в период расцвета фашизма в Италии, Антонио с ранних лет мечтал стать кадровым военным. И вот, когда он вырос, его мечта осуществилась. Хоть он и не стал таким уж ярым сторонником идей фашизма, как многие его товарищи по службе, но военная карьера его продвигалась довольно успешно. Он с детства был веселым, говорливым, а когда стал юношей, то к этим качествам добавилась еще и красота, которой он умело пользовался и до войны, и, тем более, во время нее.
На его стук никто не откликнулся и Пирелли снова забарабанил, на сей раз к кулакам добавив и мыски сапог. Докия Пудович уже легла спать и потому не сразу услышала стук в дверь. Наконец, открыла глаза и испуганно заморгала, крестясь: кто бы это мог быть? Неужели Данило вернулся, узнав, что в Чумаках снова новая власть? Настойчивый стук в дверь не прекращался. Докия встала, надела на ночную сорочку юбку, сверху набросила старую кофточку, впотьмах подошла к столу, стоявшему посередине комнаты, нащупала лампу и спички, зажгла ее, слегка поморщилась, когда загоревшееся масло в лампе на некоторое время испортило воздух. Наконец, взяла лампу в руку, вышла в сени.
- Кто там?
- Откривать, откривать, казяйка! – послышался за дверью раздраженный мужской голос с акцентом.
- Тьфу, ты черт, – выругалась Докия, поняв, что это какой-то итальянец. – Тебя еще здесь не хватало.
В этот момент неожиданно и резко полил дождь, будто кто выдернул затычку из бочки и тут же перевернул ее.
- Откривать!
Докия поняла, что незнакомец уже на грани нервного срыва, а у нее, как назло, задрожали руки, и она никак не могла справиться с засовами и крючком.
- Сейчас, сейчас, панове! Айн момент!
Наконец, она справилась, дверь открылась и она увидела на пороге среднего роста офицера, у которого нос был с небольшой горбинкой – какое у него было звание, она, конечно же, не знала. Пирелли, слегка оттолкнув хозяйку, вошел в хату, на всякий случай вытащил из кобуры пистолет «беретта» и взвел курок. Все-таки сомнения Розетти по поводу возможной засады в доме, и ему, Пирелли, сверлили мозг. Но, внимательно осмотрев каждый закуток, капитан успокоился, спрятал пистолет и сел на лавку возле стола. Затем, зевнув, глянул на стоявшую у сенной двери и обнимавшую одной ладонью попеременно горящие щеки, а в другой державшую лампу, Докию и произнес:
- Я котеть спать. Я ошень котеть спать.
Докия была настолько ошарашена этим неожиданным визитом, что даже не сразу поняла, что итальянец обращается к ней. Она почувствовала, что начала дрожать всем телом. Но это молчание стало раздражать Пирелли. И он закричал:
- Ну, что ти стоять! Я же сказать, что ошень хотеть спать.
И тут вдруг прогремел гром, словно запоздалый вестник уже идущего дождя, который после этого полил еще интенсивнее. Но это и привело в чувство Докию. Она поставила на стол лампу, подошла к деревянной кровати, на которой перед тем спала, сняла простынь, открыла находившийся в углу у стены сундук, достала чистую, постелила ее, поменяла наволочки, жестом руки указала на кровать и дрожащим голосом произнесла:
- Битте, пан офицер.
- О, молёдец! Грациа! – Пирелли подошел к кровати, сел на нее, попробовал на жесткость, стал расстегивать китель, но вдруг вскочил так, будто его кто-то сильно и больно уколол в задницу.
- Клёп есть?
Но Докия не сразу услышала и поняла вопрос, поскольку в это время копошилась у печи, куда собиралась забраться и лечь.
- Эй ти! Я спрашивать: клёп есть?
- Нету, нету клопов, спи черт бы тебя побрал, – испуганно пробормотала она, вторую часть фразы произнеся гораздо тише.
Успокоившийся Пирелли, положив пистолет под подушку, разделся до нижнего белья, лег и сразу же заснул, утомленный тяжелым переходом и беспокойным днем.
5.
В тот же вечер постучали и в окно хаты Буряков. Спустя минуту стучали уже в двери. В хате никто, кроме самой младшей Сони, не спал и этот стук всех встревожил. Двери открыла Прасковья Ивановна. На пороге она увидела двух солдат с карабинами через плечо. Два рослых мужчины что-то сказали ей по-итальянски, и вошли в дом. Увидев шесть пар глаз, солдаты остановились в нерешительности, и рука одного из них потянулась к карабину. Но почти сразу переборов свою нерешительность, итальянцы прошли в комнату и сели на лавку, стоявшую у стены.
Марина Железняк, перебравшаяся к Бурякам, пока не было ни Ивана Демьяновича, ни Маруси, вся зарделась, увидев врагов в хате – того и гляди бросится на них. Поняв ее порыв, к ней подошел Василь и, успокаивая, взял ее ладонь в свою. Она посмотрела на него и кивнула.
Один из солдат, тот, что было потянулся за карабином, вытянул ноги, потер, облегченно вздыхая, потом вытащил из кармана брюк помятую пачку сигарет, достал одну, предложил товарищу, и, обратно спрятав пачку в карман, закурил. Второй солдат был немного ниже ростом, но такой же большой, посмотрел на наручные часы.
- О, уже почти одиннадцать, – сказал он по-итальянски.
- Да, поздновато, – произнес второй. – А я еще все никак не привыкну к их дурацкому климату. Зима в этой России слишком уж холодная, – видимо, продолжая прерванный на улице разговор, заключил он.
И только сейчас, увидев Галинку, итальянец тут же потушил сигарету, бросив окурок на пол и прижав ногой, и поднялся.
- О, guadra che bella bimba! Come ti chiami?
Но в хате никто не понял не только вопроса, а даже того, был ли это вопрос, обращенный к кому-то из домашних, или солдаты продолжали разговор друг с другом. Это понял и итальянец. Немного подумав, он встал, подошел к Галинке, погладил ее по головке, а та испуганно вертела головой, глядя то на мать, то на брата, то на солдата. Итальянец усмехнулся.
- Nou avere, paura! E ; vero, il mio debole sono i bimbi: gli adulti li posso anche uccidere, – быстро затараторил на своем языке солдат, присев на корточки перед Галинкой и взяв ее ладошки в свои руки. – La guerra t;insegna questo ed altro. Io se vedo uno offendere i bambini, non c;e null ache mi trattenga.
Последнюю фразу он произнес, обращаясь к своему товарищу. Затем снова повернулся к Галинке, которую все еще продолжал держать за руки. И тут, освободив правую руку, ткнул указательным пальцем себя в грудь, произнес:
- Я – Джузеппе Факкетти, а твой имя как? – теперь он ткнул пальцем в грудь Галинку.
- Он спрашивает, как ее зовут, – шепнул Василь матери.
Прасковья Ивановна также это поняла и обратилась к дочери:
- Скажи ему, как тебя зовут.
- Галя, – еле слышно и невнятно произнесла Галинка.
- Галья, – вслух повторил Джузеппе. – Галья.
- Не Галья, а Галя, – уже смелее поправила итальянца девочка.
- А, Галя, – наконец правильно произнес Джузеппе и довольно улыбнулся. – Карашо, Галя.
Он снова погладил девочку по головке, встал и подошел к товарищу.
- Хорошая девочка. У меня такая же младшая.
- Ой, смотри, как бы тебе за это добро не заплатили злом, – недовольно поморщился тот. – Нашел, кого жалеть. Это хоть и ребенок, но это вражеский ребенок. Смотри, как на нас смотрит мальчишка, – кивнул он на Василя.
Но Джузеппе возразил ему:
- А вот в этом ты не прав, Паоло. Дети есть дети и для меня они никогда не будут врагами. А когда они вырастут, вот тогда и решится, кем станут для нас – друзьями или врагами. Вот тогда ты и можешь их уничтожать, или они уничтожат тебя.
- Тебе не кажется, что уже пора ложиться спать?
- Да, засиделись мы.
Паоло зевнул.
- Aoh, a padro;, facсe il letto!
Но снова никто ничего не понял.
- Что они там голгочат, хоть бы кто знал, – недовольно проворчала Прасковья Ивановна. – Не было у бабы хлопот, купила порося.
- Может они хотят теперь узнать, как нас зовут? – пошутил Василь.
Несколько минут пришлось жестами объяснять хозяйке, что они хотят спать, пока их, наконец первой не поняла Марина Железняк.
- Тоже мне, нашли гостиницу! Нужно было головой думать, когда из своей Италии к нам поперли, что вам здесь тоже спать захочется… – ворчала Прасковья Ивановна. – Вон, ложитесь на кровать, – она показала туда рукой. – И не думайте, что я вам еще буду чистую постель стелить.
- Грациа, синьора, – поблагодарил ее Джузеппе.
Солдаты, не раздеваясь, сняв только ремень и сапоги и повесив на спинки дубовой кровати карабины, забыв про всякие меры предосторожности, легли и буквально через несколько минут уже заснули.
- Ух, сейчас бы взял карабин и перестрелял бы всех до единого, – Василь, озираясь на итальянцев, подошел к оружию и провел пальцами по холодному металлу.
- Не дури, если не хочешь, чтобы потом нас всех перестреляли, – огрызнулась мать.
- Хоть бери и сторожи теперь, чтоб они ночью, ненароком, ничего с нами не сделали, – Марина с ненавистью смотрела на солдат.
- Да они сами спят, как убитые, – успокоил ее Василь.
6.
День близился к вечеру. Работа в трудовом лагере подходила к концу. Солнце уже не так высоко висело над головами, пахло свежей травой и полынью. Кукурузные стебли и подсолнухи наливались соком и силой. И росточка они уже были немалого. Если человек захочет на какое-то время курыться в них от зоркого глаза надзирателя (будь то немец или полицай), это можно было сделать просто присев на корточки. Правда, наблюдали на вышках, расставленных по периметру огромного поля, все равно их заметили бы, хотя и не сразу.
Маруся Буряк выпрямилась, вытирая пот, градом катившийся с ее лица. Ольга Пивненко ушла чуть вперед. Она вообще работала чуть быстрее Маруси, несмотря на то, что была городской жительницей.
Вдруг в небе зарокотал мотор одинокого самолета. Маруся подняла голову и даже замерла от неожиданности – на крыльях летевшего над ними маленького самолета У-2 сияли красные звезды. Она даже не сразу поверила своим глазам: откуда здесь, в глубоком немецком тылу советские самолеты? Это был знаменитый легкий бомбардировщик, который мог сбрасывать бомбы, летая на малой высоте и даже ночью. Но сейчас, видимо, у него было какое-то другое задание. Маруся протерла глаза ладонями, и снова посмотрела вверх. Нет, она не ошиблась. Сердце ее забилось учащенней.
- Наши! – вдруг закричал кто-то в отдалении.
- Наши! – почти одновременно с этим выкриком, воскликнула и Маруся.
Все лагерники тут же бросили лопаты и тяпки и устремили взгляды ввысь.
- Арбайтен! Работать! – также одновременно закричали немцы с полицаями.
Но спустя минуту и охранники были вынуждены задрать головы вверх. Кукурузник кружился над полем, словно летчик кого-то высматривал с высоты. Многие стали прыгать, кричать от радости, махать руками, приветствуя первого вестника будущей победы. И даже не сразу заметили, как вдогонку за советским самолетом прилетел фашистский истребитель «Фокке-Вульф». Не сразу его заметили и советские летчики, покачивая крыльями в знак приветствия. И лишь когда немец дал первую очередь, которая, к счастью, не достигла цели, русские опомнились. У-2, который немцы обзывали не иначе, как «кофемолкой» или «швейной машинкой», резко снизился и «фоккер» пролетел над ним, выпустив в чистое небо очередную порцию патронов. Пока немец разворачивался, русский также сменил курс и полетел на восток за линию фронта. Но скорости у обоих самолетов были слишком неравны – «фоккер» вот-вот настигнет кукурузник. И тогда советский летчик принял весьма неожиданное и неординарное решение: под ним было практические чисто поле с несколькими деревянными строениями – очевидно до войны туда закладывали сено, чтобы его не мочил дождь, или же хранили собранный урожай до перевозки на тока и элеватор. Летчик посадил свой самолет на поле и уже по земле мчался в сторону ближайшего здания. Маленький, легкий, весящий чуть более шестисот килограммов, У-2 свободно мог садиться даже на обычную поляну. Но немец и не думал сдаваться, он вошел в пике и дал несколько очередей по русским. Но снова неудачно – русский летчик успел укрыть свою машину за сараем. А пока «фоккер» заходил на новый круг, кукурузник помчался к другому сараю, в противоположную сторону. Немец не успел быстро перестроиться – и от его выстрелов постарадала лишь постройка – крыша и стены были прошиты насквозь. Новый заход немецкого истребителя – и снова неудача: русский летчик опять успел укрыть машину за первым сараем.
И немцы с полицаями, и трудовики с замиранием сердца следили за этой необычной дуэлью, и каждая из сторон желала победы, разумеется, только своим.
Наконец, то ли боезапас у «фоккера» закончился, то ли горючее было на исходе, то ли нервы не выдержали, но немец взмыл вверх и улетел на свой аэродром. А русский летчик, поняв, что ему уже ничто и, главное, никто не угрожает, пошел на взлет, поднялся в воздух и, под одобрительный гул и аплодисменты наблюдавших, также пошел своим курсом.
Немцы после этого озверели: в тот день больше не давали передыха работавшим. Но им и не нужно было отдыхать – самым лучшим отдыхом для них стала моральная победа советских летчиков. А в конце рабочего дня все трудовики собирались возвращаться с поля в лагерь. Маруся решила в тот день поработать еще и кучером. Все работники разместились на двух арбах, бывших подводах, с которых сняли ящики и прикрепили с двух сторон лестницы – ближе к осени так перевозили снопы. И тут она обратила внимание, что на другой арбе взял в свои руки вожжи старший полицай, который при этом стал перемаргиваться с мальчишками. Маруся поняла, что он решил устроить гонки, и первым вернуться в лагерь.
Но не тут-то было!
Маруся вожжами стегнула лошадей, и они полетели, как ветер. Она любила быструю езду и не раз еще до войны таким образом перевозила целые снопы. А тут еще и дорога была под гору. Дух соревнования захватил и остальных. Марусина арба все время опережала другую. Полицай, понимая, что проигрывает, нещадно стегал лошадей кнутом, а когда он в итоге все же проиграл, весь красный и дрожащий от злости он на ходу соскочил на землю и со всей дури огрел Марусину спину в тот момент, когда девушка, гладила холки обеим своим лошадям, хваля их за скорость. От неожиданности у Маруси случился болевой шок, в глазах потемнело, но уже в следующий миг она развернулась и разъяренной тигрицей набросилась на полицая с голыми руками. Все застыли от неожиданности, даже не сразу поняв, что произошло. Маруся готова была разорвать полицая на куски, но опомнившиеся хлопцы с полицайской арбы, успели подскочить к ней и схватить за руки.
- Не дури, Маруся, успокойся! Он же тебя убьет!
Маруся вырывалась. Глаза ее волком смотрели на полицая и было видно, что он, не ожидая такой реакции, даже струхнул.
- Сначала я его убью, отпустите меня! – кричала она.
Но хлопцам общими усилиями удалось ее увести, посадить на ту арбу, на которой Маруся и приехала в лагерь и окружить со всех сторон, не давая ей вырваться. А ей уже стало не до того – кровь пошла со спины и сочилась сквозь разорванное платье. Ее стало тошнить. Увидев все это, управляющий лагерем, пожилой немецкий фельдфебель, сам схватился за вожжи. Возможно, у него в Германии осталась дочь того же возраста, что и Маруся, и он пожалел девушку. Он самолично отвез Марусю в Пятихатки в больницу. Пока вез, постоянно оглядывался на нее, а Марусе было так плохо (уже даже не от физической боли, а от нанесенного ей привселюдно оскорбления), что ей было все равно, куда ее везут и зачем.
Спустя два дня Ивану Демьяновичу сообщили о том, что его дочь находится в больнице в Пятихатках. Он тут же снарядил телегу и поехал за дочерью. В лагерь она больше не вернулась, отец привез ее домой.
7.
Итальянцы довольно быстро освоились в селе и зажили себе припеваючи, ни о чем не заботясь. Они даже забыли, что сейчас идет война, а они находятся на оккупированной территории. Поблизости пока никаких боевых действий не велось, даже партизаны устроили себе небольшую передышку, и итальянцы поэтому получили возможность отдохнуть от военных будней. В отличие от пунктуальных и режимных немцев, итальянцы не баловали себя дисциплиной. И вообще, оказались полной противоположностью своих союзников. Им очень нравились цветные платки, бусы и они не брезговали поживиться этим у местного населения: могли украсть или просто отобрать. Выдрав у петуха или курицы из хвоста перо, тут же вставляли их в качестве украшений на головном уборе. А бывали случаи, когда итальянские вояки ради забавы разбивали стоявшие на плетне кувшины, стеклянные банки, распускали сушившуюся на заборе перину или подушку, перья летали по всему двору и при этом все их товарищи задорно хохотали. Спасибо хотя бы за то, что, в отличие от тех же немцев, итальянцы никаких зверств не творили и практически ничего от местных жителей не требовали. Ну, разве только немножко любви. Да и то сказать: мужиков на всех баб тогда не хватало, а физиологию в мешок не спрячешь. К тому же, горячие итальянские парни были гораздо более интересными любовниками, нежели прагматичные, а порою и вовсе холодные немцы.
Вот и капитану Пирелли особого труда не стоило, чтобы склонить к интиму свою хозяйку – Докию Пудович, несмотря на то, что она была старше его почти на десять лет. Докия, как могла, отказывалась несколько дней, точнее вечеров, ожидая, что муж, Данило, вот-вот вернется. А он, кажется, исчез надолго. Ну, и не удержалась от амурных ласк и красивых подарков своего постояльца. И вот в тот момент, когда Докия забыла про все на свете, пребывая в одном из великолепных залов воздушного дворца, стены и потолок которого украшали маленькие веселенькие и наглые амурчики с крылышками, которые так и норовили запустить свою колючую маленькую стрелу в самое интимное место, и ей приходилось прятаться от этих стрел в пышных пуховых перинах любовного ложа, кто-то довольно решительно и громко забарабанил в окно ее хаты. Амуры тут же куда-то исчезли, сложив крылья и упрятав стрелы в колчаны, а вместо них, так показалось Докии, из-за пышной мраморной колонны воздушного дворца взглянул некто чумазый и рогатый, словно в издевку, потрясая перед ней копытами, в которых он как-то умудрялся держать двурогую же стальную рогатину.
Пирелли тут же в бешенстве вскочил с кровати, в чем был, то есть нагишом, успев лишь выхватить из-под подушки свою «беретту». И несколько мгновений Докия даже могла наблюдать занимательную картину – у итальянца одновременно оказались на взводе как бы два оружия – одно в руке, другое на уровне паха. Ей вдруг стало смешно, и лишь повторный стук привел ее в чувство окончательно.
- Кто есть там? – спросил Пирелли, в одной руке продолжая держать пистолет, другой натягивая штаны.
Докия и сама не на шутку перепугалась. Она одевалась, соображая, кто бы это мог быть. Могли, конечно, прийти и активисты, хотя вряд ли – после того самого разговора, они оставили ее в покое. Впрочем, могли прийти и сами итальянцы – ведь здесь жил их командир. Но в следующий миг все разрешилось: Докия узнала голос своего мужа.
- Докия, с-сука! Открывай! Не заставляй меня ждать.
Женщина тут же поймала на себе вопрошающий взгляд Пирелли.
- Это мой муж. Майне манн, – как могла, объяснила она итальянцу.
И тот, кажется, понял
- Иди! – приказал он ей, поведя пистолетом в сторону двери.
Докия на ночную сорочку надела юбку и блузку, машинально поправила волосы, набросила на плечи платок, зажгла масляную лампу и, вся дрожа, вышла в сени. Пирелли в потемках нащупал рубашку, положив пистолет, быстро напялил ее на себя, сунул ноги в сапоги, снова взял в руки пистолет и спрятался за ширму, которая отделяла угол комнаты, где стояла длинная и широкая лавка, на которой любил спать Пудович.
- Данило, ты? – спросила Докия, дрожащими руками пытаясь открыть засовы.
- Открывай, открывай! Сколько мне можно колотить в окна и двери! – недовольно кричал Пудович.
Принесла его нечистая в тот самый момент, – промелькнуло в голове у Докии. Наконец, дверь открылась. И только теперь она заметила, что на улице шел небольшой дождь. На пороге стоял Данило в форме полицая, отпустивший небольшую бородку, прикрывавшую его лишаи. Рядом с ним стояла какая-то женщина в белом шелковом промокшем платье и темной кофте. Докия поднесла лампу поближе к ее лицу – это была их дочь – Алена. Данило оттолкнул жену, которая едва не выронила лампу, и вошел в хату – он нюхом чуял, что в доме кто-то есть еще. Однако с первого взгляда никого не увидел, переглянулся с дочерью и облегченно вздохнул.
- А ну, Докия, найти нам что-нибудь переодеться, да побыстрее. А то, вон, смотри, дочка вся дрожит от холода, как бы не простыла.
Докия увидела в этот момент, как из-за ширмы показалась голова Пирелли.
- Данило, тут офицер.
- Что?
- У нас в хате живет итальянский офицер.
- Где он?
Пудович перехватил взгляд жены и, поняв, что дальше прятаться нет смысла, Пирелли вышел из-за ширмы. Пудович глянул на жену, которая уже рылась в сундуке, ища одежду для дочери и мужа, затем обернулся к Алене и, наконец посмотрел на капитана. Лицо его в это время совершенно изменилось – из злобно-решительного оно превратилось в растерянно-улыбающееся. Пирелли, увидев черную полицайскую форму, немного успокоился и спрятал пистолет в кобуру.
- Позвольте представиться – я хозяин этого дома. Их бин Пудович, Данило. Оберполицай. А это моя дочь, майне тохтер – Алена, – Пудович обнял дочь за плечи и слегка подтолкнул ее к офицеру.
- Алена, – проговорила та, протянув Пирелли руку.
Итальянец слегка усмехнулся.
- Командир италиано батальони, капитан Антонио Пирелли, – отрекомендовался тот, отдав честь Пудовичу, и сначала пожал руку его дочери, а затем поцеловал ее.
Не привыкшая к такому обхождению, Алена засмущалась, покраснев и опустив глаза.
Пудович сел за стол, жестом руки указав на место рядом с собой и Пирелли.
- Докия, надо бы, что ли, угостить гостя.
Мать протянула дочери чистое сухое платье и та ушла за ширму переодеваться, а Докия вышла в сени и полезла в чулан за наливкой и квашеной капустой.
- А мы, господин капитан, с дочерью ненадолго и недалеко передислоцировались после того, как доблестные немецкие войска ушли на фронт. А когда узнали, что в Чумаки снова вернулась настоящая власть, решили с дочкой вернуться в родные, так сказать, места, – Пирелли слушал Пудовича, почти ничего не понимая из его болтовни, но из вежливости кивая головой и бросая косые взгляды на ширму, за которой переодевалась Алена. – А что? Чин у меня есть! Хату жена сохранила. А больше мне ничего и не нужно.
Свет от лампы выхватывал из-за ширмы тень Алены, рисуя, словно заправский рисовальщик, плавные линии ее тела – грудь, плечи, руки, длинные, красивые ноги. Между тем Пудович продолжал:
- Я вам во многом могу помочь, у меня все на виду. Где какой активист живет, или коммунист, а где наш человек – я все знаю.
Тут вернулась Докия, неся в обеих руках миски с легкими закусками и бутылкой наливки. Увидев наливку, Пудович поморщился.
- Айн момент, господин капитан, я сейчас.
Он вышел в сени и вскоре вернулся назад с большим бутылем прозрачной, с синеватым отливом, жидкости.
- Вот, господин капитан, первачок высший сорт. Специально для новой власти припасал.
Пирелли наконец оторвался от ширмы и глянул на стол. А тут вышла и сама Алена и подсела к мужчинам. Пудович разлил самогон в четыре стакана и поднялся.
- Выпьем за новую власть, за победу великой Германии и не менее прекрасной Италии. За вас, господин капитан Антонио Пирелли.
Опять же, не поняв почти ничего, кроме названия своей страны и собственного имени, Пирелли, тем не менее, готов был выпить за одно лишь только слово «Италия». И потому благодарно поднял свой стакан.
Пудович одним глотком осушил стакан, даже не скривившись, выдохнув и тут же бросив в рот целую пригоршню квашеной капусты. Разумеется, ни мать с дочерью, ни итальянец, который и вовсе сначала понюхал содержимое стакана, не могли похвастаться таким искусством выпивки. Сделав пару небольших глотков, также закусив квашеной капустой, Пирелли оценил мастерство Пудовича и дважды хлопнул в ладоши:
- Браво, браво, синьор полицай!
Радостный хозяин дождался, пока все остальные осушат свои стаканы и начнут закусывать, и тут же снова стал разливать самогон. Когда выпили еще по одной, Докия встала из-за стола.
- Устала я, с вашего позволения пойду отдыхать.
- Иди, иди, – махнул рукой Пудович. – Ты все равно не собеседник за столом.
Докия забралась на печь, долго там крутилась, стелила постель, перестилала, наконец, успокоилась и вскоре и в самом деле заснула.
- Ну, синьор капитан, как у нас говорят, теперь сообразим на троих, – Пудович снова наполнял стаканы, в то же время глядя на гостя.
- Си, си! – согласно кивал тот.
- Синьорина, ви так-кой… белле, как это… красиво, – уже слегка заплетающимся языком проговорил Пирелли, обняв ее за талию.
- Вы тоже вполне… себе, – хихикнула Алена, которой самогон ударил в голову явно сильнее, нежели итальянцу.
Застолье в хате Пудовича продолжалось едва ли не до рассвета. И лишь когда над землей стал появляться кроваво-красный диск солнца, выкрасивший в тон себе всю округу, Пудович на правах хозяина предложил:
- А не лечь ли нам спать, синьор капитан?
- О, спать! Си, я так хотеть спать, – живо подхватил капитан, культурно прикрывая ладонью зевающий рот, однако переполненный желудок не захотел молчать, и к концу зевоты из утробы итальянца вырвалась отрыжка.
- Ложитесь, ложитесь, пан капитан. Алена, помоги ему устроиться.
Когда все устроились, и сама Алена скрылась за ширмой на отцовское место, Пудович долго смотрел на моментально заснувшего итальянца.
- Я сделаю так, что он будет верить мне, как себе. Тогда я сотру в пыль этого фольксдойча и займу его место, – Пудович имел в виду Якоба Ротенберга. – И я добьюсь этого!
Он не без труда, пошатываясь, задул лампу и, покряхтывая, стал забираться на печь, где спала Докия.
8.
Иван Демьянович велел Василю отвести Марину Железняк к партизанам. Она давно уже хотела уйти в лес, но ее удерживали сначала Наталья Ивановна Буряк, а затем и вернувшаяся из лагеря Маруся. И лес, и обстановка в партизанском краю ее необычайно поразили.
Василь привел молодую женщину к землянке Андрея Бородая. Пока она зашел внутрь, Марина осматривала землянку, снаружи покрытую мохом и сосновыми ветками, два небольших окошка, и плотная деревянная дверь, посаженная в землю на полметра. Трубы не было, хотя в землянке была печь – чтобы не привлекать внимание, землянку топили по-черному, дым стоял внутри такой, что даже зимой в морозы, приходилось открывать дверь для проветривания. Окна же, наоборот, забивали досками, чтобы тепло не уходило.
Василь был чрезвычайно удивлен, увидев в землянке бывшего учителя совсем другого человека – Савича. Тот сидел и чистил пистолет, когда вошел Василь. Савич поднял на него удивленные глаза.
- А, Василь! Привет! Тебе чего?
- А где Андрей Платонович?
- Нету больше Бородая, теперь я за него.
- Как нету? – испугался Василь.
Савич отложил пистолет, вытер руки тряпкой и улыбнулся.
- Да жив он, насколько я знаю, жив. Просто из отряда ушел.
Василь облегченно выдохнул и присел на табурет.
- Как ушел? Почему?
- Младший брат его, Федор, весточку прислал, что с матерью их очень плохо. Фрицы каким-то образом узнали, что ее старший сын, Андрей, в партизанах воюет, ну, и пытали ее, мучили. Чуть не померла. Андрей тут же сорвался, едва успел командира предупредить, сел на мотоцикл – и в родной Базавлук подался. Уж не знаю, как он туда добирался – немцы же кругом, но прислал весточку, что добрался. А там устроился с паровозное депо и сколотил бригаду подпольщиков. Так что наш Бородай нигде не пропадет.
- Понятно! А то я уж подумал, убили, что ль, его?
- Так тебе чего надо-то? – вновь спросил Савич.
- А, чуть не забыл. Я к вам в отряд человека привел.
- Какого человека?
- Соседка наша, Марина Железняк. Дом ее бомбой весь развортило, вместе с маленькими детишками, она сама чуть с ума не сошла. А муж ее, Мишка, на фронте фрицев бьет. Некоторое время пожила у нас, да у тетки моей, Натальи. Потом стала просить отца в лес ее отвести, к вам, значит. Говорит: буду мстить фашистам за деток своих.
- Ну, пойдем, посмотрим, где твоя Марина Железняк.
Савич встал, тут же поднялся и Василь и первым выскочил из землянки. Марина в это время уже немножко привыкла к лесу и не так настороженно вертела головой. Тут к ней подошел один из партизан, это был костистый, и заговорил с ней:
- Привет, дамочка. Ты кто и откуда?
- Да вот, в лес, в партизанский отряд хочу записаться.
Костистый хмыкнул:
- В партизанский отряд не записываются, в него вступают. Но только после того, как дадут присягу. Ты знаешь текст присяги?
- Нет, – смутилась Марина.
- Ничего! Я тебе сейчас расскажу.
Но рассказать он не успел – из землянки вышли Василь с Савичем. Савич тут же обратился к девушке:
- Это вы, что ли, Марина Железняк?
- Она, она, – закивал Василь.
- Это я, – кивнула и сама Марина.
- Я – заместитель командира партизанского отряда имени товарища Петровского Савич. Пойдемте, побеседуем, а затем пойдем к нашему командиру, товарищу Штанько.
Марина направилась к землянке, костистый, сплюнув, следил за каждым ее шагом: «Моя будет кралечка!» – шепнул он сам себе. Василь было тоже хотел спуститься в землянку к Савичу, но тот остановил его жестом.
- А ты, Василь, давай домой. Отцу и всем товарищам привет от красных партизан.
Беседа с Мариной была не очень долгой, и спустя некоторое время Савич пошел вместе с ней к Штанько. Выслушав историю девушки, рассказал о быте и укладе партизанском и, выяснив ее способности, Штанько приказал зачислить ее в штат партизанского отряда и найти ей свободную землянку. Тут проблем не было никаких – земли в лесу много. И вот уже Марина начала осваиваться в новом своем жилище. Когда она разделась, чтобы лечь спать, в низкую дверь землянки кто-то тихо постучал и, не дожидаясь ответа хозяйки, тут же вошел. Это был костистый. Марина испугалась, села на нары, прикрывшись одеялом.
- А вот и я! – осклабился костистый.
- Тебе чего? – строго спросила Марина.
- Будешь моей женой? – не став церемониться, спросил костистый.
- У меня муж есть, на фронте.
- Так-то на фронте, а мы с тобой здесь в тылу. Ты думаешь, у него там нету походной жены?
Костистый подошел к Марине, попытался освободить ее из одеяла.
- Уйди! – приказала она.
- Да ладно тебе девственницу корчить.
Костистый, наконец, с силой рванул и оторвал одеяло, отбросив его в сторону. Однако не успел он и шагу ступить, как тут же получил сильный удар между ног. Костистый сразу же взвизгнул и скорчился от боли.
- Что же ты делаешь, сука! Там же яйца.
- А я и не знала! – хмыкнула Марина, набрасывая на ночную сорочку пальто и выбегая из землянки.
Она направилась прямо к Штанько.
- У вас что, здесь так принято?
- Что принято? – не понял Штанько, сидевший за столом и водивший карандашом по карте.
- К каждой женщине сразу быков подсовывать.
- Каких быков? – Штанько разрабатывал немеченую на ближайшие дни боевую операцию и поэтому все никак не мог сообразить, в чем дело.
- Почему ко мне в землянку один из ваших партизан пришел с предложением стать его женой?
Штанько, наконец, все понял, выпрямился, бросил карандаш на карту.
- Кто?
- Я не знаю. Длинный, усатый и костлявый такой.
- Понятно! Пойдем, найдем его. Он у меня за все теперь рассчитается. За каждый грех! – решительно произнес Штанько.
9.
Солдаты, Джузеппе с Паоло, с самого утра куда-то ушли.
- Главное, чтобы они не узнали, что ты коммунист, – полушепотом наставляла мужа Прасковья Ивановна. – Иначе и тебя, и нас всех расстреляют.
- Замолчи ты! Это и так понятно, что по головке не погладят. Но раз нет Пудовича, я думаю, никто больше не выдаст.
Иван Демьянович никогда не любил, когда жена говорила о том, что он без нее и даже лучше нее знает. О возвращении Пудовича пока еще известно не было.
- Папка, чего ты кричишь на мамку? Ты ж сам сказал, что кричать на людей – нехорошо, – Галинка обняла отца за ноги и смотрела на него снизу своими серыми, близко посаженными глазками.
Прасковья Ивановна глянула на дочь и улыбнулась.
- А ты чего старших подслушиваешь, а? Разве я когда-нибудь говорил, что подслушивать – это хорошо? Вот я тебе, – стараясь быть серьезным, ответил отец, и рука его потянулась к ремню.
Но Галинку не обманешь – по интонации отца ей все стало ясно. Впрочем, и она решила подыграть ему. Увидев отцовскую руку на ремне, Галинка с кошачьей прыткостью выскочила в сени и быстро по лестнице взобралась на чердак и лишь потом уже оттуда, сверху, раздался ее высокий детский смех. Иван Демьянович стоял в сенях и тоже смеялся, только каким-то другим, не довоенным смехом. Галинка, тоже, как и у матери, была его любимицей и он готов сделать ради нее все, что бы она ни пожелала. Иван Демьянович ни разу дочь не ударил, хотя частенько и хватался за ремень, когда она того заслуживала. Да и сердился он на нее не более нескольких минут. До тех пор, пока она не обнимала отца за шею и не целовала в обе щеки. Впрочем, Буряк одинаково любил всех своих детей и наказывал их очень редко, хотя и частенько поругивал. Но к Гале он был привязан какой-то иной, неразрывной родительской любовью и она отвечала ему такой же большой дочерней любовью.
Иван Демьянович задумался. Он перестал смеяться и смотрел куда-то в стену, возможно, в двери чулана. Видя, что отец перестал смеяться и вообще обращать на нее внимание, Галинка спустилась с чердака, подошла к отцу и обняла его. Он свою загорелую, огрубелую от постоянной работы руку положил дочке на голову и начал ее гладить. Потом взял ее на руки и вошел в комнату.
Итальянцы-постояльцы пришли после полудня. Василя и Маруси не было дома, Иван Демьянович тоже куда-то ушел. И только Прасковья Ивановна с младшими дочерьми оставалась на хозяйстве. Солдаты вернулись какими-то возбужденными, веселыми. Они довольно громко и эмоционально переговаривались друг с другом, размахивая руками, не обращая внимания на хозяйку. Завершив разговор с товарищем, Джузеппе подозвал к себе девочек. Погладил обеих по головке, затем полез в карман и вытащил оттуда две конфеты.
- Галя, – протянул он к ней руку с конфетой.
- Сонья, – и младшей также вручил сладость.
- Спасибо, – сказали обе девочки.
После обеда Леонардо куда-то снова ушел, а Джузеппе сел на лавку и посадил рядом с собой Галю и Соню. Мать поначалу испугалась за дочерей, но Джузеппе жестами, как мог, успокоил ее.
- Ora ti faccioimparare a far di conto? – обратился Факетти по-итальянски к Галинке. – Lo sai gia fare?
Но Галинка ничего не поняла и ясными детскими глазками умиленно смотрела на солдата.
- Ну… Come sarebbe a dire? … Я, – Джузеппе ткнул пальцем себе в грудь, – ти, – он ткнул пальцем в грудь Галинке, – come sarebbe a dire счет.
Галинка снова ничего не поняла, она лишь удивленно переглядывалась с Соней, да беспомощно морщилась. Джузеппе минуту сидел молча, что-то соображая, потом на его лице появилась улыбка.
- Повторять за меня, – снова обратился он к девочке. – Unо, – он поднял вверх указательный палец. – Ну, повторять.
Наконец, Галинка поняла, чего от нее хотел дядя Джузеппе, как она его называла.
- Воно, – неуверенно повторила она и тоже подняла палец.
- No, no, – засмеялся солдат. – Нет воно, ест – уно.
- Уно, – также неуверенно повторила Галинка.
- Си, молёдец! А теперь повторять – due.
- Дуе, – смелее, но все еще нерешительно сказала девочка, а про себя подумала: «Кто же это ОНО и куда Оно ДУЕт»?
- Так, а теперь – tre, – Джузеппе тыкал пальцем сначала в себя, затем в Галинку, наконец, в Соню и тут же поднял вверх три пальца.
И лишь теперь, посмотрев на три пальца солдата, Галинка окончательно поняла, чего от нее хотел итальянский дядя Джузеппе: она поняла, что он учил ее считать. И теперь уже смело и решительно она, а за ней и Соня, повторяла за Джузеппе итальянские, до сих пор еще не понятные ей слова:
- Трэ, кватро, чинкве… – и так до десяти.
В ее маленькой головке укладывались новые иностранные слова, которые она теперь запомнит на всю жизнь.
Занятия Джузеппе Факкетти с Галинкой продолжались почти час. За этот час Галинка выучила и запомнила счет до десяти.
А все это время Иван Буряк сидел в хате Мефодия Гавриловича Сокила. Они разговаривали про разные дела. А поскольку хата Сокилов стояла на отшибе, на краю села, то и немцы раньше, и итальянцы теперь побавивались тут селиться, да и редко сюда наведывались с проверками. Они боялись, что могут напороться на партизан. По этой причине Сокилы жили спокойнее, нежели их земляки. И Иван Буряк любил порою заглянуть на огонек к старому большеивку и посоветоваться с ним. И Сокил всегда был рад поговорить с младшим товарищем.
__
Василь Буряк белый, как сметана, а потому казавшийся безбровым хлопцем, шел по одной из сельских улиц со своими друзьями – невысоким, худощавым Андреем Горобцом и мощным, чернявым Федором Срибным. Они шли и не очень громко, но весьма заинтересованно переговаривались. Друзья и сами не заметили, как оказались близ хаты Пудовичей. Женские крики и грубый мужской голос заставили хлопцев остановиться и прислушаться. Крики раздавались со двора, и им не было видно, что там происходило.
- Посмотрим? – предложил Василь.
- Неужели Пудович вернулся? – высказал догадку Андрей.
- Возможно, – ответил Василь и ускорил шаги.
Все трое прошмыгнули в соседний сад, обошли хату Пудовича с другой стороны и увидели следующую картину: Данило Пудович в форме полицая гонялся за женой, размахивая кнутом и периодически огревая им Докию.
- С-сука, курва! Меня в моей же хате осрамила! Горячего перца захотелось ей попробовать.
И самый конец кнута попал Докии по голове, она схватилась за голову обеими руками и остановилась. Разъяренный, узнавший об измене жены Пудович готов был ее избить до полусмерти. Он снова замахнулся, но в этот самый момент во дворе Пудовичей оказался Якоб Ротенберг. Подойдя сзади, он перехватил руку Пудовича на самом взмахе и потому кнут, ослабленный этим самым, лишь слегка прошелся по спине Докии, оставив на ней еще один след. Взбешенный неожиданным препятствием, Пудович резко развернулся и его налитые кровью глаза хищно устремились на того, кто посмел ему помешать. Пудович тяжело дышал, но, увидев перед собой своего врага, старосту Якоба, он на мгновение замер. Но потом, брызжа слюной во все стороны, приступил к нему вплотную.
- А, это ты, колхозный холуй! Какой ты немец, если служишь русским? Чего тебе здесь надо, на моем дворе?
Докия в это время, придерживая руками разорванную в некоторых местах от ударов кнута блузу, молча прошмыгнула мимо мужчин и вбежала в хату.
- А какой же ты украинец, если служишь немцам? – Якоб отпустил руку Пудовича. – Я шел мимо, но не мог пройти…
- Шел мимо, ну и иди! Защитник бля...
- Хватит! – прервал его Якоб. – Если ты еще хоть айн раз тронешь бабу, – как всегда при сильном волнении у Якоба начали проскакивать отдельные немецкие слова и появлялся акцент, – то я тебе… – он не находил слов. – Я тебя… И еще уясни сепе, если хоть кто-нибудь попадет по твоя милость в лапы врагов – можешь прощаться с жизнью. Понял?
Якоб резко повернулся и пошел к калитке. Ошарашенный неожиданным появлением и угрозами Ротенберга, Пудович не знал, что делать дальше.
Троица же друзей, молча , укрывшись за деревьями в сауд наблюдавших за всей этой картиной, тут же решили оповестить семьи активистов о возвращении Пудовича. Василь, разумеется, едва дождавшись возвращения отца от Сокила, немедленно сообщил ему эту не очень приятную вещь.
10.
За последнюю неделю еще больше окрепла дружба между маленькой украинской девочкой и здоровенным итальянским мужичиной. Почти не проходило дня, чтобы Джузеппе Факкетти не приносил в хату Буряков каких-нибудь сладостей или хотя бы сахару. Почти все они попадали в руки сероглазой Галинке, которая, тем не менее, никогда не забывала поделиться с сестрой Сорней. Галинка уже не могла представить свою хату без доброго дяди Джузеппе, который, впрочем, полюбился и всем остальным членам немаленького семейства Буряков. Полюбился он за свой спокойный нрав, за добрый голос, за ласковую душу. И даже не верилось, что этот человек способен убивать людей, грабить их. И даже Марина Железняк, еще до своего ухода в лес к партизанам, которая не могла раньше смотреть на фашистов и едва сдерживалась, чтобы не наброситься на них, как-то, встретив Джузеппе, проходившего мимо дома Натальи Буряк, вышла ему навстречу и спросила:
- Скажите, пожалуйста, у вас, наверное, у самого остались в Италии маленькие дети, поэтому вы и с чужими играете? Вы очень любите детей?
Первый вопрос Джузеппе не понял, зато на второй ответил сразу же.
- О! Я ошень льюбить малиш.
Вопросы Марины весьма удивили Наталью Буряк, да и Иван Демьянович, выгнав из хлева свинью, подошел поближе.
- А взрослых не любите?
- Взросли? Ke koza e? Что есть взросли?
- Ну, я, тетка Наталья, дядя Иван, – водила рукой по направлению тех, кого называла Марина. – Вот мы – взрослые.
Джузеппе немного помолчав, раздумывая и глядя все это время на Ивана Демьяновича.
- Ну, это зависеть от… э-э, как это… от рода, – нашелся итальянец. – Если это ест Джованни, – указал он рукой на Буряка, – любить малё. Если синьора или синьорина – любить больше.
Иван Буряк улыбнулся – мужики в мире все одинаковы.
- Тогда почему же ты убиваешь наших людей – детей, мужчин, женщин? – Марина резко сменила тон разговора.
Почуяв неприятность, Иван Демьянович подошел поближе к Марине, готовый в любой момент удержать ее от глупости. Подошла поближе и Наталья Демьяновна.
- Почему ты их убиваешь, если любишь? – Марина начинала задыхаться от волнения, однако своевременное прикосновение к ней Ивана Демьяновича слегка остудило ее пыл.
Джузеппе понял не столько по словам, сколько по тону и эмоциям, о чем с ним вела разговор эта красивая молодая женщина. Он слегка побледнел, но сдержался и спокойным голосом произнес:
- Я не убить еще ни один ребьенка. И за весь война я убить всего диечи, – он расторыпил все пальцы на обеих руках и показал их Марине, – диечи русо сольдато. Они хотеть убить менья.
После этого Джузеппе развернулся и пошел в обратную сторону. Брат с сестрой Буряки долго молча смотрели ему вслед.
- Как бы беду на нас не накликал, – сказала Наталья.
- Да, все может быть, – согласился Иван Демьянович. – Кто знает, что у него в голове. Пойдет сейчас в комендатуру.
Марина заплакала.
- Простите меня, не сдержалась, – она оперлась о плечо Ивана Демьяновича. – Я же говорила, мне лучше уйти к партизанам.
Именно после этого случая Василь и отвел Марину Железняк в лес.
В тот вечер Факкетти не пришел. И Галинка по этому поводу стала капризничать. Прасковья Ивановна рассердилась, шлепнула ее по попке. Галинка заплакала и подбежала к отцу.
- Ну, в чем дело, Галинка?
- Почему не пришел дядя Джузеппе?
- Наверное, у него какие-то дела, – ответил отец.
- Нет, он обещал меня стишку выучить. Ага!
Иван Демьянович улыбнулся, погладил Галинку по головке.
- Иди, дочка, курочек в сарай загони.
В ту ночь Факкетти вообще не ночевал у Буряков. Не было и Паоло, который все реже появляся в этом доме. Джузеппе пришел только на следующий вечер и был таким же ласковым с Галинкой и Соней, с той лишь разницей, что на сей раз никаких сладостей им он не принес. На взрослых Буряков он даже не смотрел. Иван Демьянович с Прасковьей Ивановной боялись, чтобы после этой свары Факкеттти не нажаловался в комендатуру. Но Джузеппе и не собирался туда идти.
__
Галинка приставала к Марусе с Васей.
- Ну послушайте, какому стишку меня научил дядя Джузеппе. Он маленький. А?
Василь в это время что-то мастерил, а Маруся сидела рядом с ним и читала какой-то роман о любви, который принес Джузеппе. Он нашел его в школьной библиотеке перед тем, как собирались сжечь все почему-то в свое время несожженные немцами книги. Выбрал же он эту книжку потому что она была толстая и с красивым рисунком на обложке. Джузеппе любил в свободное время посидеть и послушать, как читает Маруся. И хотя он ничего не понимал из услышанного, ему нравился певучий и лирический украинский язык, напоминавший ему его родной итальянский. Теперь же, после того неожиданного эпизода с Мариной, Джузеппе больше не слушал ее и Маруся читала про себя.
- Ну, послушайте, – снова просила Галинка.
Она уже рассказала стихотворение отцу и теперь хотела, чтобы его услышали и брат с сестрой.
- Хорошо, что с тобой делать. Давай! – наконец согласился Василь, откладывая в сторону свою работу.
- Иди, садись ко мне, – сказала и Маруся, оторвавшись от книги.
Обрадованная Галинка села на руки к сестре и, внимательно глянув на брата, слушает ли он ее, начала:
- Он меня долго ему учил, хоть стишок и небольшой. Ну вот, слушайте:
Ой, пилота, дуа пилота,
Уно нодер миканде.
Дыми, дыми, граци вое
Уно нодер миканде.
- Красиво звучит, – улыбнулась Маруся.
- А он тебе не объяснил, что все это обозначает? – спросил Василь.
- Нет. Он только спросил меня, хочу ли я выучить стихотворение. Я сказала, что хочу. И все.
Галинка слезла с Марусиных колен и, довольная, что ее все выслушали, убежала во двор.
- А мне Джузеппе нравится, – снова сказала Маруся, беря в руки книгу.
- Ага, ты еще пойди ему скажи, что влюбилась, и поцелуй вдобавок, – хмыкнул Василь, снова принимаясь за работу.
- Дурак! Он по натуре мне нравится…
- Ну да, уже, вон, и книжки дарит. Скоро цветы приносить начнет, – перебил Марусю брат, тем самым заставив восемнадцатилетнюю сестру покраснеть.
- Может, он от чистого сердца подарил, или книжку стало жалко. А про любовь… Ты же сам слышал, что у него у самого дети…
- Да это я так, пошутил. Не сердись.
11.
Однажды отец остановил Василя, когда тот уже собирался выскочить на улицу.
- Постой, Василько. У меня к тебе есть небольшое дельце.
Василь вернулся. В хате никого больше не было и Иван Демьянович решил этим воспользоваться, чтобы поговорить с сыном. На днях он вернулся из Саксагани, где Охрименок собрал весь подпольный пятихатский партактив: и работу местных подпольных групп проверить, и заодно оценить обстановку в районе. Советская армия на многих фронтах перешла уже в наступление, значит, нужно было несколько изменить вектор подпольной работы. А новый вектор требовал больших усилий, а где их взять, если в группе у Буряка людей не прибавилось, а даже уменьшилось – Олесю Кулиш угнали на работы в Германию, да и Марусе чаще приходилось прятаться, нежели выполнять задания. Вот Иван Демьянович и решил полноценно привлечь к работе в подполье своего единственного сына. Это и было тем самым дельцем, ради которого он и остановил Василя.
- Скажи, Василь, тебе еще не надоело болтаться без дела в такое время? – отец начал издалека, но по его тону Василь понял, что отец скажет ему действительно нечто важное.
И Василь с нетерпением стал ждать этого, но Иван Демьянович, не торопясь, молча набивал трубку табаком. Наконец, он заговорил:
- Ты знаешь, где я недавно был?
- В Саксагани.
- А что я там делал?
- В подполье ходил.
У отца от удивления поднялись брови. И в этот момент слишком хорошо стала видна разница между ними: Василь – безбровый, и от этого глаза его казались очень большими; а отец, наоборот, обладал необычайно пышными, широкими, разлапистыми бровями, и, когда обе бровные дуги соединялись, лицо Ивана Демьяновича сразу становилось суровым.
- Откуда ты знаешь?
- А чего тут знать! До войны ты ходил в Саксагань по работе, родичей там наших нет. И кого тебе сейчас там навещать, кроме подполья? – с лукавой усмешкой произнес Василь.
- Ну, ты ж и сатана, – так же лукаво, но не без гордости за сына сказал Иван Демьянович. – Ну хорошо! Тогда прямо к делу. Ты должен мне помочь в очень опасном деле. Сможешь?
- Пап, ты все еще считаешь меня маленьким, а я тебя только что раскусил, как настоящий сыщик.
- Ты должен устроиться на работу к итальянцам.
- Куда-а? – Василь никак не ожидал такого, он думал, что «дельце» – это, к примеру, расклеить листовки, разведать что-нибудь или что-то в этом роде. Но служить врагам? Это никак не укладывалось в его голове.
- Не удивляйся – ты должен туда пойти. Вот послушай меня. Итальянцы уже больше месяца стоят у нас, а мы хоть что-нибудь о них знаем? Только не говори мне, что мы знаем их численность, количество пулеметов и тому подобное.
Иван Демьянович опередил Василя, по его движению поняв, что тот собрался было ему возразить.
- Действительно, это мы знаем. Но они этого и сами не скрывают. Но нам нужно знать и то, что они маскируют. Понял? Ты должен будешь обо всем этом добывать информацию.
- Как, пап? Я же не знаю их языка.
- Это не большая беда, можно и без языка про все узнавать. Ты согласен, сын?
- Хорошо. Но что я там должен делать?
- Все, что придется: то пол помыть, то дрова заготовить, то воду принести, – там всегда найдется работа.
Василь в недоумении некоторое время молчал, соображая, потом спросил:
- И что я так узнаю? Я буду в одном месте, а они в другом говорить будут. Можно и Федьку с Андреем Горобцом туда устроить?
- Нет, пока что лучше тебе там работать одному, – отрезал отец.
И Василь больше не стал перечить отцу. Ему самому стало интересно, справится ли он с таким необычным заданием? Иногда ему приходилось слишком тяжело, но он выдержал.
Устроиться на работу к итальянцам было не так трудно – им нужна прислуга. Василь, как и говорил отец, носил воду, рубил дрова, подметал двор, иногда даже мыл пол в помещениях. А итальянцы хорошо за это платили – ежедневно он приносил домой либо несколько колец колбасы, либо консервы, или еще что-нибудь из съестного. И помогали Василю, как ни странно, занятия Джузеппе с Галинкой: когда они учили итальянские слова, что-то влетало и в голову Василя. И подмечал, и подслушивал. А иногда вместо Василя работу шла выполнять Прасковья Ивановна. Это очень бесило Пудовича, который отлично понимал, что Буряки просто так не пойдут в услужение к оккупантам, но он был зол на Пирелли за то, что тот переспал с его женой. Да и сам капитан не горел желанием общаться с полицаем. Он перебрался из дома Пудовичей и устроился вместе с лейтенантом Розетти в бывшей избе-читальне.
Уже больше недели работал Василь у итальянцев, которые к нему быстро привыкли и даже стали разговаривать, как со старым знакомым. Иногда с подачи Василя итальянцы давали разовые задания и Федору Срибному с Андреем Горобцом. Втроем, конечно же, работалось значительно легче и веселее. Да и новостей за день узнавали в три раза больше. Они чувствовали себя настоящими разведчиками, и иногда им становилось даже странно, почему это они раньше до такого сами не могли додуматься. Именно ребята первыми узнали от итальянцев о строительстве нового моста через Саксагань. Мост должен был находиться метрах в трехстах от разрушенного, и быть пока деревянным. Почти все село согнали итальянцы по приказу Пирелли на строительство моста.
Иван Демьянович был доволен работой хлопцев и Василь с Федором по праву уже считали себя настоящими подпольщиками.
Все, что добывал Василь со своими друзьями у итальянцев, не было напрасной тратой времени и не бессмысленным риском – все эти данные требовались для наступающих частей Красной Армии и для Центрального штаба партизанского движения Украины.
Ивану Буряку на совещании руководителей подпольных групп сообщили, что дважды в месяц по ночам в маленькое село Широкий Лан, что недалеко от Саевки и в четырех километрах от Чумаков будет прилетать У-2 со связным из партизанского штаба и к этому времени группе Буряка необходимо направлять на встречу со связным своего человека для передачи добытых данных. Подпольщики должны были встречать и провожать самолет. Село Широкий Лан, в отличие от многочисленных окрестных сел, было слишком маленьким – всего пара сотен жителей, да еще и находилось у самого леса, потому и не было там оккупантов.
На первую встречу со связным Иван Демьянович решил отправить своего Василя – он добывал сведения, пусть и передаст их по назначению. Едва начало темнеть, отец с сыном вышли за село. Небо все было усыпано звездами, веселая луна освещала землю. На небе ни облачка, на земле ни ветерка. Благодать!
- Ну, Василько, ты все понял, что я тебе сказал? Позывные запомнил?
- Все, пап. Что я маленький, что ли?
- Ну, тогда иди, сынок. Я на тебя надеюсь.
Иван Демьянович набрал в легкие побольше воздуха и с глухим стоном выдохнул. Посмотрел на луну. Когда же опустил глаза, чтобы посмотреть на Василя, тот уже исчез в темноте. Постояв еще немного, Иван Демьянович зашагал домой. Он знал, что жена будет очень недовольна тем, что он рискует собственным сыном, но Иван Демьянович почему-то был твердо уверен, что никакого риска здесь нет – уж сколько раз Василь уходил по ночам в лес к партизанам.
Почти полтора часа добирался Василь до места назначения. Сориентировавшись на месте, он разжег небольшой костерок – знак посадки для летчика. И буквально через несколько минут где-то далеко в воздухе послышался негромкий гул мотора. Василь напрягся – всякое ведь может быть. В темноте ведь не видно ни звезд, ни крестов на крыльях. Вдруг это враг? Самолет приближался, вот он уже стал кружиться над головой у Василя, примеряясь для посадки. Василь облегченно выдохнул – все в порядке, это свои. Наконец, кукурузник коснулся земли своими шасси, немного еще пробежался по почти ровному полю и остановился. Василь подбежал к самолету в тот самый момент, когда дверца открылась, и на землю спрыгнул какой-то человек.
- Ну как дядя Костя, живой еще? – спросил человек приглушенным баритоном словами пароля.
- Пока живой, чего и вам желает, – таким же приглушенным тенором ответил Василь.
- Ну, здорово, хлопче. Как тебя зовут?
- Здравствуйте. Василь.
Они подошли к начинавшему уже затухать костерку и Василь тут же подбросил в огонь заранее приготовленный хворост. Теперь он мог хоть немного рассмотреть связного. Тот оказался молодым парнем лет двадцати пяти, с лицом, покрытым в нескольких местах следами оспы. Ростом он был ненамного выше Василя.
- Ты смотри, и меня Василем звать. Значит, тезками будем, – улыбнулся связной.
Летчик присел на корточки протянул руки к костру, будто хотел немного согреть их, затем негромко спросил:
- Как тут вам живется?
- Да какое житье при врагах. Правда, при итальянцах гораздо спокойнее, чем при немцах.
- Ничего, скоро всех выгоним. Слыхал, наверно, как мы фрицев гоним? От Волги уже километров на шестьсот фрицев отогнали, а сейчас наши части уже наступают под Ржевом и Вязьмой.
- Слыхал, – соврал Василь Буряк, не желая показаться дремучим в глазах связного.
Он, конечно, не знал, где находятся Ржев с Вязьмой, зато теперь он сможет похвастаться перед хлопцами своими знаниями об успехах Красной Армии.
Впрочем, на долгие разговоры времени не было, и Василий-летчик поднялся и отошел чуть подальше от костра.
- Ну, давай свои приветы для тети Маши, – улыбнулся он.
- Чего? – не понял Василь, но, впрочем, тут же сообразил, о чем речь и вытащил из-за пазухи небольшой конверт с разведданными.
Протянул его летчику. Тот оглянулся вокруг, будто в этой темноте кто-то их мог заметить. Взял конверт, сунул его за обшлага своей летчицкой крутки и протянул руку Василю.
- Ну, бывай здоров, тезка, – еще и козырнул на прощание тезка.
Василь не без гордости за выполненное первое серьезное боевое задание, пожал мужественную руку летчика. Тот на прощание еще хлопнул Василя по плечу и тут же скрылся в темноте. Вскоре загудел мотор У-2. Василь подождал, пока самолет взлетит, затем затушил костер и уверенно направился в родные Чумаки.
12.
Девятого апреля 1943 года около полудня со стороны Пятихаток зазвучали выстрелы. Грохот пушек и пулеметно-автоматная перестрелка заставили вздрогнуть не только селян, но и итальянцев. Что это было? Неужели фронт вплотную приблизился?
Если бой развязала Красная Армия, значит, вскоре освободят и их родное село. Это радовало почти всех селян. А если наоборот?.. В Чумаках не было ни одного радиоприемника и поэтому селяне очень мало знали о событиях на фронтах Великой Отечественной, был только маленький, самодельный приемничек, который своими руками смастерил старик Сокил. Оттуда, да еще через партизанских связных подпольщики и узнавали о событиях на фронте и извещали о том земляков, с помощью ли листовок, или посредством народного радио.
Наконец, из штаба полка капитана Пирелли известили о том, что стреляли в Пятихатках немцы, проводившие большую карательную операцию против партизан и подпольщиков, и что вскоре они пожалуют и сюда. А спустя некоторое время и в самом деле на противоположном от Чумаков берегу Саксагани появилась целая колонна немцев, предводимая двумя черными «мерседесами» , позади которых скрежетали, поднимая пыль, гусеницы танка. Еще чуть позади с помощью конной тяги двигались пушки и зенитки. В конце колонны на нескольких телегах везли раненых, а рядом топали легко раненные, которые могли передвигаться сами. Вся колонна растянулась на несколько сот метров и разом остановилась у берега реки – деревянный мост вызывал большие сомнения в том, что он выдержит всю эту массу людей с техникой.
Заметив за мостом зеленый «фиат» и целую толпу итальянских солдат и офицеров. Немецкий подполковник приказал всем остановиться, а сам на машине пересек мост и, немного не доезжая до «Фиата», «Мерседес» остановился. Пирелли с начальником штаба и с лейтенантом Розетти подошли к вышедшему из своей машины немецкому подполковнику.
- Капитан Пирелли, командир десятого батальона, – отрекомендовался комбат по-немецки.
- Капитан Маццола, начальник штаба батальона, – козырнул офицер лет сорока.
- Лейтенант Розетти, заместитель командира батальона.
- Подполковник Бергман, – полулысый, полуседой, толстый, с заплывшим лицом немец приветствовал итальянцев.
- Майор Краузе, – представился начальник штаба немецкого полка, лет сорока и сухощавый, и тут же улыбнулся.
На удивленные взгляды итальянцев, Краузе тут же ответил:
- Ну и везет нам сегодня на встречи с вашими земляками, капитан. И в Пятихатках, и в Саксагани.
- Что поделаешь, если наша дивизия здесь дислоцирована.
- Ничего! Получен приказ о скорой передислокации вашей дивизии в район Днестра.
В этот момент из второго «мерседеса» вышел белобрысый, высокий, с маленьким шрамом возле правого уха офицер в эсесовской форме гауптштурмфюрера.
- А это наш знаменитый капитан Шварц, которому ничего не стоит собственноручно четвертовать или отрубить голову любому врагу, – Бергман стоял вполоборота между Пирелли и остановившимся Шварцем.
Шварц, как показалось, несколько смущенно усмехнулся и щелкнул каблуками перед итальянцами и тут же добавил:
- Ну, не такой уж я и известный, и не такой костолом, каким меня представил господин подполковник.
- Не преуменьшайте свои заслуги, капитан, – засмеялся Бергман. – Вы уже давно должны быть полковником, но ваша скромность… Она, впрочем, идет вам. Ну, хорошо, капитан, показывайте нам свое хозяйство, – на сей раз Бергман обратился к Пирелли.
Итальянцы сели в свой «фиат», который развернулся и поехал в штаб. За ним тронулись и «мерседесы». Вся колонна тоже двинулась с места. Возле штаба колонна остановилась. Офицеры вышли из машин.
- Вероятно, здесь когда-то заседали предводители этого села? – догадался Бергман и для подтверждения своей догадки повернулся к Пирелли.
- Так точно, господин подполковник! Здесь еще до нашего прибытия располагался штаб германского полка, квартировавшего в этом селе.
- А это что за строение? – снова спросил Бергман.
- Здесь когда-то была библиотека, а нынче две комнаты из трех занимаем мы с лейтенантом Розетти.
Немецкие офицеры прошлись вокруг зданий, осмотрели школу и школьный двор. Разошлись по команде и солдаты, выставив у техники часовых. Некоторые из солдат стояли группками, что-то друг другу рассказывая, в некоторых местах слышался их громкий смех. А кто-то снизошел до разговора с итальянцами. К Бергману подбежал невысокий рыжий лейтенант медицинской службы.
- Господин подполковник, где прикажете расположить лазарет? Раненым необходим покой.
Бергман перевел свой взгляд с рыжего врача на капитана Пирелли и тот понял немой вопрос подполковника.
- Господин подполковник, у нас, к счастью до сих пор не было подобных проблем, в смысле, не было необходимости разворачивать походный госпиталь. Но, думаю, лучшее место, чем школьный зал для госпиталя не найти. Я прикажу подготовить для этого место.
Бергман удовлетворенно кивнул.
- Вы все поняли, лейтенант?
- Так точно, господин подполковник. Разрешите идти?
- Да, да, идите, Руди.
Лейтенант тут же скорым шагом вернулся к телегам с ранеными.
- Ну, а нам с вами пора идти в штаб, – Бергман снова обратился к Пирелли.
Войдя в штаб, офицеры продолжили беседу.
- Как у вас обстоят дела с лесными бандитами, капитан? Много ли их, часто ли беспокоят?
- К нашему счастью, за все время, что мы здесь квартируем, нам приходилось с ними встречаться всего лишь пару раз, да и то скорее случайно. Зато могу вам доложить, что они здесь есть.
А тем временем немцы занимались обустройством на новом месте. Кто-то искал, кто-то разговаривал, кто-то уже просто сидел и играл на губной гармошке, а повар занимался своими кухонными обязанностями: для педантичных немцев даже на войне никаких мелочей не было.
- Как обстоят дела с командой внутренней охраны?
- Полицейская часть всегда во всеоружии, а командир у них – настоящий солдат, держит всех в кулаке.
- Это хорошо! – кивнул Бергман.
- Да, господин подполковник, вы будете удивлены – местный староста из фольксдойче.
- Фольксдойче? – Бергман и в самом деле был удивлен.
- Да-да. Он настоящий немец, правда, жена у него из местных.
- Так может это красный немец?
- Да нет, на мой взгляд, на него вполне можно положиться.
- Хорошо, я с ним сам поговорю. Спасибо за информацию.
Бергман вытащил из кармана серебряный портсигар, раскрыл его, достал сигарету, затем предложил сделать то же самое капитану. Они закурили.
- Есть ли еще что-нибудь?
- Еще? – укутавшись клубами сигаретного дыма на некоторое время задумался Пирелли. – Да, пожалуй, в основном все.
- Хорошо, потом разберемся.
Бергман с Пирелли вышли наружу, где к ним тут же присоединились Краузе со Шварцем.
- Что за церковь? Ведется ли там служба? – поинтересовался Краузе.
- Нет! Двери забиты, окна закрыты ставнями, – ответил Пирелли. – Вы же знаете, что в России религия под запретом.
- Как и то, что с началом боевых действий Сталин снова разрешил церковную службу, – возразил Краузе. – Мне кажется, господин подполковник – церковь отличное место для склада.
- Не возражаю! – кивнул Бергман. – Прикажите открыть или взломать двери и осмотрите там все.
К вечеру посреди сельской площади снова запылал костер, в котором пылало недосожженное предшественниками школьное, церковное, сельсоветовское и прочее имущества. В тот же день Бергман и другие офицеры штаба имели возможность познакомиться с Пудовичем, который не преминул зайти в штаб и представиться новым хозяевам села. Было ясно, что с этого момента итальянцы отошли на задний план. А на следующий день подполковник пригласил к себе Якоба Ротенберга. После долгого разговора с командиром полка Якоб вышел из комендатуры с подтвержденным статусом сельского старосты.
13.
Бергман быстро принял дела у Пирелли. Его решительность и жесткость сразу почувствовали на себе все селяне. Ротенберг и Пудович остались на своих местах, но появилась и еще одна – завхоз, который должен был отвечать за все имевшееся в Чумаках хозяйство, включая и полевое. Завхозом был назначен один из вернувшихся после начала войны раскулаченных – Яков Стрижальский. Пудович был доволен таким поворотом дел – вдвоем со Стрижальским он вполне мог справиться с Ротенбергом. В тот же день были оглашены указы нового коменданта про комендантский час и про запрет хранения оружия, радиоприемников и скрывания партизан или красноармейцев.
По всему чувствовалось, что немцы были обозлены неудачами на фронте и потому решили окончательно закрутить гайки на оккупированных территориях. Начались облавы в селе. Арестовали стариков Сокилов, обоих братьев Горобцов. Их отец, Юхим, успел вовремя скрыться, Иру Шокотько с матерью. Стало ясно, что развернулся во всю силу Данило Пудович. Впрочем, в главную цель он все-таки не попал – Иван Буряк все не давался ему в руки.
Михайло Семенович Штанько понимал, что одними облавами в селах немцы не ограничатся – следующими на очереди станут карательные операции против них, партизан. Нужно было предпринимать какие-то шаги, чтобы хоть не надолго, хоть немного выбить почву из-под ног оккупантов. И, наверное, начать нужно с их приспешников – полицаев.
- Сжечь все их кубло на хрен вместе с обитателями, – горячился Савич.
- Я тоже все больше склоняюсь к этому, – поглаживал заросшее небольшой бородкой лицо Штанько. – Только нужно просчитать все возможные последствия этого.
- Немцы звереют, – поддержал командира комиссар отряда. – За каждого своего человека расстреливают по несколько заложников из мирных жителей.
- Это война, комиссар! А на войне, к сожалению, без жертв не обходится, – возражал Савич.
- С другой стороны, если мы будем бездействовать, люди потеряют в нас веру, да и нас самих не обойдут каратели. А кого немцы первыми отправляют на такие операции? – рассуждал Штанько.
- Известно кого – полицаев, – ответил комиссар.
- Ну, вот видишь, Прокопич, замкнутый круг получается, – резюмировал командир. – И по всему выходит, что предложение Савича вполне уместно.
- Но как? Полицаи ведь по ночам не сидят на участке, прячутся по домам. Значит, нужно выбрать время, когда их будет в этом черном кубле хотя бы какое-то количество, – снова сомневался комиссар, седовласый, сухощавый бывший секретарь колхозной партячейки.
- Прокопич, ты что забыл про Кулиша? Не думаю, что после его перехода к нам у полицаев в Чумаках режим поменялся, – сказал Савич.
- И то верно! – обрадовался Штанько. – Вот ты, Карпо, и выясни все у Кулиша.
- Добре!
- А я начну подбирать людей для этой операции, – закончил совещание Штанько.
Федор Кулиш объяснил, что лучше всего поджечь полицейский участок либо рано утром – Пудович уже в семь часов собирает там всех полицаев, либо в сумерках – около десяти, когда полицаи снова собираются все вместе, чтобы доложить о том, что происходило в течение дня, и получить предварительные задания на день следующий. И даже вызвался сам идти на эту операцию – он понимал, что все же полного доверия к нему у партизан нет, а тут он докажет им, что может выполнять и самые опасные задания. Штанько оценил порыв Кулиша.
- Я ведь, как никто здесь, знаю, как лучше незаметно подойти к участку и где быстрей всего загорится.
- Похвально, Федор! Но одному такую операцию не осилить. А вот старшим группы я назначаю тебя. Если есть кто у тебя на примете, кого бы ты мог включить в свою группу, предлагай, если пока нет, подбери вместе с Савичем еще пару человек. Думаю, троих вполне достаточно, а, Карпо?
- Я с тобой согласен, командир, троих вполне хватит, – ответил Савич, глянув на Кулиша.
Тот лишь неопределенно пожал плечами: мол, вы начальники, вам видней.
Узнав о подготовке операции, к Штанько подошла Марина Железняк.
- Михайло Семенович, я готова пойти на это дело.
Штанько удивленно посмотрел на нее и отмахнулся.
- Не бабье это дело, Марина.
- А война вообще не бабье дело! – решительно запротестовала женщина. – Бабье дело детей рожать, а мужичье – их убивать. Так что ли? А мы для чего на фронт в действующую армию добровольцами уходим, или в лес идем к партизанам: борщи варить да раны перевязывать? Мы такие же бойцы, как и все! Мы также ненавидим этих фрицев, как и вы, мужики. А может даже еще и больше, особенно те, кто потерял на войне своих невинных детей. Если вы меня не включите в состав группы, я сама пойду в Чумаки.
Штанько не ожидал такой настойчивой решительности от этой довольно женственной партизанки. Ему нечего было возразить против этого.
- Добре! Скажи Савичу, чтобы включил тебя в группу Кулиша.
- Есть! – обрадовалась Марина и лицо ее сразу стало все тем же красивым и женственным.
Она уже развернулась, чтобы уйти, но Штанько придержал ее за руку.
- Только прошу тебя, Марина, зря собой не рискуй. Ты ведь очень импульсивна.
- Постараюсь, товарищ командир, – улыбнулась Марина и, смутившись почему-то, тут же выскочила из командирской землянки.
Между тем, Савич нашел и еще одного человека в помощь к Кулишу – им стал костистый. Узнав о желании Марины Железняк, с которой у него все же наладились отношения, хотя она и не отвечала ему взаимностью, но, по крайней мере, уже не отгоняла его, костистый сам подошел к Савичу. Таким образом, группа была сформирована. Оставалось только подготовить ее к операции и выбрать наиболее удачный день. А для этого Штанько отправил в село разведчика.
Группа пришла в Чумаки вечером. Кулиш, разумеется, давно уже сообщил своим домашним, что он жив-здоров и находится у партизан. Жена и дочь Олеся были, безусловно, рады этому. Сын, впрочем, отнесся к этому не так, как женская половина. Он был моложе и поэтому не совсем отдавал себе отчет в происходящем. Ему казалось, что, когда отец служил в полиции, он был властью в селе. А что теперь? Теперь он, Семен Кулиш, обычный хлопец, как Василь Буряк, братья Горобцы, Федька Срибный…
Был холодный вечер с нудно капавшим дождем. Ветра не было, но пасмурная погода и без этого навевала тоску. С другой стороны, в такую погоду было больше шансов пробраться не замеченными и выполнить задание. Группа спряталась в саду у Кулишей и Федор отправил Марину выяснить обстановку возле сельской площади, рядом с которой находились и комендатура, и полицейский участок. Все-таки она женщина и привлечет к себе меньше внимания.
В это время Бергман, укутанный в прорезиненный плащ, возвращался из полицейского участка в окружении Пудовича и Якоба Ротенберга. Бергман выступил перед полицаями с призывом быть во время карательной операции, намеченной на ближайшие дни, как можно решительнее и жестче в уничтожении партизан. Якоба Бергман пригласил в качестве переводчика. Откуда ему было знать, что староста может сообщить обо всем услышанном этим же самым партизанам (через Ивана Буряка, разумеется), а Данило Пудович не смог предупредить немецкого подлполковника о своих подозрениях.
Они уже подходили к комендатуре, когда до них донесся какой-то непонятный шум. В наступавших сумерках было не очень видно, что происходит, хотя стало ясно, что у церкви собралась небольшая толпа людей. Они-то как раз и шумели и, кажется, даже кого-то начали бить. К толпе уже направился немецкий патруль, передернув затворами винтовок. Оказалось, завхоз Стрижальский выдавал со склада, устроенного в помещении центра, хозяйственное мыло селянам. По одному куску на семью. Но ведь семьи у всех разные! И вот кому-то удалось добыть два-три куска, а кому-то не хватило вовсе – Стрижальский ведь расписал мыло по определенному количеству. Из-за этого и началась драка. В толпу удалось затесаться и Марине Железняк. Там она встретила Марусю Буряк, через нее и хотела выяснить ситуацию в селе. А в этот момент и началась драка.
Бергман остановился и глянул на Пудовича.
- Я просить вас узнать, в чем делё, господин Пудович.
- Слушаюсь, господин подполковник.
Пудович подошел к толпе одновременно с немецкими патрульными. Они постояли вместе некоторое время, дожидаясь, пока толпа угомонится. Но там и не думали успокаиваться. Наоборот, начались женские рыдания и истеричные выкрики.
- Хальт! – наконец, не выдержал старший патруля и, выстрелил поверх людских голов.
Но даже и после этого все успокоились не сразу. Зато Пудович тут же помчался обратно – ведь его ждал сам подполковник.
- Там одна баба истерику закатила, то ли мыла ей не досталось, то ли, наоборот, лишнего взяла.
- Что такой закатить истерик? – не понял Бергман.
- Как бы вам это сказать…– Пудович задумался.
Но Якоб тут же перевел все, что произнес полицай. Бергман брезгливо усмехнулся и снова направился в комендатуру.
Крики на площади услышали и Кулиш с костистым.
- Слушай, Мыкола, кажись, самое оно для нас, а? – прислушивался к шуму Кулиш. – Внимание всех отвлечено, мы можем потихоньку пробраться к полицейскому участку.
- А Марина? – поинтересовался костистый.
- Если она вернется и нас здесь не найдет, она знает, куда идти. Тоже ведь местная. А ждать ее здесь нам нет резона. Можем потерять время и случай. И даже если все полицаи выйдут к толпе, мы заранее все приготовим и дождемся их.
- Пожалуй, ты прав. Пошли.
Они и в самом деле добрались до полицейского участка никем не замеченными. Кулиш сразу прошел к сараю, где обычно хранились канистры с бензином, взяв каждый по одной в руки, прошли на задний двор к копне соломы.
- Здесь спрячем канистры и потом сами сюда вернемся. В копне переждем. А сейчас осторожно обойди хату, чтобы убедиться, есть ли кто внутри.
- А ты?
- Мне ж нельзя, меня ж сразу узнают и вся операция – насмарку. Я буду на заднем дворе, нужно найти шест, чтобы двери запереть. А то эти черти повыскакивают прежде, чем огонь разгорится.
Тем временем, толпа после очередного предупредительного выстрела немного успокоилась. А взгляд Марины каким-то образом зацепил пока еще стоявшую на некотором удалении фигуру немецкого офицера рядом с Пудовичем и Якобом.
- Маруся, а кто там с Пудовичем стоит?
Маруся всмотрелась и поняла по толстой фигуре, что это Бергман.
- Да, наверное, сам комендант, подполковник Бергман на шум пожаловал.
- Подполковник? – вдруг изменившимся голосом переспросила Марина и Маруся почувствовала, что ее бывшая соседка задумала что-то недоброе.
У Марины и в самом деле вдруг возникла мысль, что смерть от ее руки целого фашистского подполковника хоть каким-то образом сможет снизить боль утраты ее маленьких детей. Она решительно шагнула в сторону немца, но Маруся успела в последний момент схватить ее за руку.
- Ты что, Мариночка, они же тебя убьют.
Однако женщину уже было не остановить. Она твердо и решительно шагала вперед. Нервы ее окончательно сдали, она забыла, с какой целью вернулась в село. У нее перед глазами была теперь совершенно другая цель. На ее побледневшем лице застыла страшная ухмылка. Бергман же шел, ничего не подозревая. И вдруг увидел перед собой женщину с искаженным от ненависти лицом. Никто не мог понять, каким образом Марине удалось оказаться перед комендантом. Видимо, жажда мести прилепила ей крылья ненависти, на которых она и перелетела довольно приличное расстояние, отделявшее ее изначально от немецкого офицера.
Бергман в недоумении остановился, испугавшись взгляда Марины Железняк.
- Ты, ты… Ты пришел на нашу землю непрошенным, ты убил моих детей…
Руки Марины непроизвольно превратились в когти львицы, готовой впиться в тело своей жертвы и растерзать его. Немец испуганно отступил на шаг назад. Якоб с Пудовичем были шокированы настолько, что затсыли, словно пораженные столбняком. Маруся Буряк кричала, звала Марину, пытаясь образумить ее. Крики привлекли внимание всей толпы, и десятки глаз устремились туда, где сейчас должно было что-то произойти.
- Komm zu mir! – не своим голосом, едва ли не истерично заорал подполковник, призывая к себе находившийся неподалеку немецкий патруль.
Марина все ближе и ближе подходила к подполковнику. Глаза ее налились кровью, гримаса на лице стала еще более страшной. Она вся изогнулась, словно готовясь к прыжку. И уже в следующий миг вцепилась одной рукой в редкие волосы немца, сбив на землю фуражку, а другой пыталась выцарапать глаза. Весь сжавшийся от страха Бергман подался назад и, не удержав равновесия, всей массой своего тела свалился на грязную, склизкую от дождя землю, потащив за собой и Марину. А она, оказавшись сверху, залилась полубезумным смехом, царапала ногтями лицо немца. Наконец, подоспел патруль, да и Пудович пришел в себя. Здоровенный с грубоватым лицом ефрейтор попытался своими ручищами оторвать от своего комполка обезумевшую женщину. Но с первой попытки ему это не удалось. Тут ему на помощь пришел Пудович и вдвоем они обхватили Марину, с силой завернули ей руки за спину, но она даже не почувствовала боли. Они отшвырнули ее далеко в сторону и, лишь ударившись головой и всем телом о землю, Марина опомнилась и застонала от боли. В этот момент ее окружили остальные патрульные и начали со всего маху бить ее прикладами винтовок и сапогами, куда попало. В ответ лишь слышался глухой стон женщины. От комендатуры к месту событий уже мчались несколько десятков солдат и офицеров.
В этот самый момент Кулиш вместе с костистым подперли шестом дверь полицейского участка, быстро закрыли ставни на трех окнах, облили дом в нескольких местах бензином, подбросили принесенную с заднего двора солому и подожгли. Огонь, несмотря на дождь, вспыхнул мгновенно. В полицейском участке было человек пять полицаев. Они тут же заметались внутри, пытаясь вырваться. Сразу это не удалось и началась паника. Они стали орать, долбиться в двери, пытались выбить стекла, но напоролись на закрытые ставни.
В селе началось что-то невообразимое: что делать? Куда смотреть? Здесь Марина Железняк борется с комендантом. Там горит полицейский участок.
- Хальт! – приказал избивавшим Марину патрульным подоспевший, тяжело дышащий от бега Шварц.
Солдаты тут же перестали ее бить.
- В комендатуру ее! – приказал капитан.
Патрульные солдаты помогли Бергману подняться и сопроводили его в комендатуру, буквально следом за ним, сильно толкая в спину прикладами, туда же повели и Марину.
- Кто ест та тварь? Ну, как звать? – заорал Шварц, тыча дулом пистолета в грудь Пудовичу.
- Марина… Марина Железняк, пан капитан, – дрожа всем телом, ответил Пудович. – Ее манн ист коммунист, и воевать на фронте, – коверкая слова, чтобы, как ему казалось, было понятнее немцу, продолжал полицай, соврав о том, что муж Марины – коммунист..
Тут как раз и вспыхнуло здание полицейского участка.
- Пожа-ар! – раздались крики в толпе.
Из пяти полицаев, запертых в участке, двоим все же удалось выбраться, третий выполз вслед за ними, но с сильными ожогами, и было мало шансов, что он выживет.
Народ стал расходиться: кто-то заторопился домой, дабы не попасть под горячую руку немцев – ведь было же понятно, что нападение на коменданта безнаказанным не останется; кто-то решил посмотреть, как горит черное кубло полицаев; а кто-то и вовсе счел за лучшее на время просто исчезнуть из села.
- Передать всем, что за это мы будет шиссен, стрельять фюнф, – Шварц поднял вверх ладонь и растопырил пальцы, – шеловьек. А если такой слючай повторится, мы будет вас немножко вешать и стрельять.
Пудович стоял перед Шварцем навытяжку, внимательно слушал и после каждой фразы согласно кивал.
- Яволль, херр капитан, – заверил он в конце.
После этого Шварц повернулся и пошел в комендатуру. В еще не полностью разошедшейся толпе послышался плач женщин, рыдания детей. Опустив головы, побрели домой и Прасковья Ивановна с Марусей – кому, как не им, в первую очередь, следовало бояться подобных угроз. Ивану Демьяновичу следовало немедленно и надолго уходить из села.
Но вдруг кто-то их позвал по фамилии, обе женщины остановились и повернулись в ту сторону, откуда раздался звавший их голос. Это был один из гражданских лиц, находившийся в составе немецкого полка, немолодой, весь в морщинах, с грязно-белыми волосами мужчина. Он подошел поближе, посмотрел сначала на Марусю, затем на ее мать.
- А ты знаешь, Параска, без меня дела не будет, – покачал он головой, хитро усмехнувшись.
Затем еще раз оценивающе осмотрел мать с дочерью, повернулся, на ходу сказав:
- А пока до свидания!
Маруся удивленно посмотрела на мать. А та стояла в задумчивости: слишком знакомым ей показалось это морщинистое лицо, где-то она встречала этого человека, но где? И как его зовут?
Нет, она не может вспомнить, где она его видела. А лицо слишком знакомое, слишком знакомое.
Когда костистый понял, что произошло с Мариной, он тут же вытащил из кармана пистолет.
- Не дури! – произнес Кулиш. – Мы выполнили задание, и Марина нам в этом очень помогла. Надо уходить в лес.
- Ты иди, а я попробую ее вытащить, – решительно произнес костистый.
- Ну, как хочешь.
Кулиш не стал задерживаться и вскоре исчез в темноте. А костистый, прячась, перебежками побежал в направлении комендатуры. Но время и место оказались совсем неудачные: все немцы были подняты в ружье, охрана комендатуры и штаба были усилены, вся главная площадь была оцеплена. Те из селян, кто не успел вовремя уйти, были взяты в заложники. Но костистому, в какой-то степени, все же повезло: один из двух невредимых полицаев, выскочивших из горящего здания, бежал к комендатуре, вопя не своим голосом:
- Партизаны! В селе партизаны, пане старший.
И вдруг осекся, почувствовав на своей спине дуло пистолета.
- Тише, гаденыш, не то продырявлю, как решето.
Полицай втянул голову в плечи и согласно закивал.
- Спокойно идем к комендатуре.
Костистый тесно приник к спине полицая, продолжая держать пистолет под его левой лопаткой. Полицай, и без того уже прощавшийся с жизнью во время пожара, пережил новый стресс. Он шел, механически переставляя ноги, а его мочевой пузырь не выдержал очередного стресса и желтая теплая жидкость полилась вниз. А поскольку костистый шел совсем близко, то брызги мочи достались и ему. Он сразу не понял, что произошло, когда же сообразил, ударил полицая рукояткой пистолета в лопатку.
- Ссыкун вонючий, – процедил сковзь зубы костистый.
Полицай не стал сдерживаться и закричал от боли. Они уже были в двух шагах от комендатуры, и его крик привлек внимание часового.
- Ахтунг! – закричал последний и мгновенно снял автомат с предохранителя.
Поняв, что он раскрыт, костистый, выстрелил в полицая и, швырнул вмиг обмякшее тело на часового, сбив того с ног. Часовой упал, успев нажать на спусковой крючок. Прозвучала автоматная очередь. Костистый выстрелил в упавшего часового, попав тому прямо в голову. В один прыжок подскочил к нему, выхватил автомат и вбежал в здание комендатуры.
- Марина, ты где? – закричал он, что было сил.
Но ему навстречу выскочил еще один немец. Две автоматные очереди прозвучали одновременно. И оба, немец и партизан, упали замертво.
Подполковник Бергман объявил тревогу, подняв на ноги весь полк. Немцы пошли прочесывать село в поисках партизан. Федор Кулиш в это время был уже далеко.
После долгих допросов и пыток Марину Железняк двенадцатого мая повесили. Специально для этого на главной площади села построили виселицу. Фашисты согнали на площадь всех селян. Ее провели сквозь строй, оборванную, избитую, еле передвигавшую ногами, но гордо державшую голову вверх. На груди у нее висела фанерка с крупной надписью тушью – «Партизанка!». С ней не стали долго церемониться. Она поднялась на табурет, посмотрела вокруг, увидела множество знакомых лиц, улыбнулась всем, и немецкий ефрейтор тут же выбил табурет из-под ее ног.
Но это было только начало действа. Шварц не бросал слов на ветер – за нападение на подполковника Бергмана было расстреляно пятеро селян, а за убийство часового комендатуры – расстреляли еще троих.
14.
То, что делает каждый подпольщик на войне, не бывает напрасной работой. У каждого подпольщика есть свое задание, которое он обязан выполнить любой ценой. Только один может выполнить чуть больше, другой – чуть меньше. Но все они делают одно общее дело – приближают долгожданный и такой радостный день – День Победы. И каждый подпольщик может честно признаться, что в великой народной Победе есть и капля его труда.
Василь Буряк продолжал работать в комендатуре и при немцах. Он старательно выполнял все задания отца. Только теперь работы ему немного прибавилось: кроме итальянцев он «прислуживал» еще и немцам. И он работал, иногда даже забывая о том, что лишь один шаг не туда, и он может больше никогда не увидеть ни родных, ни товарищей, ни самой жизни. Он снова ходил к Широкому Лану встречать связного. А через несколько дней после этого произошло то, о чем он давно уже мечтал – он убедился, что его работа не была напрасной.
Село Кринички. Центр соседнего Криничанского района. В веке XVIII через село проходил все тот же чумацкий шлях, пропахший солью чумаков. А в начале ХХ века это село было одним из крупнейших в Екатеринославской губернии, с почтой, телеграфом, телефоном, земской больницей церковно-приходским и сельским начальным училищами. На территории района с начала августа сорок первого года, когда оккупанты еще только приближались к селу, начал действовать истребительный батальон в количестве ста восьми человек во главе с Александром Яковлевичем Тарасенко. Народные мстители наносили большой ущерб врагу. За первые два месяца своего существования партизаны Тарасенко уничтожили более сотни гитлеровцев и взорвали четыре моста. Постоянно находясь под самым носом у врага, отряд с успехом действовал, разбивая не один отряд немецких карателей.
На долю тарасенковцев выпал и бой с итальянскими частями. День и ночь перед боем выдались на удивление теплыми, по-настоящему летними. А с утра повеял легонький ветерок, разогнавший летнюю жару.
Первыми в атаку пошли итальянцы. Но их стройные ряды быстро были остановлены, а потом и отброшены назад дружными залпами партизан. Тактика последних была вполне предсказуема: зная о численном перевесе врага, Тарасенко и не думал атаковать, зато, отсиживаясь в обороне и уничтожая метким огнем живую силу итальянцев, можно потом решительной контратакой довести бой до победного конца. Ведь итальянцы те еще вояки! Понимая, что у них нет никаких перспектив в открытом бою, они, даже несмотря на жесткий приказ немецкого начальства «ни шагу назад», побегут назад. Так ни шатко, ни валко бой, точнее интенсивная перестрелка, продолжалась уже около двух часов. На поле лежали десятки трупов и раненых итальянских солдат. Был убит и лейтенант Розетти, пытавшийся повести за собой в атаку вторую роту. Но вот, кажется, наступил и тот самый момент, которого дожидался Тарасенко. И партизаны всей лавиной бросились на врага. Итальянцы побежали. Долго преследовали их партизаны не стали – где гарантия, что на помощь своим союзникам не придут немцы.
Так, под Криничками было нанесено поражение полку итальянской дивизии. Итальянцы вернулись на места дислокации своих батальонов. Вернулся в Чумаки и поредевший батальон капитана Пирелли.
Выстроив подразделение на окраине села, Пирелли приказал всем разойтись и дал каждому на сборы тридцать минут. Через полчаса батальон должен быть готов к походу на запад.
- Мы возвращаемся домой, в нашу родную Италию. Дуче не желает больше жертвовать своими доблестными солдатами ради интересов немецкого фюрера! – заключил свою речь Пирелли к всеобщей радости.
Джузеппе с легко раненным в руку Паоло зашли в хату к Бурякам, словно некие родственники или большие друзья – без стука и предупреждения. Но сегодня они оба были не в настроении и необычно молчаливы. Галинка и Соня, как и всегда, радостно встретили дядю Джузеппе. Он приласкал обеих девочек, но как-то холодно и вскользь, и дети не могли этого не почувствовать. А потом он приглушенным голосом добавил:
- Ми уходить. Совсьем уходить. Домой, в Италия. Ариведерчи Галя, до свиданья Сонья.
Паоло недовольно что-то сказал Джузеппе, тот молча закивал головой и встал.
Девочки сначала не совсем поняли, что им говорил дядя Джузеппе, но, когда он начал собирать свой вещмешок, Галинка, наконец, все поняла.
- Дядя Джузеппе, вы уходите от нас?
- Си, Галя. Нада.
- А вы оставайтесь с нами.
- Так нельзя. Я нада идти домой, в Италия.
- А как же вы будете нам конфеты приносить? – поинтересовалась Соня.
Факкетти лишь молча усмехнулся. Закончив сборы, итальянцы обвели дом прощальным взглядом. Джузеппе погладил обеих девочек по головке и когда Паоло вышел, быстро развязал вещмешок, вытащил оттуда плитку школода, разломал ее пополам, вручил каждой девочек, так же быстро завязал вещмешок и вышел во двор.
И капитан Пирелли тоже собирался в дальний путь. Он проклинал свою судьбу, клял в душе и Муссолини, забросившего его в эту дикую страну. И был рад тому, что вернется, наконец, домой, к заждавшейся его маме, к своей невесте, которая, как он надеется, дожидается его. Ему вдруг вспомнились последние слова его любимой Джулии перед долгим расставанием. Она была дочерью крупного партийного деятеля из Турина, сподвижника Бенито Муссолини. Вместо того, чтобы упросить отца оставить своего жениха в Италии, она всячески поощряла военный порыв своего отца и итальянского дуче.
- Иди, мой дорогой. Я буду ждать тебя, сколько нужно, а когда ты вернешься, мы сыграем веселую, на всю Италию, свадьбу. Иди, выполни волю дуче. Он хочет нам только добра.
Они поцеловались, а потом на ее лице появилась еще девичья, бархатная улыбка.
В этот момент ход его мыслей и сборов прервала ворвавшаяся в его комнату высокая, стройная двадцатилетняя шатенка, раскрасневшаяся от бега и от этого ставшая только красивее, одетая в легкое темно-синее ситцевое платье Алена Пудович. Вот уж кого он хотел сейчас видеть меньше всего, так это ее, дочь главного полицая села. После того, как Пудович узнал об измене с ним собственной жены, Антонио Пирелли покинул дом Пудовичей, устроившись в бывшей избе-читальне. Но, тем не менее, контакта с этой семьей совсем не потерял. И уже меньше через месяц он заметил, что на него стала обращать внимание дочь Пудовича. Горячий итальянец был не прочь вкусить прелестей и дочери, сравнив ее, таким образом, с прелестями матери, потому и не стал отказывать Алене во взаимности. Разумеется, ни о каком взаимном чувстве к украинской девушке и речи быть не могло…
- Уезжаешь, Антонио?
- Си, – молча кивнул он, не глядя на девушку.
- А как же я? Как же я? – она подошла к нему, подняла его голову, заглянула в глаза. – Я же тебя полюбила всем сердцем. Я думала, что и ты меня любишь, а ты… ты и рад убежать от меня в свою Италию, – на глазах у Алены появились слезы.
Разве мог он даже думать в начале русского похода о том, что здесь, на Украине, на вражеской територрии, за тысячи километров от его родной теплой, прекрасной родины ему доведется встретиться с молодкой, ничем не хуже его Джулии. Но это же случилось во время войны, а та, которая осталась в Италии – та на всю жизнь.
И тут он осекся. Ему вдруг показалось, что ему нравится эта украинская девушка. В этот самый моменг Пирелли опомнился. Он посмотрел на плакавшую Алену, которая трясла его за плечи. И вдруг она, рыдая, закричала:
- Ты слышишь меня, Антонио, или нет? Как же я останусь… Я так мечтала, что у нас будет… киндер.
Она нешила сказать ему о ребенке на немецком языке, чтобы он это понял правильно, да еще и в живот себя пальцем ткнула. И он ее понял, вскинув удивленно брови.
- Киндер? – это окончательно привело в чувство Пирелли. – Этого еще не хватало.
Он посмотрел вокруг, чтобы убедиться, что кроме него и Алены никого рядом не было. Он удивленно смотрел на девушку, которая к тому времени уже перестала его трясти, а, наоборот, встала перед ним на колени, держась за него, словно боялась, что он убежит, и с мокрым от слез лицом смотрела на него снизу вверх.
- Я мечтала, что у нас будет ребенок, киндер.
- No! Нет! – запротестовал итальянец, пытаясь вырваться, но Алена еще крепче прижалась к нему.
Пирелли побледнел.
- Ну, лядно. Иди собираться, – после небольшой паузы произнес он. – И не плакать больше.
Он улыбнулся ей, а сам еще не решил, что с ней делать. Однако же, надо было как-то от нее отделаться сейчас. Время уходит. Он сам обозначил всем на сборы время – тридцать минут. И негоже ему самому, командиру, опаздывать.
Но Алена, не веря его словам, продолжала стоять на коленях и смотреть на него.
- O, Mamma mia! Dio cane e la puttana la suamadere! – выругался Пирелли. – Я же сказать, собираться. Я тебя ждать там, – он указал рукой в неопределенном направлении и тут же пальцем постучал по наручным часам: время, время.
Он, наконец, смог оторваться на нее и взял в руки вещмешок.
- Я… я быстро! – засуетилась Алена Пудович. – Я только переоденусь.
Она выскочила из здания и, словно на крыльях, полетела к своему дому, влетела туда, едва ли не на лету сняла с себя платье, швырнула его на пол. В одной ночной сорочке подбежала к сундуку, начала рыться в своей одежде, выбирая самое лучшее, а прочие все так же бросая на пол, пока, наконец, не остановилась на белом шелковом, которое очень нравилось ее отцу, Даниле Пудовичу. Быстро надев его, она достала из под стола деревянный ящик с обувью, нашла лакированные, тоже белого цвета туфли.
- Я сейчас, я быстро, – бормотала она все это время. – Только не бросай меня, Антонио.
Она бежала за село, что было сил, под удивленные взгляды селян. Однажды даже упала, споткнувшись и растянувшись во весь рост. Быстро встала, отряхнулась, поправила волосы и снова побежала вперед. Туда, куда уже двинулась в свой обратный путь колонна итальянских солдат во главе с командиром батальона капитаном Пирелли.
- Стойте, стойте, я уже иду! – прокричала она, побежав еще быстрее.
26 июля 1943 года в Италии произошел антифашистский переворот. Бенито Муссолини был арестован.
15.
Уже почти две недели в Чумаках хозяйничали немцы подполковника Бергмана. Все более небезопасно было оставаться дома Ивану Демьяновичу Буряку. Совсем распоясавшийся после поджога полицейского участка и бегства дочери с итальянцами Пудович тенью ходил за ним, выбирая момент, когда Буряка можно будет схватить с уликами, после чего он уже не смог бы выкрутиться. Даже Якоб был бы не в состоянии ему помочь. После совещания сельских подпольщиков было решено, что Ивану Буряку и Юхиму Горобцу лучше всего на время исчезнуть из Чумаков.
Некоторое время Иван Демьянович прятался в селе Малая Софиевка, а потом перебрался в Большую Софиевку, или просто Софиевку – административный центр одноименного района. Тут, разумеется, тоже хозяйничали с августа сорок первого года немцы, но здесь ему не так угрожала опасность – не было Пудовича, который даже не знал о том, куда подевался Буряк. Иногда, в темное время суток Иван Демяьнович наведывался домой: узнать, как там дела, и сделать нужные распоряжения. Так, он запретил Василю с друзьями «подрабатывать» у немцев – слишком было опасно, да и особого смысла уже не было.
В один день с совещанием подпольщиков, и у Бергмана состоялся разговор с Якобом Ротенбергом.
- Вы не догадываетесь, почему я вас вызвал, господин Ротенберг? – спросил Бергман, предварительно пригласив Якоба сесть на стул, стоявший у противоположной от его стола стены.
- Нет, – честно признался Якоб.
На минуту в кабинете воцарилось молчание. Все это время Якоб внимательно рассматривал орденскую ленту Железного креста 2-й степени, продетую через вторую пуговицу мундира подполковника. Цвета ленты соответствовали цветам фашистского флага – красная полоса по центру, и более узкие белая и черная полосы по краям.
- Так вот, господин староста, – прервал молчание Бергман, – пора уже и вам браться за работу.
- Не понимаю, – удивился Якоб.
- Понимаете, господин староста, – снова загадочно произнес комендант.
Он откинулся на спинку стула, заложил ногу на ногу и, скрестив руки на груди, уставился на Якоба. Потом вытащил сигарету изо рта, затушив о дно небольшой фарфоровой пепельницы, которую он всюду возил с собой, и, приняв предыдущую позу, снова заговорил.
- Вам следует собрать у крестьян скот, который мы вместе с местной молодежью отправим в Германию. Теперь вы все поняли?
- Теперь все, – Якоб хотел было подняться, но Бергман его остановил.
- Посидите еще немного. Неужели вам не хочется побыть в обществе соотечественника?
- Нет, почему. Я так давно не был в Германии, что уже, возможно, и не узнаю дом, где я родился.
- Ну, вот видите! А вы собираетесь уйти. Признаться, господин Ротенберг, я никак не ожидал увидеть в этой грязной глуши немца.
- Просто я хотел идти выполнять задание.
- Это не задание, Ротенберг, это ваш долг перед Великой Германией.
Бергман встал, подошел к окну, посмотрел на улицу, потом, пройдясь несколько раз по кабинету, снова заговорил.
- Да и вообще, неужели вам не интересно поговорить с незнакомым человеком, больше про него узнать, да и о себе кое-что рассказать?
- А что о себе рассказывать…
- А разве нечего?
- Есть, конечно…
- Ну, вот и рассказывайте, – усмехнулся подполковник, садясь на прежнее место и снова скрестив руки на груди. – Я вас слушаю.
Разговор коменданта со старостой затянулся не менее, чем на час.
Якоб вышел после разговора с комендантом хмурым. К этому уже привыкли селяне – Якоб всегда хмурился, когда выполнял какую-нибудь работу. Но даже, когда он хмурился, не становился злым, как многие другие, пребывающие в таком же расположении духа, а оставася таким же дружелюбным ко всем, кто был рядом с ним, разве только от его взгляда все же веяло холодом.
Вздохнув, он посмотрел на циферблат карманных часов, которые ему подарил три года назад на день рождения Иван Буряк. Спрятав часы обратно в карман, Якоб какое-то время еще постоял близ комендатуры, прокручивая в голове детали предстоящей «работы».
Якоб открыл калитку, которая при этом даже не скрипнула. Залаяла собака, рыжая, маленькая, но злая. Удивительно еще, как она уцелела в такой обстановке. Не задержался выйти и хозяин, толстый дедуган с выцветшим лицом, с густой бородой, прикрывавшей второй подбородок, и такими же волосами. В его шестьдесят один он выглядел еще весьма бодрым и седина лишь кое-где покрывала его волосы. Выдавали его года разве что только морщины, сплошной паутиной, покрывшие все его лицо. Это Никифор Худык.
- А ну ляжь, Рудько! Слышишь? – прикрикнул он на собаку, и та послушно тут же скрылась в будке.
- Здорово, староста, – холодно поприветствовал Худык Якоба, его красная сатиновая рубашка навыпуск трепетала на ветру.
- Здравствуй, дядька Никифор! У меня к тебе маленькое дельце.
Якоб подошел к Худыку, который был почти на полголовы выше старосты.
- Ну, заходи, коли так.
Оба вошли в хату.
- Вот что, Никифор Саливонович, ты должен будешь завтра сдать властям корову и свинью.
- С какого перепуга?
- Ой, боже ж ты мой, – завздыхала Худычиха. – Что ж это такое творится? Уже вторую корову забирают, как же мы теперь…
- Замолчи! – прикрикнул на жену Никифор. – Так вот, пане староста, передай своим хозяевам, что я им ничего не дам…
- Не дашь, сами заберут, дядька Никифор. Я уж и так, прошу минимум.
- Я лучше коровку нашу зарежу и мясо засолю.
Никифор Худык в прошлом крепкий середняк, но вполне лояльно относившийся к советской власти, хотя и не вступивший в колхоз. Поэтому (власть) она его и не трогала во время коллективизации. Немало, впрочем, этому поспособствовал его сын, Богдан, который воевал за эту самую власть.
В тот день Якоб обошел все хаты по своему списку, в котором он заранее наметил, какая семья что должна была дать немцам из своей живности для отправки в Германию. Разумеется, зашел он и к Бурякам.
- Здравствуй, Яша, – первой поздоровалась Прасковья Ивановна.
- Здравствуй, Параска.
- Проходи, садись.
Дома были все в сборе, кроме главы семьи, все еще скрывавшегося в Софиевке.
- Ну, что у тебя, как дела? – спросила хозяйка, вытягивая рогатиной из печи казан с просяной кашей.
- Да дела мои идут помаленьку. Сегодня была очередная беседа с комендантом. Скотину для Германии собрать приказал.
- Так у нас уже в прошлом году одну корову и две свиньи забрали, ты ж знаешь.
- Да знаю! Всех обобрали. Кроме того, он сказал, что готовится очередная партия людей для отправки в Германию.
- О боже, это, значит, и Василя с Марусей могут забрать? – встревожилась мать.
- Что касается Василя – не знаю, а вот Марусю точно могут забрать.
В хате на несколько секунд установилась тишина.
- Сколько ему? – прервал молчание Якоб.
- Кому?
- Василю.
- Шестнадцать в этом году исполнилось.
- Шестнадцать… А моему Мыколе уже пятнадцать. Даже не знаю, что у них на уме… Ну, хорошо, я, наверное, пойду, а то сегодня уже находился.
Якоб ушел.
- Маруся, Вася, вам нужно пока уйти из села. Только куда?
- Можно выбрать одно из трех, – после некоторого раздумья произнес Василь. – Саевку, Грушеватку или Пятихатки.
В соседних селах жили близкие родственники Буряков, а в Пятихатках несколько друзей Ивана Демьяновича. Но там сейчас было слишком много немцев и перебираться туда было слишком опасно. В Саевке жили двоюродные сестры Ивана Демьяновича, а в Грушеватке – близкая родня Прасковьи Ивановны, которая и сама оттуда родом. Все остановились на Грушеватке – это все же подальше от Чумаков, чем Саевка, значит, и риска немного меньше.
- Вам нужно отправляться туда прямо сегодня ночью.
- Да мы понимаем, – вздохнули брат с сестрой, на скорую руку собирая в узелок нехитрый скарб в дорогу.
16.
Но добраться до Грушеватки без приключений не удалось. Возле самого моста, их остановили немецкие часовые и, если бы не один немец и не предвидение Василя, возможно брат с сестрой уже никогда бы не вернулись в родной дом и не увидели бы своих родных. Но им помог случай.
Как только окончательно стемнело, Василь с Марусей собрались в путь. Их хотела было немного проводить мать, но Василь отговорил ее от этого шага. С собой они не взяли почти ничего – все необходимое было и в Грушеватке. Но Маруся заметила, что Василь что-то заворачивает в тряпку.
- Что ты там заворачиваешь? – спросила она брата.
- Да так, на всякий случай, – ответил Василь, закончив дело.
А что там такое? – встревожилась и мать, испугавшись, что сын где-то достал гранату или пистолет и из-за этого они все могут погибнуть.
- Да тут ничего такого нет. Просто я немного яичек, шмат сала взял и кусок хлеба.
- Зачем?
- А может пригодится, – улыбнулся Василь.
А потом они пошли. Пробирались темными местами, стараясь не попасться на глаза немцам или полицаям. Шли молча. За всю дорогу не обмолвились ни одним словом. До моста дошли незамеченными, но перед самым мостом остановились – по нему ходили взад и вперед три немецких автоматчика.
- Что же делать? – с тревогой спросила Маруся.
- Да-а, – протянул Василь. – Нужно что-то придумать… Тише, они идут сюда.
Они укрылись за кроной ближайшего куста и вскоре увидели трех немцев, которые спокойно расхаживали по мосту, тихо переговариваясь. Часовые уже было повернули назад, как вдруг кто-то из Буряков сделал неосторожное движение и, переставляя ногу, наступил на ветку, тут же и хрустнувшую. И хотя хруст был не слишком громким, но в эту тихую, спокойную ночь, когда были лишь слышны далеко окрест серенады сверчков и цикад, хруст был словно выстрел. Немцы резко повернулись назад и один из них дал короткую очередь в том направлении, откуда и раздался шум. Потом они бегом направились к чумаковскому берегу. Добежав до конца моста, остановились и настороженно осматривали окрестности, держа наготове автоматы. Двое часовых включили фонарики и стали шарить вокруг лучом света. И вот один из лучей осветил тот куст, за которым укрылись Маруся с Василем. Он слишком долго и тщательно рассматривал каждую веточку этого довольно густого куста, но вот немец остановил руку с фонариком на месте, где посреди черной, ночью, зелени маячил какой-то лоскут белой материи.
- Ганс, Густав, ко мне! – позвл немец своих товарищей.
Те подошли к нему и тоже увидели белый лоскут.
- Aufstehen! H;nde hoch! – крикнул первый немец и для верности дал еще одну, короткую очередь перед самым кустом.
Прятаться больше не было смысла. Василь и Маруся молча встали. На голове Маруси был белый платок, который как раз и привлек внимание немца. На лицах обоих Буряков был смертельный страх. Немцы подошли к ним почти вплотную и внимательно рассматривали их, светя фонариками.
- О, das ist mein ein Alter Freund! – неожиданно воскликнул один из них.
- Ist es m;glich, Gustav? – удивленно спросил первый немец.
- Ja, Willi! Das ist Wassil, er arbeitete bei uns in Kommandatur, – Густав переводил луч фонарика с лица Маруси на лицо Василя.
И действительно, Василь тоже узнал Вилли, с которым не раз встречался в комендатуре. Значит, был еще один плюс в том, что он там работал.
- Partisanen? – спросил их Ганс.
Перепуганные брат с сестрой молчали, опустив головы.
- Ви ест партизанен? – повторил свой вопрос Ганс.
Лишь теперь Буряки поняли, что обращались к ним.
- Найн! Какие же мы партизаны! – твердым голосом произнес Василь, уже взявший под контроль ситуацию. – Густав же говорит, что я арбайтен ин комендатур.
- Wohin gehen wir? – продолжал свой допрос Ганс.
Маруся поняла вопрос, да и Василь тоже догадался, но что ответить немцам?
- Герры офицеры! – первым нашелся Василь. Стараясь как-то задобрить немцев, он назвал их офицерами. – Герры офицеры, – немного подумав, продолжал Василь. – Понимаете, мы шли, gehen wir, ферштейн? Вот тут среди вас дядя Густав… Он… мы думали… wir denken… Ну, вы, наверное, есть хотите?
Василь посмотрел на сестру, прося ее помощи, и Маруся правильно поняла брата, когда тот полез за пазуху и вытащил оттуда узелок с едой, который он приготовил дома. Маруся улыбнулась, взяла у Василя этот узелок и протянула его немцам.
- Essen sie, bitte!
Увидев узелок, немцы тут же навели на Марусю дула автоматов, но девушка спокойно развернула тряпку и снова вытянула руки вперед. Увидев то, что находилось в узелке, немцы успокоились. По молчаливой команде Ганса, Густав взял развернутый узелок, поднес его к носу, обнюхивая.
- O, Fett, Brot und Ei, – смачно произнес он.
В это время посляшался какой-то шум, перемешанный с ревом мотоциклетных моторов. Спустя некоторое время часовые поняли, что, услышав их выстрелы, снялся и начал искать место стрельбы дежурный отряд. При этом Василь с Марусей спустились вниз и прислонились к мостовой опоре.
- Schie;t ihr? – спросил часовых старший лейтенант, подъехавший к ним на мотоцикле.
- So genau, herr Oberleutnant! Alles ruhig! – ответил Ганс.
Затем он коротко доложил офицеру, что им вроде бы почудились возле моста какие-то фигуры, но на их окрик фигуры не среагировали и быстро исчезли. Пришлось выстрелить. Потом они услышали, как что-то плюхнулось в воду, пришлось обыскать все вокруг, но никого не нашли, а для верности дали еще одну очередь.
Выслушав доклад, оберлейтенант сплюнул от досады, выругался и приказал отряду поворачивать назад. Облегченно вздохнув, Маруся с Василем вышли из укрытия, а немцы в это время начали есть то, что принес Василь. Увидев это, Буряки решили, что можно и через мост перейти.
- Wohin? – неожиданно остановил их окрик Вилли, который одной рукой запихивал в рот яйцо, а другой наводил на брата с сестрой автомат.
- Нам нужно туда, – Василь показал рукой на тот берег.
- Nein, nein, zur;ck, zur;ck!
Несмотря ни на какие уговоры и попытки, Марусе с Василем так и не удалось перейти через мост, и они, не солоно хлебавши, повернули домой.
Растерявшаяся, испугавшаяся за своих детей, которых она может лишиться, Прасковья Ивановна не понимала, что делала. Она решила пойти к коменданту и лично попросить его не отправлять детей в Германию. Умом она понимала, что этот путь ни к чему не приведет, но у нее сейчас верх взяли эмоции. И потом, бывают же разные чудеса! Утром, еще не было девяти часов, Бурячка вытащила из чулана маленький самодельный деревянный чемоданчик, который смастерил себе Иван еще когда он работал в сельсовете простым счетоводом. В этот чемоданчик он всегда складывал свои бумаги, счеты, карандаш и другие принадлежности, нужные для работы. А сейчас Прасковья положила в старенький чемоданчик с облупившейся зеленой краской десяток яиц, несколько луковиц, масло и большой шмат сала, и вышла из хаты. Через несколько минут Прасковья Ивановна была уже возле церкви. Краем глаза она заметила, что двери церкви открыты и оттуда слышались чьи-то голоса. Еще несколько шагов и она уже была на пришкольном дворе.
- Halt! Wohin gehst du? – внезапно остановил ее окрик немца.
Прасковья Ивановна остановилась. Перед ней стояли два немца, держа в руках метровую дубовую палицу и с автоматом на груди.
- Was willst du?
- Да мне нужно к коменданту, – догадалась, о чем ее спрашивали, ответила Прасковья Ивановна.
- Es ist verboten! Zur;ck! – немцы еще больше и уже серьезнее загородили дорогу женщине.
- Я ж не понимаю по-вашему, вы мне по-нашему скажите, – она сделала еще шаг вперед.
- Zur;ck! – заорал оберефрейтор, разозлившись, что его не послушалась какая-то украинская баба, и со всей силы толкнул ее дубинкой в грудь.
И так получилось, что, когда она потеряла равновесие и стала падать, чемоданчик вывалился из ее рук и влепил оберефрейтору прямо в лицо. Никак не ожидавший такого исхода, немец поначалу ничего не понял, опешив. Но уже через мгновение он подскочил к Прасковье и со всей силы ударил ее, выкрикнув:
- Donner Wetter! Das ist resend Weib!
Второй немец также набросился на Прасковью Ивановну, она закричала, зовя кого-нибудь на помощь. Но в данном случае ее некому было спасать. Еще один оказавшийся поблизости немец подошел к чемоданчику и осторожно (не бомба ли там?) постучал по нему палкой. В этот момент по улице мимо школы шла какая-то незнакомая, явно не из местных селянок женщина лет сорока. Услышав крики и увидев толпу немцев, собравшихся вокруг и наблюдавших за избиением Бурячки, женщина прошла сквозь толпу и что-то сказала тем немцам, которые нещадно били Прасковью Ивановну. Немцы выпрямились и остановились. Женщина заговорила о чем-то с оберефрейтором по-немецки. Все это Прасковья ивановна видела, как в тумане. Голова ее гудела, кроме того, в нескольких местах текла кровь. Все тело было, словно чужое, не ее; каждый орган, казалось, стонал и кричал: «Ай, болит, ай, болит!..» Правая рука совсем не двигалась, будто была выплавлена из какого-то тяжелого металла. Но вот она услышала, как кто-то начал ее тормошить и поднимать с земли. Это была та самая женщина, которая неожиданно пришла ей на помощь.
- Как вас зовут? – тихо спросила она, заметив, что Прасковья Ивановна открыла глаза.
- Параска… Параска Бурячка, – запекшимися губами ответила она.
- А что вы хотели им сказать? – допытывалась женщина.
- Ничего. Я лишь хотела попросить ихнего коменданта не отправлять моих детей в Германию.
Женщина оторвала висевший на нескольких нитках левый рукав от платья Прасковья Ивановна и перевязала ей кровоточившую голову.
- Навряд ли это поможет. Это ведь не от коменданта исходит…
Женщина не договорила, потому что к ним подошел собственной персоной сам Бергман с капитаном Шварцем и оберлейтенантом. Вместе с ними находился и какой-то шатен в штатском. Это был тот самый морщинистый человек. Он подошел к Прасковье Ивановне, посмотрев на ее перевязанную голову, и усмехнулся:
- Я же тебе сказал, Параска, что без меня дела не будет. Видишь, по-моему и вышло.
И снова Прасковье Ивановне показалось, что она этого человека уже давным-давно знает, но кто он и где она его могла видеть, так и не смогла вспомнить.
- Что тебе нужно от пана коменданта? – снова спросил морщинистый. – Только давай быстрее, у него сейчас много работы.
- Пан комендант, у меня пятеро детей, – не моргнув глазом, Прасковья Ивановна добавила себе еще одного ребенка, – из них трое – очень маленькие, а старшие мне помогают. А если вы их заберете в Германию, мне будет очень тяжело. Сделайте одолжение. Я же вам в Германию передала и коровку и две козы, и всего-всего. Смилуйтесь, ради бога.
Морщинистый, не задумываясь, перевел слово в слово все, что сказала Прасковья, не сомневаясь, что, кроме смеха над бабой, никакого иного ответа от подполковника не последует.
- Nein! – коротко отрезал Бергман, удивленно посмотрев на женщину, додумавшейся просить такое.
- Нет! – перевел морщинистый, хотя Прасковья поняла немца и без перевода.
- Пан комендант, я вас очень прошу.
Не известно, чем бы закончилась вся эта история, если бы в этот момент не появился Якоб.
- Добрый день, господин комендант! Что-то случилось?
- Ничего особенного, – Бергман презрительно посмотрел на Бурячку. – У вас ко мне дело? – неожиданно переменил тему Бергман, которому, видимо, и в самом деле, надоела вся эта суета вокруг украинской бабы.
- Разумеется.
- Я вас слушаю.
Якоб посмотрел сначала на морщинистого, потом на Прасковью и остановил свой взгляд на Бергмане. Тот понял его взгляд.
- Хорошо! – Бергман двинулся в сторону здания комендатуры, и Якоб последовал за ним.
Как только Бергман со Шварцем и старостой удалились, морщинистый загоготал.
- Ты что, Параска, и в самом деле думала, что он тебе поможет?
Прасковья Ивановна зло посмотрела на него.
- Тьфу ты, черт бы тебя побрал. Ну, и чего гоготать?
Морщинистый, продолжая хохотать, лишь махнул рукой и ушел, а Прасковья Ивановна, избитая и униженная, устало побрела домой.
А вечером Якоб пришел к ней.
- Комендант сегодня очень злой. Ты бы так больше не рисковала собой и детьми. Будь осторожней. А Васе с Марусей лучше уйти из села.
- Так они и хотели ночью уйти. Не получилось.
Тем не менее, спустя три дня Маруся все же оказалась в Грушеватке.
17.
Тринадцатое июня. День выдался едва ли не самый лучший за прошедшие полмесяца календарного лета. Солнце грело уже по-настоящему. Легкий ветерок играл с листьями на деревьях. Птицы, полетав, прятались среди ветвей. На небе не было ни одного облачка и оттого было оно лазорево-чистым до рези в глазах. Глядя на него, даже забывалось, что идет война. Утро выдалось удивительно тихим и свежим, дышалось необычайно легко.
Именно в такой день из хаты, что стояла сразу за хатой Зинаиды, соседки отца Феодосия, вышел Павло Шмалий, человек средних лет, высокую, но неуклюжую фигуру которого было видно издалека.
В июле сорок первого года Павла Шмалия призвали в ряды Красной Армии, но уже в сентябре он вернулся домой, будто бы после ранения, которое он подтвердил соответственными справками. В сентябре же сорок второго ранение, однако, не помешало ему стать полицаем. А теперь, после исчезновения Кулиша, он и вовсе стал вторым лицом в местной полиции после Данилы Пудовича. Павло Шмалий не был ни кулаком, ни даже середняком, как и его отец, но по своей натуре это был скупой, замкнутый и ненавидящий всех и вся. Видимо, все это и сказалось на странных метаморфозах Шмалия.
Шмалий в форме полицая, расстегнув китель, направился в лавку, стоявшую возле речки, за коровьей фермой, прямо напротив разрушенного моста. Шмалий зашел в лавку. За прилавком стоял толстый, красный то ли от большого количества выпитого спиртного, то ли от хронической гипертонии с лысой головой продавец, работавший здесь, как говорится, со времен царя Гороха, то есть с тех пор, как здесь появилась лавка, а появилась она еще в начале десятых годов ХХ столетия. Сначала толстяк был хозяином лавки, настоящим лавочником, что продолжалось до окончания эпохи нэпа, а после начала коллективизации он не стал упорствовать, согласился передать свою лавку в ведение правления колхоза, за что был оставлен в почетной должности продавца и снабженца одновременно. Дело свое он знал превосходно, так зачем же его было менять. К тому же, дядька Левко, как его все в селе называли, был легким, общительным, веселым и уживчивым человеком, что вполне устраивало всех. А еще любил пошутить.
Несколько раз было, что Галинка Буряк исчезала средь бела дня, и никто, кого ни спрашивали, не видел, куда она делась. Отец с матерью, Маруся с Василем полсела оббегали в поисках дочки и сестры – ее нигде не было. Возвращаясь домой, перепуганный, с перекошенным лицом Иван Демьянович заметил стоявшего у дверей фермы и улыбающегося дядьку Левка. Поскольку Левко улыбался довольно часто, это абсолютно никак не раздражало Буряка, но он решил подойти к лавочнику и спросить, не видел ли он его Галинку.
- Видел, – продолжая улыбаться, ответил дядька Левко.
- Где? – с надеждой в голосе выкрикнул Иван Демьянович.
- Пойдем в лавку зайдем, скажу.
Понурив голову, председатель колхоза побрел за лавочником. Зашли в лавку, Иван Демьянович глянул в упор на дядьку Левка.
- Ну не мучай ты меня, скажи, где дочка.
- А ты глянь за прилавок.
Иван Демьянович перевел взгляд за прилавок, а там, в уголке на табуретке сидела с бумажным кульком конфет в руке его Галинка и уплетала сладости за обе щеки. И вдруг, заметив отца, она перестала жевать и, не выпуская кулька, протянула к Ивану Демьяновичу руки, улыбаясь липкими, испачканными конфетами губками.
- Как ты здесь оказалась, солнце мое? – беря дочку на руки, обнимая и целуя ее, спросил сиявший от счастья отец.
- А это я ее украл, – засмеялся дядька Левко.
- Как… украл? – не понял Иван Демьянович.
- Ну как? Смотрю, вы с Параской все в работе, не обращаете на бедную малышку никакого внимания, а она за вами ходит и чуть не плачет. Ну, я позвал ее и тихонько, чтобы вы не заметили, принес ее в лавку и посадил за прилавок.
Буряк сначала удивленно смотрел на лавочника, словно до него не сразу дошли его слова, когда же он, наконец, все понял, то покрутил указательным пальцем свободной руки у виска.
- Ты с ума, что ль, сошел, дядька Левко? Мы с матерью с ног сбились, по селу бегали, а ты тут в похитителя играешь.
Довольный своей выходкой, дядька Левко звонко расхохотался, а Иван Демьянович, постоял еще немного, собираясь еще что-то сказать, затем махнул рукой и вышел из лавки с четырехлетней Галинкой на руках.
Дядька Левко стоял за прилавком в белом, чисто выстиранном и хорошо выглаженном халате, сохранившемся у него еще с довоенных времен. Шмалий подошел к прилавку и, ударив по нему кулаком, сказал слегка заплетающимся языком и заикаясь:
- Дядька Левко, д-давай бутылку горилки!
- Не дам! У тебя и так уже глаза соловые, – спокойно ответил дядька Левко, стоя за прилавком.
У того едва глаза из орбит не выскочили от удивления.
- Я т-тебе с-сказал… д-давай!
- Не дам. Это горилка для панов немцев, а не для тебя.
- А я кто?
- Ты? – Левко пододвинулся поближе. – Ты сам знаешь, кто ты.
- Ах ты ж… Ты что думаешь, что я не знаю, как ты помогал большевикам, а? Да если я захочу, то с-сейчас же и расскажу немцам, кто ты есть… – Шмалий со злостью смотрел пьяными глазами на Левка, сопя носом.
- Я тоже знаю, как ты в начале войны служил в Красной Армии, и тоже могу рассказать немцам о том, как ты в них стрелял, – в противовес Шмалию, дядька Левко смотрел на собеседника совершенно спокойно.
И это как раз взбесило Шмалия.
- Ты кто такой, чтобы мне все это здесь высказывать? – полицай потянулся через прилавок и схватил дядьку Левка за края халата. – Ты кто т-так…
Шмалий осекся. Дядька Левко оторвал его руки от себя и со всей силы оттолкнул его так, что полицай растянулся на полу во весь свой рост, ударившись головой о противоположную от прилавка стену. Левко схватился за сердце, давление, и без того высокое, скакнуло выше головы. Несколько секунд Шмалий лежал не шевелясь. Потом пришел в себя, не спеша поднялся, несколько раз поскальзываясь и снова падая. Наконец, оказавшись на ногах, он, пошатываясь, снова подошел к прилавку.
- Ах ты… с-сволочь! На власть руку поднимаешь, – Шмалий замахнулся на лавочника, но тот перехватил его руку и левой ударил чуть пониже виска.
Шмалий зашатался и упал. Дядька Левко вышел из-за прилавка, наклонился, взял полицая под руки, чуть приподнял и, подтянув до дверей, выкинул вон из лавки, как выбрасывают из хаты ненужный хлам. Шмалий через минуту поднялся, не совсем понимая, что с ним произошло. Из носа у него текла кровь, а на правом подглазье появился кровавый синяк. Он рукавом вытер нос и, с улицы погрозив дядьке Левку кулаком, крикнул:
- Ну, ты об этом еще пожалеешь, чертов жид… Господин комендант не посмотрит, что ты лавочник, ты же знаешь, как немцы жидов любят… убивать!
- Я такой же жид, как ты китаец, – выкрикнул ему в ответ дядька Левко, снова держась за сердце.
Полицай повернулся и, пошатываясь, побрел по дороге.
Не долго пришлось Шмалию объяснять немцам то, для чего и с чем он пришел в комендатуру. И помог ему в этом тот самый морщинистый переводчик. Несколько солдат во главе с фельдфебелем пошли в лавку. Шмалий шел следом за ними. Немцы всю дорогу о чем-то между собой разговаривали, и порою разговор прерывался смехом. Так они и вошли в лавку.
- Чего желаете, панове? – как и всегда, уважительно встретил дядька Левко потенциальных покупателей. Он снова стоял за прилавком в белоснежном халате.
Разумеется, никакого подвоха от вошедших он не ожидал. Да и немцы не торопились. Они спокойно подошли к прилавку и фельдфебель спокойным, но повелительным тоном произнес:
- Водка давать! Eins! – он поднял вверх один палец.
- Айн момент! – Левко наклонился, достал из-под прилавка и поставил перед немцами одну бутылку водки.
Фельдфебель взял бутылку в правую руку, поднес поближе к себе и начал ее внимательно рассматривать. А потом спокойным жестом левой руки дал знак солдатам:
- Nehmen!
И тут немцы словно с цепи сорвались. Они забежали за прилавок и быстро заломали лавочнику руки. Сопротивляться было бесполезно – ему не вырваться из лап трех немецких солдат, только немцев еще больше разозлить. Да и с его ли здоровьем сопротивляться? Однако, он не понимал, что могло произойти, за что его схватили? Ведь до сих пор немцы относились к нему вполне лояльно.
- В чем дело? Панове, что я вам сделал? Я…
И тут его взгляд случайно пересекся со взглядом Павла Шмалия, который стоял за окном и ехидно усмехался. Дядьке Левку сразу все стало понятно. «У, падла, некому было тебя в свое время убить на фронте!» – со злостью проговорил про себя Левко. Его вывели на улицу. Фельдфебель, засунув бутылку себе в карман, вышел последним.
- Ну что, чья взяла? – со злой иронией спросил Шмалий.
Левко даже не посмотрел в его сторону и только сплюнул в ответ на его слова. Селяне, видевшие, как немцы ведут скрюченного лавочника, вздыхали с сожалением и отходили подальше от греха: вдруг немцам взбредет в голову завернуть и к ним.
В одном из классов школы, превращенном в кабинет для допросов, капитан Шварц довольно долго оценивающе смотрел на Левка, пока не стал его допрашивать и велел отвести в темный кирпичный сарай, стоявший на школьном дворе. Левко терялся в догадках, почему его ни о чем не спросили? И не мог понять, что наговорил немцам Шмалий. Если он сказал немцам, что Левко коммунист, тогда немцы, вероятно, будут выбивать из него признание о подпольщиках и связях с партизанами. В таком случае его будут пытать, а с больным сердцем он пыток не выдержит. Если же Шмалий, как и обещал, обозвал его евреем, хотя внешне Левко никак на еврея не был похож, да и в его роду не было никого с еврейскими корнями, то тогда его должны были сразу расстрелять или повесить. Но ведь Шмалию ничего не стоило сказать, что Левко Харитончук не только еврей, но и коммунист… «Ну, и влип же я в историю, – вздыхал Левко. – И надо было мне связываться с этим говнюком. Главное, что немцам же ничего не докажешь…»
В голове у Левка вертелись разные нелегкие мысли.
На другой день, поздно ночью дядька Левко услышал какой-то разговор. Один голос, женский, он узнал сразу – это был голос его жены Марии. Она что-то умоляющим тоном говорила охраннику-немцу. Левко приложился одним глазом к дверной щели и, сквозь тьму, пытался хоть что-то разглядеть. Вот немец взял какой-то большой кулек из рук женщины и, подойдя к двери, открыл ее. Потом посветил фонариком, ища узника. Левко сидел возле двери, слегка отстранившись назад. Что-то пробормотав на своем языке, он втолкнул в сарай Марию и тут же закрыл дверь.
- Левко, милый, что они с тобой сделали? – Мария повисла на шее мужа, нежно целуя его щеки, лоб, губы. – Как твое сердце?
Левко по голосу жены и влажному лицу догадался, что она плачет.
- Успокойся, Маша. Я пока жив-здоров. Не понимаю, почему, но меня пока даже пальцем не тронули.
- За что они тебя взяли? Чем ты им не угодил?
- Кабы знал я, может, и легче бы мне было. А так сам теряюсь в догадках.
Мария зарыдала, припав к груди мужа. И тут Левко осенило. Он слегка отстранил жену и зашептал ей на ухо:
- Слушай меня, Маша, ты можешь мне помочь.
- Говори, милый, я все для тебя сделаю.
Тут в дверь легонько постучали и тут же послышался громкий шепот немецкого охранника:
- Schnell, schnell!
- Слушай меня, Машенька: у меня в сундучке есть золотой браслет и золотые карманные часы, так ты отнеси их коменданту, слышишь, и скажи, что это вместо меня… Ну, замена меня на золото. Неси их, не жалей, если хочешь меня вытащить отсюда.
Охранник уже более настойчиво постучал в дверь.
- Эй, тьетка, филась скоро.
- Ну, иди, иди, – Левко поцеловал жену. – И так какой-то добрый немец попался.
- Ну да, за шмат сала и бутыль самогона любой добрым станет… Я все поняла, Левко. Не беспокойся. Я все сделаю.
- Не жалей ничего – жизнь дороже.
Своих детей у Харитончуков не было, и поэтому они были очень сильно привязаны друг к другу, они не мыслили, как смогут расстаться.
Жена ушла, охранник тут же закрыл дверь на замок и Левко снова оказался один в мрачной сырости сарая, в гнетущей, темной тишине.
Он услышал, как охранник прикрикнул на Марию, уже не боясь, что его кто-нибудь услышит:
- Weg von hier!
Обливаясь слезами горя и радуясь одновременно, что сможет помочь своему любимому человеку, тетка Мария, спотыкаясь в темноте о камни, ничего не видя перед собой, спешила домой.
А ранним утром следующего дня эта невысокая, худощавая пожилая женщина в синем платье остановилась у входа в комендатуру. В руках у нее был небольшой, завязанный белым платочком, узелок. С большим трудом ей удалось объяснить часовым, что ей очень нужно попасть к коменданту.
Размен устроил Бергмана и он тут же дал команду выпустить Харитончука.
- Мне еще повезло! Шмалий, вероятно, спьяну сказал немцам как-то не так, – Левко сидел уже в собственной хате и обнимал жену. – И все же мне не понятно, почему они меня ни о чем не спрашивали.
- Хватит, Левко, не нужно про это. Главное, что ты уже дома, что ты живой и здоровый, а не сидишь сейчас в грязном и темном сарае.
Левко с Марией сидели на лавке у окна. На глазах у женщины еще не успели высохнуть слезы радости.
18.
В селе каждый знает про каждого все, ну или почти все. Особенно, если этот другой – сосед да еще и родственник.
Однажды Василя встретил на улице Мыкола Ротенберг, младший сын Якоба.
- Слушай, Василь, ты ж знаешь Матвея Проньку?
- Твоего крестного, что ли?
- Ага!
- А чего ж не знаю. А что такое? С ним что-то случилось?
- Да нет. У меня мысля одна есть. Ты же знаешь, какой он трус?
- Это всему селу известно, – усмехнулся Василь.
- У него же день рождения на носу. Давай над ним подшутим.
- А ты, случайно, сам не шутишь надо мной? – Василь удивленно посмотрел на Мыколу. – Какие сейчас могут быть шутки?
- Да ты послушай, – Мыкола Ротенберг толкнул Василя локтем в бок. А потом несколько минут рассказывал Василю свой план, помогая себе руками и порою, не выдерживая, начинал смеяться.
- Ну как?
- Здорово! – Василь, улыбаясь, хлопнул Мыколу по плечу. – Вот так придумал. Молодец! Значит, в десять часов? Я еще Федора позову. Ну и спектакль мы устроим.
Довольные собой хлопцы разошлись по домам, чтобы через несколько часов встретиться вновь.
Без нескольких минут десять Василь с Федором Срибным вышли с подворья Буряков и, пройдя несколько хат, зашли во двор Ротенбергов. Тут их уже ждал Мыкола.
- Ну что, пошли? – шепотом спросил он.
- Пошли! – глаза Василя блестели от удовольствия.
Мыкола нагнулся и поднял с земли что-то длинное и тяжелое. Это была клюка с железным набалдашником. Друзья перебежали через дорогу, прячась в тени тынов, прошли еще немного и наконец оказались во дворе Матвея Проньки.
- Давайте, хлопцы. Только тише! – Василь взял у Мыколы клюку и подошел к двери.
- А мы его насмерть не перепугаем? – засомневался Федор.
- Да ничего с ним не будет, живой останется, – успокоил друга Мыкола.
- Ну, как говорят, с богом, – Василь начал слегка постукивать набалдашником клюки по двери.
Мыкола с Федором барабанили кулаками.
Матвей Пронька жил теперь один – жена умерла еще до войны от отека легких, единственная дочка Женя ушла добровольцем на фронт. Пока можно было получать письма, Матвей знал, что она служит телефонистской в штабе одного из полков. Но вот уже полгода он не получал от нее никаких известий. Пронька боялся, что немцам станет известно, о том, что его дочь служит в Красной Армии (а об этом знали только кумовья Ротенберги), и его арестуют и начнут пытать, а у него здоровье слабое – язва желудка, да еще плоскостопие… Потому каждая ночь была для него настоящим страданием. Он запирался на пять засовов, крючков, замков. Но и этого было мало: он засыпал с большим трудом, боясь, что в хату проникнет кто-то чужой. И не так боялся он немцев, как партизан. Он боялся, что про визит к нему партизан узнают соседи и донесут немцам, а те за такое не помилуют.
Не известно, какие думы передумал Матвей Пронька за то время, пока юные друзья барабанили ему в дверь. Вскоре стук прекратился. Не имея сил больше сдерживаться, хлопцы тихо смеялись, расходясь по домам.
Минут через двадцать постучали теперь уже в дверь дома Ротенбергов. Дверь открыл сам Якоб – на пороге стоял Матвей Пронька в пиджаке, накинутом на нижнее белье.
- Матвей, ты что сдурел? Ночью, в комендантский час по селу бегаешь, да еще в таком виде.
Якоб пропустил его в дом.
- Кум, кум, Яков Якович, ко мне только что партизаны приходили и долго так стучали, а ты же знаешь, я им не открывал. Боялся.
Якоб на это ничего не мог ответить и только пожал плечами. Зато Мыкола, узнав по голосу своего крестного, тихонько засмеялся и толкнул в бок брата Ивана, зашептав ему в ухо, что произошло.
- Ну, я пойду, а то, может, они снова придут.
Пронька выскочил во двор, а Якоб, так толком и ничего не понявший, закрыл двери и лег спать. В этот момент Мыкола встал с кровати и подошел к отцу.
- Папа, это мы с хлопцами, Василем Буряком и Федькой Срибным, клюкой ему в дверь тарабанили. Немного почудить хотели.
Якоб удивленно посмотрел на сына. А потом залился веселым прерывистым смехом.
- Вот дурень, дурень! – не находя иных слов, вслух подумал Якоб про своего трусливого кума.
От неожиданности проснулась Галина.
- Что случилось, Яша? Ты, случайно, не свихнулся, среди ночи смеешься.
- Да ничего, это я так. Спи! – Якоб поцеловал жену в щеку и сам лег.
19.
Ночью всех разбудили остро прорезавшие ночную тишину четыре одиночных выстрела. Особенно быстро они заставили проснуться и встревожиться тех, кто жил поближе. Затрещали автоматные очереди. По тревоге был поставлен на ноги весь немецкий гарнизон. Селяне тоже были настороже, но даже выйти просто во двор отваживался далеко не каждый. Звучали зычные немецкие команды. Однако все так же резко, как и началось, завершилось.
Утром все село узнало, что произошло ночью. Немцы согнали всех на главную площадь возле церкви, посередине которой снова была поставлена виселица. Наконец, сквозь расступавшуюся толпу провели под конвоем и виновника ночного происшествия. Это был юноша лет девятнадцати, невысокий, но стройный, с темножелтыми, разлохматившимися волосами, с пронзительными серыми глазами и босыми ногами. Он шел с высоко поднятой головой, сквозь рваную рубашку у него сочилась кровь. Он напоминал совсем юного хлопчика, каких немало в украинских селах. Но в его пронзительных глазах, в грозно-суровом лице, в гордо поднятой голове было что-то от зрелого мужчины, что-то героическое. Сколько таких вот юношей за пару военных лет взрослели прежде срока!
Юношу поставили немного впереди виселицы. Чуть в стороне от него стояли капитан Шварц, какой-то лейтенант, Пудович и Якоб Ротенберг. Шварц что-то спросил у главного полицая и сельского старосты, те отрицательно покачали головой.
- Кто есть этот шеловьек? – спросил Шварц, переводя свои быстро бегающие глаза с одного края толпы на другой.
Но все молчали. И в самом деле, кто этот юный смельчак, откуда он родом?
- Кто знать этот шеловьек? – допытывался Шварц.
И снова молчание.
Тогда Шварц перевел взгляд на Пудовича, словно давая ему немую команду. Полицай все понял правильно и тут же заговорил:
- Эта скотина, – Пудович ткнул рукой в сторону юноши, – убила двух немецких солдат. За это господин комендант приказал убить шестерых жителей нашего села.
- Ой, боже ж ты мой, что ж теперь будет? – не удержалась какая-то женщина.
- Будет то, что приказал господин комендант, – снова произнес Пудович.
Шварц махнул рукой. Два немецких конвоира подтолкнули юношу, тот поднялся на лавку, стоявшую возле виселицы. Все, словно завороженные, смотрели то на хлопца, то на виселицу.
- Как тебя зовут, сынок? – спросил одна из женщин.
- Ленька Иванькин я, с Донбасса. Скоро мы победим! Да здравствует… – закончить ему не дали, выбив из-под его ног лавку.
Многие селяне понуро опустили головы. Хоть никто и не знал, что совершил этот юноша, они понимали, что погиб ради освобождения своей Родины. Но ведь и некоторым из них сейчас придется погибнуть. Ради чего? Ради Родины или ради этого донбасского парня? Когда капитан Шварц подошел к толпе и начал тыкать пальцем в черной лайковой перчатке, намечая жертв, в толпе едва ли не паника началась. Кто- то зарыдал, кто-то зашелся в истерике. Кому оно было нужно, геройство этого молокососа?!
- Du, du,du… – тыкал пальцем наугад Шварц.
Двигавшиеся за ним те самые двое автоматчиков тут же вытаскивали из толпы всех обреченных. Среди них были старый, осунувшийся за последние месяцы Никифор Худык, тридцатидвухлетняя Оксана Кобылко, в начале года получившая весточку о гибели своего мужа, толстая бабка Куличиха, Мефодий Сокил, и супруги Лятошенко, сын которых, Мыкола, после того, как едва не был принят за еврея, пробрался за линию фронта и вступил в ряды Красной Армии.
Когда выводили из толпы старика Сокила, у Якоба и местных подпольщиков сильнее забилось сердце – так волею случая они лишились старого товарища, а для Якоба старик и вовсе стал вторым отцом. Возможно, подобного исхода больше всего не ожидал сам Сокил. В толпе рыдали родственники и близкие обреченных
Их вывели за село. Каждый из шести вел себя по-разному. Кобылко и Куличиха шли, обнявшись и горько рыдая. У Оксаны оставались круглыми сиротами пятеро детей, которые теперь были на попечении старой семидесятилетней матери Оксаны. Старушка шла сейчас за ними следом и тоже громко рыдала, обнимая внуков, прося, умоляя немцев, чтобы ее взяли вместо дочери. Это была сухая, вся пожелтевшая, с белой голвой, теперь, рыдая, она казалась еще меньше ростом и еще более высохшей. Ее было неимоверно жалко, но немцы не обращали на старуху никакого внимания.
Старая Куличиха, как и супруги Лятошенки, тоже не могли даже представить в самом дурном сне, что погибнут такой глупой смертью. Им было страшно подумать, что они идут по земле, по своей родной земле, по которой ходили не один десяток лет, идут в последний раз.
Мужчины также шли плечом к плечу.
Худык тупо уставился вперед, ничего не замечая ни впереди, ни возле себя, ни под собою. Его лицо стало необычно бледным. Сейчас ему на память пришли слова сына Богдана: «Знаете, папа, если вы хотите жить честно, с чистой совестью, а не оглядываясь после каждого шага, если хотите, чтобы ваше имя запомнили внуки и правнуки, переходите на нашу сторону, вступайте в колхоз. Пусть вы будете плохим колхозником, но это в сто раз лучше, чем, если вы будете плохим человеком… А если вы хотите, чтобы о вас с гордостью вспоминали односельчане, или хотя бы ваша родня, боритесь за советскую власть, боритесь и, если, нужно, умрите честно, по-большевистски…» Умрите честно… Разве о такой смерти говорил Богдан? Разве такой смертью погиб он сам, воюя в Интернациональной бригаде где-то на конце света – в Испании? Нет! И разве богу не угодно придумать для него, старого Никифора Худыка, иную смерть?.. Такие вот нерадостные думы сидели в Никифировой старой голове.
Сокил шел, понурив голову. Он сейчас не думал о себе, о том, что ему осталось жить всего несколько минут; он думал о товарищах, о том, как он мало еще в своей жизни сделал… «Нет, нужно каким-то образом бежать. Но что я могу сделать против четверых немцев один? – Мефодий Гаврилович скосил глаза на Худыка – тот по-прежнему смотрел куда-то вдаль. – Нет, это не помощник. Этот думает о чем-то своем… Но нужно как-то действовать». Сокил на секунду остановился, но почти в то же мгновение он ощутил на своей спине холодный металл автоматного дула. И вдруг Сокила осенило.
- Будь, что будет! – сцепив зубы, прошептал он.
- Держись, раззява! – старик резко развернулся и со всей силы рванул на себя автомат того немца, который подталкивал его в спину.
От неожиданности немец не успел ничего сделать: его автомат оказался в руках у Сокила. Тот повернулся лицом к немцам и со злостью передернул затвор. Но в следующий миг прозвучала короткая автоматная очередь. Сначала, будто не поняв, что случилось, Сокил несколько секунд стоял, не шелохнувшись, только сильно побледнел, потом он увидел, как из его груди и живота захлестала кровь. Закрыв раны ладонью, он полумертвыми губами прошептал:
- Гады!
И свалился на землю, так и не успев закрыть свои глаза. Оставшийся без оружия немец, вырвал из мертвых рук старика свой автомат и от досады, зло пнул его ногой.
Насмерть перепугавшиеся женщины уже больше не рыдали, а с нечеловеческим страхом смотрели на остывающий труп Мефодия Гавриловича.
Вести дальше обреченных не стали. Выстроив всех пятерых в шеренгу, их тут же и расстреляли.
А кругом цвела пышным цветом летняя зелень. В прозрачном голубом небе не было ни одного облачка и золотые руки солнца жгуче обнимали землю, забираясь в самые темные уголки. Легкий ветерок о чем-то перешептывался с листьями на деревьях, тут же с ними и играя. Где-то вдалеке слышался птичий щебет. Жаркий день навевал на всю округу сладкую дремоту.
Ночью селяне подобрали все шесть трупов и похоронили их на сельском кладбище. Немцы не стали препятствовать этому.
20.
Давно это было. Лет десять-двенадцать тому назад. Тогда еще Иван Буряк работал в конторе сельсовета простым счетоводом. Дома у него, как и у каждого уважающего себя счетовода, были свои счеты. Когда Иван Демьянович стал председателем колхоза, он разрешил детям (тогда еще маленьким Марусе и Васильку) играть счетами, чтобы они не мешали ему работать. И вот однажды, неизвестно как, Василек сломал их. Прасковья ивановна пособирала все разлетевшиеся косточки, нанизала их на суровую нитку и спрятала в сундук, чтобы дети, случайно, не разбросали их или, еще и того хуже, проглотили. Да и потом, мало ли, вдруг еще эти косточки пригодятся?
Двадцать девятого июня по приказу коменданта села подполковника Бергмана немцы обязаны были сделать всеобщую проверку. В ту же ночь, перед самым рассветом пришел домой и Иван Демьянович. Ему необходимо было кое-что узнать, кое-что рассказать, дать кое-какие задания. Потому и приход немцев застал дома всю семью Буряков, кроме укрывавшейся в Грушеватке Маруси. Никто из них, разумеется, не мог такого предвидеть, потому и не сразу сообразили, с какой целью они пришли. Двери открыла Прасковья Ивановна. Немцев было трое.
«Это либо за Иваном, либо Василь что-то натворил», – промелькнуло в голове у женщины. Сердце ее готово было вырваться из груди. Но, заметив удивление на лице сына, Прасковья Ивановна немного успокоилась.
Между тем, немцы что-то целенаправленно искали. Они стали все в доме переворачивать и потрошить. Один из них заглянул под кровать, другой вышел в сени и сначала там все обыскал, затем полез на чердак. А третий, видимо, старший, поскольку все слушались его команд, подошел к сундуку, к тому самому сундуку, в который когда-то давно Прасковья Ивановна спрятала косточки от счет, и открыл ее. Он выбрасывал оттуда прямо на пол разные вещи: платья, сорочки, штаны, белье, скатерти и тому подобное. И вдруг увидел почти на самом дне длинную, низку счетных косточек. Вероятно, пребывая в радостном порыве от неожиданной удачи, а, возможно, от страха, не разобравшись, как следует, что у него в руках, немец выпрямился и, немного испуганно, повесив нитку на указательный палец правой руки, спросил:
- Это что ест? Патронташ?
Конечно, там не было ничего даже близко похожего на патронташ и в иные дни да в иной обстановке и с иными людьми данный вопрос вызвал бы взрыв хохота, но сейчас всем было не до смеха: немцы могли расстрелять за пригоршню пороха, за пустую, негодную гильзу, а тут – по их понятиям – целый патронташ.
- Какой же это патронташ? Посмотрите, это же косточки от счет, – попробовала было возразить Прасковья Ивановна, но немец и слушать ее не захотел.
- Kom her! – позвал он своих товарищей. - Hier gibt es ein Patrontasch.
Немцы тут же подбежали к нему. Он бросил «патронташ» снова в сундук и наставил на Ивана Демьяновича автомат. Два других немца схватили Буряка за руки, подвели и поставили его к стене, потом отошли к старшему и тоже направили на Буряка дула автоматов. После этого старший подошел к Ивану Демьяновичу и приставил автомат к самому его животу.
- Где оружий?
- Нет у нас никакого оружия, – прохрипел в ответ Иван Демьянович, глядя в упор на немца.
Тот не выдержал этого взгляда и ударил Буряка кулаком в лицо. Галинка и Соня тут же заревели, тесно прижавшись к матери, а та и сама еле сдержалась, чтобы не закричать. Василь боялся за отца и хотел было рвануться к немцу, но мать с таким выражением ужаса и страха посмотрела на него, что у Василя сразу весь пыл пропал. К тому же, порыв юноши не остался незамеченным немцами и один из них навел на него автомат. Прасковья Ивановна побледнела.
- Гдье оружий? – всё талдычил свое среднего роста немец с длинными, скрюченными пальцами.
- Нет, нет у нас никакого оружия, паны солдаты. Нету! Nein! Пожалейте, не убивайте моего мужа. У нас много детей, а я останусь одна. Не убивайте, нет у нас ничего, – слезно умоляла немцев Прасковья Ивановна, обнимая младших девочек, продолжающих плакать.
Старший немец еще некоторое время постоял возле Буряка, словно о чем-то раздумывая. Затем отошел к своим товарищам и, вдруг выстрелил. Прасковья Ивановна вскрикнула и едва не потеряла сознание, девочки и вовсе зарыдали, Василь ойкнул и отвернулся.
Вокруг головы Ивана Демьяновича появилось несколько дыр в стене, а на голове – целая прядь седых волос. Буряк закрыл глаза, будто прощаясь с жизнью. Столько времени так удачно избегал встречи с врагом, а тут глупейшим образом влипнул.
Но вот один из немцев, самый высокий, подлошел к открытому сундуку и заглянул внутрь. Не увидев там ничего подозрительного, а тем паче патронташа, он наклонился ниже, но и после этого ничего там не нашел. Он выпрямился и удивленно посмотрел на командира.
- Hier gibt es nichts.
- Wie?
Старший с недоверием посмотрел на высокого, а тот рукой указал на дно сундука. Все трое подошли к злосчастному сундуку и высокий тут же вытащил оттуда нитку с косточками. И только теперь старший немец внимательно ее рассмотрел и увидел, что ни на какой патронташ это даже не похоже. Он слегка растерялся: как он мог спутать две такие совершенно не похожие друг на друга вещи. Но, не собираясь так сразу сдаваться, грозно посмотрел на все еще стоявшего у стены хозяина, потом на всю его семью.
- Russische Schweine! – зло выругался он и, ничего более не произнеся лишь погрозил неведомо кому кулаком – возможно, всем Бурякам сразу, а, может и всей необъятной и непонятной России.
Не спеша, все трое немцев покинули хату, зацепившись за что-то в сенях, на прощание, и наделав шума. Выйдя во двор, все трое разом загоготали, снимая, таким образом, нервное напряжение за полученный испуг. Зато Бурякам было не до смеха. Они лишь глубоко и облегченно вздохнули.
В тот же день Иван Демьянович снова покинул Чумаки.
21.
- Пудович! Я визвать тебья потому, что недофолен твоя работа, – Бергман стоял у окна в своем кабинете, держа в руках наполовину выкуренную сигарету. – Ти слишком мало посилять люди nach Deutschland. Если ти хотеть остаться оберполицай, нужно больше послать люди nach Deutschland.
Бергман говорил все это таким тоном, что не оставлял Пудовичу сомнений в том, что он вполне может лишиться своей должности.
- Да я и так… Я стараюсь, херр оберст, но…
- Ти меня понять? – прервал его Бергман.
- Чего? – Пудович подошел немного поближе. – А, да, да! Есть! Завтра пойдет новая партия, херр оберст.
- Gut! Weg! Я больше не будет тебья визват.
- Хорошо, гут! Я все сделаю! Хайль Гитлер!
Пудович вышел с большим облегчением.
В тот же субботний вечер третьего июля в Грушеватке, рядом с хатой Пономаренко (родичей Прасковьи Ивановны) остановился молодой человек лет семнадцати-восемнадцати в форме полицая. Оглянувшись во все стороны, он вошел во двор и остановился в нерешительности посреди двора.
А в это время в хате Марфа Пономаренко вместе с Марусей Буряк купала в большом алюминиевом тазу свою одиннадцатилетнюю дочку Надю. Марфа Пономаренко была двоюродной сестрой Прасковьи Ивановны.
Маруся поливала из кувшина девочку водой, а Марфа мыла дочку.
- Вот, сейчас покупаешься и ложись спать, – приговаривала Марфа. – Чистому человеку и сны чистые снятся.
- И где это ты так испачкалась? – спросила Маруся.
- Да так, бегала с хлопцами, – уклончиво ответила девочка.
- Ты не слишком-то бегай – это война. И не увидишь, как подстрелят проклятые фашисты.
- Да нет, мамочка, мы же осторожно…
- Осторожно не осторожно, а я тебе говорю, не очень-то бегай… Встань, Надюша, дай я ноги помою.
- Да я сама, мама.
- Знаю я, как ты сама моешься.
Надя встала. Это было кареокая, невысокая, русоволосая девочка с короткой, мальчишеской стрижкой. Да она и была похожа на мальчика. Когда смеялась, на щеках у нее появлялись маленькие, симпатичные ямочки. Мать начала мыть ей ноги. Маруся поставила кувшин на стол и села на табурет возле стола.
- Я все хочу у вас спросить, тетя Марфа, да никак не решусь. Вам Михаил не присылал вестей с фронта?
Марфа перестала копошиться с дочерью, выпрямилась, потом неспешно подняла голову и посмотрела на племянницу.
- Нету больше Мишеньки.
- Ой, простите, я же не знала.
Ничего. Его еще в феврале… Писал, что дослужился до сержанта. Две медали имел… – в глазах у тетки заблестели слезинки. – Один он у меня был сын… В сорок первом в армию забрали… Ну, да ты это знаешь.
- Да.
Немного еще постояв в раздумьях, Марфа вновь переключилась на дочь, которая все это время сама продолжала тереть себя мочалкой. Но тут Марфа случайно глянула в окно и слегка вздрогнула.
- Кто бы это мог быть?
Маруся тут же встала.
- На, вытри Надю, а я пойду посмотрю, кто там, – тетка протянула племяннице полотенце, а сама вышла в сени. Открыв дверь, она тут же, испугавшись захлопнула ее, прижавшись к ней спиной. Марфа увидела молодого симпатичного молодого человека в полицейской форме, который остановился посреди двора и не решался ни идти дальше, ни кликнуть хозяев.
- Маруся, там полицаи. Какие-то не наши… У нас в селе я таких не видела.
- Одевай сорочку, – Маруся протянула сестре ночную сорочку, а сама тут же подошла к окну.
И даже вздрогнула от неожиданности: это был Тарас Пастенко.
- Это Тарас, из Чумаков, – полушепотом произнесла Маруся. – Я с ним когда-то в школе училась.
- Что ему нужно? – Марфа уже подошла к Марусе и встала рядом, выглядывая из-за занавески во двор. – Неужели они проведали, что ты тут?
Тетка испуганно прикрыла рот ладонью.
- Не бойтесь, идите откройте. В случае чего, я сама к нему выйду.
В это время полицай, наконец, решился подать голос.
- Есть кто дома?
Еще немного постояв в нерешительности, Марфа все-таки пошла открывать.
- Чего тебе нужно? Нет у меня ничего, – грубо выкрикнула она.
- Да вы не кричите, тетка, мне ничего и не нужно, – спокойно ответил Пастенко. – Скажите только, Маруся у вас?
- Кто? Какая такая Маруся? Я не знаю никакой Маруси.
- Маруся Буряк. Я знаю, она сейчас живет здесь, в Грушеватке. Да вы не бойтесь, я ничего ей плохого не сделаю. Мне очень нужно ее увидеть. Если она не выйдет, это ей будет дорого стоить.
- Так ты еще и грозишь? И хочешь, чтобы она после этого вышла? Иди своей дорогой!
Маруся все это время стояла возле окна, и, прячась, наблюдала за этим разговором.
- Вы не так меня поняли, – продолжал Пастенко, подойдя ближе к хате. – За ней сегодня придут сюда. В нашей полиции каким-то образом узнали, что она прячется здесь, и Пудович, наш начальник полиции, пошлет за ней вечером. Поверьте мне… Я ничего Марусе не сделаю. Она же мне… нравится.
Под впечатлением этих слов Марфа стояла и не знала, что делать. «Либо этот полицай правду говорит, либо брешет… На лице вроде бы ничего плохого у него не написано. Да и один он пришел… К тому же, если он узнал, где Маруся прячется, значит, могли узнать и другие…»
- Ладно, заходи, я позову Марусю.
- Что тебе нужно? – хмуро спросила Маруся, стоя перед Тарасом и, перекинув вперед косу, переплетала ее.
- Здравствуй, Маруся, – Пастенко мял в руках картуз, переминаясь с ноги на ногу. – У меня к тебе очень важное дело.
- Какое у тебя может быть ко мне дело?
- Ты сначала выслушай меня. Я знаю, ты можешь сейчас и презирать меня, и ненавидеть, и не разговаривать со мной, но выслушай меня. В полиции каким-то образом узнали, что ты тут, в Грушеватке, а ты же знаешь, как Пудович относится ко всей твоей семье, – Марфа поставила в печь казан с кашей, загремев печными задвижками и конфорками, и Пастенко испуганно оглянулся и посмотрел на хозяйку. – Сегодня за тобой он пришлет наряд. Так что оставаться тебе здесь никак нельзя.
- Откуда ты это знаешь? – с недоверием посмотрела девушка на молодого человека.
- Если бы не знал, я бы не говорил, – он подошел к Марусе поближе и посмотрел на нее в упор.
Тарас был на полголовы выше Маруси, и поэтом смотрел на нее как бы свысока. Но она выдержала его взгляд. И вдруг Пастенко занервничал.
- Я вижу, что пришел сюда напрасно, только время впустую потратил. Вы все мне почему-то не верите. Впрочем, свое дело я сделал – предупредил тебя. Теперь я свободен, а ты сама решай. До свидания, хозяйка.
Тарас попрощался с Марфой, надел картуз и подошел к двери.
- Стой! – Маруся взяла его за руку. – Подожди, Тарас. Я тебе верю… Пойдем в другую комнату. Не будем мешать тетке.
Они вошли в большую, свтелую комнату-горницу. Посередине стоял длинный из струганных досок стол, возле длинная лавка, а с другой стороны несколько табуретов и стульев. В углу стоял шкаф. За сатиновой занавеской виднелась кровать. Вот и весь нехитрый интерьер.
- Садись, – Маруся жестом указала на лавку и сама села рядом.
Надя уже легла спать, Марфа копошилась у печки в передней комнате. Им никто не мешал.
- Как же ты, Тарас, в полицаи пошел? И отец твой в активистах был, погиб, как герой, да и ты неплохо в школе учился. А теперь даже и разговаривать с тобой не хочется.
- Да разве ж это я сам? Мать очень слезно просила: «Тарасик, милый мой, родненький мой, один ты у меня остался, не хочу я еще и тебя потерять, как твоего отца. Пойди в полицаи». Я, известно, отказывался долго, но она все-таки взяла свое. Ну, вот я и в полиции. А ты думаешь, мне не надоело носить эту проклятую форму, которая мне уже намозолила все глаза? Да и люди все уши прожужжали. Я уже доходил до того, что хотел себе это… Но потом опомнился… И теперь не жалею. Видишь, и тебе пригодился.
Тарас замолчал, изобразив на лице жалкую улыбку и в хате несколько минут царила тишина. Марфа уже подсела к ним, опершись локтями о стол, и внимательно слушала. Она же первая и прервала тишину.
- А тебя что, и в армию не брали?
- Тогда еще, до оккупации, рано было, а теперь немцы стоят. Я бы и сам с радостью добровольцем пошел, но куда уже теперь… Запутался я совсем. Даже не знаю, что будет, когда война кончится.
Снова воцарилась тишина.
- Ну, хорошо! Я уже, наверное пойду, а то поздно. Как бы Пудович не хватился меня. Да и ты, Маруся, не задерживайся. Ну, до свидания еще раз.
Пастенко поднялся и снова пошел к выходу.
- Постой! Вместе пойдем, – Маруся также поднялась. – Ты иди пока, подожди меня во дворе.
- Хорошо! Я на телеге. Пока лошади сено подкину.
22.
- Шмалий! Кострубатый, ко мне!
Пудович был встревожен тем, что немцы недовольны его работой, и он старался, как мог, выгородить себя, но ему по-прежнему мешал Якоб Ротенберг.
- Вот что, – сказал начальник полиции подбежавшим Кострубатому и Шмалию, – вот что! Пан комендант недоволен нашей работой. Он говорит, что мы мало людей отправляем в Германию…
- Да сколько же можно их отправлять, – начал было Шмалий, но Пудович не дал ему закончить.
- Помолчи! И не перебивай меня… Так вот, сейчас же идите по домам, возьмите побольше людей с собой… В общем, всех от пятнадцати лет. Ясно?
- Без немцев работы не будет, – прикуривая от папиросы Кострубатого, сказал Шмалий.
- Если захотите – будет. Но попросите помощи и у лейтенанта. Да не забудьте к Бурякам заглянуть, и к Горобцам. Сами должны знать! Крикнул он уже вслед полицаям.
- А как же!
Буквально через полчаса на площадь привели несколько десятков юношей и девушек, а также женщин. Вся операция была проведена настолько быстро и неожиданно, что большинство из приведенных почти ничего не поняли, по какому случаю сбор. По сути, здесь, на площади, собралась вся молодежь села. Удрать удалось лишь немногим, как тем же братьям Горобцам. Рядом с ними, сбоку и немного позади, стояли их матери и несколько человек отцов. Родители довольно быстро сообразили, что последует за этим сбором, и стали шуметь, плакать, кричать. Впрочем, порою этот шум заглушался громкими и четкими немецкими командами. Молодежь выстроили в две шеренги, с обеих сторон которых стояли вооруженные карабинами полицаи, а сзади и спереди – немецкие автоматчики. Перед строем горделиво прохаживался Пудович с капитаном Шварцем. Чуть поодаль стояли майор Краузе, а сразу за ним Якоб Ротенберг. Бергмана не было. Кроме названных, тут было еще несколько младших офицеров и солдат.
- Ви все знаете, что ви здесь собраться, – на ломаном русском языке заговорил Шварц. – Ви все поехать нах Дойчлянд, Германий. Там ви будет работать. Дойчлянд нужен много работник.
Женщины зарыдали еще громче и кинулись вперед к детям, но им преградили путь немецкие автоматчики.
Через несколько минут всех посадили на два грузовика, в каждом из них село по четыре автоматчика. Машины тронулись, а матери, убитые горем, еще долго смотрели им вслед, пока они совсем не исчезли из виду на том берегу Саксагани, а потом, понурив головы, стали расходиться.
- Сволочи, людоеды. Хорошо, хоть Маруся в безопасности. Бедный мой Василек. Может никогда больше и не увижу его, – тяжело вздыхая, со слезами на глазах, бормотала, возвращаясь домой, Прасковья Ивановна. – И что я Ивану скажу, и дочкам?
Машины ехали по шоссе на Пятихатки, откуда на поезде всех должны были отправить в Днепропетровск, а потом уже в Германию.
Дорога до Пятихаток шла через поля да степь. И лишь когда с обеих сторон шоссе потянулись бескрайние поля кукурузы, вымахавшей выше человеческого роста, Василь Буряк вдруг оживился и глянул на своих товарищей, некоторые из которых молча плакали, шмыгая носом и утирая слезы и сопли рукавами рубашек или платьев, некоторые молча сидели, тупо уставившись в дно кузова. Он ехал в задней машине и, оценив обстановку и просчитав варианты, от удовольствия даже почесал засвербевшую белесую свою макушку.
- Хлопцы, я сейчас кое-что придумал, – зашептал он близсидящим своим соседям.
Те подняли головы и посмотрели на Василя, а тот уже заговорил с немцами:
- Эй вы, куда нас везут?
Ответом было молчание.
Все взгляды были устремлены на Василя, словно все понимали, что их судьба была теперь в руках этого среднего роста, широкого в плечах, безбрового, крепкого симпатичного хлопца. Рядом с Василем, с обеих сторон сидели два лучших его друга – Степан Горобец и Федор Срибный. Чуть подальше, возле одного из немцев-охранников сидел другой Горобец – Андрей. Друзья переглянулись.
Василь еще раз решил перепроверить, понимает ли его кто-либо из немцев.
- Эй ты, кочерга с автоматом! – не поворачивая головы, обратился Василь к высокому, слегка сгорбленному немцу, сидевшему напротив у самой кабины. – Ты что, глухой?
Разумеется, немец не сообразил, что обращаются именно к нему. Впрочем, как и остальные трое. Зато на некоторых юных лицах сельчан появились улыбки, хотя мало кто верил в успех затеянного Василем предприятия.
- Они по-нашему не кумекают. Тем хуже для них и лучше для нас. Слушайте меня все, но постарайтесь не привлекать к себе внимания.
Василь говорил не слишком громко, глядя в пол кузова. Некоторые, кто сидел подальше, попытались придвинуться к Василю, но их осадил тот самый долговязый немец:
- Zur;ck! Alle sitzt auf den Pl;tzen!
Все сели, как и раньше. Остальные напрягли слух, стараясь не делать лишних движений. А Василь продолжал:
- Вы, конечно, знаете, что чуть дальше по дороге есть большой овраг.
- Да, конечно.
- Что ж мы не ездили здесь, что ли?
- Ну, так вот! В этом овраге много кустов, несколько деревьев, а сразу за оврагом, снова кукуруза на нескольких гектарах, – все сидели очень тихо, прислушиваясь к негромкому тенорку Василя Буряка. – Так вот, что я предлагаю: как будем проезжать мимо оврага, все. Кто может, прыгайте из машины и прячьтесь в кусты, или сразу пробирайтесь в кукурузу. Ну, а кто не сможет, или не захочет, – Василь пожал плечами. – Главное, когда будете прыгать, не толпитесь и не давите друг друга.
- Так мы же можем переломать себе руки-ноги, – возразил кто-то из девушек.
- Я лучше себе руки-ноги переломаю, чем меня увезут в эту проклятую Германию.
- А если они остановятся и начнут по нам стрелять? – заметил Федор Срибный.
- Правда, стрелять они начнут, но не остановятся. Во-первых, их слишком мало, а нас много, и если они пойдут охотиться на убежавших, кто будет охранять остальных? Во-вторых, откуда они знают, может там, в кукурузе сидят партизаны и только и ждут, чтобы на них напасть, особенно если немцы начнут стрелять и выдадут себя.
На мгновение воцарилась тишина в машине – каждый обдумывал сказанное Василем и решал для себя, как быть.
- Ничего у вас не выйдет, – неожиданно прервал тишину один из юношей.
Все посмотрели на него. Это был Андрей Буряк, сын Ивана Веремеевича Буряка, дальнего родича Ивана Демьяновича. Сам Иван Веремеевич умер тринадцать лет тому назад, оставив после себя двух сыновей. Эти Буряки жили в Моривке – небольшой деревеньке в окрестностях Чумаков, которая лет двадцать назад была присоединена к этому большому селу, но так и сохранила свое название. Два рода Буряков, как-то так получилось, не особо контактировали между собой, хотя, разумеется, все праздники и горести были вместе. Когда полицаи пришли в их хату и сказали Ивану, старшему брату Андрея: «Собирайся!» – тот не знал, что делать. Он готов был что угодно сделать, лишь бы его не забрали в Германию. Он плакал, валялся в ногах у полицаев, умолял их не забирать его, предлагал откуп. И тогда Андрей подошел к Ивану, поднял его и сказал:
- Я поеду вместо тебя.
Андрей вполне видел выгоду в поездке в Германию – он решил пожить там, посмотреть на европейскую жизнь. А вернуться домой никогда не поздно. Вот так и оказался Андрей Буряк в одной машине со своим дальним родственником Василем и другими хлопцами и девчатами. И теперь ему было смешно смотреть на этих убитых горем товарищей-односельчан.
- Выйдет, если такие, как ты, не будут совать свой нос, куда не следует, – Василь с укоризной посмотрел на брата. – Главное, ничего не бойтесь! – продолжал свои наставления Василь. – И запомните: самое важное – это неожиданность. Чем внезапнее все произойдет, тем лучше. И сразу не торопитесь по домам, а дождитесь темноты и расходитесь поодиночке. И смотрите, не попадайтесь немцам на глаза, тем более, что комендантский час.
Остальную часть дороги все ехали молча, дожидаясь своего часа. После слов Василя у многих в глазах загорелись искорки надежды на спасение. Дорога немного попетляла. Но вот и овраг впереди показался. Взгляды молодежи незаметно снова потянулись к Василю, тот подбадривающе кивнул головой.
Овраг этот старикам напоминал о гражданской войне, когда его использовали, как окоп, поочередно, то красные, то белые. Теперь он весь обвалился, зарос травой и кустарниками, самосевом появились и несколько берез. А дальше, сколько хватало глаз, высокие заросли кукурузы. И в самом деле – почему бы не рискнуть?
- Ну, братцы, пусть всех вас спасают ноги!
Василю повезло – он сидел как раз с той стороны, где был овраг. Выкрикнув последнюю фразу, он мгновенно выпрыгнул из машины. Грузовик шел на большой скорости и, естественно, затормозить сразу не мог. Да и не видел водитель из своей кабины того, что происходило в кузове. Василь приземлился на ноги, но скоростная волна протянула его на несколько метров вперед, он сделал сальто, перекувырнулся и спустя несколько секунд очутился в овраге. За ним выпрыгнуло еще несколько человек, сидевших по правому борту.
Все произошло и в самом деле настолько быстро и неожиданно, что немцы-охранники даже не сразу сообразили, что случилось, а когда сообразили, машины отъехали от этого места на довольно большое расстояние. Но два охранника, сидевших у заднего борта, все-таки открыли огонь из автоматов. Остальные двое держали под прицелом тех, кто не успел или не захотел выпрыгивать. Обе машины тут же остановились. Из кабины передового автомобиля выскочил обер-лейтенант и подбежал ко второму.
- Что случилось? Партизаны?
- Господин обер-лейтенант, несколько человек выскочило из машины и убежало, – доложил старший из охраны второй машины унтер-офицер.
- А ты куда смотрел, Фриц, черт бы тебя побрал? – недовольно выругался офицер.
- Господин обер-лейтенант, все случилось так неожиданно…
- Когда вернемся, доложу господину подполковнику, пусть он решает, как с вами поступить. А теперь поехали!
Когда машины скрылись из вида и немцы прекратили стрельбу, некоторые из спасшихся стали подниматься, вытоптав в кукурузном поле небольшую лужайку. Вскоре они собрались вместе.
- Убитые, раненые есть? – спросил Василь, осматривая всех.
- Да, вроде бы, нет, – ответил Степан Горобец, потирая подвернувшуюся во время прыжка левую ногу.
- Вот и хорошо! Жаль только, что нас мало.
Их было всего пятеро – Василь, Степан, Федор Срибный, да еще две девушки. Все они облегченно вздохнули.
- А может организуем свой партизанский отряд? – предложил Степан.
- Ага, а в фашистов будем стрелять кукурузными початками.
- Да и что мы сделаем впятером? – поддержал друга Федор Срибный.
- Ребята, пойдемте лучше домой, – заговорила одна из девчат.
- Конечно, пойдем, но сейчас нельзя. Надо дождаться темноты, – Василь автоматически взглянул на небо и остальные тут же подняли головы.
Солнце было еще высоко в зените, изредка кутаясь в пушистый плед легких белых облаков. До заката было еще очень далеко. Захотелось есть. Благо, кукурузы вокруг – море. Разрывая початки и разжевывая желтые и жесткие, недозревшие еще зерна, ребята уходили подальше от дороги. Так и продержались до ночи. А затем осторожно, поодиночке пробирались в Чумаки. Но и там пришлось прятаться в погребах, чуланах, да на чердаках – немцы на следующий день снова прочесали все село. Зато для пяти семейств побег детей стал настоящим праздником. Для Горобцов, правда, праздник оказался с горчинкой – Андрею сбежать не удалось.
На подворье хаты Буряков заглянул завхоз Яков Стрижальский. Он проходил по улице и, увидев копошившуюся во дворе с курами Прасковью Ивановну, не мог не зайти. Все его одутловатое, спитое лицо выражало недовольство.
- Ну что, твой коммунячий выпердыш на этот раз удрал, да еще и целый отряд с собой увел? Ничего, мы с Данилом Пудовичем найдем его обязательно и вместе с батькой к стенке поставим.
- Ты пойди, проспись, потом грозиться будешь, – ответила Бурячка и заторопилась в хату.
Ей хотелось прыгать от радости, но она понимала, что чувства эти нужно держать при себе.
Стрижальский постоял еще несколько минут, пнул ногой оказавшуюся поблизости от него курицу и под ее испуганное кудахтанье повернулся и пошел дальше своей дорогой.
23.
Эшелон с живым товаром отправлялся в Германию под усиленным конвоем. Да и сама станция Пятихатки была загодя окружена усиленными нарядами эсесовцев, солдат вермахта и даже полицейскими подразделениями. Подразумевалось, что на станцию в этот день могут напасть партизаны или подпольщики устроят диверсию. Но, как бы то ни было, паровоз дал гудок и товарняки, заполненные людьми, тронулись в путь. Среди ехавших немало было добровольцев, которые согласились променять советскую власть на фашистскую. Поначалу ехали весело, с травлей анекдотов, в большинстве своем политических (разумеется, о товарище Сталине и его окружении) – отрывались по полной, и с песнями. И если в первом случае верховодили горожане, то песни лучше запевали сельчане. Несколько эшелонов, несколько сотен человек в каждом, а всего около 4300 юношей и девушек 16—18 лет были отправлены в Германию 800 дней оккупации Пятихатского района из самого райцентра и окрестных сел и стали остарбайтерами.
Андрей Горобец страшно переживал, что не смог выпрыгнуть из машины, как то сделали его брат Степан, Василь Буряк и еще несколько ребят. Он готов был расплакаться, на душе скребли кошки. Но находившийся всегда рядом тезка и односельчанин Андрей Буряк успокаивал его, как мог, рисуя радужные перспективы жизни в Германии.
- Пару лет поработаем, а потом, если война еще не закончится, я пойду служить в германскую армию. И не надо жалеть, Андрей о расставании с родиной. Что она нам дала, кроме советского крепостного рабства? Даже в Пятихатки просто так не съездишь, обязательно нужно было получать разрешение в НКВД. А тут Европа, свобода! Представляешь?
Разлученные со своими земляками во время сортировки по вагонам и чудом оказавшиеся рядом, оба Андрея решили и дальше держаться вместе: хоть какая-то знакомая душа будет рядом, пусть Горобцу и не очень нравилось такое соседство.
До Перемышля настроение у многих было радужное. Питались, в основном, продуктами, захваченными из дому, а практически на каждой остановке сестры Красного Креста приносили горячий кофе. Многие сельские жители вообще впервые попробовали этот напиток, пили, обжигаясь, пока не приноровились. В Перемышле всех высадили, завезя прямо в большой перегрузочный лагерь – нужно было менять подвески на всех вагонах, поскольку дальше уже была другая железнодорожная колея, более узкая – европейская. В лагере находились несколько дней и энтузиазма у переселенцев несколько поубавилось. Лагерь был большой, и было там, кроме вновь прибывших еще несколько сотен людей, двигавшихся в том же направлении, среди которых было немало таких, которые искали любую возможность сбежать и вернуться в родные края.
Как бы то ни было, вскоре всех погрузили в пассажирские вагоны и на следующий день они уже проснулись на немецкой земле. Впереди показался город Галле. Это сообщила молодая общительная и добродушная, но робкая кондукторша по имени Сандра, никогда не улыбавшаяся в присутствии своей старшей партнерши, которая была, по-видимому, старше не только по возрасту, но и по положению. Она никогда не смотрела в глаза, когда что-либо говорила по долгу службы. Всегда говорила коротко и резко, потому что всегда помнила, что в этом поезде едут люди чужой, враждебной, воюющей против них страны, в которой, может быть, в этот же момент их братья убивают ее сыновей. О том, что сыновья ее солдаты, нам рассказала Сандра, у которой брат тоже был на фронте.
С тревожным и жадным любопытством все смотрели в окна мчащегося без остановок поезда. Германия… «Так вот она какая – страна, дерзнувшая напасть на нашу и успешно захватывающая ее, сравнительно с ней такую огромную и мощную, – проносилось в голове у некоторых. – Мы верили в свою непобедимую страну. «На вражьей земле мы врага разобьем…», а теперь Германия воюет против нее и почти против всего мира… США, Англия, Франция, Польша, которые уже побеждены и захвачены. А Финляндия? Ведь целый год почти мы воевали против нее и так и не смогли захватить, неся ужасные потери. Все госпитали были переполнены ранеными, а про убитых и говорить не приходится – сколько «похоронок» получали тогда их семьи. Как это все странно и непонятно. Особенно странным казался тот факт, что финский народ оказался патриотом и героически, единодушно защищал интересы своего «господствующего класса», а не ненавидел его, как это должно было происходить соответственно с коммунистической идеологией. Наши головы были напичканы этими идеями под завязку».
За окнами поезда, мчащегося по идеально чистому бетонному полотну с бетонными шпалами, мелькали картины немецких городов. Мелькали черепичные крыши домов, более крутые, чем в России, со шпилями, прямо врезающимися в небо, купола католических церквей. Особенно поражала чистота и парадность домов, как на параде красующихся перед их глазами. Города соединялись между собой серыми лентами автострад, протянутых ровно, как под линейку, по полям, лугам, лесам.
– Вон, глядите, вот они, трущобы рабочих поселков! – воскликнул один из будущих работников германских заводов, указывая на ряды маленьких домиков, стоящих на таких же крохотных земельных участках вдоль полотна железной дороги.
На лицах молодых советских людей можно было прочитать совершенно разное впечатление от увиденного. Были и злорадные улыбки, было и удивление, был и испуг, и разочарование, и растерянность непонимания: «Как же так? Наряду с таким пейзажем, выражающим общий порядок и достаток, вдруг такая бедность…».
- Да нет же, товарищи! Вы не заблуждайтесь! Это ведь огородные участки, выделяемые жителям городов, любителям. А домики – это беседки и сарайчики, где люди держат свой инвентарь и сами иногда отдыхают. Называются они «шредергарден», по имени придумавшего этот вид отдыха доктора Шредера, – пояснил один из знающих «добровольцев», пассажир с интеллигентным лицом.
Многие вздохнули с облегчением, но немало было и скептических улыбок и замечаний.
Через пару часов езды поезд остановился в городе Магдебурге, где все должны были выйти с вещами. Их построили, пересчитали, завели на вокзал, где, как им объяснили с помощью переводчика, их покормят и передадут в руки предпринимателей, у которых им придется жить и работать «во благо и славу, создающиеся великим немецким народом, третьей мировой империей арийской расы».
Речь была не очень длинной, но вполне в духе подобной же пропаганды, какой страдали и коммунистические вожди. Впрочем, была и одна радостная деталь: украинскую молодежь, уже два дня ничего не евшую, заинтересовало обещание покормить их. Больше они уже ничего не слышали. Но и выполнение этого обещания тянулось неимоверно долго: лишь спустя полчаса через стеклянные двери вокзала внесли огромный ящик, наполненный кусками хлеба, порезанного на приблизительно одинаковые порции. Внесли также и два термоса с горячим кофе. Непривыкшая еще к новому порядку, но уже голодная толпа парней и девчат с шумом и энтузиазмом окружила принесенные вещи:
- Мне, битте, пан, мне!
Но где было благовоспитанным и сытым сестрам милосердия справиться с огромной толпой голодных людей, а все не могли быть первыми, задние напирали на передних, так что сестрам милосердия пришлось обратиться в бегство. Началось «самообслуживание», в результате которого «кто смел, тот и съел», а кто был робким – получил «дырку от бублика». В числе последних оказался и Андрей Горобец. Не потому, что «не смел» был: отвратительна была для его натуры эта борьба за больший кусок. Он стоял в стороне и с гадливостью наблюдал за этой картиной, и ему стало стыдно за своих земляков. Возмущенные сбежавшие сестры милосердия появились на «поле боя», приведя с собой поддержку – двух полицейских. Не получившие стали жаловаться, их жалобы и реакции для них перевел переводчик. В это время сзади к Горобцу подошел Андрей Буряк и протянул ему бутерброд с приговором:
- Ты, это, Андрей, не зевай тут, а то так голодным и будешь ходить.
- Гадко мне все это, – произнес Горобец. – А за бутерброд спасибо.
Вскоре пришли представители городской администрации, даже без переводчика. Хорошо, что среди прибывших кое-кто неплохо говорил по-немецки, они-то и помогли быстро все оформить. Кроме того, нужно было подписать документ, в котором говорилось, что прибывших ознакомили с порядком жизни и работы в лагере и на заводе, что они обязуются добросовестно работать и выполнять все требования начальства, соблюдать правила поведения. Когда дошла очередь до Горобца, он ответил на все вопросы, но подписывать документ отказался.
- Это почему же вы не будете подписывать?
- Потому что в договоре не указан срок его действия, – ответил Горобец.
- Ну, хорошо, тогда пройдемте с нами в контору, там утрясем все формальности.
Ничего плохого не подозревавший, Андрей направился за двумя чиновниками. Но едва дверь конторы за ним закрылась, как его сбили с ног неожиданным ударом в голову, и лежачего били три пары ног со словами:
- Коммунист!.. Большевик!.. Не хочешь подписывать?! Мы научим тебя, как ты должен себя вести. И ты поймешь, что ты и кто ты, и как вести себя должен…
Андрей сразу понял, куда попал и с кем имеет дело и, сообразив, что упорствовать дальше, только делать себе хуже, взял ручку и подписал тут же вновь поданный ему «фертраг».
- А теперь марш в барак, и скажи своим друзьям, что они здесь не у тещи в гостях!
Найдя свой барак, он забрался на самый верх трехэтажных нар и заплакал. Андрей Буряк всеми силами пытался его успокоить, Горобец слушал его и ничего не отвечал, но в голове его зрело твердое убеждение – бежать при первой возможности.
Оба Андрея с большой группой прибывших в Германию попали по распределению на завод Круппа. Когда они вышли из автобуса, перед их взором предстал барак, окруженный колючей проволокой с двумя вышками по углам. Всех завели в зону, ознакомили с помещением, в котором оказалась большая комната, посреди которой были построены трехэтажные нары. На нарах лежали тюфяки со стружками – постели для прибывших остарбайтеров. В соседнем, меньшем помещении была контора. Туалеты находились в отдельном, самом маленьком здании. Все было новым. Наши герои оказались первыми жителями этого барака, воздвигнутого, очевидно, для военнопленных. Зачем понадобилось немецкому правительству завозить тысячи гражданских рабочих, в то время, как миллионы военнопленных умирали с голода, не получая ни работы, ни хлеба насущного, было не понятно.
Мысль о побеге не давала покоя Андрею Горобцу все это время. Он быстро сошелся со здешними старожилами – поляками и французами – и спросил их, возможно ли отсюда бежать?
- Некоторые пытались. Но где они сейчас, одному богу известно, – ответил немолодой уже поляк, с которым украинский парень разговаривал без переводчика.
Но уже то, что были такие попытки, обрадовало Горобца.
На работу всех водили под конвоем, в строю, по четыре человека в ряду. Работники шли по проезжей части улицы, стуча по мостовой деревянными подошвами выданных им ботинок. В связи с этим родилась такая шутка: «Спасибо Сталину-грузину, что одел нас всех в резину, а Гитлеру-гермашке — что одел нас в деревяшки».
Увы, человек так устроен, что довольно быстро привыкает и к хорошему, и к плохому, и даже к жизни в неволе, к получаемому рациону питания, к грубым окрикам надсмотрщиков, к их тумакам и пощечинам. Мускулатура привыкает к физической нагрузке, а на коже рук и ног вырастает и крепнет защитный слой мозолей. Глаза привыкают не плакать, а зубы – стискиваться, кулаки – сжиматься, губы – подкусываться или льстиво улыбаться, когда сердце обливается кровью. Сердце готово бывало выпрыгнуть, а иногда сжималось, и становилось так больно, что и душа болела, а то и плакала. Когда го-лова наполняется грустными мыслями, затоскует, терзаемая проглатываемыми обидами или раскаянием, она становится невыносимо тяжелой.
На заводе Круппа они проработали недолго. Вскоре половину группы перевели на завод «Польте», производящего гильзы для снарядов. В эту группу попал и Андрей Горобец как неквалифицированный рабочий. Таким образом разошлись пути двух Андреев из Чумаков – больше о судьбе друг друга они ничего не слышали. Новый лагерь находился на берегу реки Эльбы, в помещении бывших конюшен. Часто по субботам и воскресеньям остарбайтеры слышали музыку из парка на берегу Эльбы. Чаще всего это были немецкие марши, вселяющие в сердца слушателей бодрость, решительность и желание шагать с надеждой к чему-то лучшему, желанному… Иногда звучали вальсы, напоминавшие о том, что и остарбайтеры – люди, что и они могут любить и быть кем-то любимы, а не только рабочий скот, который одевают, кормят и поят лишь потому и для того, чтобы он оставался трудоспособным.
На новом месте с кормежкой стало получше. Завтракали и обедали на территории завода, вернее, под этой территорией, в помещении подземного бункера. Бункер этот был построен для спасения рабочих от возможных воздушных налетов противника. Время ведь было военное. На заводе работали и французские военнопленные, и другие иностранные рабочие. Хотя это и запрещалось немецкой администрацией, но русским и украинцам удавалось часто входить с ними в контакт. Французы относились к ним хорошо, по-дружески. У них была возможность даже поддерживать остарбайтеров материально. Все пленные, кроме советских, получали поддержку от Международного Красного Креста. А все из-за того, что Сталин в свое время отказался подписать Женевскую конвенцию о военнопленных, заявив, что русские в плен не сдаются. Помощь эта была очень ощутимой. Они не знали голода, даже сами немцы признавались, что французы снабжались лучше, чем они, получавшие тогда продуктовые карточки, то есть жизненно необходимый минимум. Излишков у них не оставалось. А вот пленные французы имели другой источник снабжения – от Красного Креста и от немецких властей. Французы отдавали русским свои излишки. Проглотив поспешно выдаваемую им баланду, они шли и забирали у французов термосы с оставшейся несьеденной ими пищей. И пировали от души! Немецкие надсмотрщики за животы держались от смеха, глядя, как русские поглощали «через борт» по пять-шесть мисок брюквенного супа, который расширял их желудки до состояния «барабанов». Русские тоже смеялись от удовольствия чувствовать себя сытыми после месяцев недоедания. Такое изобилие пищи способствовало Горобцу в плане подготовки побега: можно было откладывать остатки хлеба для побега. А поскольку он понимал, что в одиночку это сделать труднее, нежели хотя бы вдвоем, Андрей на этой почве сблизился с еще одним остарбайтером – Виктором Кускевичем. Побег готовился новоиспеченными друзьями в глубокой тайне – даже многим соотечественникам они не доверяли, боясь не только кражи съестных запасов, но и предательства.
Но запланированный побег провалился сразу. Не успели они оказаться вне лагеря, преодолев два ряда колючей проволоки, как были ослеплены ярким светом фонарей и оглушены грозными окриками:
- Хальт!
Несколько сильных рук схватили их за спины и грубо сопроводили под аккомпанемент немецких проклятий в помещение охраны. Там их свалили на пол и избили сапогами. После этой процедуры их бросили в кузов грузовой машины и доставили без лишних объяснений в тюрьму города Магдебурга, где поместили в разные камеры. В камере с Горобцом оказался поляк Станислав Горецкий. Он ожидал суда за любовную связь с молодой арийкой и очень боялся получить высшую меру. Горецкий сказал, что его преступление считается одним из тягчайших. А самого Андрея успокоил:
- Ты не волнуйся, за первый побег получают всего три месяца штрафного лагеря... Правда, отбыть эти три месяца не так легко – режим там строжайший, – после некоторой паузы добавил поляк.
Допрос был короток и прост – прямо в коридоре, вроде заполнения анкеты. Кто, откуда, возраст, цель побега, куда, как, зачем?.. После этого Андрей встретился с Виктором, когда их сажали в один тюремный автобус. У Виктора было убийственное настроение. Лицо его было страшно бледным, губы дрожали. Когда они оказались рядом, он шепнул Андрею:
- Наверное, повезут на расстрел.
Но Андрей поспешил его успокоить:
- Не волнуйся, мне мой сокамерник, поляк, сказал, что после первого побега не расстреливают. Нас, скорее всего, отвезут в лагерь.
Виктор успокоился и тут же открыл полученный от надзирателя чемодан, в котором друзья хранили предназначенный для побега хлеб, но увы – хлеб не был достаточно высушен и заплесневел. С болью в сердце его пришлось выбросить.
Через два часа езды подъехали к лагерю № 21 в городе Вотерштадт, вблизи от Брауншвайга. Вид его показался жутким. Та же колючая проволока, которая окружала и предыдущий лагерь, но гораздо выше и в два ряда. Между проводов были из нее же сделанные кольца. По запретной зоне бегали кровожадные псы, по углам, на вышках, стояли прожектора и пулеметы. Перед воротами был недосыпанный до краев ров. На досыпанной его части было множество деревянных крестиков с номерами вместо фамилий. Это была братская могила, приготовленная для тех, кто не доживет до конца срока. Эта удручающая картина страшно поразила Андрея.
Бараки были построены по периметру прямоугольника. Снаружи можно было видеть только их задние стены без окон и без дверей. Последние находились внутри прямоугольника. Бараки стояли сплошной стеной, а между ними образовывалась свободная площадь, которая использовалась для развода арестантов, проверок и прочего. Над двумя бараками, с торцевой стороны, находились служебные помещения – контора, баня и санитарная часть. Там же были и прожарки для дезинфекции одежды. Остальные бараки были жилыми помещениями для штрафников.
В бараках было двадцать дверей, над каждой дверью вывеска с указанием национальности арестантов. Всех штрафников завели в предбанник, приказали раздеться догола, побрили все возможные волосы и отправили под холодный душ, затем обмундировали в арестантскую одежду с номерами, выдали железные бирки на шею. Всю личную одежду забрали в мешки после прожарки. После всего этого всех построили по национальностям и распределили по баракам. Горобец получил номер 4899 и был, к его ужасу, направлен не к украинцам, а к румынам.
- Но я не румын, – запротестовал было Андрей, но тут же получил палкой по горбу.
После четырехчасового сна штрафники получили свой завтрак. Продвижение по зоне было только по команде «бегом!». После сирены выходили на развод, строясь перед бараком. Надзиратели выкрикивали номера, арестант отвечал: «Я!» — и бежал к указанному самосвалу. Набитые до отказа самосвалы возили их на работу. А работали они на территории чугунолитейного завода. Работа заключалась в погрузке шлака, поступавшего из доменных печей в расплавленном состоянии. Его в вагонетках по рельсам провозили паровозики и вываливали в котлованы. Шлак застывал там, остывал, поливаемый водой из брандспойтов, грузился арестантами вручную на такие же вагонетки, подъезжающие с другой стороны котлована.
Это был кромешный ад в дыму и паре. Люди работали по двенадцать часов без перерыва. Андрей выдержал только два месяца этой пытки плюс каждодневное дневальство в камере румын. На третий месяц он свалился, выбившись из сил. В таких случаях арестантов добивали, но Андрею каким-то чудом повезло. Когда эсесовец замахнулся на Андрея, его руку остановил другой эсесовец, старший наряда, который тут же и приказал пленным французам взять украинского хлопца в свою будку, ими сооруженную для обогрева и отдыха. Французы ухаживали за ним, как за братом, поили горячим кофе, когда он сам уже не мог держать кружку в руках. Андрей подумал, что умирает, но он не умер, он заснул.
А проснулся на кровати лагерного медпункта от прикосновения руки своего ангела-хранителя. Он видел его во сне, но, когда Андрей открыл глаза, увидел, что над ним стоял санитар в сером халате, в таком же полосатом костюме, какой был и у Горобца. Он улыбнулся:
- А, ты жив… А мы хотели тебя уже на носилки класть и туда, – санитар неопределенно махнул рукой. – Ну, полежи еще немного здесь. Завтра утром уж снесем…
Но он лежал там, к его удивлению, целый месяц. Высох, превратившись в живую мумию. С трудом, но съедал пайку хлеба. Андрей и сам уже не верил, что когда-либо встанет. Одно его легкое уже не работало, и дышать было трудно. Он плакал иногда, глядя на свои обтянутые кожей кости. И молился, каясь во всех грехах своих, которые успел совершить за свою семнадцатилетнюю жизнь.
Однажды в палате появился какой-то важный врач в чине полковника – проверять санитарное состояние лагеря. Он зашел и в медпункт, где обратил внимание на Андрея, поговорил о чем-то с санитаром. Санитар принес листы. По приказу врача Андрея посадили на весы и взвесили (по-видимому, для удовлетворения любопытства). Доктор дал еще какие-то указания тому же санитару, взглянул в сторону Горобца, передернулся как-то и вышел. После его ухода санитар сказал, что его отправят в больницу. И когда Андрей очутился в автомобиле «скорой помощи», то вдруг поверил, что останется жив. Его душа почувствовала, что свершилось чудо, что теперь уж ему ничего не страшно.
Между прочим, история для потомков сохранила такой факт: в разгар Великой Отечественной войны немецкий врач, обследовавший угнанных из СССР в Германию девушек в возрасте 16-20 лет, был крайне удивлен и решил обратиться к Гитлеру с призывом немедленно начать мирные переговоры с нашей страной. Его удивило, что 90 процентов девушек были девственницами, и он писал Гитлеру, что невозможно победить народ с такой высокой нравственностью.
24.
Иван Демьянович пробирался в Чумаки. В эту ночь он должен был встретиться со связными из пятихатского подполья. Части Советской армии уверенно подходили к границам Украины, и об этом следовало сообщить всем селянам, распространив листовки. Кроме того, необходимо было скоординировать действия всех районных подпольных организаций в новых условиях. Буряк в темноте пробирался знакомыми с самого детства местами. Вот и первые хаты родного села.
Он шел по дороге, дыша воздухом Чумаков, которым не дышал больше месяца. Как там его родные, как себя чувствуют? За это время он не получил ни одной весточки о них: не знал, ни что случилось с Василем, ни где скрывалась Маруся. Иван Демьянович спешил – он опаздывал уже на целые сутки – путь из Софиевки оказался сложнее, чем ему виделось, ведь немцы стали гораздо более подозрительны и бдительны, нежели всего какой-то месяц-полтора назад. Потому и не мог он появиться дома вчера. Но будут ли его ждать целые сутки связные? Может быть, они в ту же ночь и назад подались.
Прасковья Ивановна не спала и сразу же открыла дверь мужу. Связные тоже не спали. Когда Прасковья Ивановна негромко сообщила им, что пришел Иван Демьянович, они тут же спустились с чердака, где все это время прятались. Их было двое. Поприветствовав друг друга, Буряк тут же извинился перед связными за опоздание. Они прошли в дальнюю комнату, чтобы им никто не мешал. Разговор был не очень долгим, устные инструкции, отпечатанные листовки, обмен информацией и подошло время прощаться. В обратный путь повела связных Прасковья Ивановна – нужно было незаметно вывести их за околицу. А Иван Демьянович прилег отдохнуть в той же дальней комнате.
Сон, однако, не шел к нему. Сейчас на фронтах шли жестокие бои. Особенно на Курской дуге, где решалась судьба всей страны. Именно об этом и писалось в полученных им листовках. Буряк представил себе, как под Курском и Орлом шли навстречу друг другу железные махины, как ночь озарялась вспышками взрывов и становилось светло, как днем, а грохот от постоянных разрывов снарядов сутками не давал никому заснуть. Ему стало не по себе, словно и он сейчас был там, словно видел эти тысячи смертей воочию, словно был свидетелем того, как пылают железные машины. Он закрыл глаза.
Когда вернулась Прасковья, она тут же рассказала мужу, что случилось вчерашним днем.
Каким-то образом кто-то из селян узнал, что в хате у Буряков скрываются неизвестные люди. Возможно, видели, как они пробирались к ним ночью. Но, так или иначе, немцам стало известно об этом. Они послали к Бурякам старосту села Якоба. Немало удивившись такому заданию, Якоб вошел в хорошо знакомый ему дом.
- Добрый день, Параска! – поздоровался он.
- Здравствуй, Яков Яковлевич. Чего это ты решил нас навестить?
- Да вот, люди по селу разносят, что у вас какие-то неизвестные мужики проживают. Говорят, не иначе, как партизаны.
- Какие мужики? – испугалась Бурячка.
Но отшутиться не удалось – Якоб заметил лежавший на полу у кровати вещмешок одного из связных, хотя их самих видно не было.
- Да разные мужики. В селе же людей много.
Прасковья перехватила взгляд Якоба и голос ее немного задрожал.
- А, ты про это. Ну да, были у меня вчера мои двоюродные братья. Они с фронта домой, в Грушеватку, пробираются. Остались у меня переночевать. Не могла же я их выгнать посреди ночи.
Безусловно, Прасковья Ивановна доверяла Якобу, но, тем не менее, даже ему не могла сказать, кто были ее неожиданные гости. Да он и не стал допытываться, понимал, что все равно не скажет правды. Зато его визит позволит и самой хозяйке, и ее гостям быть предельно осторожными. Поговорив еще немного о своем, они распрощались.
- Хорошо, что немцы Якоба прислали, а не Пудовича, – дослушав до конца рассказа жены, резюмировал Иван Демьянович. – Ну, ладно, Параска, давай спать, а то я уже еле на ногах держусь.
25.
Маруся из Грушеватки перебралась в отдаленную часть Чумаков – Моривку. Остановилась у дальней родственницы Буряков Одарки Щербины, приходившейся троюродной сестрой тому самому Ивану Веремеевичу. Тарас Пастенко успел вовремя предупредить Марусю об опасности – едва та покинула хату Марфы, спустя буквально минут сорок в Грушеватке появились трое полицаев из Чумаков во главе с Кострубатым. Они ночью ворвались в хату, надеясь захватить Молодую Бурячку, что называется, тепленькой, но только переполошили саму Марфу Пономаренко, да разбудили маленькую Надю, которая с перепугу стала плакать.
Конспирация Марфы сработала превосходно – никто в Грушеватке даже не знал, что у нее живет племянница, потому и даже местные полицаи ничего не могли сказать пришлым. Так, ни с чем, Кострубатому пришлось вернуться в Чумаки и нарваться на нервную тираду Пудовича.
- А чего ты истеришь? – огрызнулся Кострубатый. – В следующий раз сам пойдешь проверять доносы своих агентов.
Пудович молча проглотил ответ, он понимал, что Кострубатый не виноват в том, что Маруся Бурячка ушла до появления в Грушеватке его полицаев.
Между тем, уже повеяло воздухом освобождения – над Чумаками все чаще летали самолеты с красными звездами на крыльях, а порою в небе разворачивались настоящие воздушные бои. Были и бомбежки, причем, бомбили свои города и села краснозвездные самолеты. Во время одной из таких бомбежек досталось и Одарке Щербине – осколок бомбы ранил ее в плечо. Вся залитая кровью, с расширившимися от боли и испуга зрачками Одарка вбежала в хату, охая и плача.
- Ой, боже ж ты мой! Я-то тут причем? Они воюют, а мы, мирные бабы, страдаем.
- Так они ж не знали, что мирных баб понесет на улицу как раз в тот момент, когда они начнут метать бомбы, – улыбнулась Маруся, подходя к тетке и надрывая рукав платья.
- Тебе хиханьки, Маруська, а меня аж всю жжет изнутри.
- Извините, тетя, я вас сейчас перевяжу.
- Возьми там, на припечке марлю.
Марлей тетка пользовалась, отбрасывая творог, но сейчас важнее было остановить кровь и перевязать рану.
Впрочем, рана оказалась несерьезной и уже через пару дней Одарка пришла в себя и снова, как и прежде, стала хлопотать по хозяйству. Она насыпала в корыто отходы для свиней, когда вдруг увидела за тыном чью-то тень.
- Ой, кто здесь? – негромко вскрикнула она.
Тут же из-за тына показалась голова в пилотке со звездой. У Одарки внутри все похолодело.
- Эй, тетка, не бойся меня, я свой, – так же негромко ответил солдат.
Одарка огляделась по сторонам.
- Сынок, в селе немцев полно, а ты прямо в красноармейской форме.
- Я немцев не боюсь – наши уже близко. И мне нужно разведать ситуацию.
- Зайди в хату, сынок, молочка попьешь, и я тебе все расскажу.
Когда Маруся увидела в доме красноармейца, сердце у нее екнуло от радостного возбуждения – это была вторая ласточка перед приходом советских войск. Первой для нее стала дуэль между По-2 и «юнкерсом», которую она наблюдала в лагере в Касиновке.
26.
Между тем, Пудович торжествовал: наконец ему удалось выследить Ивана Буряка. Второго августа Пудович с тремя полицаями навестил двор Буряков. Вся семья была в сборе. Не хватало только Маруси, скрывавшейся в Моривке.
- Здравствуй, хозяйка! – поздоровался Пудович.
От неожиданности, Прасковья Ивановна вздрогнула. Она не ожидала таких гостей и не знала, что делать.
- Неужели не узнаешь? – с ироничной усмешкой на своих толстых губах спросил Пудович.
- Тебя и за тридевять земель я бы узнала.
- Вот и хорошо! Иван дома?
- А у тебя что, к нему дело неотложное?
- Ты же знаешь, без дела я не прихожу, – спокойно, выделяя каждое слово, ответил полицай. – Останься здесь, – приказал он Кострубатому, а с остальными двумя вошел в дом.
Зайдя в хату, он сразу увидел, что Иван Демьянович сидит за столом. У него на коленях пристроилась Галинка и набивала отцу табак в люльку, которую тот иногда любил курить. Соня играла в углу с нехитрыми тряпичными куклами.
- Вот и хорошо, Иван, что я тебя, наконец, дома застал. А то кто не придет, а тебя все нету, – Пудович, не спрашивая разрешения, устроился напротив Буряка.
Прасковья Ивановна, вся бледная, стояла у самых дверей, не зная, куда девать свои руки. Полицаи стояли рядом с ней, наблюдая за своим начальником.
- Так разве ж я виноват? Откуда ж мне знать, что ко мне придут именно тогда, когда меня не будет дома, – спокойно и не без иронии ответил Иван Демьянович.
Галинка закончила набивать люльку, отец ссадил ее на пол.
- Иди, Галинка, поиграй с Соней.
Он подождал, пока дочка отойдет к младшей сестричке, закурил трубку и спросил у Пудовича:
- Ну, так какое у тебя ко мне дело?
- А ты не торопись, – Пудович вынул из кармана штанов пачку немецких папирос, размял одну и тут же поднес ее к спичке, которую все еще держал в руках Иван Демьянович.
Отогнав от себя первое кольцо дыма, Пудович спросил:
- Как там поживают твои родичи?
- Да ничего, вроде. На здоровье не жалуются. Тебе привет, правда, не передавали.
- Хватит шутить, Иван! – Пудович стукнул кулаком по столу.
Галинка с Соней подняли головы и замерли в своем углу. Василь подошел к ним и увел их в другую комнату. Иван Демьянович поднялся и стал прохаживаться по комнате.
- Ты не очень-то кричи, не у себя дома.
- Кто ты такой, чтобы указывать, что мне делать?
- Ох, Данило, я жалею, что до войны мало тебя, куркуля, били. Нужно было тебя совсем из села выгнать, когда вернулся.
- Это меня мало били? – лицо Пудовича перекосилось от злобы. – Вы убили моих маленьких детей, вы меня, голодранцы, ограбили. И ты считаешь, что меня мало били? Но это уже старая история. Раньше вы меня били, теперь я буду вас бить. Ты арестован!
Пудович тут же кивнул дожидавшимся команды полицаям.
Буряк побледнел. Прасковья Ивановна с ужасом переводила взгляд с мужа на Пудовича.
- Это за что? Что он сделал?
Но Пудович пропустил этот вопрос мимо ушей. Он посмотрел на наручные часы.
- Берите его, хлопцы, чего ждете! Мы и так здесь засиделись.
В тот же день было арестовано еще несколько человек.
Около полуночи Прасковья Ивановна прибежала к Ротенбергам. Двери открыла Галина.
- Яков Яковлевич! – позвала Буряка прямо с порога.
- Что случилось, Параска? Ты на себя не похожа, – испугалась за нее Галина.
- Ивана… забрали, – срывающимся голосом произнесла та, опираясь в бессилии о стену.
- А Якоб куда-то вышел… Но ты не волнуйся, он сейчас вернется.
Галина выглянула в окно, но сквозь мрак ночи ничего не было видно.
- Не видно, что-то, – скорее для себя произнесла она.
- Они так неожиданно пришли… – начала рассказывать Прасковья Ивановна. – Он только вчера домой наведался… Лучше бы сразу ушел.
На глазах у женщины выступили слезы.
- Вам хорошо: вы и поедите всегда, и за детей не страшно, а мы, как на иголках все время…
- Что с тобой, кума? Я от тебя впервые такое слышу, – Якоб неожиданно появился в доме. – Не иначе, как что-то случилось?
Прасковья Ивановна вздрогнула, испуганными глазами посмотрела на Якоба.
- Извини, Яков Якович. Это нервы. Я сейчас, и правда, сама не своя. Сегодня Ивана и еще нескольких взяли. Сам Пудович к нам приходил…
- Да, это уже серьезно. Он теперь так легко не выпустит его из своих лап. А про наших детей ты зря. Мне и так уже некоторые все глаза проели: «Дождался своей власти!..», «Теперь разгуляется!» и тому подобное. Впрочем, это к делу не относится. Я постараюсь что-то сделать. Если Ивана передадут немцам, тогда есть шанс, Галя, принеси-ка мне сермягу, а то на улице что-то прохладно.
Накинув поверх рубашки халатообразную сермягу, Якоб вышел. Вскоре пошла к себе домой и Бурячка.
Рано поутру Якоб попросил встречи с подполковником Бергманом.
- А, господин староста, давно я вас не видел. Проходите, садитесь.
Бергман сидел за столом, разглядывая карту, разложенную у него на столе и измеряя расстояние циркулем. Якоб прошел и сел не указанный стул, стоявший довольно далеко от стола у самой стены. Молчание длилось еще пару минут, пока Бергман не закончил и не свернул карту. Наконец, он откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. Потом взял со стола лежавший там позолоченный портсигар с изображением Бранденбургских ворот.
- Вы, кажется, не курите? – поинтересовался Бергман, доставая сигарету.
- Нет.
- Ну, так с чем вы ко мне пришли? – Бергман выпустил изо рта пару колец дыма.
За те три месяца, что в Чумаках стоял полк Бергмана, мало что изменилось. Правда, сам подполковник несколько пополнел. Его, как казалось, мало интересовали события, происходившие здесь, а после случая с Мариной Железняк селяне все реже и реже видели своего коменданта, а если и появлялся в селе, то обязательно в сопровождении двух автоматчиков. Всем заправлял капитан Шварц, хотя последнее слово всегда оставалось за Бергманом.
- Господин подполковник, хочу вас предупредить, что в эти не самые легкие для германской армии дни, следует быть более осмотрительными.
- Что вы имеете в виду, господин Ротенберг?
- Мне стало известно, что вчера полиция арестовала нескольких селян.
- Да, это было сделано по моему приказу. Мне начальник полиции Пудович доложил, что ему удалось напасть на след местных подпольщиков. И я приказал немедленно их арестовать. Вам что это не нравится?
- Не в том дело, господин подполковник. И в Пудовиче я не сомневаюсь. Но вот остальные полицейские… Не доверяю я им, понимаете. Не уверен, что они станут допрашивать подпольщиков так, как это мог бы сделать господин гауптштурмфюрер Шварц. Эти полицейские, вероятно, догадываются о ситуации на фронте и временные неудачи германской армии могут побудить их осторожничать с арестованными. Мол, если что, то мы подпольщиков не мучили, не пытали. К тому же, я не уверен, что все арестованные являются подпольщиками. Пудович сейчас будет стараться вдвойне, он же понимает, что русские его расстреляют, а так он за вами, как за каменной стеной.
- В ваших словах, господин Ротенберг, есть зернышко правды, – после некоторой паузы произнес Бергман, стряхнув пепел в пепельницу. – Но я же чувствую, что вас привела ко мне не забота о подпольщиках, и тем более, о Пудовиче.
Ротенберг утвердительно кивнул и едва заметно улыбнулся: они с Бергманом неплохо изучили друг друга за столь короткое время.
- Понимаете, господин подполковник, у меня родичей в селе осталось всего несколько человек. А мне стало известно, что среди арестованных есть и мой кум.
- Я вас понимаю, господин староста, своего родственника, разумеется, всегда жалко. Но я знаю также, что зря Пудович никого не арестовывает…
- Я это также понимаю, как и то, что у Пудовича имеется чисто персональная злость и ненависть к моему куму.
- Вот как? – Бергман положил окурок в пепельницу, встал, подошел к окну, открыл форточку и вдохнул полной грудью несколько глотков свежего воздуха. Затем вернулся на свое место и посмотрел на Якоба. – Мне известно, что Пудович арестовал целую группу коммунистов. И я, пожалуй, воспользуюсь вашими сомнениями на счет полицейских и передам их всех в руки капитана Шварца.
Бергман хитро прищурив глаза, следил за реакцией Якоба, но тот, хотя и с большим трудом, выдержал взгляд. Якоб понимал, что спасти всех он не сможет, потому и боролся конкретно за одного человека. Это оценил подполковник и тут же спросил:
- Кстати, как фамилия вашего кума?
- Буряк. Иван Буряк.
- Буря-як… – Бергман явно что-то вспоминал.
Якоб, затаив дыхание, смотрел на коменданта.
Мало что нравилось Якобу в коменданте, а точнее, почти ничего не нравилось: ни его толстое лицо, ни сама обрюзгшая фигура, ни его манера ходить, как-то тяжело наваливаясь сразу на обе ноги, которые в то же время еле передвигались, ни его какой-то тихий, не типичный для большинства немцев характер. К тому же, Якоб почти не слышал, чтобы Бергман кричал, и ему было удивительно, как он мог дослужиться до чина подполковника.
- Пудович докладывал мне, что Буряк и есть главный подпольщик и коммунист, – Бергман, наконец, вспомнил эту странную фамилию.
- Все коммунисты сейчас на фронте. Сами подумайте, господин подполковник – зачем коммунистам оставлять в небольшом оккупированном селе своего товарища по партии – здесь же не город. Это же верное убийство человека. Мой кум, действительно, при Советах хорошо работал, но ведь у него четверо детей, их всех надо было кормить.
Бергман еще некоторое время молчал, разглядывая старосту, пытаясь что-то прочитать по его глазам и по поведению.
- Хорошо, я прикажу перевести вашего кума к нам, а там видно будет.
- А остальных?
- А что, остальные тоже ваши родичи?
Взгляды Бергмана и Ротенберга встретились, и Якоб прочитал в глазах подполковника насмешку. Старосте стало немного не по себе – неужели комендант разгадал его замысел? В таком случае, Ивану будет только хуже. Но следующий вопрос Бергмана его несколько успокоил, но и огорошил.
- А почему ваш кум не вступил в отряд внутренней охраны?
Якоб озабоченно посмотрел на Бергмана: что ему ответить?
- А это уже его дело, – неуверенно произнес Якоб, с трудом нашедший ответ.
- Да, это и в самом деле, его дело, но вы все-таки могли повлиять на него.
- Но мне кажется, господин подполковник, чтобы служить великой Германии, не обязательно быть полицаем.
- Резонно. Да и что мы можем сделать с этими недочеловеками-славянами, если даже свои, немцы, не хотят воевать за нашего фюрера.
- Простите, я не совсем вас понял, – лоб Якоба покрылся испариной: неужели Бергман намекал на него.
- Да тут некоторые наши вояки взбунтовались. Не хотят воевать. Либо красных газет и листовок начитались, либо сами скрытые коммунисты. Но, уверяю вас, дойдет очередь и до них.
Вот уж чего не ожидал здесь услышать Якоб, так это жалоб Бергмана на своих подчиненных. Оказывается, в немецком гарнизоне не все в порядке. Это уже плюс для Ивана Буряка.
- Ну, я вам больше не нужен, Ротенберг?
- Нет, господин подколковник! И простите, что я нагрузил вас не совсем приятными делами. До свидания.
Якоб поднялся и вышел. Он был доволен, что ему удалось добиться желаемого.
Впрочем, Буряка выпустили далеко не сразу. Утром следующего дня в комендатуру привели Прасковью Буряк. Ее желал допросить лично капитан Шварц. Прасковья Ивановна, разумеется, не догадывалась о причинах привода, боялась, что и ее арестовали, но первый же вопрос Шварца помог ей выработать тактику дальнейшего поведения. На вопрос немца, является ли ее муж коммунистом, она, прикинувшись тугодумкой, ответила:
- Да что вы, если бы он был коммунистом, я бы вам принесла его партбилет, а поскольку он никакой не коммунист, то и партбилета у него нет. Да он был активистом, работал хорошо…, – но тут она запнулась.
Она поняла, что сейчас могла подвести своего мужа под расстрел – ведь колхозные активисты так же преследовались немецкими властями, как и коммунисты. Но она выкрутилась:
- Он конюх, и работает хорошо. Вы у кого угодно спросите.
Ничего не добившись от Бурячки, ее отпустили. Вскоре, за отсутствием улик, отпустили и всех арестованных. Местные полицаи, понимая, что дни немецкой оккупации подходят к концу, молчали в отношении Буряка и его товарищей. Это взбесило Пудовича, но это же сыграло и важную роль в том, что немцы не имели на руках никаких доказательств вины селян.
Иван Буряк по дороге домой встретил старосту. Он тогда еще не мог знать, что его осовбодили благодаря Якобу, но какой-то внутренний голос подсказал ему. И он не ошибся. Иван Демьянович подошел к Якобу и протянул ему руку.
- Спасибо тебе пребольшое, Яков! Я знаю, что за все то, что ты для нас сделал, это слишком маленькая плата, но сейчас я больше ничего не могу для тебя сделать. Еще раз, большое тебе спасибо.
- Не за что. Иди лучше порадуй свою жену, а то она вся извелась уже.
27.
«Спасибо!» – сколько уже раз доводилось слышать Якобу это слово за долгие, черные месяцы оккупации. Слышал он его от разных людей, которые в эти грозовые дни стали ему еще более родными. В его памяти вспыхнули воспоминания про свое детство, про то, как ковалось это «спасибо».
Якоб Ротенберг – ровесник столетия. Он родился в середине 1900 года в маленьком пригороде такого же небольшого городка Айслебена, что в самом центре Германии. Семья Ротенбергов была довольно большой: кроме Якоба, было еще трое сестер и трое братьев, и отцу, старому сапожнику, вместе с матерью тяжело было прокормить стольких детей. На хозяйстве у них был маленький кусочек земли да несколько кур. Но этого было слишком мало для того, чтобы спасти семью от голода. Старшим детям приходилось подрабатывать либо в своем местечке, либо в Айслебене. Мать работала прачкой у местного заводчика. Старшая дочь, Дорис, прислуживала у чиновника местной мэрии, там же она простудилась и тяжело заболела воспалением легких. Ее удалось вылечить, но она все равно после выздоровления прожила лишь полгода. А когда Якобу исполнилось шесть лет, умерла мать. Тяжело переживая утрату жены, отец на целую неделю ушел в запой. Когда же опомнился, увидел, что в доме совсем нечего есть; самый младший, двухлетний Петер совсем зачах от голода, на глазах начал сохнуть. Отец кинулся спасать сына, но было уже поздно, мальчик вскоре умер. Отец решил переехать в Айслебен.
В Айслебене, однако, жизнь была ничем не лучше. Прожили они тут четыре года. Старшие дети пошли работать, а с отцом остались лишь Якоб да младшая на год его сестра Ингрид. Жить в Айслебене стало совсем невмоготу, и старому Паулю не оставалось ничего лучшего, чем ехать в другие города Германии в поисках работы.
Так, блуждая по стране, забрели они в двенадцатом году в Штутгарт, город, где можно было найти хоть какую-то работу. Решив, что двенадцатилетний сын Якоб уже взрослый и даром только хлеб ест, Пауль нашел ему работу – Якоб стал прислугой в доме одного богатого фабриканта Эриха Кюрценбаха. Там Якоб занимался разной черновой работой: выносил помои, рубил дрова, иногда, когда было свободное время, помогал хозяйскому сапожнику. Впрочем, такого времени почти не было. В том же году отец умер. Оставшись круглой сиротой, Якоб продолжал работать и жить у Кюрценбаха.
Но вот наступил 1914 год. Началась первая мировая война. Поздней осенью того же года Кюрценбах переезжает жить на Украину, в Галицию, где открыл филиал своего штутгартского завода. Он взял с собой несколько слуг, в число которых попал и Якоб. Но уже на следующий год фабрикант вынужден был покинуть Россию в связи с неудачами на Галицком фронте. Да бежал так быстро, что совершенно позабыл про Якоба. И голодный, полуголый пятнадцатилетний подросток пытался найти хоть какой-нибудь приют в этой чужой для него стране. Он шел пешком, ехал на товарняках, цепляясь на ходу, иногда переплывал реки, где это было необходимо, останавливаясь в каждом городе, в каждой деревеньке. Но повсюду, где он хотел найти приют или хотя бы короткий отдых, двери закрывались перед юношей, со страной которого шла война. А вскоре, к ужасу своему, Якоб понял, что перепутал направление, и вместо запада, все это время двигался на восток, уходя все дальше и дальше от границ с родной Германией.
И так, проблудив почти полгода, Якоб встретил свою вторую украинскую зиму. Она хоть и была не такой суровой и вьюжной, как в России, но все же несколько холоднее, чем на родине. Рваное пальтишко, которое ему всучил какой-то сердобольный, расщедрившийся пан, ни капли не задерживало холода и Якоб, чтобы совсем не замерзнуть, старался бегать. Но, голодный, он долго бегать не мог и, заметив совсем недалеко какое-то село, упал, обессиленный от бега, холода и голода, и горько заплакал.
Он пришел в себя лишь на третий день в хате какого-то селянина. Пытаясь подняться, он тяжело и громко застонал и снова упал на постель. Потом все было, словно в тумане: раздавались какие-то голоса на уже ставшем ему понятном украинском языке, нос щекотал запах каких-то трав, потом его тело мазали, растирали, давали ему пить отвары, пока он снова не пришел в себя. Опомнившись, он увидел перед собой большого, широкого в плечах и очень сильного мужчину и худощавую, небольшого росточка женщину. Это была хата Сокилов. Позднее Мефодий Гаврилович расскажет Якобу, как он нашел его, посиневшего от холода, полуживого в полутора верстах от села, как они с женой подбирали разные настойки и травы, чтобы спасти его, вырвать из лап смерти. Все это будет позднее, а сейчас Якоб сторонился добрых хозяев, приютивших его, он боялся, что, вылечив и поставив его на ноги, они снова выгонят его туда, на холод. Но шли дни, Якоб выздоравливал, но ни разу не заметил косых взглядов в его сторону, а, наоборот, он все больше сближался с хозяйским девятнадцатилетним сыном Дмитром, и с самими хозяевами, как оказалось, очень добрыми людьми.
Мало-помалу Якоб привык к такой жизни, которая была намного лучше, не только чем у Кюрценбаха, но и в сравнении с той жизнью, какою жила многочисленная семья Ротенбергов. Он стал помогать хозяевам, но на улицу выходил довольно редко, хотя Дмитро тянул его туда всеми силами. Он сторонился всех селян, стараясь поменьше попадаться им на глаза. Впрочем, уже на следующий год он сдружился практически со всеми сельскими хлопцами, вместе с которыми бегал смотреть, как стреляют пушки (линия фронта была в нескольких верстах от села), как мчится конница, принимал участие в кулачных боях с куркульскими сыновьями, где каждый куркуль старался посильнее ударить именно его, Якоба, как врага, но Якоб очень часто уворачивался от их ударов и это весьма сильно злило их.
Октябрь семнадцатого года Якоб встретил с радостным сердцем. Он почувстсвовал, что это надолго. А вольная жизнь без господских окриков было давней мечтой Якоба. Он вместе с другими хлопцами помогал красногвардейцам громить отряды белогвардейцев, потом помогал устанавливать в Чумаках советскую власть. За особую активность и старательность в наведении порядка его даже хотели выдвинуть на один из постов в комитете бедноты, куда его рекомендовал иван Буряк, а затем и в сельсовет, но Якоб наотрез отказался. Он понимал, что это может вызвать разные ненужные разговоры. Его деятельность, хоть и не слишком заметная со стороны, бесила местных богатеев-куркулей. За ним начали охотиться. И Якоб, не желая подвергать опаности приютивших его Сокилов, принял решение уйти из села и направиться в Пятихатки. Тем более, что его туда звал и сын Сокила Дмитро, работавший в Пятихатском уездном комитете РКП(б). Да и сын сапожника, Якоб понимал, что там, в городе, ему проще будет найти работу. Именно это и спасло его от куркульской пули.
В Пятихатках Якоб довольно быстро устроился в сапожную мастерскую, навыки, полученные им в детстве от отца, весьма теперь ему пригодились. Жил в маленькой комнатушке большой коммунальной квартиры. В двадцать шестом году он познакомился и через полгода женился на Галине Полтавченко, работавшей в паровозном депо Пятихаток табельщицей. У них родились два сына – Иван и Николай. А потом, на рубеже десятилетий в городе начались чистки и вдруг выяснилось, что Якоб Ротеберг – немецкий эмигрант. Местное ЧК с ним не очень церемонилось, спасло Якоба два обстоятельства: то, что он был сыном немецкого сапожника, да еще работавшего в услужении у немецкого фабриканта, а также отличная характеристика, которую ему дали в сельсовете Чумаков. Через два месяца Якоба отпустили, но не просто так, а потребовав от него стать их негласным, секретным сотрудником. Якоб не ответил ни да, ни нет, а вернувшись домой, предложил Галине уехать из Пятихаток.
- Они не дадут мне спокойной жизни.
- Но куда мы поедем? – Галина была всем этим весьма расстроена.
- У меня есть только один адрес: село Чумаки. Там меня все знают, там нам помогут обустроиться, и дети не будут чувствовать себя изгоями.
Галине ничего не оставалось, как согласиться.
В Чумаках они вступили в колхоз, покумились с семьей Ивана Буряка, тайно крестившего дочку Галинку. И, казалось, бы зажили спокойно и счастливо. Но на долю Якоба Ротенберга выпало еще одно серьезное испытание – война.
28.
Конец августа 1943 года выдался особенно жарким. Ошарашенные последними поражениями на Восточном фронте, немцы желали вытащить из недр и почв оккупированного Советского Союза как можно больше земных соков. Урожай, к несчастью для черноземной Украины, получился, как и почти всегда – богатый и щедрый. Эшелон за эшелонами гнали немцы на Запад: уголь, металл, люди, домашняя скотина и зерно, зерно, зерно.
Селяне были вымотаны в это лето очень сильно. Тревога чувствовалась во всем. При этом, молодые люди все же находили еще в себе силы заполнять сободное от почти рабского труда время разного рода забавами и играми. Вот и Василь Буряк собрался было снова выскочить на улицу, где его уже дожидались друзья – Степан Горобец и Федор Срибный. Но у самого порога его окликнул отец. Василь повернулся и подошел к отцу, сев на лавку рядом.
- Василько, ты должен мне сегодня помочь.
- Конечно, помогу, пап. Что нужно сделать?
Иван Демьянович выбрал момент, когда в хате никого не было, и потому он мог говорить спокойно.
- Видишь, наших товарищей только недавно выпустили и рисковать им сейчас не резон. А нам нужно листовки…
- Расклеить? – радостно перебил отца Василь. – Я уже было начал думать, что наша подпольная организация прекратила свое существование.
- А вот об этом вслух, даже наедине со мной говорить не следует! – остудил пыл хлопца Иван Демьянович, приподнявшись и выглянув в окно. – Иногда и у стен бывают уши.
Василь прикрыл рот ладонью и виновато посмотрел на отца.
- Извини, папа, – зашептал Василь. – Конечно, я сделаю все, что нужно.
- Только ты не горячись, тут нужны остороность, хладнокровие, иначе, знаешь, что может быть, если заметят немцы или полицаи.
- Папа, я уже не маленький мальчик. Ты не забывай, что мне уже шестнадцать лет.
Буряк с любовью и гордостью, с нежной улыбкой посмотрел на Василя. Он был счастлив, что у него вырос такой сын.
Поздно вечером три товарища – Василь, Степан да Федор – собрались вместе на условленном еще днем месте недалеко от церкви. Сорочка на животе у Василя слишком оттопыривалась. Федор принес склянку с клеем, разведенным им из крахмала.
- Все готовы? – спросил друзей Василь.
- А как же!
- Тогда вперед!
С листовками они управились довольно быстро. Одну Степан Горобец даже наклеил на дверях церкви на радость Стрижальскому. Несколько штук на доске объявлений у комендатуры. На деревьях, на тынах отдельных дворов. Одну листовку даже удалось приклеить на дверях управления полиции – это чтобы порадовался уже Пудович. По мальчишескому азарту они направились к комендатуре, чтобы и сам комендант Бергман смог познакомиться с содержанием листовки. Но тут они едва не попались в руки немцам. Они не заметили часового, который зато заметил их и, недолго думая, дал очередь в их сторону. Мальчишки тут же разбежались в разные стороны. Поднялся переполох. Василь оказался недалеко от хаты Пудовича, когда заметил, что оттуда выскочил на выстрелы перепуганный главный полицай села, на ходу передергивая затвор карабина. Буряк тут же забросил оставшиеся несколько экземпляров листовок во двор Пудовича и в два соседних двора.
А утром селяне читали листовки, которые еще не успели сорвать немцы с полицаями. Листовки были отпечатаны в подпольной типографии.
«Товарищи!
На протяжении полутора месяцев, с 5 июля по 23 сентября, продолжалась самая жестокая битва этой войны – битва на Курской дуге. Более двух тысяч танков с обеих сторон принимало участие в этой битве. Красная Армия выиграла эту железную сечу. Теперь наши войска гонят врага на всех фронтах. Красная Армия начала освобождать нашу родную Украину и скоро она будет здесь.
Товарищи! Не поддавайтесь на провокации врага, его дни можно пересчитать по пальцам. Не верьте немецкой лжи! Да здравствует Советская власть и наша непобедимая Советская Родина!»
Пудович, не раздумывая, тут же направился к хате Буряка.
Иван Буряк остался весьма довольным работой хлопцев, но он понимал, что оставаться в селе ему нельзя, потому что все дороги обязательно приведут к нему и к остальным членам подполья. Поэтому все подпольщики были предупреждены еще прошлым днем. Но сам Иван Демьянович из-за сына не смог ночью уйти.
А нужно сказать, что как раз в те дни Буряки готовились подмазать хату. Во дворе возвышалась большая куча сухого коровьего гноя, необходимого для мазания. Понимая, что данный арест может стать для него последним, Иван Демьянович искал выход из создавшейся ситуации. Он внимательно осмотрел все углы и закутки двора, где можно было бы спрятаться, но и в хате, и на чердаке, и в погребе, и даже в хлеву прятаться было бесполезно: полицаи ведь тоже не дураки, они все эти места обязательно обыщут. И тут взгляд Буряка остановился на куче коровьего перегноя. Василь перехватил взгляд отца и подумал тоже самое: ни полицаи, ни, тем более, немцы ни за что не полезут в эту огромную кучу дерьма. С помощью сына и жены он устроил себе внутри кучи небольшое гнездышко. И успел туда забраться как раз вовремя.
- Эй, Бурячка, где Иван? – нервно выкрикнул Пудович. – Теперь-то уж он от меня никуда не денется.
Пудович привел с собой едва ли не весь личный состав местной полиции.
Но Прасковья Ивановна сделал удивленный вид, будто не понимала, о чем идет речь и чем она обязана визиту такой многочисленной делегации.
- Его уже несколько дней нет дома, а что случилось?
- А то она не знает, что случилось! Обыскать! – скомандовал начальник полиции.
Четверо полицаев вошли в дом, еще столько же стали шарить по двору и отдельным постройкам.
- Значит, ты говоришь, что Ивана уже давно нету? – Пудович подошел поближе к Прасковье Ивановне, которая перед тем сидя на земле лущила кукурузные початки.
- Я же говорю, что нету. Я уже думаю, может убили… Как я его уговаривала, чтобы не ходил, – на глазах у женщины даже слезы выступили и она зашмыгала носом.
Пудович ехидно усмехнулся. Он внимательно осмотрел весь двор, пытаясь угадать, где может прятаться Буряк.
- А куда он пошел?
Этот вопрос застал врасплох Прасковью Ивановну, но ее выручили младшие дочери, как раз в этот момент выскочившие с плачем из хаты. Они подбежали к матери и прижались к ней.
- Мама, а дядька полицай ударил меня и Соню, – пожаловалась Галинка.
- Это за что же твои кобели моих детей бьют, а? Они что, для этого сюда и пришли?
- Заткнись, курва! Отвечай на мой вопрос. Где Иван?
- Не знаю я. Он мне никогда не говорит, куда ходит, – дрожащим голосом ответила Прасковья Ивановна. – И почему ты на меня кричишь?
- Ну, смотри, Параска! Если найдем его, застрелю, как собаку, при попытке к бегству. Да и тебе будет плохо. Никого не пощажу!
- Ищите!
В это время из хаты вышли полицаи.
- Нет нигде никого, Данило. И на чердаке смотрели, и в чулане искали.
- А в хлеву смотрели? – обратился Пудович к тем полицаям, которые шныряли по двору и пока тоже безрезультатно.
Пудович лютовал. Он-то ни на грамм не сомневался, что листовки – это дело рук Буряка, но неужели ему и на этот раз удалось выскользнуть?
- Сейчас еще раз посмотрим.
Пудович искоса посматривал на кучу гноя, но подойти к ней не решился – уж слишком отпугивающим был запах. Через несколько минут полицаи уже вышли из хлева и по дороге потыкали вилами в копну сена, находившуюся рядом с хлевом.
- Нету нигде, начальник.
Показалось, что Пудович даже сгорбился, то ли от этих слов, то ли от злости.
- Ну ладно, Параска! Считай, что тебе сейчас снова повезло, но слишком не радуйся – я оставлю у твоей хаты круглосуточный пост. А там посмотрим!
Пудович и в самом деле приказал двум полицаям оставаться во дворе и не смыкать глаз.
- Через три часа пришлю смену!
После этого Пудович резко повернулся и пошел прочь. Полицаи, кроме двух оставленных, последовали за ним. Хотелось бы облегченно вздохнуть, да не получалось: не мог же Иван целые сутки сидеть в куче дерьма. Прасковья Ивановна едва ли не руки заламывала, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Да и Василю ничего в голову не шло. А каково было Ивану Демьяновичу? Воздуха не хватало, он начинал задыхаться, в горле запершило, хотелось чихать и кашлять, он ведь даже не догадался взять себе хотя бы кружку воды.
Но помогли Бурякам сами полицаи.
- Витько, не забыл ли про нас Пудович? – спросил один другого. – Обещал сменить через три часа, а уже сколько прошло?
- Хрен его знает, часов-то нету.
- А ты сбегай, узнай, а я тут покараулю.
- Вот это правильно.
Витько не заставил себя долго упрашивать и буквально через минут уже исчез в сумерках. А тут, как назло, второму приспичило в уборную. Оглядевшись по сторонам, он махнул рукой и помчался к стоявшей в дальнем углу двора уборной. Услышав легкий скрип петель туалетной двери, Иван Демьянович понял, что хотя бы пару минут у него есть. Он напрягся и выдавил легкую стенку гноя с противоположной от уборной стороны. Спотыкаясь, хватаясь руками за коровьи лепешки, Буряк выбрался наружу и через свой сад помчался подальше от хаты. В ту же ночь он, практически нигде не отдыхая, добрался до Софиевки.
29.
- Хлопцы, вам не надоело все время бояться за себя, за семью? – Спросил товарищей Степан Горобец.
После того, как брата Андрея увезли в Германию, мать Степана стала часто болеть и сильно сдала. А поскольку Юхиму приходилось часто уходить из села, скрываясь от немцев и полицаев, Степан чувствовал себя ответственным не только за себя, но и за отца и, в первую очередь, за мать.
Все трое сидели на берегу Саксагани с самодельными удочками, сделанными из лозы, и ловили рыбу. Стояла тихая, чудесная погода первых дней сентября. Прозрачный воздух с легкостью и наслаждением вдыхался молодыми легкими трех сельских юношей. Чуть поодаль, на противоположном берегу речки, с правого бока стоял старый ветряк, который легким скрипом своих крыльев навевал дремоту.
- Ну, а дальше что? – все внимание уделяя поплавку, которым служило ощипанное гусиное перо, спросиль Василь только потому, что захотелось что-то сказать.
- Что, что! А ты сам подумай. Ну кто он был до войны? Куркуль, враг народа, сосланный за это в Сибирь. А теперь вернулся и чувствует себя королем…
- Ты про кого говоришь? – заинтересовался Василь и посмотрел на друга.
- Да про него же, про Пудовича... У тебя, вон, клюет!
- Не кричи, рыбу спугнешь, – Василь чуть подсек и дернул удочку, но вытащил пустой крючок. – Ну, вот и спугнул.
Василь насадил на крючок нового червяка и снова закинул удочку. Все трое некоторое время молчали, следя за поплавками.
- Нет, братцы, я думаю, что этого Пудовича нужно убрать. А, Василь?
- Куда убрать? – наконец заговорил и Федор.
Ему сейчас было очень плохо. Он вместе с матерью переживал черные дни – в селе стало известно, что его старший брат Александр служит в Русской освободительной армии генерала Власова. Набравшись наглости, он даже фотографию свою при полном параде прислал: он стоит на плацу в униформе из материи серовато-голубого цвета, по покрою представлявшую собой компиляцию русской гимнастерки и немецкого мундира, на пилотке кокарда – один овал внутри другого. На плечах погоны унтер-офицера с двумя белыми лычками на зеленом поле, похожие на погоны русской царской армии. И теперь Федор стеснялся своих друзей, чувствовал себя виноватым перед ними, хотя ни от кого из ребят он ни разу не услышал ни малейшего упрека.
- Как куда? – не сразу понял вопрос Степан. – Я имею в виду с этого света его убрать.
В этот момент Василь снова дернул удочку и вытащил небольшого карася.
- А у меня уже есть. Хоть мелкая, но моя.
Сняв рыбешку с крючка и положив ее в стеклянную банку, он почесал затылок.
- Я тоже про это думал, да отец сказал, чтобы я об этом тут же и забыл, – сказал он.
А мы без него, он и знать не будет.
- Ага, а на кого сразу подумают? На тех, кто уже был в полиции, – возразил Федор.
- Можно его убить и труп оттащить куда-нибудь за село, – на сей раз не очень уверенно продолжал гнуть свое Степан.
- Ну да, а тянуть в воздухе? – снова забросив удочку, Василь с усмешкой глянул на Степана.
- Почему, в воздухе? – не понял Стенпан.
Потому что по земле ночью не потянешь – комендантский час, всюду патрули. Особенно в последнее время.
Степан молчал, раздумывая над аргументами Василя. Надолго воцарилась тишина. Наконец, и у Федора клюнуло. Снимая рыбу с крючка, он и сам предложил:
- А что, может, и правда попробуем, а, хлопцы? А то он совсем уже распоясался.
- Конец свой чувствует, гад! – сказал Василь.
- А я вам о чем говорю? – обрадовался поддержке друга Степан.
- Можно, конечно, если осторожно, – поддержал и Василь, усмехнувшись.
Все переглянулись. В это время в небе появилась целая эскадрилья «мессершмидтов».
- Наверное, наших полетели бомбить, гады. Ничего, скоро уже летать не будут, – сжал кулаки Федор.
- Ладно, хватит рыбачить, давайте обсудим детали операции.
Все тут же свернули удочки и сгрудились вокруг Василя.
В доме Горобцов уже укладывались спать, когда кто-то осторожно постучал в окно.
- Кто бы это мог быть? – испуганным шепотом спросила Матрена Горобец, мать Юхима, сухая, старая, с выцветшим лицом и бесцветными глазами женщина.
Когда мать стала чувствовать себя хуже, Степан попросил бабушку переселиться к ним, чтобы было кому за больной приглядывать. Юхим одобрил просьбу сына и старуха месяц назад переселилась в эту хату.
Стук повторился. Поднял голову со своей постели Степан.
- Мама, кто там? – спросила Татьяна, невестка.
- Не знаю, спи!
Матрена встала, накинула на ночную сорочку старую кофточку и, не зажигая лампы, подошла к окну.
- Кто там?
- Откривать, пашалюста.
Ночь была абсолютно беззвездной и из-за мрака были плохо видны лицо и одежда человека, стоявшего за окном, но по акценту было ясно, что это, скорее всего, немец. Матрена вышла в сени, постояла у двери, раздумывая, открывать или нет, потом все-таки открыла. На пороге она увидела трех человек в немецкой форме, с автоматами через плечо, но без головных уборов. Матрена онемела.
- Не бойтесь, пашалюста, мы не фраги. Мы антифашист… Можно зайти?
Все трое без всякого лукавства и подвоха смотрели прямо в глаза старой женщине и та каким-то тайным чувством поняла, что они не врут. Она поверила им, что они не обидят ни ее, ни ее детей и внуков.
- Проходите, – она чуть отошла от двери, пропуская немцев внутрь.
- Спазиба.
- Только я вас попрошу не шуметь, у меня невестка болеет, а внук уже спит.
- О, krank! Ich verschtehe! Ми не будет шуметь.
Матрена переводила взгляд с одного немца на другого, а Степан, лежа в своей постели, наблюдал за ними. Татьяна Горобец натянула одеяло до самого подбородка и почувстсвовала, как все ее тело стала покрывать мелкая дрожь.
- Мы есть антифашист, – снова заговорил тот немец, который просил открыть дверь. – Wir wollen keine Krieg. Мы не хотеть война. Нас заставить. Мы никого не убивать. Нас Бергман хотеть schie;en – расстрельять.
Матрена молча слушала и кивала головой.
- Ми у вас мало отдохнуть и пойти дальше, в лес, к партизан. Ми им сдаться и будет вместе воевать с фашизм.
Немец облизал языком пересохшие губы. Степан посмотрел на часы с кукушкой, висевшие на стене недалеко от двери – вот-вот стукнет двенадцать, но о том, чтобы выйти сейчас из дома не могло быть и речи. Мать ни за что не выпустит. Да и не известно, как себя будут вести немцы, а он ведь теперь единственный мужчина в доме. К тому же, ни мать, ни бабушка теперь точно до утра не сомкнут глаз. «И дернул же их черт прийти сюда именно в этот день и именно в это время». Степан снова посмотрел на немцев, которые уже сидели на лавке, а бабушка Матрена стояла у печи с зажженной лампой.
- Хитлер убить майне киндер, майн папа, война сжечь майне хаус, дом. Я ненавидеть война, я ненавидеть Хитлер! Все равно война скоро конец, Хитлер капут, но у меня больше нет дети, папа.
На глазах у рассказывавшего все это немца выступили слезы.
- Ну, вы ложитесь, отдохните, я приготовлю постель.
- Nein, nein! Нет! Мы нельзя. Мы скоро идти, ошень скоро, мы должны идти еще темно. Нас уже искать хауптштурмфюрер Шварц.
«Скорее бы уже ушли!» – подумал про себя Степан.
Бабушка Матрена была тронута таким откровенным признанием, даже больная мать присела на печи, вслушиваясь в слова немцев, дрожь понемногу отступила. Она переглянулась со свекровью – они обе не знали, что делать.
В том, что взбунтовавшиеся немцы пришли в хату Горобцов, не было ничего неожиданного – дом стоял на самом краю села, и отсюда легче всего было уйти. Но откуда было знать им, что эта хата служила своеобразным перевалочным пунктом и для партизан из отряда Штанько. Едва ли не перед каждой операцией, которую партизаны проводили в Чумаках, они останавливались здесь, иногда даже никого из хозяев не предупреждая. Вот и в эту ночь, как говорится, на огонек сюда заглянул небольшой отряд во главе с заместителем Штанько Савичем. Сам Штанько после случая с Буряком, которого дважды едва не схватил Пудович (точнее, один раз арестовал, а второй раз Ивану Демьяновичу пришлось прятаться в куче коровьего перегноя) решил по полной рассчитаться с начальником сельской полиции. Он отдал приказ ликвидировать Пудовича и, по возможности, уничтожить всех полицаев в Чумаках. Савич отобрал себе восемь человек самых надежных бойцов, а в хате Горобцов они решили остановиться для того, чтобы четче разузнать обстановку в селе на данный час. Либо Юхим, либо его сыновья им всегда были в этом помощниками.
Но в этот раз случилось непредвиденное – в доме Горобцов оказались немцы. И только мгновенная реакция Степана спасла ситуацию.
Когда раздался условный стук в окно (два коротких, один длинный), Татьяна Горобец вздрогнула:
- Это наши, партизаны, – с испугом в голосе зашептала она.
Немцы тем не менее услышали этот шепот и застыли от неожиданности. Они ведь тоже понимали, что может произойти, если их здесь увидят партизаны. Те ведь не знают цели их прихода сюда. Бабушка Матрена едва не выронила лампу из рук. В этот-то момент Степан выпрыгнул из своей постели, подбежал к бабушке и выхватил у нее лампу.
- Айн момент! – крикнул он немцам перед тем, как выскочить в сени.
Открыв дверь, он оказался лицом к лицу с партизаном, которого Савич отправил вперед.
- Привет, Горобец! – партизан протянул Степану свою руку. – Всё спокойно? Можно войти?
- Кто с вами? – пожимая руку партизана, поинтересовался Степан.
- Савич.
- Веди меня к нему.
- В чем дело, малый?
- Я сказал, веди меня к командиру!
Но вести далеко не пришлось: Савич с остальными прятался на заднем дворе за хлевом. Степан коротко рассказал Савичу о том, что в их доме находится три немца и при этом необычных немца – антифашиста, которые сами ушли из расположения полка, где их якобы уже разыскивают. А Бергман приказал их расстрелять.
- Ты ничего не путаешь, Степан? – уточнил Савич.
- Хочешь, зайди сам переговори с ними.
- Они при оружии?
- Да, с автоматами, но без пилоток и касок. Явно одеты не по форме.
Савич снял картуз и стал чесать макушку.
- Нужно это проверить, командир, – произнес тот партизан, который и привел сюда Степана. – Не провокация ли это?
- Проверить нужно, может и правда. Немцев, вон, наши войска погнали. А погибать не всем охота. Ты, вот что, Сашко, давай со Степкой в хату, а мы пока будем здесь ждать.
- Понял!
Сашко хотел было уже двигаться, но Степан его притормозил.
- Скажите, а что сегодня намечается?
- Командир приказал с Пудовичем разобраться, – ответил Савич.
- Правда! – даже вскрикнул от неожиданности Степан, но тут же осекся и прикрыл рот ладонью.
- Тиш-ше, дурра! – шикнул на него Савич.
- Я хочу с вами.
- Не тяни время, Степан. У нас его не так много, – строго произнес Савич.
И Степан с Сашком тут же направились в дом. Через несколько минут они вышли.
- Так и есть, командир! Немцы шли к нам сдаваться, они не хотят вовевать за своего фюрера. Что делать будем?
- А они нам здесь не помогут? – спросил кто-то из партизан.
- Вряд ли! Они боятся, что их уже ищут. Немцы-то своих в лицо знают.
- Тогда вот что. Сашко возьми Степана и отведите немцев в наш лагерь, доложите Штанько все, как есть, а там пусть сам думает, как быть.
- Есть!
- А я хочу с вами, товарищ Савич. Мы с хлопцами и план разработали, как убрать Пудовича.
- С какими хлопцами?
- Ну, с Васькой Буряком и Федькой Срибным.
- Приказы командиров не обсуждаются, товарищ Горобец.
Степан недовольно опустил голову и что-то пробормотал себе под нос. Но дальше настаивать на своем не решился.
- Пошли! – тронул его локоть Сашко.
- Эй, только автоматы у них заберите сразу, – вдогонку произнес Савич.
Успешно миновав немецкие патрули, партизаны добрались до хаты Пудовича. Оставалось дело за малым: выяснить, дома ли начальник полиции. И, главное, не наделать ненужного шума. Осторожно обошли хату со всех сторон, всмотрелись в закрытые ставни. Ни щелочки, ни огонька.
- Ни хрена не видно, командир, – зашептал один из партизан.
- Я и сам вижу, что ни хрена не вижу, – недовольно проворчал Савич. – Видно, придется рисковать. Разведка выяснила, что Пудович после пожара больше не ночует в участке. Ну, и где ему тогда быть, как не дома? Петро, стучи в окно и на всякий случай там и задержись. А ты давай к другому окну, – приказал он тому, который первый заглянул во все окна. Это был наш старый знакомый Вовик. – Мы его не должны упустить.
Все распоряжения отдавались шепотом. Петро, высокий, упитанный боец подошел к торцевому окну – именно рядом с ним стояла кровать Пудовича. Сняв с головы картуз с красной лентой поперек, Петро сначала робко, потом чуть смелее постучал.
- Кто там? – почти сразу же раздался полусонный голос Пудовича.
Савич удовлетворенно кивнул: клиент был дома.
- Открой Данило, пан комендант срочно требует.
- Ты кто такой?
- Да я это, я, не узнаешь? – Петро уже вошел во вкус.
Савич довольно улыбался.
- Шмалий, что ли? – Пудович встал, надел штаны и стал натягивать сапоги.
- Ну!
- Поди открой, спроси, что надо, – Пудович кивнул жене.
Та, словно что-то предчувствуя, с трудом нащупала юбку и кофту и, не зажигая лампы, вышла в сени. Пудович в это время вытащил из-под подушки пистолет, передернул затвор.
- Вот, черт, один патрон остался, – выругался он.
Савич для большей убедительности начал стучать в дверь. Послышался шум выдвигавшихся засовов, Савич с еще двумя партизанами приникли к стене, растворившись в темноте.
- Сейчас, сейчас открою, не шуми.
Дверь, наконец, отворилась и показалась голова Докии.
- Черт тебя принес, хмель, никакого покоя…
Она не успела договорить – Савич закрыл ей рот ладонью и зашептал в самое ухо:
- Ты баба не дура, будешь молчать, живой останешься.
Он толкнул ее в объятия одного из своих бойцов, тот тут же утащил ее подальше за дом. А в это время Савич с двумя партизанами вошли в дом. В сенях было темно, кто-то за что-то зацепился, зашумел. Чертыхнулся негромко.
- Что тут за шум? Докия, Шмалий? – дверь хаты неожиданно открылась, и в сени выглянул сам Пудович.
Савич даже вздрогнул от неожиданности. Взгляды их в полной темноте пересеклись. Пудович понял, что его обманули и тут же поднял руку с пистолетом. Почувствовав это, Савич резко дернул свою руку в направлении Пудовича, сильно толкнув его. Пудович влетел в комнату, упал и сильно ударился головой о печь. В этот момент раздался выстрел – Пудович, падая, успел нажать на спусковой крючок. Выстрел пришелся в потолок и сверху посыпалась штукатурка, засыпав глаза хозяину хаты. Савич с помощниками тут же набросились на плотно сбитого полицая, воткнули ему в рот тряпичный кляп и, повернув на живот, заломали руки. Крепко связав их кожаными ремнями, все трое с трудом подняли полицая с пола, и Савич толкнул его в спину револьвером.
- Давай, шагай, сволочь фашистская!
Пудович как-то сник, ноги его отказывались идти. Он понимал, что это конец, и никто за него мстить не будет. Его больше тянули, чем он сам шел. Он сопел, начиная задыхаться с кляпом во рту. Вертел головой по сторонам: то ли думал, как убежать, то ли ждал неожиданного для партизан появления немецких патрулей. К счастью, патрулей удалось избежать. Вывели за село, там, на холме, на высоком месте, высился старый граб.
- Куда его? – спросил Петро.
- Давай здесь. Вешай веревку на сук.
Петро быстрым, опытным взглядом оценил, какая из веток выдержит дебелое тело полицая, подобрав подходящую, раскрутил веревку и забросил ее вверх. И тут Пудович начал крутиться и вырываться, ему даже удалось избавиться от кляпа, но крикнуть он не успел – получил прикладом карабина в лоб. Пудович упал и стал скатываться вниз с холма. Но Савич придержал его тело и кивнул своим, они снова подняли полицая на ноги. Петро уже завязывал на одном конце веревки петлю, которую вскоре и надели на шею Пудовича.
- Объяснить предателю, за что мы его казним? – спросил Вовик.
- Зачем? Он и так отлично знает все свои грехи.
Избавления уже никакого не было и Пудович, собрав силы, пнув стоявшего ближе всех к нему Вовика между ног. Партизан согнулся, открыв рот, словно рыба в воздухе, хватая кислород.
- Ах ты, с-сука! Дерешься? – Петро врезал Пудовичу кулаком в глаз.
Полицай попятился назад, петля затянулась и двое партизан, державших веревку, резко за нее дернули. Тело Пудовича затрепыхалось в предсмертных судорогах. Закрепив веревку на высоте полуметра от земли, партизаны отошли в сторону.
- Что будем делать, Павло? – обратился Петро к Савичу.
- Уходить в лес. На сегодня мы свое задание выполнили.
Утро выдалось пасмурным. На низком небе висели, закрывая солнце, тяжелые серые тучи. Дул влажный ветер. С остервенением он срывал с деревьев зеленые листья, долго гоняя их в воздухе, сгибал почти до самой земли молодые, неокрепшие стволы деревьев, грозя совсем вырвать их вместе с корнем. Тучи готовы были в любой момент сорваться и упасть на землю стеной дождя. Испуганные птицы носились над самой землей с чириканьем, пытаясь найти себе где-нибудь укрытие.
В такую непогодь не хотелось высовывать из дома даже носа. И только одинокая, сгорбенная фигура женщины с небольшим узелком в руках подошла к дереву на холме, долго стояла, глядя на раскачивавшийся на ветру труп человека, затем подошла к нему, обняла за ноги, постояла еще некоторое время. Стояла молча, без слез и рыданий. Затем отстранилась, подняла голову вверх, чтобы видеть лицо покойника, перекрестила его дважды и пошла прочь, подальше от этого места. Это было Докия Пудович, теперь уже вдова бывшего начальника сельской полиции.
По селу быстро разнеслась весть, что ночью кто-то повесил Пудовича. Многие облегченно вздохнули, прошептав одними губами: «Слава тебе, господи», или что-то в этом роде, а старики лишь молча перекрестились. Вернувшийся из леса Степан Горобец рассказал друзьям, как это произошло, и Василь Буряк был очень недоволен тем, что его опередили. Половина полицаев просто разбежалась в разные стороны, боясь, что они станут следующими в очереди на казнь, остальные едва ли не в чуланах и погребах прятались в собственных домах. Бергман приказал сурово наказать селян, а всех из списка Пудовича немедленно арестовать. Впрочем, подпольщики не стали дожидаться расправы и сами исчезли из села. В бессильной злобе от неудач, капитан Шварц приказал сжечь дома всех, кого хотя бы немного подозревали в сотрудничестве с партизанами. Сожгли дом и Горобцов.
А в завершение дня всех немцев, которые отказывались воевать, подполковник Бергман приказал расстрелять на глазах у всего села, как бы подчеркивая этим, что никому не будет снисхождения, даже своим. Помимо трех своевременно ушедших к партизанам солдат, в гарнизоне осталось еще несколько антифашистов.
30.
Урожай сорок третьего года выдался богатым. В Германию шли эшелоны за эшелонами, но следовало уже подумать и о весеннем урожае. Поражения поражениями, но никто в начале сентября 1943 года не мог сказать, как долго еще продлится на Украине немецкая власть. Потому и настаивал Бергман на севе озимых немедленно. В помощь селянам он даже выделил целый взвод немецких солдат, знакомых с крестьянским трудом у себя на родине, в Германии. Как ни странно, общая работа сблизила немецких крестьян с украинскими, они даже шутить друг над другом стали, каким-то образом понимая, не только то, что это шутки, но и самый их смысл.
Техники почти никакой не было, приходилось впрягать в бороны и плуги оставшихся на хозяйстве коров, а то и самим женщинам надевать лямку. Веселого, конечно, в такой посевной было мало. Работать большинство не хотело. Но тут в поле появился Иван Буряк. Сам впрягшись в плуг, он тянул лямку и приговаривал соседям слева и справа:
- Сейте, люди, сейте. Это уже наш хлебушек будет.
И слова эти окрыляли, придавали новых сил. Пшеница и рожь, ячмень и рапс. Небольшие дожди поливали землю и это тоже радовало крестьян:
- Земле нужна влага. Хороший урожай будет.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Немецкие войска к концу лета сорок третьего года откатились от Волги к Днепру. В результате летних боев силы немецкой Восточной армии оказались крайне ослабленными. Пополнить дивизии людским составом, а также восполнить потери в технике и сохранить на необходимом уровне боеспособность соединений не представлялось возможным. Почти третью часть всех соединений пришлось превратить в дивизионные группы, которые имели в своем составе примерно по одному усиленному полку. Боеспособность же советских войск постоянно возрастала, даже несмотря на огромные потери в живой силе, понесенные за первые два года войны. Усиление произошло за счет привлечения призывников из Сибири, а также производства мощной военной техники – танков, самоходных орудий, пушек, самолетов.
К сентябрю фронт Восточной армии представлял собой в основном сплошную линию, и только между группами армий «Юг» и «Центр» оставалась незакрытой одна брешь. Однако прочность вновь созданного фронта оставляла желать много лучшего. Отсутствовали сколько-нибудь значительные резервы. Дивизии были измотаны в боях, их численность и вооружение свидетельствовали, что они будут не в состоянии выдержать новые тяжелые испытания. На огромных участках фронта позиции были оборудованы плохо, растянутость фронта отдельных соединений не позволяла немцам создать достаточную оперативную плотность войск даже в главной полосе обороны, не говоря уже о строительстве глубоко эшелонированной и хорошо оборудованной системы обороны. Проблема численности соединений, которая красной нитью проходила через всю Восточную кампанию, начала приобретать все большую остроту. Становилось совершенно очевидным, что Гитлер поставил перед воо-руженными силами на Востоке такую задачу, которая была им не по силам.
Еще в середине августа 1943 года Гитлер, поняв, что выиграть войну на Востоке уже не удастся, решил закрепить за собой хотя бы часть захваченных территорий за счет строительства многочисленных укреплений для сдерживания Красной Армии. Он требовал, чтобы солдаты вермахта защищали позиции на Днепре любой ценой. С этой целью 11 августа фюрер отдал приказ соорудить на Днепре Восточный вал. Уступая в Европе по протяженности только Волге и Дунаю, Днепр представлял собой серьезную естественную преграду для войск: скорость его течения доходит местами до 2 метров в секунду, ширина – до 3,5 километра, а глубина – до 12 метров. Высокий обрывистый правый берег господствует на большом протяжении над левым, низким. Враг не только укреплял правый берег Днепра, но и создавал сильные предмостные укрепления на левом. По замыслу Гитлера, линия должна была служить барьером, защищающим Европу от большевизма. Обладая плодородными районами Западной Украины, железной рудой Кривого Рога, марганцем и цветными металлами Запорожья и Никополя, румынской, венгерской и австрийской нефтью, Германия могла бы продолжать войну длительное время.
Восточный вал состоял из нескольких линий, нескольких оборонительных рубежей. Первый из них, если идти с севера на юг, «Пантера», был создан в полосе групп армий «Север» и «Центр». На севере укрепления были возведены примерно от Витебска и включали две полосы обороны. Первая из них проходила по берегам Псковского озера, рек Великой, Псковы и Черехи. Вторая же тянулась по западному берегу реки Великой и реке Нарова до Балтийского моря у Нарвы. В числе средств обороны были противотанковые рвы, минные поля, проволочная сеть и пулеметные площадки.
Линия «Вотан» тянулась от Азовского моря, вдоль правого берега реки Молочной до Днепровских плавней. Она должна была соединяться с линией «Пантера», создавая непрерывный Восточный вал от Азовского моря до Балтийского. Он проходил по Керченскому полуострову, реке Молочной, Днепру в его среднем течении, реке Сож до Гомеля, восточнее Орши, Витебска, Невеля, Пскова и севернее Чудского озера по реке Нарове.
В дополнение к оборонительным мерам, 7 сентября силы СС и вермахта получили приказ полностью опустошать территории, с которых приходилось отступать, с тем, чтобы замедлить продвижение Красной Армии и попытаться усложнить снабжение ее соединений. Этот приказ о тактике «выжженной земли» проводился в исполнение неукоснительно, сопровождаясь массовым истреблением мирного населения.
Немецкое сопротивление было ожесточенным — яростные бои шли за каждый город и каждую деревню. Вермахт широко использовал арьергарды: даже после отхода основных немецких частей в каждом городе и на каждой высоте оставался гарнизон, тормозящий продвижение советских войск. Однако к началу сентября в полосе наступления Центрального фронта советские войска рассекли немецкий фронт и в образовавшуюся брешь устремились к Днепру. 21 сентября они освободили Чернигов в ходе Черниговско-Припятской операции. Манштейн запросил в помощь 12 новых дивизий в последней надежде остановить наступление, но резервы немцев и так были опасно истощены, и 15 сентября он получил приказ уходить за Днепр. Однако занять прочную оборону по всему протяжению реки немцы не успели: 21 сентября первыми вышли на Днепр и на следующий день с ходу форсировали его войска 13-й армии Центрального фронта в районе Чернобыля. А 22 сентября, такого же успеха добились войска Воронежского фронта в излучине в районе Великого Букрина.
Одновременно с Центральным и Воронежским фронтами продвигался к Днепру и Степной фронт. Особенно успешно наступал 1-й механизированный корпус генерала Соломатина, составлявший подвижную группу 69-й армии.
Из 19 армий четырех фронтов, почти одновременно подошедших к Днепру с 22 по 30 сентября, войска двенадцати армий форсировали эту реку и захватили на правом берегу Днепра 23 плацдарма. К сожалению, за войсками не успевали двигаться тылы. Они растянулись и не смогли организовать своевременное и бесперебойное снабжение войск горючим и боеприпасами. Нехватка горючего повлекла за собой большое отставание переправочных средств, особенно тяжелых понтонов и артиллерии усиления. Недостаточная обеспеченность боеприпасами не позволила осуществить в полной мере надежную артиллерийскую поддержку войск при форсировании Днепра в первый период. Поэтому многие дивизии и даже армии форсировали Днепр преимущественно ночью без артиллерийской подготовки. Войска широко использовали подручные средства, что для гитлеровцев было полнейшей неожиданностью. В Красной Армии было достаточно переправочных средств, в том числе тяжелых мостовых переправ. Но в связи с их отставанием и трудностями их доставки к реке создавалась задержка форсирования, главным образом, танков и артиллерии. Кроме того, выйдя к реке, нельзя было медлить. Промедление давало время противнику на организацию обороны противоположного берега. Решение переправляться на плечах отходящего противника, переправляться с ходу в тех условиях было смелым и вполне оправданным в сложившейся обстановке. Огромной была и помощь гражданского населения. Чего стоит только настоящий подвиг, совершенный всего лишь одной уже немолодой женщиной.
Вечером части третьей гвардейской танковой армии вышли к Днепру. Впереди, как и положено, были разведчики. Часов около 11 вечера они услышали осторожный плеск воды. Присмотрелись. С того берега Днепра к ним плыла лодка. Командир Перепелица тут же принял решение: если это перебежчик – примем; если это диверсия – мы ее обнаружим. Но вот лодка приблизилась. В ней – немолодая женщина. Вышла из лодки и обратилась к командиру:
- Товарищ командир, я живу недалеко, на той стороне. Увидела наши войска и решила помочь. Могу перевезти бойцов на тот берег. Зовут меня Мария Николаевна Шевчук.
Предложение было столь неожиданным, что Перепелица не решился сам принимать решение, связался по рации с командиром полка. Тот, почти не задумываясь, дал свое согласие. Услышав ответ комполка, женщина приосанилась:
- Пять-шесть человек моя лодка выдержит. А немцев на той стороне нет. Они километров двенадцать-пятнадцать отсюда. Окапываются.
И началась переправа. Весла женщина не доверяла никому, гребла сама. Первая пятерка там. К лодке привязали канат. Еще пять человек село в лодку. Мария Николаевна дернула за канат, и лодку потянули к другому берегу. А назад плыла сама, отказалась, чтобы лодку и сюда тянули. Так продолжалось до рассвета. Подоспела армейская кухня. Переправили и ее. Набрав еды в свой армейский котелок и ополоснув ложку в Днепре, Перепелица угостил Марию Николаевну. Утром доложил командиру полка, сколько человек переправила бесстрашная женщина. И появился приказ: «За мужество и отвагу наградить орденом Отечественной войны Марию Николаевну Шевчук». Ей вручили орден. А она в ответ лишь низко поклонилась полку, стольному граду Киеву и пожелала своим солдатикам скорейшей победы.
Во время форсирования Днепра маршал Георгий Константинович Жуков, координировавший действия Воронежского и Степного фронтов во время Черниговско-Полтавской операции, наблюдая, с какими жертвами приходилось советским солдатам и офицерам преодолевать большую водную преграду, был необычайно доволен. Никогда не останавливавшийся перед многочисленными жертвами со стороны своих войск ради достижения поставленной цели, Жуков приговаривал:
- Все хохлы – предатели! Чем больше в Днепре утопим, тем меньше после войны придется выселять в Сибирь!
На фронте 1-й танковой армии вермахта, проходившем на участке от Чигорина до Никополя, русские, потерпев неудачу при попытке ликвидировать немецкий плацдарм в районе Запорожья, форсировали Днепр между Днепропетровском и Кременчугом и на широком фронте прорвали оборону немецких войск по Днепру. Силами примерно до 100 дивизий, в числе которых было много танковых частей и соединений, они нанесли удар в западном направлении и вышли к Кривому Рогу. Группа армий «А», правое крыло которой еще удерживало оборону по Днепру в его нижнем течении, развернулась от Никополя фронтом на запад. Теперь линия фронта проходила через Кривой Рог и западнее Кировограда. Группа армий «Юг», отведя назад вслед за 1-й танковой армией войска правого крыла 8-й армии, первое время продолжала удерживать в полосе этой армии старые позиции. В результате этого здесь образовался новый выступ фронта, сильно вытянутый на восток. Советские войска, используя благоприятную обстановку, охватили с севера и юга полтавскую группировку, 23 сентября разгромили ее и устремились на Кременчуг.
29 сентября 1943 года Сталин подписал директиву Ставки Верховного главнокомандования о нанесении главного удара в общем направлении на Черкассы, Ново-Украинку, Вознесенск с задачей разгрома кировоградской группировки противника. Своим левым крылом Степному фронту предписывалось наступать в направлении на Пятихатки и Кривой Рог с целью выхода на тылы днепропетровской группировки врага. В соответствии с полученной задачей командование и штаб Степного фронта приступили к планированию новой, Нижнеднепровской операции, а тем временем части одна за другой выходили к Днепру на фронте от Черкасс до Днепропетровска.
План дальнейших действий фронта, подготовленный его командующим генералом армии Иваном Степановичем Коневым, заключался в том, чтобы форсировать Днепр с ходу на широком фронте. Главным направлением было избрано Переволочная–Кривой Рог. Предстояло разгромить кировоградско-криворожскую группировку противника. Операцию предусматривалось провести в два этапа. Во время первого этапа было намечено форсировать Днепр и захватить плацдармы на его правом берегу. Первый этап был разработан более подробно. Что касается второго, то здесь план намечался ориентировочно. Более подробное планирование второго этапа зависело от результатов форсирования Днепра и масштаба захваченных плацдармов за рекой. 3 октября Ставка утвердила этот план без существенных поправок.
7 октября советские войска, захватив предварительно небольшой плацдарм на правом берегу Днепра в районе южнее Киева, ликвидировать который немцам не удалось, перешли в наступление. Основное усилие они сосредоточили вначале между Кременчугом и Днепропетровском, а также в районе Запорожья и Мелитополя. После тяжелых боев, в ходе которых немецкие войска и командование, сознавая решающее значение прочного удержания занимаемых рубежей для всей Восточной кампании, напрягали все свои силы и упорно отбивали натиск превосходящих сил русских, последним удалось 23 октября прорвать фронт 6-й армии в районе Мелитополя. Они отбросили армию за Днепр в его нижнем течении и отрезали Крым, блокировав Перекопский перешеек.
Войска Степного фронта захватили на правом берегу Днепра, на участке Кременчуг-Днепропетровск, пять плацдармов. Таким образом, в конце сентября – начале октября 1943 года Центральный, Воронежский и Степной фронты, нанеся новое поражение гитлеровской группе армий «Юг», освободили почти всю Левобережную Украину, на 600-километровом фронте вышли к Днепру и с ходу форсировали его.
Войска Степного фронта под командованием генерала армии Конева после освобождения Харькова развернули наступление в общем направлении на Полтаву и Кременчуг. Преследуя и уничтожая противника, они 23 сентября выбили его из Полтавы и к концу месяца вышли на участке от Кременчуга до Днепропетровска к Днепру, захватили несколько плацдармов на западном берегу, из которых наиболее значительным был плацдарм юго-западнее Кременчуга.
В ходе ожесточенных боев, длившихся до 10 октября, плацдарм в районе Кременчуга удалось значительно расширить. Отсюда войска фронта должны были вести наступление.
27 сентября 1-я гвардейская армия освободила Амур-Нижнеднепровский район и всю левобережную часть города Днепропетровска. В этих боях погиб командир 152-й стрелковой дивизии генерал-майор В.П. Каруна. Начались бои за полное освобождение Днепропетровска.
В ночь на 2 октября, форсировав реку Днепр в районе речпорта, высадилась десантная группа 195-й гвардейской дивизии, которой командовал полковник Сучков. Семь дней и семь ночей 59 десантников во главе со старшим лейтенантом Романом Стародубцевым стояли насмерть в неравном бою с фашистами, но плацдарм до подхода основных сил удержали.
К началу октября Конев подготовил и согласовал с представителем Ставки Верховного Главнокомандования Маршалом Советского Союза Жуковым план проведения наступательной операции на криворожском и кировоградском направлениях. Предусматривалось наступление ударной группировки фронта с занятого плацдарма в общем направлении на Пятихатки и Кривой Рог, после овладения Пятихатками продолжать развитие успеха в сторону Апостолово с целью отрезать пути отхода на запад днепропетровской группировке противника, упорно оборонявшейся южнее, против Юго-Западного фронта. План был утвержден Ставкой 3 октября.
Не имея достаточных сил (операция готовилась в ходе непрерывных наступательных боев, продолжавшихся уже два месяца), генерал Конев произвел решительное сосредоточение сил на плацдарме. В дополнение к действовавшим там 37-й армии (командующий генерал М. Н. Шарохин) и 7-й гвардейской армии (командующий генерал М. С. Шумилов), туда были введены 57-я армия (командующий генерал Н. А. Гаген) и 5-я гвардейская армия (командующий генерал А. С. Жадов). При этом силами 5-й гвардейской армии был произведен решительный и скрытный маневр: армия снялась с плацдарма в районе Кременчуга, передав свои позиции 4-й гвардейской армии, переправилась на левый берег Днепра, совершила 100-километровый марш вдоль фронта на юго-восток, затем снова переправилась на правый берег Днепра на плацдарм у Куцеволовки. Этот смелый маневр, увы, почему-то остался почти неизвестен. Кроме того, на плацдарм была скрытно введена ударная группировка фронта - 5-я гвардейская танковая армия (командующий генерал-полковник танковых войск П. А. Ротмистров) и 7-й гвардейский механизированный корпус (командир генерал-лейтенант танковых войск И. П. Корчагин). Все эти переброски войск немецкая разведка обнаружить не смогла. С воздуха войска фронта поддержи-вала 5-я воздушная армия (командующий генерал-лейтенант авиации С. К. Горюнов).
Против войск Степного фронта действовали части немецких 1-й танковой армии (командующий генерал кавалерии Эберхард фон Макензен) и 8-й немецкой армии (командующий генерал пехоты Отто Велер) группы армий «Юг» (командующий генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн). Здесь находились 24 дивизии и два авиационных корпуса из состава 4-го воздушного флота (командующий генерал-полковник Отто Десслох, свыше 700 самолетов). Естественно, что основная масса этих сил была сосредоточена против наиболее крупного плацдарма, там спешно оборудовались сильные оборонительные позиции. Направление советского главного удара предусматривалось в стык немецких армий.
Утром 25 октября 152-я стрелковая дивизия овладела населенными пунктами Краснополье и Кайдаки, а 39-я гвардейская стрелковая дивизия – Лоцманской Каменкой. До 12 часов того же дня Днепропетровск был полностью освобожден от оккупантов.
Перед тем, как оставить город под натиском советских войск, немцы обязали горожан уйти из Днепропетровска. 21 сентября 1943 года мирному населению было дано распоряжение отправляться пешком на Западную Украину. Людям разрешено было покидать родные места по четкому маршруту: ул. Полевая, ул. Кооперативная, ул. Философская, ул. Шмидта и ул. Рабочая. А Запорожское шоссе было недоступно для горожан, так как по нему ретировались немцы. Когда через месяц в город вошли освободители, перед ними предстала жуткая картина разрушенного Днепропетровска, в котором практически не было ни души...
2.
Стояли прохладные октябрьские дни. Очень часто шли затяжные осенние дожди. Но даже непогода не пугала хлопцев. Они, как и раньше, собирались вместе, делились тем, что знали про события на фронтах, по заданию Ивана Буряка расклеивали или разбрасывали листовки и думали, как бы получше насолить немцам. Собрались они и в этот вечер.
- Слышали? Наши уже Днепр форсировали, – порадовал друзей Василь.
- Наверное, скоро уже и здесь будут, – предположил Степан Горобец.
- Известно, будут. А нам нужно их как-то встретить. Что-то нужно придумать… – Василь не нашел слов, чтобы выразить свои мысли.
- Может, немца убить еще одного? – неуверенно предложил Степан.
- И что это даст? Сколько их уже перебили, да только наши же селяне и отдуваются. Лучше уж пушку или танк подорвать, – наконец заговорил молчаливый Федор Срибный. Его длинные волосы трепетали на ветру.
- А что, это идея, – повеселел Василь. – Только как ее выполнить?
- Я знаю, как, – уверенно произнес Федор и чувствовалось, что вынашивал он этот план уже довольно давно и обдумал все его варианты. – Только нам без Мыколы Ротенберга тут не обойтись.
На берегу Саксагани, где до войны стояли колхозные коровник и конюшня, немцы разместили свои военные склады, в которых находились снаряды, патроны и запасные части для техники. План Федора был слишком смелый и рискованный, ведь склады охранялись, как ничто другое в селе. И кара за нападение на склад будет чрезвычайно жестокой. Все это ясно осознавали хлопцы. Но желание сделать как можно больше для победы своего народа, приблизить освобождение родного села перевешивало.
Федор посвятил друзей в свой план. Его приняли единогласно.
С радостным чувством и сладостным предвкушением удачи хлопцы направились к хате Якоба. Старосты не было дома. Дверь открыла его жена Галина.
- Вам кого хлопцы?
- Мыкола дома? – спросил Василь.
- Он в сарае что-то мастерит.
- А, ну извините, теть Галя, мы пойдем к нему.
Хлопцы отошли чуть назад и по широкой тропинке, через садик, пошли к сараю. Мыкола сидел на табурете посреди сарая и примеривался к доске.
- Здорово, Мыкола!
Неожиданный приход хлопцев удивил того.
- Привет! Решили в гости прийти?
- А ты и не рад? – лукаво произнес Степан, осматривая сарай.
- Нет, почему же. Только я не понимаю, чем вызван этот визит.
Сейчас поймешь, – Василь подошел к Мыколе и присел на ящик с разной рухлядью. – Скажи, Мыкола, ты хочешь нам помочь?
- Смотря в чем.
Василь миниуту колебался, стоит ли посвящать сына старосты в их план. Но все таки произнес:
- В добром деле, Мыкола.
- Мне не трудно и помочь, если я так нужен.
- Очень нужен, – вставил Степан.
Мыкола отложил в сторону стамеску и обвел по очереди взглядом друзей.
- Вот и хорошо! Федька, расскажи ему свой план, – Василь слегка подтолкнул друга.
Федор тут же коротко ввел Мыколу в курс дела.
- А чем же я тут смогу помочь? – удивился тот. – Это вы могли сделать и без меня.
- Конечно,– согласился Федор. – Но дело в том, что мы не знаем расположения немецкой техники, тебе же доводилось там бывать, а хоть и не доводилось, ты можешь в любой момент запросто туда пройти. Ты же сын старосты села, к тому же, наполовину немец, тебе все разрешено.
- Был я там однажды, приблизительно знаю, где что стоит. Да еще у брата Вани уточню, он там был несколько раз… Хорошо, я согласен. А когда туда нужно идти?
- Мы с хлопцами подумали и сошлись на тринадцатом числе, – немного подумав, сказал Василь. – По сведениям моего отца наши войска к тому времени будут от нас очень близко.
- Можно и тринадцатого.
- Ну, тогда бывай! Жди вызова.
Хлопцы попрощались с Мыколой и разошлись по домам.
Однако от намеченной даты пришлось отказаться. Десятого октября с самого утра на село обрушился ливень. Дождь лил, не переставая, целый день. И не было похоже, чтобы он закончился до ночи. Это был обычный затяжной осенний ливень. Василь, набросив на себя отцовский плащ, выскочил из хаты так быстро и неожиданно, что мать не сразу это заметила. А когда заметила, было уже поздно – Василь был уже далеко от дома. Сначала он побежал к хате Горобцов.
- Василь, что случилось? – испугалась мать Степана, открывая двери.
- Ничего, теть Таня. Степан дома?
- Неужели опять что-то придумали? На улице такой ливень, что собаку не выгонишь, а ты бегаешь.
В это время, услышав разговор в сенях, появился и Степан.
- Очень срочное дело, потому и прибежал.
- Что, и Степана под дождь вытащишь? Не пущу! Сам подумай, Василь – ты здоровый хлопец, а Степе достаточно и несколько минут побыть под дождем, чтобы простыть.
- Мам! – Степан недовольно посмотрел на мать.
- И не смотри на меня так! Сказала не пущу, и все.
- Да я никуда сейчас и не собираюсь идти. Мне можно просто с Василем переговорить?
Татьяна махнула рукой и вышла из сеней, а хлопцы остались. Они уселись на бочках с квашеной капустой друг напротив друга. Степан внимательно посмотрел на Василя. Было видно, что он волновался. Впрочем, не меньше волновался и сам Василь.
- Что случилось? – наконец спросил Степан.
- Дождь пошел.
Степан удивленно посмотрел на Василя, пытаясь понять: это шутка или нет. Но по самому Василю догадаться было невозможно.
- Дождь тебя ни на какую мысль не натолкнул? – серьезно спросил Василь и Степан понял, что тот не шутит.
- Нет.
А ты подумай лучше. Ты думаешь, в такую погоду кто-то будет в карауле стоять?
И тут Степан понял, к чему клонил Василь.
- Точно! Как я раньше не догадался? – Степан слегка стукнул себя ладонью по лбу. – А ты молодец, Васька. Так когда пойдем?
- Пойдем вечером. А сейчас нужно бежать еще к Федору и к Мыколе.
- Я сейчас, только оденусь, – Степан спрыгнул с бочки.
- Не нужно, Степ, – остановил его Василь, также спрыгнувший на пол. – Времени еще полно, я сам сообщу хлопцам, а то тебя мать будет ругать.
- Ну и что! А как мы пойдем на дело…
- Так то ж на дело, а это я и сам могу сделать.
- Ну, ладно!
- Часов в одиннадцать подходи к нашей хате.
- Хорошо!
Василь ушел.
Предупредив Федора и Мыколу, Василь наконец-то прибежал домой. На него сразу же набросилась мать. Но Василь ее почти не слышал – он быстро разделся и забрался на теплую печь. Укутавшись в пуховое одеяло, он с наслаждением почувствовал, как оттаивают его набрякшие мышцы, как согревается его тело.
Время шло медленно. Василь никак не мог дождаться, когда маленькая стрелка часов начнет приближаться к цифре одиннадцать. Дождь почти прекратился, и это больше всего угнетало Василя. Он боялся, что к намеченному часу дождь и вовсе закончится и выполнить задуманное будет гораздо сложнее. Но волновался он зря – это было настоящее затишье перед новой бурей: дождь полил с новой силой. В половине одиннадцатого Василь, улучив момент, когда мать вышла из дому, быстро оделся и выскочил во двор, сразу же окунувшись в осеннюю непогоду. Забежав за копну сена во дворе, он наткнулся на Федора.
- Кто здесь? – подавшись назад, спросил Василь.
- Тише! Это я, Федька.
- Чего это ты так рано? Я же сказал, к одиннадцати.
- Да мы с Мыколой тут уже минут десять сидим.
В этот момент совсем рядом в копне кто-то зашуршал и показалась голова Мыколы Ротенберга.
- Был бы Степка, можно было бы уже и идти, – произнес он.
- Он, наверное, с матерью воюет, – вслух подумал Василь.
- Ничего, придет, – уверенно кивнул головой Федор.
Степан пришел минут через десять.
- Ну, все в сборе. Пошли.
Василь первый шагнул в ночной мрак. Дом Буряков стоял ближе всего к бывшей ферме, потому и был выбран в качестве места сбора. Юноши остановились возле магазина. Отсюда было хорошо видно. Склад немецкой техники и боеприпасов освещал прожектор. Видно было, как по берегу, вдоль ферм ходил часовой, укутавшись в плащ-палатку, спрятав туда даже руку с автоматом.
- Там, за конюшней, почти сразу зенитки стоят, – рассказывал Мыкола. – А из окон коровника торчат пулеметы. Один в эту сторону, а два на речку смотрят. А часовых всегда четверо ходит, но сегодня я только одного вижу.
- Ты так подробно все рассказываешь, словно вчера там был, – удивился Василь.
- Вчера там Ванька был, отец его посылал в конюшню за чем-то. Так я у него все и выспросил.
- Ну, молодец, – усмехнулся Федор.
- Вот если бы склады поджечь, это да, – мечтательно произнес Степан.
- Ну да, село освободить до прихода наших было бы еще лучше, – добродушно подколол друга Василь.
- Ну что, пошли? – предложил Федор, заметив, что немец пошел в противоположную от них сторону. – У нас есть пара минут.
Хлопцы перебежками добежали до коровника, который стоял не так далеко от лавки. Бежать было тяжело: дождь поливал, как из ведра, ноги путались в грязи, одежда стала вдвое тяжелее, пропитавшись насквозь водой. Но мальчишки этого не замечали.
- Kurt! – неожиданно из глубины коровника раздался картавый немецкий голос. Часовой обернулся на оклик. – Gehe dich w;rmen!
- Ein verflucht Regen! Donnerwetter! – выругался часовой и направился в помещение.
- Пошел греться, – доложил друзьям Мыкола. Сын немца, он, разумеется, понимал и по-немецки.
- Такого трудно было и ожидать, – довольно произнес Василь.
- Не стоит ждать, пока он снова выйдет, – рванулся было Федор.
- Погоди еще, может, вместо этого другой выйдет, – остановил его Василь.
Но немцы не появлялись.
- Кажется, они уже больше не выйдут. Давай, хлопцы, – скомандовал Василь.
Друзья остановились возле зениток. Их было всего две. Не сговариваясь, хлопцы взялись за одну из них, которая была ближе к речке. Орудие сразу не поддалось, лафет засосала грязь. Сначала его следовало раскачать. В этот момент из помещения склада донесся громкий мужской хохот – немцы веселились. Хлопцы тут же подняли головы и застыли, посмотрев в окна. Однако уже через минуту они снова попытались сдвинуть с места тяжелую зенитку. Наконец, она продвинулась вперед. Друзья облегченно вздохнули. Теперь главное было не останавливаться. Передвигая за колеса, толкая орудие сзади, ребята мало-помалу приближались к воде. Дождь стал утихать.
- Этого еще не хватало, – недовольно, сквозь зубы процедил Федор, со злостью толкая орудие.
Стараясь действовать как можно тише, хлопцы начали топить зенитку. Им повезло – они попали в яму. Мальчишки, сцепив зубы и собрав последние силы, толкнули зенитку. Она перевернулась и спустя минуту исчезла под водой, оставив после себя на некоторое время лишь черную воронку.
- Захлебнулась, – радостно вытирая грязной рукой пот или остатки дождевых капель со лба, тяжело дыша, произнес Степан.
И в этот момент на то самое место, где находились хлопцы, кто-то навел луч прожектора. Ребята, как по команде присели, оказавшись наполовину в холодной воде.
- Неужели нас открыли? – прошептал Степан.
- Цыц! – также шепотом, цыкнул Василь.
Вскоре луч пошел дальше пожирать тьму, прощупывая местность.
- Это они местность прочесывают, – заключил Мыкола.
- Ох, и вода же холодная, – уже не имея возможности сдерживать дрожь, цокая зубами, произнес Степан.
- Ты, как вернешься, сразу на печку греться полезай, а то заболеешь, – советовал Василь.
Они уже вышли из воды и перебежками добежали до лавки. Отсюда их пути расходились. Попрощавшись, хлопцы, весьма собой довольные, разбежались по домам.
Нельзя сказать, что эта затея сошла хлопцам с рук. Всем им хорошо перепало от родителей. А Степан Горобец, к тому же, заболел. Но особенно досталось от отца Мыколе Ротенбергу.
- Ты что, захотел погупить и меня, и сепя? – как всегда при сильном волнении у Якоба появлялся сильный немецкий акцент. – Ты знаешь, на что ты шел? Если бы тебья поймать, с ходу расстреляли бы и меня, а, может, и Ивана. Ведь ты сын старосты села, сын немца. Ты видел, как Бергман расстрелял своих солдат-предателей? А если сын немца сделать такой урон властям, то батько – такой же, раз не остановил сына. А я не только твой отец, у меня есть еще сын, к тому же, я еще не ошень хотеть умирать.
Еще долго лилась складная речь отца. Но за грозной формой слов чувствовалась отцова ласка, любовь, тревога и одновременно гордость за своего сына.
Однако никакие слова, никакие препятствия не могли остановить хлопцев. Они уже задумали некую новую операцию, приближая, по их мнению и по их умению, день Великой Победы.
3.
Войска Степного фронта, с 20 октября переименованного во II Украинский, готовились нанести удар с кременчугского плацдарма в общем направлении на Пятихатки и Кривой Рог. Важную роль в операции генерал армии Конев отводил 5-й гвардейской и 37-й армиям, которые должны были прорвать оборону противника и обеспечить ввод в прорыв 5-й гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова. Перед последней командующий фронтом также поставил задачу: после прорыва главной полосы обороны войти в сражение в стыке 5-й гвардейской и 37-й армий. Главный удар нанести в юго-западном направлении на Пятихатки и обходным маневром с юго-запада и юго-востока овладеть Кривым Рогом. Одновременно частью сил развивать наступление на запад – на Александрию и Кировоград. После овладения Кривым Рогом наступать на Апостолово и отрезать пути отхода днепропетровской группировке противника. Задача армии планировалась на глубину до 100 км со среднесуточным темпом продвижения 20 км. Авиационное обеспечение возлагалось на 1-й штурмовой и 4-й истребительный авиационные корпуса 5-й воздушной армии, которой командовал генерал Горюнов.
Полоса предстоящих боевых действий 5-й гвардейской танковой армии проходила по открытой черноземной степи с множеством балок и оврагов. Большинство дорог не имело твердого покрытия, и осенняя распутица сделала их труднопроходимыми для автотранспорта. Оборона же немцев носила очаговый характер, но позиции войск хорошо прикрывались артиллерийско-минометным огнем и инженерными заграждениями. Все высоты, села и хутора были превращены в опорные пункты, а балки, реки и ручьи – в противотанковые препятствия, прикрытые минными полями.
А тут еще и другие проблемы донимали Ротмистрова: к началу боевых действий доукомплектование армии закончить не удалось и вместо 600 танков она получила ровно вполовину меньше – 300. Более того, техника и вооружение, предназначенные для 5-го гвардейского механизированного корпуса, находились в эшелонах, следовавших из глубины страны. Самоходная артиллерия также находилась в пути и поступала в армию главным образом в ходе боевых действий. Недоставало горючего. Но приказ командующего фронтом следовало выполнить в любом случае.
К исходу дня 14 октября армия передовыми частями вышла на левый берег Днепра. Ширина Днепра в этом районе достигала 600 м, глубина – 4 м. Для переправы танков и самоходно-артиллерийских установок на противоположный берег инженерные части фронта в районе Мишурина Рога и северо-западнее подготовили три переправы по четыре тридцатитонных парома каждая. Для колесного транспорта навели два моста. С помощью этих средств штаб армии планировал в течение 5 ночей перебросить на правый берег Днепра все боевые части. Было принято решение переправу начинать в 18 часов 30 минут, с наступлением темноты, и заканчивать на рассвете – в 6 часов 30 минут.
В ночь на 15 октября начали переправляться танки 7-го механизированного и 18-го танкового корпусов. В указанное время танки по одному выдвигались к урезу воды и грузились на паромы. Делалось все быстро и четко. Над переправой часто появлялись немецкие бомбардировщики. И тогда небо загоралось тысячами красных вспышек от разрывов снарядов скорострельных зенитных пушек. На землю дождем сыпались осколки. Они с шипением булькали в воде, ударялись о каски саперов, дробно стучали по деревянному настилу паромов и причалам. Иногда в небе вспыхивала осветительная бомба, и тогда все заливалось ярким призрачно-мерцающим светом. На серебристой глади Днепра вырисовывался темный островок парома с танком. Вокруг него падали бомбы, вздымая столбы просвечивающейся воды, но паром, мерно покачиваясь, продолжал плыть к белевшему вдали песчаному обрыву берега. К 4 часам утра переправили 130 танков 7-го механизированного и 18-го танкового корпусов. Подразделения немедленно уходили от берега в районы сосредоточения.
А на правом берегу уже кипел бой.
В 8 часов 15 октября войска Степного фронта на захваченном плацдарме начали артиллерийскую подготовку силами гаубичных и минометных полков 5-й гвардейской танковой армии. Затем началось наступление. Немцы, силами частей оборонявшихся здесь 106-й и 282-й пехотных, 1-й кавалерийской СС, моторизованной «Великая Германия» и 6-й танковой дивизий, ожесточенно сопротивлялись, неоднократно переходя в сильные контратаки. Немецкая авиация непрерывно бомбила боевые порядки наступавших войск. 5-я гвардейская и 37-я армии продвигались медленно: сказывались, прежде всего, низкие плотности танков непосредственной поддержки пехоты.
Желая ускорить прорыв вражеской обороны и используя фактор внезапности, Иван Степанович Конев во второй половине дня принял решение ввести в бой 5-ю гвардейскую танковую армию.
- Немец, посчитав, что наше наступление уже отбито, к моменту ввода твоей армии, ослабит внимание, – объяснял Конев Ротмистрову.
После мощного 15-минутного артиллерийского налета в 17 часов 30 минут 15 сентября 181-я танковая бригада 18-го танкового корпуса, обогнав пехоту 95-й и 13-й гвардейских стрелковых дивизий 5-й гвардейской армии, атаковала противника. Часом раньше вошел в прорыв в полосе 57-го стрелкового корпуса 37-й армии 7-й механизированный корпус. Но противник и не думал сдаваться, он также просчитал возможность ввода русскими свежих сил, над их боевыми порядками снова появилась немецкая авиация – группами по 20–80 самолетов она непрерывно бомбила наши наступавшие части. Да к тому же все подступы к деревням и хуторам были заминированы, каждый дом превращен в огневую точку, по боевым машинам вели огонь противотанковые пушки и крупнокалиберные пулеметы. Зачастую поединок решали секунды, воля к победе.
К вечеру танкисты совместно с пехотой 5-й гвардейской и 37-й армий все же взломали оборону противника, продвинулись на 4–5 км и подошли к Орловке, а 7-й механизированный корпус выбил противника из Михайловки.
Всю ночь кипела работа в штабах корпусов и бригад. Организовывалась доразведка противника, уточнялись боевые задачи, взаимодействие. 18-й танковый корпус главные усилия сосредотачивал на направлении Попельнастое, 7-й механизированный — в направлении Лиховки. Но, несмотря на проделанную в течение ночи работу, армия не смогла начать атаку с утра 16 октября. Танковые бригады 18-го корпуса задержались с заправкой, и соединения 33-го гвардейского стрелкового корпуса вынуждены были наступать без поддержки танков. Авиация подвергла бомбежке резервы противника, сделав 415 самолето-вылетов, но ее удары не были согласованы с действиями наземных войск. Завершить прорыв обороны не удалось.
И лишь к полудню 16 октября 18-й танковый корпус подготовился к наступлению и совместно с 95-й и 13-й гвардейскими стрелковыми дивизиями атаковал противника. Удар был довольно сильным – гитлеровцы не выдержали и начали отходить. Однако успех оказался незначительным. Войска, продвинувшись на 7–8 км, были остановлены противником. Несколько удачнее развивались события на левом фланге армии. Бригады 7-го механизированного корпуса, обходя укрепленные пункты, быстро продвигались вперед. Правда, корпус встретил сопротивление врага, занимавшего оборону на безымянной высоте южнее Михайловки. Но стремительный бросок 1-й танковой роты 16-й механизированной бригады под командованием старшего лейтенанта Кузнецова вынудил противника оставить позиции. В завязавшемся бою рота подбила пять вражеских танков, уничтожила шесть пулеметов, восемь автомашин и до взвода пехоты, сама же потерь не имела. К исходу дня корпус вышел на западную окраину Лиховки.
А чуть раньше этого, во второй половине того же дня командующий армией ввел в бой 29-й танковый корпус, бригады которого переправились на плацдарм в ночь на 16 октября. Корпус начал развивать успех на стыке 18-го танкового и 7-го механизированного корпусов в общем направлении на Попельнастое.
По мере приближения войск к Пятихаткам сопротивление гитлеровцев становилось все упорнее. Особенно трудно пришлось подразделениям 41-й гвардейской танковой бригады, действовавшей на левом фланге корпуса. Здесь фашистам, засевшим на северо-восточной окраине города, сильным орудийным огнем удалось задержать продвижение советских танков. В ожесточенном бою отличились экипаж танка гвардии лейтенанта Петренко, захвативший в плен два немецких танка Т-II. А история получилась презабавная. Танк лейтенанта КВ-1 остановился из-за неполадки в двигателе на нейтральной полосе. Немцы подогнали к нему два своих Panzerkampfwagenа , танкисты одного из них долго стучали по броне, предлагали русским сдаться, но экипаж не соглашался. Тогда немцы подцепили танк КВ-1 двумя своими легкими танками, чтобы оттащить советский тяжелый танк в свое расположение и там без помех вскрыть. Но расчет оказался не совсем верным. Когда они начали буксировку, КВ завелся и утащил немецкие танки в расположение своих войск, а немецкие танкисты в панике, под хохот русских бойцов вынуждены были бросить свои танки.
Снаряды и бомбы сыпались на голову не только воевавших солдат, но и мирных жителей, рокот техники, уханье пушек и завывание «катюш» наводили ужас на все живое. Основная часть жителей города пряталась в землянках, вырытых рядом с домом, и под тусклое мерцание коптящей плошки, сделанной из патрона-гильзы, сидели, мечтая о победе и мирном будущем.
Хотя соотношение сил изменилось и удары танковой армии стали ощутимее, все же необходимых темпов наступления добиться не удалось. К тому же стали поступать заявки на горючее и боеприпасы, в то время как тылы армии все еще находились в районе Полтавы. Противник непрерывно бомбил переправы через Днепр. Начались проливные дожди, чернозем как губка впитывал влагу. Танки глубоко зарывались в раскисший грунт, расход топлива резко возрос.
Поздно ночью Военный совет обсуждал сложившуюся обстановку. По данным разведки, в полосе наступления армии проходил сильный оборонительный рубеж, который тянулся с северо-запада на юго-восток через населенные пункты Попельнастое и Лиховка. Сплошная цепь крупных населенных пунктов, многочисленные озера, пруды и заболоченные участки, ряд выгодных высот, с которых далеко просматривалась местность в сторону наступавших, позволяли противнику организовать устойчивую оборону. Овладение этим рубежом представляло серьезную и трудную задачу. Поэтому, прежде всего, было решено с утра 17 октября всеми силами армии вновь атаковать врага. Всю ночь шла подготовка к наступлению. Разведчики выявляли наиболее уязвимые места в обороне, штабы организовывали взаимодействие с поддерживающей артиллерией, уточняли задачи войск, проверяли организацию управления и связи. Как никогда напряженно работали органы тыла: войска к утру должны иметь горючее и боеприпасы. Подтягивалась артиллерия, уточнялся порядок артподготовки и поддержки наступления, намечались направления движения танков.
Всю ночь моросил дождь, иногда переходя в шумный ливень, однако работа кипела. Отдохнуть несколько часов удалось лишь механикам-водителям. Но и они с первыми проблесками рассвета были на ногах. Бойцы получили горячий завтрак, запаслись продуктами. В бригадах и батальонах заканчивались последние приготовления к атаке.
Командир 7-го механизированного корпуса в составе 5-й гвардейской танковой армии генерал-майор Иван Васильевич Дубовой утром 17 октября ввел в бой второй эшелон – 16-ю механизированную бригаду полковника Анания Железняка и 41-ю гвардейскую танковую бригаду гвардии подполковника Федора Прокофьевича Васецкого – с задачей развить успех наступления в направлении Пятихаток. Бригада Васецкого только что освободила село Чистополь, что в 12 километрах от Пятихаток. Вымотанные в этом бою, бойцы и офицеры желали бы отдохнуть, но приказ комкора был решителен – бригада должна штурмовать Пятихатки. Штурмовать город решили в ночь на 19 октября. Соединения и части армии подтягивали отставшие танки, ждали подхода стрелковых частей. Темнело. Над городом все ярче рдело огромное зарево. Слышался гул орудий, доносились глухие тяжелые взрывы – гитлеровцы, готовясь к отступлению, разрушали городские здания. Вдоль улиц тянулись космы дыма от тлевшей на крышах сырой соломы.
Подполковник Васецкий отдавал последние распоряжения и показывал на карте маршруты продвижения, когда в комнату, где расположился штаб бригады, вошел адъютант Васецкого.
- Товарищ подполковник, прошу прощения, разрешите обратиться?
Комбриг поднял на вошедшего тяжелый взгляд своих уставших глаз.
- Я очень занят! – но, заметив, что капитан застыл в нерешительности: то ли выйти, то ли настаивать на своем, Васецкий бросил на стол карандаш и, распрямив плечи, спросил:
- Что там у тебя?
- Здесь один очень настойчивый визитер уже полчаса пытается прорваться к вам. Говорит, у него очень важная информация, но сообщить ее он может только самому главному командиру.
Находившиеся в комнате офицеры переглянулись, некоторые пожимали плечами: мол, не время сейчас для визитов. Но Васецкого такая настойчивость заинтересовала.
- Что за визитер?
- Да мальчишка, товарищ подполковник, говорит, из местных.
- Зови его.
Минуту спустя перед подполковником предстал невероятно худой, в дырявых штанах и тапочках, в майке, продрогший на осеннем ветру мальчуган, лет пятнадцати. Несколько мгновений ушло у Васецкого на то, чтобы оценить посетителя с головы до ног. Затем он спросил:
- Ты кто такой? И что у тебя за информация?
- Я житель Пятихаток Николай Мацепура. Когда я понял, что наши войска приближаются к городу, я начал фиксировать положение немецких частей и техники в Пятихатках. Надеюсь, это вам поможет побыстрее прогнать фашистских гадов.
Теперь уже все офицеры с совершенно иными выражениями лиц переглянулись и оживились.
- Карту читать умеешь? – спросил Васецкий, ткнув пальцем в разложенную на столе карту Пятихаток.
Юноша подошел к столу, глянул на карту, прошелся взглядом по ней и согласно кивнул.
- Попробую.
Васецкий снова взял в руки карандаш и приготовился слушать. А Николай довольно складно, толково, с указанием на карте мест рассказал, где у немцев расположены танки, где стоят орудия, а где склады с боеприпасами. Васецкий несколько раз уточнял данные и местоположение немецкой техники. Николай Мацепура без заминки уточнял.
- Итого, 16 эшелонов с техникой, готовой к отправке, 16 танков, 20 орудий, – подвел итог комбриг. – Да тебе цены нет, хлопчик, если твои данные подтвердятся.
- Не сомневайтесь, товарищ подполковник, все точно! – впалые глаза юнца смотрели в упор на Васецкого.
Тот похлопал Николая по плечу и позвал адъютанта:
- Напои юнца горячим чаем, обогрей, спиши с довольствия три сухпайка. Это тебе в качестве награды, товарищ Мацепура.
И когда адъютант вместе с парнем вышли из комнаты, Васецкий тут же нашел взглядом командира десантного батальона Шатрова. Всего два дня назад, 15 октября старший лейтенант Виктор Шатров со своими десантниками прорвал оборону противника в районе села Мишулин Рог Верхнеднепровского района и вот теперь ему выпала новая задача.
- Бери, Витя, своих бойцов, и пройдись по всем квадратам.
- Есть, товарищ подполковник! Задача понятна.
Сведения, полученные комбригом Васецким от юного разведчика оказались весьма полезными – без лишнего кровопролития удалось тогда захватить в целости и сохранности всю ту технику, о которой доложил в штабе Мацепура.
Пока адъютант Васецкого поил юнца чаем, тот коротко рассказал о себе: еще в начале сорок второго года угнали мальчугана вместе со многими юношами и девушками в Германию. Он оказался в концлагере Панефвальд. Дважды бежал из него, оба раза его ловили, страшно избивали и возвращали обратно. Удалась только третья попытка. 15-летний Николай преодолел тысячи препятствий и возвратился в родной город. Когда он почувствовал, что гитлеровцы готовятся к оборонительным боям, стал фиксировать в памяти расположение их частей. Услышав гул приближающихся сражений, пошел навстречу советским войскам, и ему, умудренному рейдом из нацистской Германии, удалось пройти сквозь фронт...
Пятихатки будто специально строились для удобства городских боев – прямые продольные улицы, рассекаемые более короткими поперечными, практически все пересекали город из конца в конец. Если бы они еще были чуть пошире да поровнее… Железнодорожная станция делила город на две почти равноценные части.
Небольшая речка Желтая близ села Анновка, в километре от Лиховки. Все бойцы в напряжении. Ждали приказа о наступлении. Ночью часть снялась с занимаемых позиций, прошла немного выше вдоль реки, форсировала ее. Задача, поставленная командованием, такова: ударить с тыла по врагу и во взаимодействии с главными силами уничтожить группировку фашистов. Наступило утро. Солнце медленно поднималось. Ему радовались все, хотя вокруг шла война... А о ней не хотелось думать солдату. Рядовой Дыбин не спал. Прислонившись к стенке окопа, вспоминал мирное время. Дома, бывало, выйдешь утром, сердце радуется: воздух чистый вдохнешь, кажется, родниковой воды напьешься. Петух прокричит, мол, поднимайтесь, люди, день рабочий начался. А сейчас будят всех взрывы снарядов, посвисты пуль... Мысли прервал командир роты.
- Почему не спишь, солдат?
- Не спится. Думаю, скоро ли немца разобьем.
- Ну и как, скоро?
- Конечно. Жизнь свою не пощажу во имя этого дня. Да что я, любой из нас.
В это время просвистел снаряд и ухнул рядом с окопом, не причинив вреда бойцам. За ним разразилась сильная канонада. Снаряды как будто прощупывали каждый метр, вверх летели комья земли, металла. Люди прятались в недавно сделанных блиндажах, окопах, но осколки находили их и здесь.
7-й механизированный корпус охватил Пятихатки с северо-востока, справа, к северо-западной части города в это время подошел 29-й танковый корпус. На усиление 41-й гвардейской танковой бригады был направлен самоходно-артиллерийский полк. Получив солидное подкрепление, она вскоре возобновила наступление. В свете вечернего заката сотни танков и самоходно-артиллерийских установок двух корпусов, словно по команде выстроившись в боевую линию, открыли интенсивный огонь по позициям, а затем стремительной атакой смяли вражескую оборону. Первым ворвался на северо-восточную окраину Пятихаток 1-й танковый батальон гвардии капитана Киреева 41-й гвардейской танковой бригады. Оглушая улицы лязгом гусениц, орудийными выстрелами и треском пулеметов, танки продвигались вглубь городских кварталов. В этом бою танкисты уничтожили противотанковую батарею и сожгли «тигр». 1-й батальон дал возможность другим подразделениям бригады без потерь выполнить поставленные задачи. В 16-й механизированной бригаде, наступавшей правее, в бою за город особенно отличился 1-й мотострелковый батальон капитана Н. Н. Егорова.
Наконец поступил сигнал атаки. С северо-запада перешли в наступление 25-я и 32-я танковые бригады 29-го корпуса, а с севера и северо-востока – 16-я механизированная и 41-я гвардейская танковая бригады 7-го механизированного корпуса. 31-я танковая бригада обходила город с запада, чтобы перерезать железнодорожную магистраль Пятихатки – Кривой Рог.
Немцы не ожидали, что русские начнут штурм ночью, и были застигнуты врасплох. Некоторые из них выпрыгивали из окон прямо в кальсонах, успев захватить лишь автоматы, чтобы отстреливаться. Бригады 29-го танкового и 7-го механизированного корпусов ворвались на окраины города, уничтожая на своем пути живую силу и технику врага. Только 41-я гвардейская танковая бригада подбила 18 танков и уничтожила до батальона пехоты. Успешно действовала и 31-я танковая бригада. 6 танков под командованием заместителя начальника штаба этой бригады капитана Пэнэжко вышли в тыл противника и перерезали железную дорогу Пятихатки – Знаменка. Гитлеровцы упорно обороняли железнодорожный участок. В ожесточенном бою были уничтожены два танка противника и до двухсот солдат и офицеров. За группой капитана Пэнэжко с боем пробивались остальные подразделения.
Внезапный ночной штурм вынудил врага бросить много боевой техники и военного имущества. Только на станции танкисты захватили подготовленные к отправке 16 эшелонов с военными грузами, более 900 автомашин с имуществом, 16 исправных танков и 20 орудий. Было уничтожено несколько сот солдат и офицеров противника, 31 танк и 16 орудий. Здесь же были захвачены эшелоны с продовольствием и элеватор с большим запасом зерна.
Немцы пока не сдавались, они непрерывно контратаковали. В течение дня они предприняли только против 29-го танкового корпуса три контратаки силами 23-й танковой дивизии. Действия пехоты и танков фашисты поддерживали огнем бронепоезда, курсировавшего по железной дороге юго-западнее Пятихаток. Штаб армии, чтобы быть ближе к войскам, с утра 19 октября переместился в Попельнастое. Село было основательно разрушено. Глинобитные стены разваленных хат возвышались среди улиц. Около уцелевших домов валялись убитые лошади, хрустело под ногами битое стекло. По улицам непрерывным грохочущим потоком шли на юг танки с автоцистернами на буксирах, автомашины с боеприпасами и продовольствием, артиллерия. Бойцы кроме солдатского снаряжения несли на плечах ящики с патронами и минами, коробки с пулеметными дисками и многое из того, что не могли доставить обозы, застрявшие на раскисших дорогах.
К утру 19 октября Пятихатки – крупный железнодорожный узел на Правобережной Украине и мощный опорный пункт противника – были освобождены. Уничтожались последние группы гитлеровцев, находить и обезвреживать которых помогали местные жители. Саперы с миноискателями осматривали дома, извлекали «сюрпризы» и фугасы.
Но гитлеровцы, потерпев сокрушительное поражение в битве за Днепр, все же на собирались уходить просто так и из Пятихаток – напоследок они решили нанести бомбовый удар по городу и железнодорожному узлу. И утром 19 октября, когда советские войска уже зачищали город, в небе над Пятихатками появились сначала одна, затем другая и третья группы самолетов, бомбивших преимущественно жилые кварталы. В тот день зенитчики 1713-го зенитно-артиллерийского полка сбили семь вражеских бомбардировщиков. Кроме того, отступая, немцы обливали бензином, посыпали ядом муку, крупы, продукты, чтобы болели и умирали люди.
После освобождения Пятихаток наступление советских войск возобновилось с новой силой. Введенный в сражение на правом фланге 5-й гвардейской танковой армии 18-й гвардейский танковый корпус, преследуя противника, устремился к Кривому Рогу. 24 октября танкисты корпуса и десант пехоты ворвались в город, однако закрепить успех не удалось, так как не успело подойти подкрепление.
Положение с боевой техникой вообще было очень тревожным. На путях движения стояло много танков с вышедшими из строя фрикционами и коробками передач и из-за отсутствия топлива. Так, в 18-м корпусе из 60 танков не имели горючего 20, а в 29-м из 74 танков – 10. Не лучше дела обстояли и в 7-м механизированном корпусе. Генерал Конев принимал все меры для развития наступления, он приказал использовать для переброски горючего самолеты По-2. Кроме того, по просьбе командующего фронтом, Ставка выделила десять транспортных самолетов «Дуглас». А уж гужевой транспорт (попросту – лошадей) для этих целей командир каждого соединения добывал самостоятельно.
Небольшая пауза в наступлении, вызванная несвоевременным подвозом горючего и боеприпасов, позволила противнику закрепиться на выгодных рубежах, создать на путях отхода многочисленные заграждения. Кроме того, немецкое командование, обеспокоенное продвижением русских войск, подтягивало резервы. На поле боя появились части 161-й пехотной дивизии. Поэтому танковые корпуса, перешедшие утром 18 октября в наступление, встретили упорное сопротивление. Завязались тяжелые бои.
4.
Огромное количество людей и техники было сосредоточено на небольшом пространстве плацдарма (около 10 км по фронту, 5-7 км в глубину). Утро обещало теплый солнечный день. Даже не верилось, что осень в разгаре. К середине дня солнце нещадно жгло и ослепляло. Солдат 3-й роты, оставшейся без командира и лишившейся трети личного состава, частично передали в 1-ю роту, частично оставили для погрузки боеприпасов и другого имущества на берегу Днепра. Рядового Ивана Расторгуева зачислили в 1-ю роту, но конкретно не сказали, к кому следовало обратиться. Всем было не до него. Срочно отдавались распоряжения, ставились задачи, но толком никто ничего не знал. Никто понятия не имел, что делать, на что обратить внимание. Все делалось на знаменитое русское «авось»!
Тем не менее, ночь на 19 октября прошла спокойно. Штаб 41-й отдельной танковой бригады полковника Высоцкого выехал вперед перед рассветом, но бойцов никто об этом не предупредил, хотя еще вечером майор Удалов обещал сказать, если штаб выедет. Утром, собираясь в дорогу, все зашли в какой-то дом и Расторгуев, вернувшись с поста, никого не нашел. Поскольку ранее у него была договоренность собраться в соседнем селе на пожарище, Расторгуев туда и направился.
Хата, в которой до войны размещалось сельпо, сгорела, но сахар в мешках и голландский сыр в ящиках лишь слегка обгорели по краям и остались вполне съедобными. И Иван насыпал в вещмешок сахарный песок, взял четыре килограмма сыра. Здесь он был не одинок – местные жители, разгребая пепелище, растаскивали все съедобное. Скоро пришли и остальные солдаты с гвардии лейтенантом Разумовским. До города Пятихатки оставалось километров 19-20. Прошли последнее перед городом село и вместе с пехотой по всему полю растянулись в цепь километра на два. Поле пересекали столбы телефонной линии, тянувшиеся цепочкой наискосок от продвигавшейся вперед по полю цепи солдат. До города не дошли километра три. Авиация принялась его бомбить. Клубы дыма поднимались над зелеными массивами Пятихаток, глухие взрывы бомб разносились далеко по окрестностям. Глухо дрожала земля. Самолеты отбомбили и улетели. Где-то там, высоко в небе над Пятихатками, летал и бу-дущий трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб.
Правее, на окраине города, проходила проселочная дорога и перед разбитым мостом через небольшую речку, летом пересыхающую, но сейчас разлившуюся от прошедших дождей, вплотную, одна к другой, местами в несколько рядов, стояли в грязи дороги колонны немецких автомашин. Ее хвост уходил далеко в поле. Солдаты, увидев машины, по полю цепью бросились к ним. Прямо перед Расторгуевым вынырнул «Виллис» и майор Удалов, размахивая пистолетом, заорал:
- Куда, вашу мать? Левее! Прямо на город!
Рота свернула на дорогу, а цепь солдат справа, все убыстряя бег, была уже метрах в ста от машин, когда человек 15-20 немцев бросились к ним навстречу с поднятыми руками. Очереди из автоматов сразили их. Через разбитый мост рота вышла на окраину города. Чистые улочки, белые хатки в зелени садов, ряды деревьев вдоль тротуаров и очень немного двух- и трехэтажных домов в центре, – вот и всё впечатление, которое сложилось у солдат о Пятихатках.
В центре города на перекрестке, стояла немецкая машина с кухней. В ней нашли вино, консервы. В кухне было очень много ящиков и отделений: для соли, перца, лаврового листа, корицы, вина, круп и тому подобное. Рота Разумовского одной из первых прошла через весь город и вышла к железнодорожной станции. На путях стоял эшелон из теплушек. Расторгуев подошел к вагонам и увидел в них раненых немецких офицеров. В каждом вагоне на пол была положена солома, на ней на матрацах, застеленных простынями, под одеялами лежали тяжелораненые немцы, не способные двигаться. Иван заглянул внутрь вагона. Некоторые немцы смотрели на русского солдата с ужасом, но большинство – безразлично. Рядом с ними лежали на салфетках бутерброды с колбасой, с сыром, со шпротами. Расторгуева удивило, что на тонкие ломтики хлеба были наложены толстыми слоями масло, сыр, колбаса и прочее. Рядом стояли составы с немецкими танками. На платформах были «Тигры» и самоходные артиллерийские установки типа «Фердинанд». Какими мирными они казались под чехлами! Пятихатки были взяты без боя в результате обхода его танкистами. В городе и на железнодорожной станции были захвачены богатые трофеи: эшелон танков, два эшелона с ранеными офицерами, два склада, 1400 автомашин и многое другое. Но как только бойцы Разумовского ушли со станции, был убит старшина роты при попытке разоружить раненого немецкого офицера. Солдаты в отместку забросали немцев в эшелонах гранатами.
Вечером лейтенант Разумовский повел роту от станции по проселочной дороге. Вскоре вышли на одноколейную железную дорогу. Стал накрапывать дождь, и сразу наступила темнота. Впереди что-то горело и на свет зарева все шли часа три. Подошли к сгоревшим конюшням. Остановились, прислушались. Вдали лаяли собаки, и, обогнув пепелище, они пошли на этот лай. Скоро вышли к белым хатам-мазанкам. Постучались.
- Кто там?
- Свои, впустите!
Вышел хозяин – еще молодой, худощавый мужчина в черном, хлопчатобумажном костюме. Пригласил в хату. Его жена угостила солдатиков компотом, а затем хозяева рассказали, что немцы ушли от них этим вечером. Разумовский приказал выставить на ночь пост, а остальным лечь спать.
В два часа ночи Расторгуева разбудили на пост. Он взял винтовку и вышел из хаты. Дождь кончился. В разрывах облаков светила полная луна. Белые мазанки, выстроившись в одну линию, утопали в черной зелени садов. Деревушка была маленькая – всего 18 дворов, но она примыкала к большому селу Червоно-Ивановка. Отстояв на посту без происшествий два часа, Расторгуев сменился и лег спать. Благополучно переночевав у гостеприимных хозяев, рано утром рота перешла поле, ручеек, заросший ветлами и ивами, и через огороды и сады прошла в село Червоно-Ивановку. День выдался ясный, солнечный. Ярко блестели капельки росы на оставшихся на деревьях листьях, всё вокруг было спокойно и безмятежно. В голубом небе, держа равнение, прошли на восток «мессершмитты» и километрах в десяти стали выделывать вензеля, дымовой завесой обозначая очертания переднего края.
Селяне радостно приветствовали советских бойцов в необычной форме – с погонами. Пожилые и молодые украинки приносили яйца, молоко, творог. Во время угощения, сзади – с той стороны, откуда пришла рота – послышались автоматные очереди. Солдаты выскочили из хат и увидели, как несколько немецких автомашин промчались по дороге, проходившей посередине села. Одну из них подбили. Немцы выскочили из кузова с 81 мм минометами, но под огнем автоматчиков бросили их и бежали.
Оказалось, что русские спали рядом с немцами, а утром прошли через все село и не заметили их. И лишь теперь разведчики наткнулись на немцев и завязали перестрелку. Немцы без боя покинули Чер-воно-Ивановку.
Солдаты вышли из села и не прошли и сотни метров по полевой дороге, как разрывы снарядов заставили их рассредоточиться и отойти. Впереди, километрах в полутора, в лощине стоял «тигр» и держал под обстрелом дорогу. Разумовский подозвал к себе взводных и после короткого совещания решили выйти на высоту левее дороги. Она возвышалась над местностью и закрывала обзор. По одному, перебежками, а затем по-пластунски поднялись на высоту. Вдали, левее, километрах в семи-восьми, чернел на горизонте Грушеватский лес. Перед ними были массивы полей, пересеченных лесополосами, оврагами и ложбинами. Ярко зеленели поля озимой пшеницы. И всё – черно-зеленые и желтые поля, ложбины, посадки деревьев в лесополосах – просматривалось с высоты очень рельефно и отчетливо. Впереди и слева от русских, примерно в километре, стояли на огневой позиции восемь немецких пушек. Они стреляли по маленьким черным точкам – пехотинцам, наступающим вместе с танками. Все было видно, как на ладони... Справа от Червоно-Ивановки, протянулись вдоль дороги, обсаженной высокими тополями, белые мазанки Грушеватки.
Солнце начало заходить. Видимость отличная. Впереди, километрах в трех, видны немецкие артиллерийские позиции. Вправо от них, из балки, вышла колонна из десятка автомашин с двумя танками. На машинах сидели солдаты в касках. За двумя машинами были прицеплены пушки. Колонна медленно вошла в Грушеватку.
Разумовский решил вернуться обратно и обойти слева расположение немецких войск. Стало ясно, что они оторвались не только от своей бригады, действующей в направлении села Саксагань, в том дале-ком лесу, что был виден с высоты, но и от пехоты, которая только сегодня заняла Червоно-Ивановку. Старший сержант Боровых, никогда и нигде не унывавший, в то время, когда все были на высоте, разыскал в селе мужика, служившего у немцев старостой – кругообразного, необычайно величавого, среднего роста, плотного, лет под 50, и тот, спасая свою жизнь, напоил его самогоном.
Возвращаясь обратно в Черовно-Ивановку, встретили артиллерийский дивизион 64 механизированной бригады. Впереди шел «виллис», в котором сидел капитан – командир артиллерийского дивизиона, пьяный «в стельку».
- Куда бежите? – заорал он. – Кто командир?
- Я! – сделав небольшой шажок вперед, произнес Разумовский
- Я тебя, сукин сын, расстреляю! – заорал он на лейтенанта, размахивая пистолетом.
Войдя в раж, капитан обратился к бойцам:
- Знаете, что от одного нашего автоматчика тысячи немцев бегут? Наши танки в Кривом Роге!
- Товарищ капитан, немцы здесь, рядом, в соседнем селе, – начал было оправдываться Разумовский, но майор снова на него заорал:
-Я тебе приказываю выбить оттуда немцев! Даю два часа на то, чтобы взять село! Если не доложишь, застрелю, как собаку!
Боровых, Арышев и еще один разведчик, все нализавшиеся самогона в то время, когда остальные были на высотке, дружно поддержали этого пьяницу-капитана. Разумовский скомандовал и все повернули обратно в Грушеватку. Когда вышли на дорогу, совершенно стемнело. Пробирались вдоль посадки, старались идти бесшумно. Несколько человек подошли к крайней хате. На стук вышел старик и сказал, что немцы выселили всех жителей из шести хат на другом краю села и выставили охрану.
Осторожно, разбившись на три группы, от дороги до хат, на расстоянии 20-30 метров прошли все село, перелезая через заборы, плетни, пробираясь дворами, садиками, вплотную подошли к хатам, занятым немцами.
И тут Разумовский скомандовал:
- В цепь!
Цепью прошли садик, вышли на двор, команда:
- Ложись!
Залегли.
- Огонь!
Три автоматных очереди, как говорят, «в небо за молоком», и нестройная дробь десятка винтовочных выстрелов. Через считанные секунды впереди, на соседнем дворе, возвышающемся на целый аршин, глухо прозвучало:
- Фойер!
И пулеметная очередь из трассирующих пуль прошила воздух. Сразу взлетела ракета и все осветила вокруг лимонным светом: хаты, плетни, садик и распластавшихся на утрамбованном дворе сол-дат. Пулемет бил длинными очередями, не переставая, но немцам не приходило в голову, что прямо перед их носом, на соседнем дворе, к счастью, оказавшемся несколько ниже их, залегла цепь советских солдат. Наконец ракеты погасли, пулемет смолк. Расторгуев начал окапываться, но грунт твердый, не поддается. И снова и снова, при каждой очередной ракете непрерывные пулеметные очереди. Когда наступает темнота, пулемет смолкает. Оглянувшись вокруг в ярком свете ракеты, Расторгуев увидел, что лежит один. Все, вместе с лейтенантом Разумовским и подвыпившими храбрецами – Боровых и Арышевым – успели удрать. Прямо за пулеметом, метрах в 15 от Расторгуева, стал стрелять немецкий танк, но его снаряды летели очень далеко. Воспользовавшись темнотой, Иван отполз назад в вишневый садик. Гасла ракета и он короткой перебежкой вдоль дороги ушел из-под огня. Как только вспыхивала ракета, Расторгуев сразу бросался на землю. Трассирующие пули прошивали все пространство между посадкой и хатками. Четыре раза ракеты заставляли ложиться в канаву. Наконец, солдат выбрался на ок-раину деревни и увидел Арышева, Мирзояна и двух других солдат своей роты, которые были ранены и перевязывались. Лейтенант Разумовский где-то отстал. Расторгуев ушел от них на окраину села, а там его окликнул какой-то старичок:
- Солдатик, а солдатик, что, немцы придут сюда?
- Нет, старик, больше не придут. А где бы у вас переночевать?
В ответ старушка вынесла крынку с молоком. Расторгуев выпил. Старик раздвинул снопы у стога, стоявшего сбоку хаты, Иван залез внутрь стога, чудесно устроился на снопах и проспал до утра.
Ранним холодным утром 21 октября, небо лишь слегка серело, а солнце дажен еще не взошло, старик разбудил Ивана Расторгуева. Он вылез из стога. Выпала обильная роса. Солдат попрощался со старичком и ушел обратно в Червоно-Ивановку. Оттуда перешел в небольшую деревню, где встретил роту 3-го стрелкового батальона своей бригады. Она также заблудилась и искала бригаду. Выслали разведчиков. Часа через три они вернулись и сообщили:
- Путь к Грушеватскому лесу свободен. В лесу штаб бригады. В селе Саксагань немцы.
Вместе с ротой он дошел до леса, небольшого, но заросшего высокими лиственными деревьями. Было очень жарко и душно и очень хотелось пить. В лесу, рядом с дорогой, в середине большой лужи валялся дохлый конь и убитый немец. Тучи мух кружились над ними. Расторгуев напился воды из этой лужи и, не пройдя и сотни метров, нашел штаб своего минометного батальона. Комбат выслушал его, обругал лейтенанта Разумовского безмозглым сопляком и отправил его в роту на огневые позиции.
Немцы обстреливали лес редким методическим огнем из минометов, но на эти разрывы уже никто не обращал внимания.
Расторгуев вышел из леса в поле с неубранной кукурузой и по телефонному проводу от штаба батальона дошел до огневых позиций, расположенных на середине поля. Минометы стояли в окопах. Кругом, в окопах, были знакомые ему ребята: Доронин, Селезнев и другие.
- Гляди, кто идет! Расторгуев, Ванька! - кричали они ему.
Немного поговорили. Иван угостил их сахаром из немецкого склада, а они его медом с колхозной пасеки. Пахомов, весь грязный от пыли, с серыми подтеками пота на лице, блестя глазами, говорит:
- Копай окоп, немцы здорово обстреливают из минометов!
Но едва Расторгуев успел снять землю на штык саперной лопатки, как раздалась команда, и батарея открыла беглый огонь. Только успели выпустить из шести минометов сотню мин, как в ответ немцы накрыли расположение советской батареи беглым минометным огнем. Сразу десятки мин разорвались на пространстве 100 на 50 метров. Осколки роем летели во все стороны. Стоял сплошной треск и грохот разрывов. Расторгуев в своем окопчике, отрытом только на глубину малой саперной лопатки, и то только на половину своего тела, лежал распластавшись и уже прощался с жизнью. Все сразу успели скрыться в хорошо отрытых щелях. Впечатление такое, что каждая мина только в тебя. Обстрел внезапно кончился. Над расположением клубился пороховой газ. Расторгуева присыпало землей, шинель была пробита в нескольких местах. Он приподнялся и увидел рядом, только протяни руку и достанешь, неразорвавшуюся мину, наполовину вошедшую в грунт. В полутора метрах с другой стороны – стабилизатор другой неразорвавшейся мины. Ребята выглянули из окопов, подошли.
- Ну и счастливый ты! Посмотри, как мины легли.
- Кантор убит! - закричали из окопов метрах в двадцати от нас.
Он был убит небольшим осколком, попавшим в висок. По национальности еврей, среднего роста, подтянутый, черноволосый, очень жизнерадостный и общительный.
Прозвучала команда:
- Доставить мины на огневую позицию!
Расторгуев, Пахомов и другие носили из леса, метров за 800, ящики с минами. Батарея еще час стреляла беглым огнем по Саксагани. Немцы также часто обстреливали поле, лес, весь район расположения: они закрепились за селом Саксагань, протянувшемся на 12 километров, и думали не только задержаться здесь, но вчера, когда Расторгуев с лейтенантом Разумовским был на высоте под деревней Червоно-Ивановка и наблюдал панораму боя, немцы в это время предприняли сильную контратаку пехотой с танками против 3-го стрелкового батальона 41-й бригады и, выбив его из окопов, начали преследование. Выдвинутый на прямую наводку артиллерийский дивизион бригады и батарея 120 мм минометов, огнем которой руководил старший лейтенант Пушняков, отбили контратаку немцев. За Саксагань завязался упорный бой.
Стемнело. Наступила ночь и сразу все затихло. Привезли ужин, он же обед - рисовая каша с выжарками из свинины. После ужина команда: «Сменить огневую позицию!» Пришлось покинуть вырытый в полный профиль окоп. По проселочным дорогам, через кукурузные поля вышли к посадке. Здесь, в мягком и рассыпчатом черноземе малыми саперными лопатками отрыли огневую позицию в полный профиль, установили минометы, принесли боеприпасы. На рассвете подъехали машины и с них сгрузили на землю мины.
В эту ночь Расторгуев заснул лишь часа за два перед рассветом. Раньше лечь не получалось. Только всё замаскировали, скачет на лошади разведчик и кричит:
- Немцы ушли из деревни, там никого нет!
- Отбой! - и только что созданная позиция сразу стала ненужной.
Погрузили на машины боеприпасы и балкой, минуя село стороной, прошли на другой его конец и расположились в саду. В глубине сада, метрах в ста от них, стоял небольшой дом, скрытый в зелени деревьев. Сержант Кирсанов вернулся оттуда и рассказал:
- Подошел я к двери, смотрю, на пороге лежат три убитых немецких офицера, четвертый в сенях. Внутри накрыт стол, по стенам развешены полевые сумки, обмундирование, на столе ручные часы, портсигар. Как только я вошел в дом, меня сразу выгнали оттуда какие-то капитан и старший лейтенант.Эх, жаль, что ничего не удалось взять со стола.
Последние немцы короткими перебежками метров за 300 от русских удирали из Саксагани. Советские солдаты все лежали на траве и отдыхали после трудной дороги по дну оврага. Скоро выдвинулись немного вперед, установили минометы и открыли огонь. Было солнечно, жарко, стояла духота бабьего лета. Опять сменили огневую позицию и вышли на окраину села. Новую огневую позицию оборудовали в саду. Было четыре часа дня. Вдалеке, через поле, метрах в 900 была высотка, и комбат считал, что по ней проходит немецкая оборона. Только установили минометы, только принялись копать окопы, как слева к высотке вышли советские самоходки и открыли огонь по своим. Первый снаряд, выпущенный прямой наводкой, разорвался на стальном ободе ствола миномета и изогнул его на четыре части, закрутив стальную ленту как бумагу. Снаряды рвались в саду. Оттуда, как испуганные птицы, вылетели солдаты-автоматчики и минометчики и толпой, человек 60, бросились бежать в тыл. В начале артналета Расторгуев находился на правой стороне батареи, метрах в 20-30 от сада, около сарая. Когда огонь был перенесен по удирающим из сада солдатам, Иван перешел на другую сторону сарая и не убе-жал вслед за всеми. Во время обстрела, произведенного по своим позициям самоходками, которые вырвались далеко вперед и приняли своих за немцев, было ранено семь человек, в том числе младший лейтенант Курочкин из второй роты, а также убит младший лейтенант Фалковский - старший на огневой позиции батареи 120 мм минометов. Осколок снаряда раскроил ему грудную клетку и вырвал сердце. Оно висело снаружи и некоторое время еще билось. Только пришли в себя, перевязали раненых - и снова команда: «Отбой!». Сразу все разобрали, и не успел Расторгуев собраться, как пришел приказ вновь занять ту же огневую позицию. Выкопали окопы, принесли в ящиках мины. Когда Расторгуев пошел за минами, оставил винтовку в окопе, а когда вернулся – винтовка исчезла. Вернулись солдаты, удиравшие под огнем, и кто-то из них стащил винтовку. Пришлось и Расторгуеву искать винтовку. Метрах в ста от огневой позиции, в сарае нашел немецкий карабин, взял его и сразу уснул в окопе.
В полночь застрекотали пулеметы и заухали пушки.
- Батарея, к бою! – скомандовал командир батареи. – Беглый, по семь мин на миномет, огонь!
Никто ничего не знал и не понимал. В темноте ночи блестели вспышки выстрелов – стреляли все, из всех видов оружия. Шквальный огонь, бесприцельный и бесцельный. Батарея занимала огневую позицию в балочке, расположенной в небольшом лесочке. Минометы стояли близко друг от друга. При ведении беглого огня в ствол миномета случайно опустили две мины. Взрыв – и двух расчетов как не бывало – шесть убитых и семь раненых. Из расчета младшего сержанта Кофмана , в котором разорвался миномет, уцелел только один боец – Ваганов, маленького роста, белобрысый, с острым лицом, в большой, не по размеру пилотке, он сидел за плитой миномета, снаряжая дополнительными зарядами мины, и осколки миновали его. Рядом стрелял миномет другого расчета, но в нем ранило только одного. За ним, немного сзади, стоял миномет, расчет которого был почти полностью выведен из строя. И после этого случая батарея почти сразу же попала под обстрел прямой наводкой «тигров». Выпалив в черноту ночи изрядное количество боеприпасов, все так же смолкло, как и началось.
Когда же утром взошло солнце, вокруг все было спокойно, будто и не было ночной канонады. Расторгуев решил отпроситься у своего командира расчета сержанта Кирсанова сходить в село. Кирсанову было лет 30, но выглядел он моложе. Черные волосы зачесаны назад. Спокойное лицо крестьянина с Оки, окающий говор, рассудительность и невозмутимость выгодно отличали его от остальных сержантов, более молодых и горячих.
Расторгуев зашел в дом, отдельно стоящий на краю села. За столом сидели и завтракали старик и две женщины. Пригласили и нежданного гостя позавтракать жареной курицей, картошкой, угостили кофе с мёдом и молоком. Старик рассказал, что два дня назад у него жили три немецких офицера, толстых, солидных. После ужина они развернули карту и говорили: «Кривой Рог капут», но толком Расторгуев ничего не понял, хотя старик и утверждал:
- Немцы говорили, вам капут!
Подошли еще двое, более молодых, лет за 50, мужиков. Они спросили у расторгуева:
- Скажи, будут колхозы?
- Не знаю, – ответил Расторгуев, пожав плечами. – Но, очевидно, будут.
Они заговорили между собой. Хозяйка налила котелок молока и Расторгуев вернулся на батарею.
День прошел спокойно, ни разу не стреляли, отсыпались, приводили себя в порядок. Вечером снялись, погрузили на машину боеприпасы и, взяв на плечи минометы и мины, пошли за колонной пехоты вперед по степи. Быстро настала ночь. В трёх-пяти километрах, слева, по всему небосклону взлетали ракеты, неслись пулеметные трассирующие очереди, вспыхивали зарницы от выстрелов пушек, рядом рвались снаряды и мины. Колонна сильно растянулась. Тускло мерцающий свет ракет освещал вереницы солдат. Особенно тяжело в походе приходилось станковым пулеметчикам, минометчикам и ПТР-овцам. Каждому из них приходилось нести, кроме положенного солдату, еще и оружие весом около двух пудов и больше. Расторгуев все удивлялся, глядя на впереди идущего низкорослого солдатика по фамилии Брызгалов – росту метр с кепкой (меньше полутора метров), а на себе нес два лотка с минами весом 32 кг, винтовку, шинель в скатке, патронаж, вещмешок, саперную лопатку. Как будто нет больше сил нести всю эту тяжесть, килограммов под 50, но Расторгуев смотрел на него – мальчика, подростка, как будто по ошибке одетого в военное обмундирование, и думал – раз он идет, чем я хуже его? - высокий, гораздо сильнее его. Рядом шел старший сержант Боровых, который нес ствол миномета, килограммов 12 весом. На его шее болтался еще и автомат. Но как раз Боровых первый и не выдержал, прокричал ротному:
- Надо привал, это издевательство, навьючили, как ишаков!
Командир роты вывел его на обочину дороги и, размахивая пистолетом, прошипел:
- Расстреляю, сукин сын! Бери лотки!
Сержант передал Расторгуеву ствол, навьючил лотки и пошел в хвосте. Тем не менее, скоро сделали привал. Где кто был, сразу легли на землю. Отдохнули минут пятнадцать, и снова в темноте ночи только шорох сотен ног по пыльной дороге. Вошли в какое-то село, где камень и земля были использованы на строительство хат, заборов, сараев. Периодически рвались в темноте снаряды. В ответ - ослепляющий огонь самоходных установок. На окраине села установили минометы и сразу стали вести огонь. Пехота пошла вперед.
Из-за горизонта на вечный свой пост поднималось солнце. Навстречу минометчикам, лицом к солнцу, шел парень, стройный, черноволосый, загорелый. Правая рука перевязана и лежит на бинте, привязанном к шее. Увидел Расторгуева, улыбнулся, говорит:
- Отвоевался я, возьми автомат на память, хорошая штука!
Снял с плеча автомат и передал Ивану. Рота перебежками по одному выдвинулась вперед, в открытое поле с неубранной кукурузой. Немцы предприняли контратаку. Вместе с подошедшей пехотой минометчики растянулись в цепь и побежали по полю вперед. Расторгуев стрелял из подаренного автомата. Пехота осталась позади. И вдруг слышит, ему кричат:
- Назад!
А он все никак не может прекратить огонь. Стрелял из автомата, и затвор все время находился в заднем положении. Только потом Расторгуев догадался снять диск и послать затвор вперед. А над ним потешались бойцы:
- Ты всех немцев распугал!
Они отошли назад и среди заросшего кукурузой поля вырыли окопы, замаскировали их и вели огонь по немцам. Носили мины в ящиках из села на огневую. В полдень часа два удалось поспать. Вечером, в ответ на огонь немцев, снова стреляли. Когда немцы предприняли контратаку, вели беглый огонь. Ночью было тихо, только сзади раздавались крики, фырканье танков, скрежет машин.
Утром 25 октября все было окутано густым, белым, молочным туманом. Везде тишина, ни звука. Всходило солнце, и под его теплыми лучами туман оседал капельками росы. На рассвете пошли на передовую узнать обстановку. Случайно в темноте наткнулись на пустые окопы. Ни одного солдата не было в них. Все ушли ночью. Впереди, метрах в двухстах, были немцы. Быстро разобрали минометы и оружие и, воспользовавшись туманом, отошли в село. Навстречу им попались двое связных, посланных к ним из штаба батальона еще вчера вечером с приказом отойти. По дороге связные поймали кур, зашли в хату, сварили их, поужинали и легли спать, так как боялись ночью заблудиться. В полночь пехота отошла, и не будь тумана, вряд ли бы днем смогли отойти без потерь.
Весь день прошел в движении – на марше, в жару под 30 градусов, в безветрии, колонны двигались по полям и дорогам. Утром на привале постирали белье, оно моментально просохло. Гимнастерка за 10 дней, проведенных в боях и походах, побелела и выцвела, шинель была иссечена осколками, брюки за-латаны.
Во время завтрака встретились с ребятами из батареи 120 мм минометов и узнали об их злоключениях. После позавчерашнего ночного марша они стали ночью на огневую позицию, не имея ни малейшего представления о местности и противнике. В сером сумраке рассвета, только успели выпустить 2-3 при-стрелочные мины, как в ответ стоящий за бугром на прямой наводке «тигр» первым же снарядом поднял на воздух 120 мм миномет. С большим трудом, под ожесточенным огнем, удалось свалить минометы и целый день, показавшийся им вечностью, пришлось лежать не шевелясь в неоконченных окопах, под ог-нем танковых пушек. Немцы стреляли, даже если видели, что выбрасывают из окопа землю. Прямым попаданием было убито и ранено 8 человек. Только ночью на себе выволокли по полю 200-килограммовые установки, прицепили к машинам и уехали.
День выдался солнечный, жаркий и душный. Солдаты шли полями, посадками, иногда полевыми дорогами, тропинками. Не хотелось ни говорить, ни есть, только пить. Но сколько ни выпивали воды, всё выходило потом. После полудня подошли машины, все быстро сели и, соблюдая интервалы между машинами в 150-300 метров, быстро поехали к городу Кривой Рог. Вперед ушли машины с пехотинцами мотострелковых батальонов, минометчики немного задержались и на выезде из поселка Желтые Воды увидели, как немецкие бомбардировщики пикируют на расположенный впереди горняцкий поселок Калачаевский. Черные султаны разрывов бомб взметаются над домиками и деревьями поселка. Даже издали смотреть страшно, кажется, всё сметено бомбами. Наконец, бомбардировщики улетели, и минут через двадцать автоколонна уже была в поселке. Еще не осела пыль, кругом сильный запах газа, пустынно. Машина остановилась в центре поселка у полуразрушенных домов и солдаты 3-го мотострелкового батальона сообщили, что они были собраны в парке на митинг по случаю победы над немцами. Прямо над парком возвышался метров на 150 террикон - отвал пустой породы, и позже стало известно, что на вершине террикона сидели немецкие наблюдатели, вызвавшие авиацию.
Прошло несколько минут и появились легкораненые солдаты, ослепительно сверкавшие белыми бинтами на грязном обмундировании и закопченных лицах.
И снова команда:
- По машинам!
Минуя поселок, проехали под железнодорожным мостом и расположились на огневых позициях в абрикосовом саду у ставка за железнодорожной станцией Колачевская. Не успели вырыть окопы, как прозвучала новая команда:
- Отбой!
А ночью рота была переброшена в уже знакомое село Червоно-Ивановка.
Везде солдаты, обозы, машины. После ужина всю материальную часть погрузили на машины и выступили налегке снова к фронту. Ночь, прохладный ветерок слегка обдувает разгоряченных ходьбой солдат. Кругом тихо. Слышны только шорохи ног по пыльной дороге. Изредка кто-либо закурит, держа цигарку в рукаве.
- Не шуметь, не курить!
И вот перед солдатами уже знакомая картина: впереди, в черном небе вспыхивают огни ракет – белые, сиреневые, красные – они четко обозначают передовую. Красные трассы пуль, одиночные вы-стрелы из пушек, далекие и близкие разрывы снарядов и мин сопровождали нашу колонну, когда мы шли мимо фронта, в прорыв. Шли быстро и перед рассветом были в селе Лозоватка, где перешли мост через реку и прямо на окраине села, у дороги, заснули.
Проснувшись, Расторгуев даже не понял, что произошло: перед капитаном, командиром дивизиона, стоял лейтенант Разумовский, а рядом бойцы его бывшей роты Боровых с Арышевым. То-то было радости.
- Это ты где ж пропадал, Ванька? – хлопая Расторгуева по плечу, поинтересовался Боровых.
- Это вы пропали, а я был на месте, – огрызнулся Расторгуев.
- На каком таком месте, интересно? – спросил теперь уже Арышев.
Разумовский, издалека заприметив пропвшего было бойца своей роты, очевидно, спросил что-то по этому поводу у комбата. А тот, было даже слышно, набросился на Разумовского за то, что теряет бойцов в таких сложных условиях.
- Можно я его себе снова заберу, товарищ капитан, бойцов у меня мало осталось, – виновато спросил Разумовский.
Комбат вздохнул и лишь рукой махнул.
- Не будь раззявой, не то и этих потеряешь.
Так рядовой Иван Расторгуев снова оказался в своей 1-й роте, которая получила задание идти на подмогу соседям в село Чумаки.
5.
В блиндаже оперативного отдела Военный совет 5-й танковой армии заканчивал обсуждение событий прошедшей ночи. Принималось решение на дальнейшие действия армии. Бои за Кривой Рог предстояли не менее тяжелые, чем на рубеже Попельнастое, Лиховка. Кривой Рог — крупный узел железных и шоссейных дорог, через него проходили основные коммуникации. Вокруг города расположены крупные промышленные железорудные, энергетические, металлургические, машиностроительные и другие предприятия. Район Кривого Рога обороняли войска 57-го танкового и 52-го армейского корпусов 1-й танковой армии вермахта. Сюда же немецкое командование спешно перебрасывало новые дивизии, в частности 376-ю пехотную, прибывшую из Франции, и 24-ю танковую — из Италии. Беспокоило и то, что войска 37-й армии несколько отстали. В связи с этим командующий 5-й гвардейской танковой армией генерал Ротмистров изменил направление наступления 7-го ме-ханизированного корпуса, повернув его на Щорск – оттуда на Саевку и Чумаки; основные силы армии — 18-й и 29-й танковые корпуса продолжали развивать наступление в сторону Кривого Рога.
В то же время боевые возможности армии после тяжелых и продолжительных боев резко понизились. К исходу 23 октября в 18-м корпусе оставалось 49 танков, в 29-м – 26 исправных танков. К тому же корпуса сейчас действовали узким клином, ограниченным на флангах реками. С правой стороны, с северо-запада, протекала в сторону Кривого Рога р. Ингулец. Слева, с северо-востока – р. Саксагань. В вершине этого клина, в месте слияния рек, и был расположен Кривой Рог.
На правом фланге армии, за рекой Ингулец, противник начал сосредотачивать крупные силы. В частности, там появилась 24-я танковая дивизия. Немцы начали проявлять все возраставшую активность. В середине дня 22 октября они форсировали р. Ингулец севернее Петрово и устремились в направлении на село Зеленое, создавая опасность выхода в тыл 18-го танкового корпуса. Задача по уничтожению прорвавшейся группировки была поставлена 5-му гвардейскому механизированному корпусу. После отражения контратаки вражеских сил в районе Лиховки он по приказу командующего фронтом должен был развивать наступление в сторону Знаменки.
На левом фланге армии против 7-го механизированного корпуса предпринимала решительные действия 16-я моторизованная дивизия. Бригады совместно с соединениями 37-й армии отражали в день по нескольку контратак крупных сил танков и пехоты противника в районе села Чумаки.
22 октября года войска 5-й танковой армии, 7-го механизированного корпуса, 41-й гвардейской танковой бригады под командованием подполковника Федора Васецкого освободили Саксагань от врага. В боях за село погибло 166 советских воинов.
Освободителей приветствовало все село: народ вышел на улицы, песни, пляски, слезы, крики радости, поцелуи. Но Васецкому дан строгий приказ командарма – не останавливаясь двигаться прямым ходом на Кривой Рог (там, в боях под Кривым Рогом уже полковник Васецкий будет тяжело ранен).
А выбитые из Саксагани немцы, перейдя через реку, частью ушли в Саевку, а частью в Чумаки, где влились в гарнизон подполковника Бергмана.
Чумаки находились несколько в стороне от трассы, ведущей на Кривой Рог, потому и не дошли пока до этого села руки освободителей – богатейший металлургический центр Украины, разумеется, был важнее не очень большого и ничем не примечательного, каких тысячи по всей стране, села. Тем не менее, Бергман понимал, что рано или поздно, части Красной Армии придут и сюда, поэтому он, со своей стороны предпринимал меры для обороны Чумаков. Первым делом он приказал взорвать мост через Саксагань, чтобы не дать переправиться через реку русским, если те вдруг вздумают, поймав кураж, одним махом освободить и соседние с Саксаганью села. И минеры хорошо сделали свое дело. Вскоре налетела авиация, уже непонятно чья. Стали бомбить окрестности. Одна из бомб угодила в коровник, где располагался пост наблюдения немцев – перед тем немецкий зенитчик вел прицельный огонь по советским самолетам, а пушка била прямой наводкой по наступающим на Саксагань советским частям. Бомба уничтожила эту боевую точку немцев.
Когда раздался взрыв еще одной бомбы, вся семья Буряков сидела на полу и ела сметану, намазанную на хлеб. Бомба упала во дворе между хатой и сараем, ближе к сараю. В доме тут же вылетели все рамы и двери. Все тут же выскочили на улицу. Глянули на сарай и увидели, что одна из его стенок разрушена. Обезумевшие животные стали мычать и хрюкать, долбясь в стены. Иван Демьянович тут же подбежал к сараю, открыл дверь и выпустил перепуганных животных – корову, двух телят-погодков и двух поросят, которых сразу стали успокаивать Прасковья Ивановна с дочерьми.
- Отгоните скотину подальше от дома, – сказал старший Буряк, а сам снова направился к дому.
Вдруг он за что-то зацепился и едва удержался на ногах. Глянул – на земле под его ногами лежал длинный шест. Он его поднял, посмотрел на сарай, а там, на крыше сквозь солому пробивается несколько дымков. Иван Демьянович тут же их шестом и сковырнул. Пока долетели до земли – сгорели.
- Пап, на хате тоже дымит, – сказал Василь.
Длинный шест и здесь помог справиться с зачатками пожара. Как говорится, отделались легким испугом.
Бергман приказал принимать всех солдат и офицеров вермахта, включая раненых, перебравшихся на левый берег Саксагани – лишние бойцы никогда не будут лишними, а оружия и боеприпасов пока у него хватало. Он приказал укрепить высоту, находвшуюся в сотнях метрах от Чумаков, опоясав ее несколькими рядами траншей, оборудовав там дот и зарыв в землю по самую башню тот единственный танк, с которым его часть несколько месяцев назад вступила в село.
По улицам села от реки вглубь двигались немцы, кто мог – сам, кто не мог, тому помогали товарищи. Один из рядовых, с окровавленным лицом, без оружия, припадая на левую ногу. Увидев, что во дворе стояла, наблюдая за происходящим Прасковья Ивановна, немец приблизился и женщина даже испугалась его выпуклых, с расширенными зрачками покрасневших на белках глаз. Он вошел во двор и довольно жалобно произнес:
- Wasser, bitte, wasser! Ich will trinke.
Он перебирал ногами по двору в поисках ведра или колодца. Откуда ему было знать, что колодец находится с другой стороны дома. Не найдя искомого, немец поднял глаза на хозяйку и уже немного наглее произнес:
- Эй, тьётка, дать вода. Ich will trinke. Я хотьеть пить.
- Нету у меня воды, – испуганно отступая назад, ближе к двери, ответила Бурячка.
«Если дать ему ведро, то еще унесет его с собой», – по-хозяйски размышляла она. Немец приблизился к ней, замахнулся здоровой рукой – бородавка на подбородке Прасковьи Ивановны задрожала от страха. Но в этот момент в небе вновь появились самолеты. Немец поднял голову вверх и, махнув рукой, пошел прочь, все так же припадая на левую ногу и пошатываясь.
- Пить ему, видите ли, хочется. Не лез бы свиным рылом в калашный ряд, – пробормотала женщина ему во след. – Кто тебя просил воевать с нами?
Подполковник Бергман перенес свой штаб в одну из чудом уцелевших хат недалеко от укрепленной высоты. Перед тем немцы выгнали из хаты хозяев и те, матерясь и внутренне негодуясь перебрались в сарай к соседям. Бергман был зол. Зол от того, что то, о чем он в последнее время все чаще думал и чего он так неимоверно боялся, осуществилось – русские пришли сюда. Нет, он, ярый фашист, чей партийный стаж насчитывал добрый десяток лет, никогда не уклонялся от сражений с Красной армией, он считал себя неплохим военачальником. И он с радостью желал бы сейчас воевать с русскими где-нибудь в открытом бою, но сидеть здесь, в сельской глуши и ждать прихода врага, а затем непонятно за что и зачем сражаться с ним… Он боялся, что может здесь, в этой непролазной глуши, вдали от родины, на чужбине сложить свою голову и его даже не смогут похоронить здесь, и родная жена, милая Дорис, с тремя сиротками ничего про него больше не узнает и не услышит. Но его здесь еще долго будут помнить.
- Краузе! – позвал Бергман и майор через полминуты явился.
- Вот что, Краузе, всех присоединившихся к нам пересчитать, поставить на довольствие, легко раненым никаких скидок: если могут ходить и держать в руках оружие – всех в наряд. Усилить караулы, поставить часовых вокруг села. Русские, я думаю, не сегодня-завтра, сюда пожалуют и мы должны их встретить, как положено.
- Слушаюсь, господин подполковник!
6.
Больше всего Иван Демьянович в эти дни боялся попасть немцам под горячую руку. Потому и соблюдал осторожность не меньшую, чем в прежние дни.
- Маруся, посторожи меня, я устал, хочу немного поспать.
Дома никого, кроме старшей дочери не было. Маруся была в погребе, квасила капусту. Услышав просьбу отца, выпрямилась, вытерла руки о фартук, поднялась по лестнице, оперлась о дверной косяк. По двору бегали куры с цыплятами, роясь в земле, выискивая червяков. Маруся прошла в сени, набрала в мешке мисочку пшена и рассыпала по двору, покрикивая:
- Цып, цып, цыпочки!
Вдруг услышала какой-то шум. Оглянулась, а тут немец заскочил во двор, автомат за плечами и кричит:
- Фрау, лови курка!
И стал гоняться за курами. У Маруси от неожиданности даже глаза округлились. Она за собой такое замечала – иногда посмотрит на человека таким страшным взглядом, что у того начинают мурашки по коже бегать. Вот и сейчас немец, бегая, едва не столкнулся с девушкой. Он поднял глаза и Маруся так на него посмотрела, что тот даже про автомат забыл и так быстро выскочил со двора, что Маруся даже не заметила, в какую сторону он побежал.
Впрочем, скорее не Марусин взгляд напугал немца. Да и шум исходил не от него. Она оглянулась и увидела, как от речки мимо их дома шли советские солдаты с автоматами наперевес. Много солдат! Целый батальон.
- Наши! – закричала Маруся не своим голосом. – Люди, наши пришли!
Она выскочила на улицу, помчалась наперерез солдатам. Впереди шел высокий, стройный, слегка сгорбленный от усталости и нескольких бессонных ночей офицер в звании капитана. Это был командир отдельного батальона 37-й армии капитан Соснов. Маруся подскочила к нему, обняла, поцеловала в обе щеки.
- Родненькие вы наши!
Она заплакала, обняла и расцеловала следующего, за ним еще и еще. На улицу повыбегали соседи, радуясь не меньше Маруси. От шума и крика проснулся Иван Демьянович и тоже вышел на улицу.
- Немцы есть в селе? – спросил Соснов.
- Да, окопались на другой стороне. Высоту за селом укрепили.
- Много?
- Было два батальона, – пояснял Буряк. – Но к ним присоеднились разбитые в Саксагани.
- Ясно!
В этот момент с высоты донесся рокот выстрела и снаряд, выпущенный из танка, пролетел над головами и плюхнулся в воды Саксагани, не задев никого и ничего.
- Рассредоточиться по селу! Быстро, быстро! – скомандовал Соснов и батальон быстро разбежался в разные стороны.
Раздался еще один выстрел, снаряд упал уже совсем близко от того места, где минуту назад стояли солдаты. Больше немцы стрелять не стали. Видимо, берегли снаряды. Соснов забрался на одно из деревьев и прильнул к окулярам бинокля.
- Черт бы их побрал! Не думал, что придется остановиться именно здесь, – спрыгивая на землю и вытирая с лица пот, произнес капитан. Да еще и местность не очень подходящая для передислокации.
- Что-то я не пойму, что за пушка такая интересная у немцев? – маленького роста, плотный, седовласый капитан Бахмаров, начальник штаба батальона тоже смотрел в бинокль, выйдя на открытый перекресток.
- Да, ловко они придумали. Это они танк по самую башню в землю на высотке закопали, – усмехнулся Соснов.
Начало смеркаться. Подул довольно прохладный северный ветер, снова пригнав тяжелые свинцовые тучи.
- Холодков! – Соснов позвал вестового.
- Я! – вынырнул из полутьмы молодой ефрейтор.
- Передай командирам рот, пусть обустраивают своих и затем ко мне на совещание.
- Есть!
Было понятно, что быстро немцев отсюда выгнать не получится, нужно было готовиться к решительному бою.
7.
К исходу 23 октября 18-й и 29-й танковые корпуса вышли на ближние подступы к Кривому Рогу. Штаб армии разместился в Марьяновке – в 5 км северо-восточнее Анновки. Таким образом, начав наступление от Днепра, 5-я гвардейская танковая армия с тяжелыми боями прошла около 100 км. Военный совет еще и еще раз взвешивал все обстоятельства, стараясь найти наиболее верные пути вы-полнения приказа командующего 2-м Украинским фронтом, который требовал ускорить освобождение Кривого Рога. Обстановка была довольно сложной.
23 октября, используя успех 2-го Украинского фронта, 46-я и 8-я гвардейская армии 3-го Украинского фронта перешли в наступление на днепропетровском направлении. И теперь немецкие войска непрерывным потоком устремились через Кривой Рог на запад. Захват города и железнодорожного узла перерезал бы им пути отступления. Резервов у командующего к этому времени не было. Таким образом, сил для захвата с ходу такого крупного города, каким являлся Кривой Рог, у армии было явно недостаточно. Приходилось рассчитывать на самоотверженность и героизм личного состава и высокое мастерство бойцов и командиров.
Учитывая все эти обстоятельства, капитан Соснов понимал, что никакой помощи от командования ему, застрявшему в Чумаках, не будет до самого взятия Кривого Рога. Нужно обходиться теми силами, что были у него в подчинении. Но силы были не совсем равны – у немцев было преимущество не только в живой силе, но и в занятии господствующей над селом высоты.
Вторая ночь проходила более-менее спокойно в сравнении с первой. Но это спокойствие больше всего и угнетало Соснова.
- Тут что-то не то, что-то кроется за этой тишиной. Неужели немцы что-то задумали? – высокий, чернявый Соснов обратился к замполиту Федосееву, не поворачивая головы.
Он смотрел в сторону высоты.
- У меня тоже на душе кошки скребут, – признался Федосеев. – А может они под прикрытием темноты покинули село?
- Это вряд ли! Так запросто они не уйдут, не для того высоту укрепляли.
- Наверное, ты прав, командир. Пойти, что ли, посмотреть, как там наши бойцы себя чувствуют?
- Это верно, Николай Павлович! Пойди прогуляйся. Заодно и часовых проверь.
Федосеев вышел со двора дома, облюбованного ими для штаба батальона, а капитан так и остался стоять на том же месте, будто пытаясь своим взором прорезать ночной мрак.
Замполит вскочил в окоп, выкопанный почти сразу же после того, как стало понятно, что село сходу не взять. Несколько солдат тут же поднялись.
- Сидите, сидите, отдыхайте.
Чуть поодаль небольшая группка солдат негромко затягивала «Землянку». Большинство спало, вытянувшись прямо в окопе, с головой закутавшись в походную плащ-палатку. Федосееву приходилось все время смотреть под ноги, дабы случайно на кого-нибудь не наступить. И вдруг ночной мрак разрезал приглушенный . но все же сочный, веселый смех. Федосеев подошел поближе, но остановился так, чтобы его не заметили солдаты и не прервали беседу.
- Елизар, а, Елизар, скажи, как это тебя в твоей Якутии назвали таким редким даже для русских именем?
По веселому, звонкому голосу Федосеев узнал Перегонцева, любимчика всего батальона, который даже в трудные минуты боя, посреди уханья снарядов и свиста пуль не мог удержаться, чтобы не сострить или рассказать какой-нибудь анекдот. Бойцы уже давно привыкли к причудам Перегонцева, и сейчас уже чувствовалось, что они едва сдерживаются, чтобы не рассмеяться.
- Мама, папа были, так меня назвали, – спокойно ответил якут, наверное, уже привыкший к постоянным насмешкам товарищей.
- А почему они не назвали тебя, к примеру, Виктором, как меня?
- А ты пойди у них спроси. Могу адрес дать, – отрезал Елизар.
Раздался новый взрыв хохота. Не удержался от улыбки и Федосеев.
- Вот так Елизар! Как он тебя, Витёк, а?
- Подожди, Петро. И все-таки, почему-то тебя, Елизар, именно так назвали, а не иначе, – это Лесниченко: его бас не спутаешь ни с чем, даже в такой темноте.
Елизар не ожидал такого вопроса от Лесниченко и потому не сразу нашелся.
- Опять смеяться будете? – наконец произнес он.
- Что ты! Нехай только попробуют, – Лесниченко потряс в воздухе своим огромным кулачищем.
Федосеев снова улыбнулся, вспомнил, каким образом этот украинский богатырь оказался в их батальоне.
Было это еще до форсирования Днепра. Командир разведвзвода Дараселия приказал добыть «языка», причем обязательно офицера. Ефрейтор Перегонцев, настоящий ас в этом деле, взял с собой еще двоих, причем, третьим был совсем еще мальчик, девятнадцатилетний скромняга Петя Проворцев. До того скромный, что даже медаль «За отвагу», носил не на груди, а в кармане. Все трое переоделись в немецкую форму и пошли.
Под покровом ночи приблизились к проволочным заграждениям немцев. Петя лег на спину и ножницами делает проход, потихоньку продвигаясь вперед. Перегонцев с третьим разведчиком, Рашидовым, ползли за ним, точно по его следу, чтобы не загреметь проволокой или не напороться на мину. Прошли первую линию обороны врага, вскоре удалились от нее километра на два, а то и больше, и вдруг наткнулись на немецкую полевую кухню. Какой-то крупного телосложения солдат возился около нее. Проворцев, изучавший в школе немецкий язык, негромко крикнул немцу:
- Хенде хох! - и направил на него оружие.
Тот обернулся и едва успел испуганно сказать:
- Шо-о?
Разведчиков едва смех не разобрал – повар оказался украинцем.
- Так ты, значит, запроданец фашистский, врагу кашу варишь?! - ефрейтор Перегонцев приставил автомат к животу солдата.
- Братци, дороги, та я ж полоненный, – трясясь и заикаясь, пролепетал повар.
- Ну, так вот, - сказал ему Перегонцев. – Мы разведчики. Нам нужен «язык», и тебе придется помочь нам, если хочешь остаться живым.
- Я... я... все сделаю. Через час придут два немца дрова рубать. Вот и забирайте их, а я вам допоможу...
Вдруг послышался шум. Разведчики тут же повернулись на шум, приготовив автоматы, но повар их успокоил:
- А-а... Та це ж гауптман провiря бiля штабу. Мабуть, лупыть часового, який заснув на посту. Зараз вiн i сюди прыйде... От і вiзьмемо.
Когда немецкий офицер открыл калитку и вошел во двор, где стояла кухня, повар из-за угла ударил его по голове поленом. Фашист повалился на землю.
- Кладiть його в гарбу, сюди, за бочку... Я зараз пiду за водою i пiдвезу вас всiх до рiчки, а там уже i нашi рядом.
Что ж, так почти все и было. Разведчики с языком и поваром-украинцем приехали на рассвете чуть ли не прямо в расположение нашей части. И даже пожалели, что не захватили вместо порожней бочки кухню с завтраком. А «повара» после проверки зачислили в эту же часть для дальнейшего прохождения службы. Это и был Лесниченко.
- Ну, хорошо, тогда слушайте, – Елизар прокашлялся. – Мне много про это рассказывала мама. Было это в 1911 году. В апреле в нашем селе появился новый политический. Щуплый такой, с бородкой. Мало кто надеялся, что он выдержит в нашем лютом климате хотя бы полгода. А он такой веселый был, но иногда как начнет печалиться, то дня три не произнесет ни слова. Исхудает за эти дни, глаза становятся впалыми. Но это бывало редко. Он как-то сразу обратил на себя внимание. Однажды тяжело заболел мой папа. Никакие травы и шаманские заклинания не помогали. Шаман сказал, что помрет он. Нужен был врач, но кто будет лечить бедного якута?..
В это время, не выдержав, к бойцам подошел замполит. Все сразу поднялись.
- Сидите, сидите, товарищи бойцы, не обращайте на меня внимания. Продолжайте, Бельдыгин.
В минутной паузе, что наступила, не было уже слышно песен. Все придвинулись к костерку и внимательно слушали рассказчика.
- И вот про это узнал наш ссыльный. Он пришел в нашу ярангу, такой скромный, спросил, где больной. Мои родители плохо говорили по-русски, и поэтому не сразу поняли, зачем он пришел. Но увидев лежавшего папу, он сразу подошел к нему. Осмотрев его и выслушав, он выписал ему лекарства. Но где и за какие деньги их достать? Но этот ссыльный доктор был не тем человеком, который сразу отступает. Он долго добивался и требовал у властей, пока те, все же, не нашли ему нужные лекарства. Почти через месяц папа уже был на ногах. И тогда он спросил врача, как его зовут. «Елизар Потокин», – ответил тот. Вот меня, когда я родился, и назвали в его честь. В дальнейшем наша семья крепко сдружилась с Потокиным. И тяжело было с ним расставаться, когда он в семнадцатом году уезжал в Петроград, – закончил свой рассказ Елизар.
Еще несколько минут все молчали, пребывая под впечатлением только что услышанного.
- Уже очень поздно, товарищи! – первым нарушил молчание Федосеев. – Отдыхайте, бойцы, пока немец не мешает. Завтра опять будет жаркий день.
Он встал, посмотрел вокруг и направился к дому, где расположился штаб. В небе то и дело вспыхивали сигнальные ракеты. И вдруг предрассветную тишину разрезали пулеметные очереди и пушечные выстрелы. Это был план, который долго разрабатывали немецкие офицеры во главе с подполковником Бергманом. Несколько солдат так и остались навсегда лежать на земле, не успев даже подняться. В их числе оказался и богатырь Лесниченко.
- Занять боевые позиции! – тут же прозвучала команда Соснова.
Через несколько минут все уже были готовы к бою. Вскоре стрельба прекратилась и в наступление пошли немецкие автоматчики. Они шли в полный рост, будто давая понять, что им ничего не страшно.
- Стрелять только по команде!
Немцы приближались. Они шли уверенно, положив руку на автомат, готовые в любую секунду нажать на спусковой крючок.
- Огонь! – скомандовал Соснов.
И в тот же миг в сторону немцев прозвучало несколько десятков автоматных и пулеметных очередей и ружейных выстрелов, полетели гранаты. Некоторые фашисты все еще двигались вперед, но попав под шквальный огонь, вынуждены были залечь и отползти назад. Первую атаку сосновцы отбили. Затем была еще одна. Но и она закончилась для немцев ничем. На несколько минут воцарилась тишина. Но затем, неожиданно, в тылу у русских застрекотали немецкие пулеметы. И следом пошли в новую атаку автоматчики. Этого уже никто не ожидал и поэтому не сразу поняли, что произошло. Первым, как и положено, опомнился комбат.
- Вперед, за мной! – крикнул Соснов.
Большинство бойцов бросилась в атаку за своим командиром, сопровождая свой бег многоголосым «ура!». Прячась за деревья, перебегая от одного дома до другого, русские вели огонь по гитлеровцам. Но в это время пошли в атаку и основные силы немцев, грозя замкнуть кольцо вокруг советского батальона. Но русские и не думали сдаваться.
- У, гады! Окружить хотят, – молодой солдат заменил диск на своем ППШ и снова приготовился стрелять.
Пушка молчала, потому что в этой скученности двух противоборствующих солдат не трудно было попасть и по своим. И в этом была небольшая выгода для русских. Бой разгорался с новой силой. Но все труднее было солдатам-сосновцам отбивать навальные атаки врага с обеих сторон.
Удачный обход русских позиций убедил Бергмана в благополучном завершении боя. Он уже не сомневался в том, что раздавит русских и сможет пробиться к своим частям под Кривым Рогом. Но неожиданно карты Бергману спутал телефон. Подполковник снял трубку.
- Бергман слушает.
- Господин подполковник, со стороны Грушеватки в сторону Чумаков движется колонна русских пехотинцев.
- Это точно?
- Абсолютно точно, господин подполковник. Они быстрым маршем приближаются сюда.
Бергман побагровел.
- Продолжайте наблюдение, – он со злостью швырнул трубку.
«Черт бы их всех побрал!» – Бергман схватился за голову. Так он просидел несколько минут, затем позвал начальника штаба.
- Краузе!
Буквально сразу же перед полковником выросла высокая, молодая фигура начштаба.
- Краузе! Дать отбой! Пусть все возвращаются сюда. Наблюдатель сообщил о приближении к русским помощи.
- Слушаюсь! – озадаченный майор вышел.
Что случилось? В чем дело? Ведь так мало осталось до победы. Почему был дан отбой?
Каждый из немецких офицеров и унтер-офицеров задавал себе эти вопросы. Но ответа на них не находил никто.
Ничего не могли понять и офицеры батальона Соснова. Ведь немцы были близки к победе. Однако через полчаса все объяснилось.
- Гвардии лейтенант Разумовский, командир первой роты второго стрелкового полка двадцатой стрелковой гвардейской дивизии, – отрекомендовался рыжеволосый, стройный офицер лет двадцати пяти. – Прислан командованием для усилении вверенного Вам батальона.
- Капитан Соснов, – козырнул Соснов. – Теперь понятно, почему немцы так неожиданно остановили бой.
- Я вижу, капитан, что вы тут крепко застряли.
- Да, уже два дня здесь сидим. Вон, видите высоту, а на этой высоте танк зарыт по самую башню, а рядом дот и двойной ряд траншей. Вот это все и не дает нам продвинуться. У меня, к сожалению, артиллерии нет.
- Понятно! – Разумовский сдвинул набок пилотку.
- У тебя связь с командованием есть, лейтенант? – поинтересовался Соснов.
- Рация есть, но у меня другое… А если попробовать уничтожить этот танк, а? Послать человечка…
- Ну да, на верную смерть.
- Почему? Есть у меня один боец. Тем более, я вижу, что тут много овражков да кустов, есть где схорониться.
- Без артиллерии, лейтенант, ничего не получится.
- А я бы рискнул! Гвардии рядовой Арышев, ко мне! – позвал Разумовский и из толпы солдат, уже объединившей бойцов-сосновцев со вновь прибывшими, отделился , на первый взгляд, неказистый, маленький и щуплый солдатик.
Но, когда он подбежал к своему ротному, Соснов разглядел в его фигуре атлетичность, присущую только хорошим спортсменам.
- Послушай, Петр, – Разумовский обнял левой рукой за плечи Арышева, – тебе ответственное задание.
- Я весь внимание, командир.
- Видишь во-он ту высоту? На ней закопан танк, одна башню торчит.
- Разрешите выполнять задание, товарищ гвардии лейтенант?
- Не торопись, Петя, знаешь, на что идешь.
- Знаю, потому и тороплюсь. Нам же не впервой, – Арышев с улыбкой посмотрел на Разумовского.
- Ну что же, тогда желаю тебе удачи, Петя.
Арышев слегка прокашлялся, скосил глаза в сторону стоявшего рядом Соснова и вытащил из нагрудного кармана пакетик, завернутый в газету.
- Вот, возьми, Сережа. Здесь все: и документы, и фотокарточки и письмо… ну, а чего там нет, расскажешь сам.
- Почему я? Ты сам все и расскажешь.
Арышев с невеселой улыбкой посмотрел на командира и друга. Они смотрели некоторое время друг на друга в упор, затем обнялись.
- Прощай, друг! – Арышев хлопнул Разумовского по плечу и в следующий миг, пригибаясь, уже побежал вперед.
Разумовский долго смотрел вслед Арышеву, держа в руках пакетик. К нему подошел Соснов.
- Ваш друг?
- Жили когда-то рядом, под одной крышей, а теперь снова довелось встретиться.
- Ты ж его на верную смерть послал, лейтенант.
- Выкрутится! И не из таких ситуаций невредимым выходил. Он же спортсмен и циркач.
Солдаты также внимательно наблюдали за тем, как пробирался к злосчастной высоте этот маленький рядовой. И мало кто из них сомневался, что видят его в последний раз, хотя каждый, разумеется, желал ему удачи, а иные так и вовсе завидовали парню, жалея, что не их послали на такое задание.
До танка оставалось метров шестьсот, но Арышеву эти метры казались длиною в целую жизнь. Луч прожектора то и дело прочесывал местность вокруг высоты, порою выхватывая из темноты и русского солдата. В такие мгновения он тесно прижимался к земле, казалось, сливался с нею. Порою, для острастки или от страха, немцы пускали очереди из дота. И пули иногда свистели у самого уха Арышева.Тогда он на несколько секунд закрывал глаза, на душе становилось муторно, казалось, что следующая пуля попадет в него обязательно. Но нужно было ползти, нужно было взорвать этот проклятый танк, а придется за это отдать свою жизнь, так что же – не задаром же. Зато своим товарищам он очистит путь к победе. Арышев поправил на поясе связку противотанковых гранат, перекинул на другое плечо автомат и пополз дальше, то и дело скатываясь в очередной овражек и выбираясь из него уже с другой стороны. Но вот, кажется, его заметили. Пули полетели чаще, ползти становилось все труднее. В его памяти промелькнули воспоминания про детство, потом про молодость, про то, как он мечтал стать настоящим спортсменом и установить хоть один рекорд…
- Хальт! – услышал он чуть в стороне выкрик.
Арышев понял, что это, скорее всего, в его честь. Он снова прижался к земле и стал всматриваться в темноту. Впереди заметил пулеметное гнездо. Одним рывком вскочил и тут же пргынул на землю, ухватившись и спрятавшись за куст. Пулеметчик дал очередь. Арышев чуть передохнул, взял из связки одну гранату, вырвал чеку и пополз дальше – его раскрыли, следовало торопиться. Но как свирепо завыл ветер, да нет, это не ветер, это злые осы. Вот одна больно ужалила его… Что это? Кровь? Нет, он не может умереть вот просто так. Арышев сжался, как пружина, и тут же выпрямился лежа на земле, а граната полетела вперед, прямо туда, где сидел пулеметчик. Взрыв – и тишина… А до танка совсем немного. Надо доползти. И он полз, сжав зубы и оставляя после себя кровавый след. Но на смену пулеметчику пришел автоматчик-часовой. Очередь и еще одна пуля вцепилась в грудь Арышева. Но он продолжал ползти, собрав последние силы, но вскоре и они кончились.
- Виноват, товарищ командир… ваше задание… не выполнил…
Он сорвал чеку с еще одной гранаты и прижимая ее к себе, повернулся на живот. А вот теперь пускай к нему подходят фашисты, пусть проверяют, живой он или нет.
На глазах у Разумовского выступили слезы. Он сорвал с головы пилотку и прикрыл ею лицо.
- Прости меня, Петя.
8.
«25 октября 1943 года. 856-й день войны. Совинформбюро. Войска 3-го УКРАИНСКОГО фронта при решающем содействии с фланга войск 2-гоУКРАИНСКОГО фронта 25 октября с боями овладели областным центром Украины городом ДНЕПРОПЕТРОВСК, городом ДНЕПРОДЗЕРЖИНСК, а также заняли более 40 других населенных пунктов...»
25 октября стал праздничным для днепропетровцев. Город освободили от немецко-фашистской оккупации усилиями войск 46-й армии (командующий генерал В. В. Глаголев) и 8-й гвардейской армии (командующий генерал И. И. Масленников) III Украинского фронта под командованием генерала армии Родиона Яковлевича Малиновского. В это осеннее утро в Днепропетровск, вопреки всем законам приро-ды, пришла весна. Жители вернулись в свои дома (разумеется, в те, которым повезло остаться целыми), и в городе начался великий праздник. Однако на других фронтах Днепропетровской области еще шли жестокие бои.
Шел бой и за село Чумаки.
Получив известие об освобождении Днепропетровска, Федосеев собрал всех бойцов и командиров. Его короткая речь должна была подбодрить всех их.
- Товарищи бойцы! Я собрал сегодня вас для того, чтобы сообщить вам радостную весть, – замполит немного помолчав, наблюдая за лицами бойцов. – Сегодня, 25 октября наши войска, соседи из III Украинского фронта под командованием генерала Малиновского и при содействии частей нашего фронта после кровопролитных боев освободили центр Днепропетровской области город Днепропетровск!
Над селом пролетело громогласное «ура!».
- Итак, победа над врагом уже не за горами. Мы с вами, товарищи, внесли и свой вклад в эту победу. Но мы и теперь не должны останавливаться, ведь враг еще не сложил оружия и делает все, от него зависящее, чтобы задержаться на нашей советской земле как можно дольше, чтобы и дальше пить ее благотворные соки, чтобы дальше высасывать из наших недр ее богатства. Товарищи! Помните, что на нас смотрит все человечество, которое находится под игом ненавистной гитлеровской Германии, они не простят нам трусости, дезертирства и предательства. Да здравствует наша, первая в мире, страна социализма, ее великий народ во главе с нашей партией и ее вождем товарищем Сталиным! Да здравствует Красная Армия, прославившая свое Отечество и себя саму в боях против фашизма!
Федосеев замолчал. Он облизал пересохшие губы, обвел взглядом бойцов. Никто не проронил ни слова, все и так понимали свою задачу.
Лейтенант Разумовский подошел к Соснову.
- Товарищ капитан, разрешите обратиться.
- Я вас слушаю.
- Когда наметили наступление?
- Наступление начнется двадцать седьмого. Время уточню позже.
Наступление началось ровно в одиннадцать ноль-ноль. Стоял ясный солнечный день. В воздухе носился запах прелых листьев. В этот день впервые за три дня в небе исчезли серые, тяжелые тучи. И хотя за эти дни дождя практически не было, дышалось все равно тяжело. А сегодня было по-летнему ясно и тихо. И жалко было прерывать эту тишину.
План наступления был отработан до мелочей. Командование дивизии обещало помочь артподготовкой, но не сегодня – бои под Кривым Рогом затянулись, немцы там остановили продвижение русских войск и потому все силы двух армий были брошены на захват этого важного индустриального центра. Бой же местного значения, каковым и был бой за Чумаки, пока отдавался на откуп малым подразделениям, каковым и считались отдельный батальон Соснова и рота Разумовского. Исходя из этого и был разработан план наступления. Ночью рота Разумовского должна была обойти с тыла позиции неприятеля и, укрываясь в многочисленных балках, ждать команды Соснова. Свой батальон Соснов также разделил на две части – в селе осталась лишь одна рота, две остальных отошли к Саевке. Главным сейчас было захватить высоту и уничтожить зарытый в землю танк и взорвать дот.
Однако немцы тоже не сидели, сложа руки. Они также готовились к решающему бою. Особенно хорошо было поставлено у Бергмана наблюдение за лагерем Соснова. И перемещения русских не прошли для немцев незамеченными. У Бергмана был припасен для врага большой сюрприз.
Он в бинокль осматривал позиции русских и, жуя свои толстые губы, чему-то улыбался. Интуиция еще ни разу не обманула его.
- Краузе! Прикажите немедленно открыть огонь. Сдается мне, русские готовятся перейти в атаку. Немедленно огонь! Иначе они нас опередят.
И спустя всего минуту подала голос пушка. Артобстрел немцами русских позиций длился всего несколько минут. Причем, стреляли не только по Чумакам, но и по Саевке. Лишь рота Разумовского оказалась вне огня. После чего наступила мертвая тишина. Атаку немцы не начинали, ожидая ответного шага от русских. А в расположении советских войск началась маленькая паника. Никто, понятно, не ожидал такого поворота событий.
- Без корректировщика огня здесь не обошлось, но где он, вот вопрос, – Соснов рассматривал в бинокль позиции немцев.
- Разведчикам работка есть, – поглаживая затылок, рассматривал карту местности Бахмаров.
- Да, ничего себе задачка.
- Может быть, товарищи, местных жителей привлечь, ведь эту местность они знают, как свои пять пальцев, – предложил Федосеев.
- Это было бы хорошо, но где найти такого местного, чтобы и делу не навредил, и сам живой остался, и задание бы нелегкое выполнил?
Тут позади них послышался чей-то голос. Все трое офицеров повернулись. И увидели ефрейтора, спорившего с каким-то белесым мальчишкой.
- Что случилось, ефрейтор? Почему вы держите под прицелом этого мальчишку? – спросил Соснов, приближаясь.
- Вот, товарищ капитан, поймал. А он шустрый такой, убежать хотел от меня. Все к вам порывается, но у меня не убежишь.
- Товарищ капитан, я сын Буряка, председателя здешнего колхоза и руководителя местного подполья.
- Буряка? Ну, и что же ты хочешь сын председателя?
- Я вам могу пригодиться. Возьмите меня с собой.
- Как тебя зовут? – Федосеев, все еще находясь под влиянием своей идеи о привлечении местных, даже обрадовался и обнял хлопца за плечи.
- Василь я.
- Тебе сколько лет, Василь?
- Восемнадцать… скоро будет, – не моргнув глазом, прибавил он себе два года.
Федосеев лукаво посмотрел на парня.
- Вот когда будет… восемнадцать, тогда мы тебя с собой возьмем.
Василь опустил голову, расстроившись.
- Постой, комиссар, – неожиданно включился в разговор Соснов. – В армию тебе еще рано, это верно. Но помочь ты нам можешь и в самом деле.
Василь оживился.
- Слушай меня.
Соснов на секунду задумался. Сложил руки на груди, правой рукой поглаживая подбородок, заросший двухдневной щетиной.
- Ты еще мальчишка, тебе легче прошмыгнуть в любой уголок, где взрослому и носа нельзя сунуть. Так вот, у меня для тебя задание. Только не знаю, справишься ли ты?
- Я член нашего сельского подполья, и уже не раз выполнял поручения нашего командира. А это мой отец.
- Ну, тогда вот что, товарищ подпольщик. Слушай задачу. Как мы понимаем, у немцев где-то засел наблюдатель, ну, корректировщик огня. Потому что они знают обо всех наших передвижениях. И сегодняшняя наша атака сорвалась именно поэтому – немцы заметили наши передислокации. Так вот, тебе нужно найти этого корректировщика. И чем быстрее, тем лучше, тем меньше наших солдат здесь погибнет, и тем быстрее мы освободим ваше село.
- Задание понял, – вытянулся в струнку Василь.
- Постой, Василь, – остановил хлопца Федосеев. – Задание очень непростое, возможно с риском для жизни. Но если я узнаю, что ты рисковал излишне – тебе не сдобровать. Ты еще слишком молод и зря на рожон лезть тебе никто не приказывает. Ясно?
- Так точно! Разрешите идти?
- Иди, сынок, иди. И береги себя.
- Добре! – прозвучало в ответ уже издалека.
Василь остаток дня ходил сам не свой. И все раздумывал, сказать ли отцу или друзьям о полученном задании. Затем решил все же не говорить, хотя его и распирала гордость за то, что он получил такое задание от самого командира Красной Армии.
Ближе к полуночи, когда в хате уже все спали, Василь тихонько вышел во двор и направился к речке. Он заранее обдумал все возможные варианты местонахождения немецкого наблюдателя. И остановился на ветряке, находившемся на том берегу Саксагани – мельница была самым высоким сооружением всей округи и, к тому же, каким-то чудом уцелела во время бомбардировок и артобстрелов. Ну, и где же ему еще быть, как не в этом месте? Ветряк пустовал последние лет двадцать, потихоньку гнил и разрушался, но все же был одним из любимых мест местных мальчишек, нередко устраивавших там ночные посиделки со страшными рассказами.
Василь остановился у берега Саксагани, на том самом месте, где речку можно было пройти вброд, едва замочив штаны по колено. Он оглянулся по сторонам – нет ли кого, не наблюдает ли кто за ним? Вода была холодная настолько, что даже зубы свело. Но, сжав губы, Василь перебрался на другой берег. Там сразу начинались колхозные сады и огороды. Был сад и семейства Буряков. Остановился у старой, толстой груши-дичка, плоды которой были, тем не менее, необычайно сладкие и сочные. Прижался к стволу, откатав донизу штаны. Еще с вечера зарядил крупный дождь, огородный чернозем превратился в самую обычную грязь. Сейчас дождь прекратился, но все еще было очень сыро. Тем не менее, никакая грязь не могла остановить Василя – он приближался осторожно, но неуклонно к ветряку – главной цели своего пути. Но метрах в пятидесяти от цели хлопца заметил немецкий охранник. Спрятавшись за ствол одной из яблонь, он дождался, пока Василь поравнялся с ним, и ударил его прикладом карабина в грудь. От неожиданности и сильного удара Василь упал на спину в самую грязь. От боли хотелось плакать, а от злости на себя за то, что не заметил часового, хотелось схватиться с фашистом и задушить его собственными руками. Но он сдержался – ему нужно было выполнить задание. Он теперь убедился в своей правоте – зачем немцам охранять никому не нужный ветряк? А вот если здесь у них наблюдательный пост для корректировщика огня, тогда все сходится. Василь медленно поднялся, в темноте не понимая, с какой стороны находится немец. Он стал крутить головой, пока ему в глаза не ударил мощный луч света – это немец включил фонарик.
- Куда ты прьешься сволёчь? Ты что, не знать, что сюда нельзя идти? – наконец заговорил немец на ломаном русском.
Василь, ослепленный светом, ничего не видел. Он стоял, прикрыв глаза тыльной стороной ладони. Но, как всегда, он почти сразу нашелся, переводя разговор в другую плоскость:
- Дяденька, а вы что – русский?
- Говори, гадьёныш, куда шель?
- Дядечка, меня мамка за капустой на огород послала.
- Ты хотеть сказать, что твоя матка ночью будет борщ варьить?
В этот момент дверь ветряка открылась и оттуда вышел еще один немец в расстегнутом прорезиненном плаще, с сигаретой в зубах.
- Max! Mit wem sich dort unterhaltet du? – спросил он.
- Hier steht ein… Typ. Er spricht, da; die Mutter nach dem Kohl schickte. Das ist in der Nacht!
Второй немец подошел к Василю и поднял его голову, взяв за подбородок и выпустив ему в лицо сигаретный дым.
- Wer dich geschickt, Scheusal?
Василь ничего не ответил, только изобразил на лице плачевную гримасу и полуплачущим голосом произнес:
- Отпустите меня, пожалуйста, я скаже мамке, что пан солдат не разрешил рвать капусту.
- Кто тебье поверит в тфой сказка? – спросил первый немец.
- Ein Gr;nschnabel! – добавил другой. – Und noch spricht man, da; Russen sind den st;rke Geist!
Снова начал накрапывать дождь, с каждой минутой становясь все сильнее.
- Donnerwetter! – выругался «мельник» и посмотрел на хмурое ночное небо, запахивая полы плаща, а затем обратился к охраннику. – So badet doch du ihn im Schmutz und la; fliehen es zu Mutter.
Он повернулся и пошел к мельнице, что-то недовольно ворча себе под нос.
- У, сфинья! – немец грубо толкнул Василя. – И из-за таких, как ты, нам нужно мокнуть под дождь и снег.
Он подошел к Василю вплотную, выключил фонарь и подвесил его к ремню. После чего взял хлопца за ворот телогрейки и несколько раз опускал его лицом в грязь. Потом процедил сквозь зубы:
- Иди и скажи своя мамка, чтоб ночью тебя больше за капустой не посылать. Ясно? А то впущу в тебья несколько граммов свинец, больше никуда посылать не будет.
Немец отпустил хлопца и снял с плеча карабин, наведя на него. Василь за все это время не проронил больше ни одного слова: теперь он точно знал, где находится наблюдатель и ему необходимо доложить об этом капитану Соснову. Василь поднялся с земли, выплюнув изо рта набившуюся туда грязь. А возможно, просто плюнул на немца? Тот продолжал держать на взводе карабин, направляя его на парня.
- Эх ты, а еще, небось, считаешь себя хозяином Европы, – негромко произнес Василь и вскоре исчез в ночном мраке и за пеленой мелкого, но густого дождя.
Спустя полчаса запыхавшийся, весь грязный Василь был уже около штаба батальона Соснова. У дверей штабного дома его остановил часовой.
- Товарищ часовой, мне нужно к вашему командиру, к капитану Соснову.
- Нельзя! – коротко отрезал часовой.
- Это же я, Василь Буряк. У меня срочное донесение…
- Ты бы хоть сначала умылся, не то всех командиров перепугаешь.
- Некогда было. Вы что, меня не узнаете? Я же говорю…, – Василь договорить не успел – в этот момент двери штаба открылись и вышел комбат Соснов с начальником штаба, лейтенантом Разумоским и другими командирами рот.
Соснов что-то продолжал говорить, но, увидев чумазого парня, замолчал.
- Это что за чучело стоит, а? Рядовой Ефимов, почему допустили к самому штабу?
- Товарищ капитан, я…
- Товарищ капитан, – перебил часового Василь, подойдя поближе к Соснову, – это же я, Василь Буряк.
- А-а, старый знакомый. А почему в таком виде? – уже спокойнее произнес комбат, а потом обратился к офицерам:
- Товарищи офицеры, вы можете быть свободны. А ты, лейтенант, не забудь послать разведчика.
Лейтенант козырнул, повернулся и удалился. Возле комбата остались лишь Бахмаров, Федосеев и Разумовский.
- Товарищ капитан, а куда вы разведчика посылаете? – поинтересовался Василь.
- Ишь ты, какой любопытный, – Соснов был явно не в духе. – Во-первых, это военная тайна. А во-вторых, иди домой и не морочь мне голову. Тебе уже давно спать надо, а то мать волноваться будет.
- Во-первых, я уже не маленький, – в тоне капитана ответил Василь. – А во-вторых, разрешите доложить, товарищ капитан, ваше задание выполнено.
- Какое там задание, – раздраженно произнес комбат, вытаскивая из кармана плаща помятую пачку папирос «Беломор-канал». Бахмаров тут же щелкнул зажигалкой, сделанной из стреляной гильзы. – Завтра доложишь.
- А может, завтра будет поздно, – настаивал на своем Василь, глядя на капитана в упор.
Все четверо офицеров улыбнулись.
- Ну, хорошо, хорошо. Давай так, пока мы перекурим тут, ты умойся, а потом доложишь. Товарищ Ефимов, помогите парню, – Соснов вынул изо рта папиросу, выдохнул и тут же вместе со всеми вернулся в штаб.
Через несколько минут Василь, умытый и причесанный, но все в той же грязной телогрейке, стоял перед капитаном
- Ну вот, совсем другой вид. Проходи, садись, – предложил Федосеев, пока Соснов с Бахмаровым и Разумовским рассматривали карту.
Василь ждал, пока они обратят на него внимание. Ждать пришлось недолго.
- Ну, я тебя слушаю, Василь Буряк.
- Товарищ капитан, я знаю, я сам видел… Наблюдатель сидит в ветряке.
Офицеры разом посмотрели на хлопца.
- Погоди, погоди, – Соснов подошел к Василю. – Какой наблюдатель, где сидит?
- Ну, как же, помните? – Василь подошел к столу с картой. – Вы же мне дали задание помочь вам найти корректировщика огня.
- Да, да, помню.
- Так вот, я нашел его.
Офицеры переглянулись, на их усталых лицах появилось нечто подобное то ли облегчению, то ли улыбке, хотя верилось в то, что им сказал этот мальчишка, с трудом.
- А может, ты что-то путаешь? – спросил Разумовский.
- Вы что, мне не верите? Я жизнью рисковал. Меня фашист проклятый в грязь лицом окунал, застрелить хотел… Ну, в общем, я пошел домой, а то мать и в самом деле может волноваться.
Обиженный недоверием Василь развернулся и тут же направился к двери.
- Постой! Что же ты сразу обижаешься? Это война, здесь все должно быть проверено до мелочей. Давай, сядь и расскажи все подробно, – остановил хлопца замполит.
- Я же и говорю, усаживаясь на лавку, продолжил Василь, – нашел я этого корректировщика. Он в ветряке сидит, на том берегу Саксагани. Я сам видел.
- А кого ты там еще видел? – уточнил Соснов.
- Двух немцев видел. Один охранник, он-то меня в грязи и выкупал, гадина. А второй потом вышел из ветряка. Кстати, охранник очень хорошо говорит по-русски.
- Погоди, погоди, – Соснов присел рядом с Василем и обнял его за плечи. – Не горячись, не торопись и рассказывай все по порядку.
- По порядку? Хорошо, – Василь немного помолчал, собираясь с мыслями. – Значит, так…
Соснов с Разумовским слушали мальчишку, не перебивая, Бахмаров глазами изучал карту, а уши навострил в сторону рассказчика. А Федосеев неотрывно смотрел на хлопца и удивлялся, как тому удалось так сильно возмужать и повзрослеть за ту половину суток, что прошла после их первого знакомства.
- Ну, молодец! – возбужденно произнес Соснов, дослушав рассказ Василя и дружески хлопнув его по плечу.– Только зачем так было рисковать собой? Тебя же могли убить.
- Отчаянный парень! – похвалил и Разумовский.
Бахмаров лишь головой покачал.
- Могли да не убили. А рисковать? – Василь встал и подошел к двери. – Если солдат не будет рисковать, он никогда не станет генералом. Да и сама война – дело рискованное.
Офицеры засмеялись.
- Разрешите, я пойду, товарищ капитан, а то, вон, уже скоро светать начнет.
- Да, да, иди, Василий. Большое тебе спасибо за выполненное задание.
- Надеюсь, я вам помог?
- И даже очень!
Василь выбежал на улицу. Какой там сон, ему хотелось поскорее сообщить обо всем своим друзьям.
- Товарищ капитан, вас вызывает комполка! – в хату вошел телефонист с наушниками поверх пилотки.
- Сейчас иду! – капитан на ходу надел фуражку.
Связисты наконец, проложили связь и установили контакт со штабом полка. Дышать Соснову стало немного легче.
- Соснов на проводе, товарищ подполковник.
- Слушай, Соснов, какого хера ты делаешь в этой дыре? Сколько ты еще там сидеть будешь?
- Виноват, товарищ подполковник, – Соснов непроизвольно встал по стойке «смирно», – но все оказалось гораздо сложнее, чем наши рассуждения в штабе.
- Ты на что намекаешь, Соснов? Не твои ли разведчики в эти сраные Чумаки первыми путь проложили?
- Так точно, мои, товарищ подполковник. Но без артиллерии мне здесь никак не справиться, зря людей положу.
- Без какой артиллерии? Ты там не белены объелся, в этой степи?
- Никак нет, товарищ подполковник. Здесь в окрестностях Чумаков на холме немцы танк зарыли по самую башню, да еще дот оборудовали и два ряда траншей выкопали.
На другом конце провода воцарилось молчание. Видимо, капитан Соснов и в самом деле несколько озадачил комполка. А комбат, не слыша ответа, начал дуть в трубку, думая, что связь прервалась.
- В чем дело, Иванов? Что со связью?
Связист надел наушники, проверил контакты, затем тут же их снял.
- Со связью все нормально, товарищ капитан, – ответил он и тут же снова подал голос комполка.
- Слушай, Соснов, давай координаты. Помогу я тебе с артиллерией. Но ты должен взять село двадцать девятого, не позднее, и догоняй полк.
- Есть, товарищ подполковник, освободить село двадцать девятого и догонять полк.
Подполковник отключился. Соснов тут же отдал трубку связисту, проговорив:
- Вот и пришел наш час.
- Ефимов! – позвал капитан.
- Я!
- Всех офицеров срочно ко мне!
- Есть!
Когда все офицеры были в сборе, Соснов встал, оперся ладонями о стол и решительно произнес:
- Товарищи офицеры! Мною получен приказ освободить село не позднее, как сегодня, двадцать девятого октября. Во второй половине дня нам на помощь придут танки, а также артиллеристы ударят по высотке. После артподготовки мы перейдем в решительное контрнаступление, – Соснов на несколько секунд замолчал, обведя взглядом всех присутствующих. – И еще, товарищи офицеры. Ставлю вас в известность, что мы теперь знаем, где находится корректировщик огня, – тут на комбата устремил взгляд командир разведвзвода. – А помог нам в этом юный герой-подпольщик, простой житель этого села по имени Василий.
- Так что же вы, товарищ капитан, говорите, что это простой парень – это же прирожденный разведчик, настоящий джигит, – произнес лейтенант Дараселия, командир разведвзвода.
Все засмеялись.
- Что и говорить, и в самом деле, шустрый малый, – добавил Разумовский.
- Я думаю, товарищи офицеры, ничего больше вам объяснять нет нужды.
- Так точно!
- Можете быть свободны, и готовьтесь к бою.
9.
К Якобу Ротенбергу чуть за полночь неожиданно пожаловали гости – майор Краузе и капитан Шварц. Столь неожиданный визит таких важных особ сильно удивил и насторожил Якоба. Он сразу почувствовал что-то недоброе. На улице шел дождь, нудный осенний дождь, барабанивший в окна и двери, будто хотел проверить, не протекают ли рамы и прочны ли дверные косяки. Большие капли сбивали с деревьев последние желтые листья, напоминая о приближении зимы.
Когда немецкие офицеры вошли во двор, Якоб около сарая рубил дрова, махая топором по поленьям.
- Здравствуйте, господин староста, – поздоровался Шварц.
- Здравствуйте, господа.
- К зиме готовимся? – Якоб не понял, спрашивал ли Краузе или утверждал.
- Пора уже, – пожал плечами Якоб, выпрямляясь и отставляя топор. – Заходите, пожалуйста, в дом.
- Может, кому и следует готовиться к зиме, а вам, я думаю, нет смысла, – продолжил Шварц, уже удобно расположившись на табурете.
Галина с сыновьями остались в другой комнате.
- Простите, я не совсем понял, – сердце Якоба забило тревогу.
Дело в том, что русские не сегодня-завтра возьмут село, – Шварц намеренно сделал небольшую паузу, посмотрев на Якоба, тот лишь побледнел. – Увы, это правда. И я вижу, что и вы им не очень-то рады.
Якоб промолчал.
- Так вот мы и решили предложить вам также уйти вместе с нами. Не удивляйтесь! Ведь вы – немец. И мы тоже немцы. И мы должны помогать друг другу, тем паче, что мы с вами находимся в чужой для нас стране.
- Я очень признателен вам, господа, за такую заботу, но эта, для вас и в самом деле, чужая страна стала для меня второй Родиной. Тут я прожил большую часть жизни, тут у меня жена, дети, дом.
- У человека не может быть двух родин, так же, как не может быть двух матерей, – с презрением и злостью глянул Шварц на Якоба.
- В исключительных случаях может, – спокойно ответил Якоб. – Ведь порою бывает и мачеха ласковее родной матери.
Шварц готов был вспылить, но его пыл остудил Краузе:
- Спокойнее, капитан.
- Нет, господа, никуда я не поеду, – продолжал Якоб.
- Вы подумайте, Ротенберг, ведь вы – немец, и война идет с Германией. Что с вами будет, когда сюда придут Советы? Подумайте!
Якоб и сам уже задумывался над подобным, а, учитывая, что он во время оккупации еще и старостой села был, будущее ему рисовалось отнюдь не в розовом свете. Тем не менее, сейчас он никак не мог понять, что побудило немцев прийти к нему и так настаивать на его отъезде. Неужели они и в самом деле горят желанием помочь соотечественнику? Тогда почему так нервничает Шварц? Нет, здесь что-то не то.
- Нет, ты поедешь с нами, – уже не мог сдерживаться капитан.
Он подскочил к Якобу и со всего маху ударил его по щеке. Якоб языком пощупал щеку – нет ли крови.
- Я не понимаю, господа, чем все это вызвано?
- Ничего, поймешь.
- Так вы поедете с нами или нет? – спросил Краузе.
Якоб понял, что так они не отступятся, и все-таки не понимал, чем он так заинтересовал фашистов.
- Хорошо, я подумаю, – вздохнув, после небольшой паузы ответил он.
- Если сегодня же в восемь ноль-ноль вас не будет – пеняйте на себя, – пригрозил Краузе.
Немцы ушли, а Якоб еще долго оставался в одной и той же позе, думая о недавнем разговоре и все прокручивая его в мозгу снова и снова в поисках причины внезапного визита фашистов и их угроз. Наконец, не выдержав, к нему подошла Галина. Она не владела немецким языком, поэтому, разумеется, не могла даже при большом желании понять, о чем шел разговор. Но по виду мужа сразу почувствовала что-то недоброе. Галина внимательно следила за каждым едва заметным движением Якоба.
Немного успокоившись, Якоб произнес, оставаясь сидеть все в той же позе:
- Понимаешь, Галя, я – немец…
- Ну и что? – она поняла, что случилось то, чего она так боялась. На ее глазах выступили слезы. – Немец немцу рознь. А вспомни тех немцев, что свои же расстреляли. Так те же были фашистами. А ты сколько лет здесь прожил. Если бы не эта проклятая война, никто бы и не вспомнил, что ты немец. А скольких бы сейчас уже не было бы в живых, если бы не ты, Яша.
Она села рядом, обняла мужа, положила голову ему на плечо и тихо заплакала.
- Не пущу я тебя, никуда не пущу.
- А сколько людей угнали в Германию, а я ничем не смог им помочь, – продолжал Якоб начатый разговор. – Вон, даже старика Сокила, заменившего мне отца, спасти не смог.
- Но ведь ты не всесильный. Ты и так слишком часто рисковал собой.
- Не забывай, Галочка, еще и то, что я, кроме того, что немец, был фашистами назначен старостой села, – голос Якоба задрожал, и он сам крепче прижался к жене. – А это уже о многом скажет НКВД.
Ночью ни Якоб, ни Галина не спали. Якоб даже курить начал, что случалось с ним лишь в моменты невероятного волнения. Галина молча утирала слезы. Каждый из них думал, возможно, об одном и том же.
- А может война еще не скоро закончится, – тихо шептала Галина, положив голову на плечо Якоба и поглаживая его грудь.
- Нет, родная моя, война закончится скоро. И неужели ты этого не хочешь? – он потушил сигарету.
- Очень хочу, Яша, но еще больше хочу, чтоб ты остался с нами. Мальчикам нашим без тебя будет очень плохо.
- Мне тоже очень этого хочется... Ну, ладно, успокойся. Нельзя всю ночь плакать.
Якоб чиркнул спичкой, глянул на часы.
- Четвертый час. Давай хоть немного поспим.
Галина и в самом деле вскоре забылась, я Якоб, покрутившись с боку на бок, встал, прошелся по комнате. Он вдруг принял решение. Быстро собрался, оделся и вышел во двор. Направился к дому Ивана Буряка.
Проснувшись, и не найдя мужа, Галина Полтавченко пришла к Бурякам со слезами на глазах. Вкратце рассказала, что произошло.
- Я боюсь, Паша, не знаю, что теперь с ним будет.
Прасковья Ивановна с Марусей даже не пытались ее успокоить, понимали, что бывают в жизни ситуации, когда человеку нужны не утешения, а обычное облегчение души. Человек поплачет, и ему сразу станет легче. Да и они сами едва сдерживались, чтобы не заплакать – сколько раз Якоб спасал их, сколько раз он помогал им, да и не только во время войны, но и в мирные дни. И вот он ушел, ушел, как казалось Галине, навсегда. Все равно, что умер. И даже хуже, чем умер – так хотя бы его тело осталось, можно было бы сходить на могилку, поплакать, поговорить. Но никогда он не умрет для нее. Его память – это его сыновья, это ее сердце, это частичка ее души.
- А вы бы видели, как мои мальчики плакали… Я впервые слышала, чтобы они так рыдали, – глотая слезы, продолжала свою исповедь Галина. – Как же я теперь буду без него.
Узнав о случившемся, тут же зашла к Галине и старая Сокилша, принявшая вместе с мужем Якоба, как родного сына. Ей и своего горя хватало – гибель сына на фронте, неожиданная утрата мужа, и вот теперь Якоб. Обе женщины вместе поплакали, поутешали одна другую. Старушка за время после потери Мефодия Гавриловича сильно сдала, еще больше постарела, сделалась квёлой. Она чувствовала, что и ей жить осталось недолго.
В чувство привели Галину, как ни странно, начавшиеся боевые действия – подоспевшие советские танки и артиллерия начали решительный штурм немецких позиций.
10.
Федор и Степан были недовольны своим другом. Ведь он был виноват в том, что, по законам настоящей дружбы, не поделился с ними своим заданием. Ведь не так уж и сложно сообщить друзьям о том, что тебя послали на боевое задание. И не должен был он так рисковать своей жизнью – попадись другой немец, мог бы и пристрелить безо всяких разговоров. Но долго сердиться на Василя они не могли, да и некогда было дуться, нужно было помогать своим.
- Братцы, а этот наблюдатель, он же по телефону все передает, – сообразил Степан.
- А по чему же еще? – хмыкнул Федор. – Может он просто кричит с ветряка так, что аж на другом конце села слышно.
- Вот я и говорю, – не обиделся Степан, – чтобы поговорить по телефону, нужно проложить провода.
- Молодец, Степка, хорошо придумал, – прочитал ход мыслей друга Василь. – Найти наблюдателя – это одно, а обезоружить его – совсем другое. Айда искать провода.
- Вот я же и говорю, – обрадовался Степан.
И друзья пошли.
Нелегкая была работа – найти телефонный провод, немцы умели хорошо маскировать. Но все же никакие маскировки не могли спрятать от острых юношеских глаз то, что они искали. В трех местах перерезали они телефонный провод и Степан, радостно потирая руки, произнес:
- Вот теперь, черт бы их побрал, пускай передают.
- Эх, нам бы еще до танка на этой высотке добраться, – озабоченно вздохнул Василь, всматриваясь в даль, туда, где сейчас сосредоточились основные силы полка Бергмана.
- Да, сил у наших маловато, – произнес Федор, глядя в ту же сторону.
- У немцев сейчас людей не больше, чем у наших, – возразил Степан. – И если бы не этот проклятый танк…
- Вот я ж и говорю, – улыбнулся Василь. – Нам бы только до танка добраться.
- И гранаты бы еще не плохо иметь, – добавил Федор.
И вдруг ребята застыли на месте.
Там, за рекой, со стороны автодороги на Кривой Рог, показалась колонна бронетехники. Комполка выполнил свое обещание. Даже перевыполнил: прислал не артиллерию, а танковый батальон.
- Хлопцы, глядите! – закричал Степан Горобец. – Никак наши?
- Наши! – кивнул Василь. – Танки наши. Ой, сейчас и зададут дёру фрицы!
Танки с катюшами остановились у самого берега. Моста ведь не было: бетонный взорвали еще в прошлом году, деревянный, поставленный итальянцами, не так давно. Из одной машины выскочил офицер в танкистском шлеме, оглянулся вокруг. А там сады и огороды.
- Саперы, ко мне! – приказал командир батальона. – Руби деревья, делай настил через реку!
И работа закипела.
- Эх, зачем же! – махнул рукой Василь, увидев, как от нескольких ударов топора рухнула на землю и любимица всей семьи – столетняя груша-дичок, плодоносившая каждый год очень вкусными грушами.
Лицо у Соснова посветлело – вот она, долгожданная помощь.
- Батальо-он! Слушай мою команду! – закричал он во все горло. – Приготовиться к бою! Выступать по моей команде.
Бойцы и сами все видели. Радости не было предела. С такой силищей они враз очистят село от немцев.
Переправу навели довольно быстро и вот уже первый танк, а за ним и остальная техника лихо переправилась на левый берег Саксагани. Неожиданно Василь побежал вперед и замахал руками.
- Стойте, стойте!
Степан с Федором удивленно смотрели на него.
Головной танк остановился, люк открылся и оттуда высунулась голова комбата, запыленное лицо с маленькими черными усиками.
- Чего надо, ребята? Уйдите с дороги.
- Товарищ командир, видите вон тот ветряк?
- Что? – не понял танкист.
- Мельницу вон ту, видите, на другом берегу?
Майор посмотрел в ту сторону, куда указывал Василь.
- Ну и что? Чего вы хотите?
- Мы хотим, чтобы этой мельницы не было.
- А что, важный объект?
- Очень важный! Там фашистский наблюдатель сидит, корректировщик огня. Это он не давал нашим возможности окружить здесь фрицев.
Танкист смотрел в сторону мельницы. И, в самом деле, у комполка была информация об этом объекте от Соснова. Он повернулся к Василю и улыбнулся:
- Задание понял!
Майор исчез в люке. Через несколько секунд башни двух танков развернулись, наставив дула в сторону ветряка.
Большой силы залп прорезал воздух. Огромный фейерверк осветил солнечное небо, сделав день еще более светлым. В воздух полетели доски, камни и куски земли.
- Вот это врезали, одни щепки в воздух полетели, – с восторгом выкрикнул Степан.
- Ну как? – спросил комбат, снова появившись в люке.
- Во! – Василь поднял вверх большой палец.
- Ну, садись на броню, пехота!
Второй раз предлагать не было смысла. Легко, по-кошачьи, ребята взобрались на командирский танк и таким образом въехали в село, как победители. Счастливой улыбкой озарялись их лица.
Танки рассредоточились. Один из них промчался по полю совсем рядом с двумя копнами сена, накрытого сверху парусиной. Едва танк удалился, из одной копны выкатился человек и, с криком ужаса, помчался куда-то в другую сторону. Это был Якоб Ротенберг.
Он решил обмануть всех – и Бергмана, и собственную семью. Никому ничего не сказав, он встал, когда чуть забрезжил рассвет, и пошел в Ивану Буряку. Объяснил ему ситуацию.
- Иван, кум, я тебе помогал не раз, теперь помощь нужна мне.
- Ты молодец, Яша, что не поддался на фашистские речи. Ты нам нужен здесь. Все за тебя выступят. А пока тебе надо просто укрыться.
- Это я и сам понимаю. Только вот не придумаю, куда.
- Если ты им и в самом деле нужен, фрицы могут обыскивать все дома. А вот в поле вряд ли пойдут.
- Как в поле? – не понял Якоб.
- Сено! На поле стоят копны сена. Пойдем, я помогу тебе там укрыться.
И они пошли. Потому, когда пришла к Бурякам Галина, Ивана Демьяновича и не оказалось дома.
Буряк помог Ротенбергу спрятаться в одной из копен, поправив ее снаружи.
- Сиди, и ничего не бойся. Когда все будет спокойно, я за тобой приду.
Откуда же было знать Буряку, что в село буквально придут советские танки и что один из них едва не въехал в ту самую копну, в которой прятался Якоб. А тот с перепуга не знал, куда бросаться.
Танки с катюшами остановились, рассредоточились. Танкист-комбат встретился с Сосновым, тепло обнялись. Соснов коротко объяснил танкистам обстановку. И вскоре начался обстрел немецких позиций. Запела свою страшную для немцев песню «катюша».
А в это время на чердаке хаты Буряков сидели сестры – Маруся, Галя и Соня. Они наблюдали за всем, что вторилось на улице. И под руководством Галинки хор из трех девчачьих голосов пропел небольшой стишок:
« Я – аленький цветочек,
Я – юный пионер,
Я – Ленина сыночек,
Защитник СССР».
Когда же в унисон их песне запела свою «катюша», Маруся аж присела от испуга. Она впервые услышала их страшный звук.
Василь с друзьями стояли у развалин школы и наблюдали за тем, как немцы в панике начали отступать. Смеясь и махая им рукой, Василь прокричал:
- Нету курки, нету яйка, ауф видерзейн, хозяйка!
Федор со Степаном засмеялись.
Танкисты вместе с пехотинцами Соснова и Разумовского вскоре очистили село от немцев. В боях за это небольшое, по украинским меркам, село погибло несколько десятков человек – сержантов и рядовых с гвардии рядовыми. Война, к сожалению, без жертв не обходится.
11.
Освобождение села привело не только к облегчению жителей, но и к новым проблемам. Буквально на следующий день в Чумаки прибыла саперная рота, которой поставили задачу разминировать большое поле возле Моривки, которую немцы по приказу Бергмана заминировали незадолго до прихода советских войск.
Вслед за саперами прибыли и другие. В хате Буряков разместился корпункт армейской газеты, а в доме Натальи Демьяновны, через дорогу и чуть по диагонали, прочно обосновались особисты из политотдела полка. И те, и другие, тут же принялись за работу, каждый за свою. Особисты тут же принялись выяснять у сельчан, кто чем во время немецкой оккупации занимался. Разумеется, бывшие полицаи с прочими Стрижальскими не стали дожидаться крупных неприятностей и исчезли из села вместе с немцами. И только запутавшийся в своей судьбе Тарас Пастенко никуда не собирался исчезать. Мать его, и заставившая сына поступить на службу к немцам, умоляла Тараса уехать куда-нибудь, скрыться хотя бы на время.
- Никуда я не поеду. Я здесь родился, здесь учился, здесь и хочу остаться.
- Сынок, но ты же в полицаях служил, тебя же наши расстрелять могут.
- Ну и пусть стреляют. Лучше помереть, чем всю жизнь прятаться и дрожать.
И все же матери удалось уговорить Тараса спрятаться в погребе и там переждать пока, хотя бы, войска не покинут село.
А у особистов сразу возник интерес к Якобу Ротенбергу: Соснов доложил, что в селе живет немец, который, к тому же еще и старостой при немцах служил. Майор-особист тут же приказал доставить к нему этого самого немца.
Когда Галина с сыновьями узнала, что Якоб никуда с немцами не ушел, а прятался в стоге сена, где его чуть не раздавил русский танк, они плакали от радости: ему удалось перехитрить не только своих родных, но и немцев. Впрочем, фашистам на следующий день после разговора с Якобом, было уже не до него, они понимали, что этот день станет решающим для них. Зато теперь, с освобождением села, день стал решающим для самого Якоба.
Ротенберг вошел в комнату, где за струганным из досок столом на стуле сидел, развалившись, худощавый, в очках майор лет тридцати пяти из особого отдела и изучал какие-то бумаги, лежавшие перед ним. Подняв глаза на вошедшего, майор спросил:
- Кто такой?
- Я житель этого села Якоб Ротенберг. Мне ваши солдаты сказали, что вы хотели меня видеть.
Майор целую минуту молча изучал Якоба, прикусывая зубами верхнюю губу. Затем, поправив очки на переносице, сказал:
- Ну, рассказывай, как служил фашистам.
- Я, между прочим, на должности старосты неоднократно помогал нашим подпольщикам и партизанам, – Якоб, к удивлению, был совершенно спокоен. Он ведь предполагал, что такое может произойти, потому и заранее готовил свои ответы на вопросы подобного рода.
- Ах, так ты еще и сказки мне будешь рассказывать?
- Это не сказки, товарищ майор.
- Ну, положим, я тебе не товарищ. А вот мои товарищи в СМЕРШе так точно разберутся, сказки это или нет, – майор хлопнул кулаком по столу. – Ты заготовкой продуктов для отправки в Германию занимался?
- Да, – Якоб уже понял, что ему оправдаться не суждено и слегка побледнел.
- Людей в Германию отправлял?
- Да.
- Ну, и что ты мне тут рассказываешь про какую-то твою помощь каким-то там партизанам и каким-то там подпольщикам, сволочь ты фашистская! – майор почувствовал себя в ударе – пусть и не крупную, но рыбку-то он поймал.
- Никогда фашистом не был! А по поводу моей помощи подпольщикам, можете спросить у руководителя сельской подпольной ячейки Ивана Буряка. Он живет в соседнем доме. Я ему не однажды жизнь спасал. И многих земляков предупреждал заранее о готовящихся облавах.
- Спросим, спросим, всех обязательно спросим.
Пока особист допрашивал Якоба, Наталья Демьяновна Буряк вышла из хаты и бегом направилась через дорогу, к брату. А там Прасковья Ивановна рассказывала мужу про свой сегодняшний сон.
- … Так мы с папой, царство ему небесное, вдвоем и управлялись этим табуном. Представляешь, из Грушеватки аж в Акмолу гнать десятки лошадей!
- Послушай, Паша, почему вдвоем. Ты ж всегда говорила, что с вами был еще и хозяйский сын.
- Ну да, и Карпо-паныч был с двумя служками. Но они же только сопровождали нас с табуном. А отец мой, приказчик у пана, и вел весь табун…
Вдруг Прасковья Ивановна замолчала и лицо ее вытянулось. Иван Демьянович даже испугался за жену.
- Паша, что случилось?
- Я вспомнила, Ваня, вспомнила, где я видела этого морщинистого.
- Какого морщинистого?
- Ну, этого, фашистского прислужника… Это же был он, Карпо-паныч. Только морщин у него тогда не было. Он же всего-то лет на десять старше меня. А как постарел, слушай.
- Так, жизнь его тоже наверное, побила, будь здоров.
В этот момент в хату и вбежала Наталья Демьяновна.
- Ваня, беда! – крикнула она с порога. – Особист Якоба арестовал.
- Как арестовал?
- Сейчас он его у меня в хате допрашивает.
Иван Демьянович мигом поднялся, набросил на сорочку серяк, ноги сунул в галоши и вышел во двор. Сестра пошла за ним. Но Якоба уже не было в доме. Пока Наталья Демьяновна ходила за братом, пока объясняла, пока они вышли, Якоба уже увел конвойный через огород в здание сельсовета, с которого уже сорвали вывеску «Комендатура», разорвали и втоптали ее в грязь.
Иван Демьянович вошел в комнату, где расположился майор-особист.
- Товарищ майор, разрешите обратиться? – спросил Буряк, остановившись у самой двери.
- Ты кто? – майор тут же поднял на него глаза.
- Я Буряк Иван Демьянович, до войны был председателем колхоза, а сейчас выполнял обязанности руководителя сельской подпольной ячейки по заданию секретаря подпольного Пятихатского райкома партии товарища Охрименка.
- Та-ак! Это уже интересно! – Майор даже встал со стула.
- Ты говоришь, что возглавлял подполье?
- Так точно!
- И тебя немцы не убили? – майор остановился напротив Ивана Демьяновича и посмотрел на него в упор.
Он был чуть выше коренастого Буряка, и потому смотрел словно бы сверху вниз, но Иван Демьянович выдержал взгляд и спокойно ответил:
- Чуть не убили, причем, не однажды. Товарищи из Пятихаток выручили – научили, как себя вести при немцах. Да и староста наш, Якоб Ротенберг, несколько раз спасал мне жизнь. И не только мне. Я готов за него поручиться своей головой, товарищ майор.
- Ты свою голову побереги, она тебе еще пригодится, когда будешь отвечать на вопросы товарищей из СМЕРШа, – майор снова сел на свое место и с явной издевкой поглядывал на Буряка. – Идите пока домой, товарищ бывший председатель колхоза. Я на вас запрос сделаю в Пятихатки. А с вашим, этим… его, Ротенбергом, без нас с вами разберутся.
Иван Демьянович, сутулясь, словно оплеванный, устало побрел домой. Он даже предполагать не мог, чем обернется для него и его земляков освобождение села.
С Якобом Ротенбергом и в самом деле в Пятихатках лихо разобрались – за сотрудничество с оккупационным режимом он получил десять лет лагерей и по этапу был отправлен в Сибирь.
12.
Между тем, саперы сразу же после прибытия и обустройства принялись за работу. Мин оказалось, и в самом деле, немало. Был реальный риск, что здесь могли подорваться и люди, и домашняя скотина. И разве могли в такое время усидеть дома наши хлопцы? И, хотя к заминированной площади приближаться местным жителям было категорически запрещено, это ребят не остановило. Они всегда находились рядом, наблюдая за работой саперов, а иногда даже подсказывали места, где были мины. Работа продвигалась медленно. В конце концов, солдатам надоело гонять хлопцев, они лишь едва не каждую минуту предупреждали их об опасности, приказывая быть осторожными. Как и всегда, во главе мальчишеской бригады стояла уже знакомая нам троица. Особенно старался Федор Срибный. Возможно, он все еще пытался своими делами стереть из памяти земляков имя своего старшего брата-власовца. Он вместе с одним сержантом, доверившим ему миноискатель, нащупал около полудесятка смертоносных железяк и был этим весьма горд и счастлив, хотя и понимал, что его участие в разминировании – минимальное, основную работу, естественно, выполнял сержант-сапер.
На следующий день, едва проснувшись и на ходу перекусив, ринулись на Моривку. А там работа уже кипела.
- Привет, Саша, – поздоровался Федор со своим сержантом.
- Здорово, Федор! Ну как, выспался?
- Где там, почти всю ночь не спал.
Сержант захохотал.
Так же радостно, как старых знакомых, приветствовали и другие ребята своих шефов-саперов.
- Ты уже, Федька, как настоящий сапер, – похвалил мальчишку сержант.
- А можно мне самому немножко попробовать разминировать, – Федор держал в руках миноискатель, надев на голову наушники.
- А вот самому нельзя. Я же тебе говорил, что сапер может ошибиться только один раз, и я не могу этого допустить. Да и если ротный увидит тебя здесь, нагорит и тебе, и мне.
- Так я же осторожно, а ротный может и не увидеть.
Федор отступил на полшага в сторону, чтобы посмотреть, где находится командир саперной роты, и именно в этот миг у него под ногами что-то хрустнуло и ему показалось, что Земля круто перевернулась и он летит куда-то в черную бездну. Он даже не услышал взрыва. Вместе с Федором погиб и его друг сержант.
- Все это произошло так неожиданно, что сразу никто ничего и не понял.
Командир роты был взбешен. Он тут же приказал выставить вокруг минного поля охрану и под страхом трибунала никого из местных, будь то мальчишка или взрослый сельчанин, сюда не пускать.
Василь со Степаном мимо воли оказались возле подворья Срибных, ноги сами привели их сюда. Их заметила мать Федора, набиравшая в колодце воду.
- Хлопцы, а где же Федька мой? Позовите его, пускай мне поможет.
Друзья молча переглянулись, потупив взоры. Первым отважился заговорить Василь.
- Тетя Валя, Федя вам больше уже не поможет.
- Это почему же?.. – она внимательно посмотрела на хмурые лица ребят, и заметила в их глазах выступившие слезы.
Валентина Срибна схватилась за голову, ведро выпало из ее рук и полетело назад в колодец.
- Что с ним? – едва удерживая рыдания, спросила она.
- Подорвался на мине, – еле слышно произнес Степан.
- Сынок мой, сыночек, что ж это такое? – рыданья наконец вырвались из ее груди. – На кого ж ты меня покинул?
Слезы катились и по щекам ребят.
- Какого черта вас туда понесло? – обращаясь одновременно к обоим хлопцам и, казалось, к собственному сыну, простонала она. – Неужели там без вас бы не управились ?.. Загубили вы моего сыночка… Феденьку моего…
- Если бы мы знали… За всю войну ни разу не попали на мину, а после освобождения… – Василь не мог больше говорить, он зарыдал, закрывая лицо руками и побежал прочь, подальше от этого дома.
Валентина Срибна, не чуя ног, помчалась в Моривку. Степан, так же плача, достал воду из колодца, донес ведро до порога дома и, вытирая слезы, тоже удалился.
13.
Юхим Горобец насобирал пустых гильз от снарядов, валявшихся под ногами, будто комья земли во время весенней или осенней распутицы. Чем тебе не ступка, сказал он сам себе. Натолку ими табачок-самосад, да еще и соседей угощу. Увидев это, жена Татьяна чуть в обморок не упала.
- Ты с ума, что ли, сошел, Юхим? Не слыхал, что с Федькой Срибным случилось?
- А что такое? Это ж не мины, а пустые гильзы, – возразил Юхим.
Но Татьяна даже не стала с ним больше спорить – просто собрала все эти гильзы и отнесла их подальше, где была куча мусора. Соседние мужики наблюдали за всем этим и посмеивались.
- Ничего, я ее обдурю, – отвечал он им. – Она пойдет на базар, а я их снова соберу и натолку табак.
Он собрал обратно гильзы и спрятал их в сарае. И стал дожидаться ухода жены. А та уже и думать забыла об этих проклятых гильзах. Ушла за продуктами на открывшийся базар. И Юхим, радостно потирая ладони, тут же взялся за дело. Достал из закутка одну гильзу, поставил ее стоймя, насыпал туда табак, взял толкушку и начал толочь. Но гильза оказалась непростой – раздался взрыв, волной выкинуло оглушенного Юхима из сарая, который тут же вспыхнул и сгорел полностью. Степан подбежал к отцу, стал тормошить его. На помощь подбежали соседи. Юхим, наконец, открыл глаза. Поняв, что Юхим каким-то чудом остался жить, соседи же не могли удержаться от смеха, разнеся весть по всему селу:
- Юхим Горобец обдурил жену, натолк в гильзе табачку.
А спустя месяц ночью кто-то постучал в окно хаты Горобцов. Юхим поднял голову, прислушался. Стук повторился. Он встал, сунул ноги в сапоги, набросил на плечи тулуп, взял в руки керосиновую лампу и вышел в сени. Открыл двери. На пороге стоял худой, одетый не по сезону в рваное пальтишко хлопец. Они некоторое время смотрели друг на друга, Юхим уже хотел было спросить, мол, тебе чего, человече, но ночной гость его опередил:
- Ты не узнаешь меня, батя?
Юхим уставился на парня и чуть не упал, опершись о дверной косяк: это был Андрей, его сын, вернувшийся из Германии.
- Андрюша! – закричал Юхим, обнимая сына свободной от лампы рукой.
Услышав крик, вскочили и Татьяна со Степаном. Андрей с отцом вошли в хату, и первый тут же оказался в жарких объятиях матери и брата.
Ночь пролетела незаметно. Несмотря на жуткую усталость, Андрей никак не мог остановиться, все рассказывая и рассказывая, как ему с третьего раза удалось все-таки убежать, с какими трудностями он пробирался на восток через Германию и Польшу. Как чуть не попал в плен к бандеровцам, как едва не заблудился, перепутав направления и направившись в сторону Киева…
14.
Еще одна беда пришла в Чумаки после освобождения села. И называлась эта беда – военно-полевой военкомат. Раздвоенный по приказу Сталина клин 2-го Белорусского фронта Конева, когда часть войск из-под практически уже освобожденного Кривого Рога была направлена на Кировоград, уперся в немецкий кулак: благодаря срочно подтянутым дивизиям с Западного фронта, немцам удалось не только остановить продвижение русских, но и вышвырнуть их из этого металлургического центра. И если у немцоев нашлись резервы, то у русских они практически иссякли. И вот тогда вспомнили о подписанном Сталиным еще 9 февраля 1942 года приказе № 089 «О призыве граждан на освобождаемых от оккупации территориях и о сформировании запасных полков»:
«Войска действующей армии, ведя героическую борьбу на фронте против фашистских оккупантов, должны своевременно получать пополнение живой силой.
Наличные воинские контингенты нашей страны обеспечивают нам с избытком полное удовлетворение всех потребностей как в пополнении, так и в новых формированиях.
Однако в связи с транспортными трудностями уже подготовленные для фронта большие массы пополнения очень часто задерживаются в пути, запаздывают и прибывают в действующие части несвоевременно.
Между тем, кроме данного основного источника пополнения, в полосе действующих армий имеется значительная, но до сих пор не использованная возможность наладить приток живой силы в войска непосредственно на месте. Эта возможность заключается в использовании еще не служивших в армии военнообязанных освобождаемых от немецкой оккупации советских районов и областей.
Советское население освобожденных территорий горит ненавистью к захватчикам и желанием с оружием в руках участвовать в деле дальнейшего освобождения от фашистских хищников Советской Родины.
Приказываю:
1. Обязать военные советы действующих армий для пополнения живой силой своих частей призывать в порядке мобилизации советских граждан в ряды Красной Армии.
Призыву подлежат граждане освобождаемых от оккупации территорий в возрасте от 17 до 45 лет из числа лиц, не призывавшихся в Красную Армию в течение истекших месяцев войны.
2. Во всех армиях незамедлительно сформировать запасные полки, которые и должны осуществлять практически отсев, призыв и боевую подготовку этих контингентов в полосе действия своих армий.
3. Приказ ввести в действие немедленно, передав его по телеграфу.
4. Главному управлению формирования [и укомплектования войск] Красной Армии дать подробные инструкции армиям о порядке наилучшего проведения настоящего приказа в жизнь.
Народный комиссар обороны И. Сталин».
Приказ, как видно, не акцентировал район его действия, но получилось так, что применялся он практически исключительно на освобождаемой территории Украины – в Белоруссии и России подобные случаи были единичны, а на Украине таких призывников оказалось почти девятьсот тысяч человек. Военный Совет армии командировал своих уполномоченных лиц из штата Отдела укомплектования в конкретный населенный пункт с целью набора пополнения из числа местных жителей.
В Чумаки прибыл взвод красноармейцев во главе с капитаном и лейтнантом. Заняв бывшую комендатуру, капитан тут же направил наряд солдат во главе с лейтенантом по домам.
Крайней в прямом и переносном смысле оказалась хата Горобцов. Как назло, вся семья оказалась в сборе. Ничего не объясняя, лейтенант зашел в дом и довольная улыбка расплылась по его лицу.
- Ты, ты и ты, все трое, немедленно собирайтесь. Согласно приказу товарища Сталина вы призываетесь в зпасной полк советской армии.
- Лейтенант, ты не спятил? Какой приказ? Мне сорок четыре года, к тому же у меня больные почки, – начал было возражать Юхим Горобец.
- А хлопчикам моим еще и восемнадцти нет, куда им в армию? – поддержала мужа Татьяна.
Но лейтенант их даже слушать не стал.
- На сборы даю десять минут.
Ни на грамм не сомневающийся в том, что приказ будет выполнен, лейтенант с командой пошел по другим домам. А второй отряд во главе со старшиной, шерстил другую половину села.
В селе началась паника. Никто ничего не мог понять: что это за призыв? И вообще, кто они такие?
Иван Демьянович побежал на площадь, где уже начали собираться односельчане. Почти все в черных свитках, фуфайках, которые похуже, у каждого в руках небольшие узелки с харчами – шматом сала да куском хлеба. Капитан в окружении двух автоматчиков подсчитывал количество призывников. Именно к нему и подошел Буряк.
- Товарищ капитан, я руководитель сельского подполья и довоенный голова колхоза. Прошу объяснить мне, что здесь происходить.
Капитан смерил буряка с ног до головы, будто решал, стоит ли отчитываться перед не известно кем. Потом все же снизошел до объяснений, расстегнул шинель и вытащил из кармана кителя сложенный вчетверо лист бумаги, отпечатанный на машинке. Развернул его одним движением руки и, ни слова не говоря, протянул его Буряку. Иван Демьянович стал читать и в процессе чтения руки его начали дрожать.
«НКО СССР
Штаб … армии
Отдел укомплектования
23 марта 1943 г.
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Предъявителю сего капитану т. Чепель (звание с фамилией были вписаны от руки) Военный совет… армии поручает в соответствии с приказом Ставки Верховного главнокомандования Красной Армии №089 от 9.2.ю1942 г. произвести мобилизацию военнообязанных советских граждан в с. Чумаки.
Тов. Чепель является членом призывной комиссии армии по с. Чумаки.
Всем местным советским и партийным организациям оказать тов. Чепель полное содействие в его работе.
Начальник штаба армии Полковник Петухов
Начальник отдела укомплектования подполковник Нариманов».
Поняв, что сельчанин прчитал написанное, капитан протянул руку за удостоверением. Буряк, сразу как-то весь поникший, отдал офицеру удостоверение. При этом все взгляды односельчан были устремлены на своего вожака. Но что он мог сделать против воли самого вождя народов?
- Вы коммунист, я так понимаю? – поинтересовался Чепель.
- Да, конечно, – кивнул Иван Демьянович.
- Тогда вы обязаны помочь нам. Вы ведь знаете всех жителей своего села. Нам нужны все мужчины от 17 до 47 лет. Главное, чтобы ростом были не ниже полутора метров.
Теперь уже Иван Демьянович посмотрел на толпу односельчан – кого здесь только не было. Городцы с недавно вернувшимся из Германии Андреем, Федор Кулиш со своим сыном Степаном. Даже старший сын Якоба Ротенберга – Иван… Буряк тяжело вздохнул:
- Остались либо мальчишки, которым еще и шестнадцати нет, либо больные, либо старики.
- Мне не важно, больной человек или здоровый, у меня здесь нет медкомиссии. А вы здесь, во время оккупации просто зажрались. Те, кому меньше семнадцати, тоже считаются военнообязанными – пусть идут по окопам и траншеям до самого леса, ищут оружие и патроны.
Капитан Чепель довольным взгядом обвел нестройные ряды селян – худо-бедно, почти три десятка бойцов, точнее пушечного мяса он собрал. Теперь их на общий сборный пункт в Саксагань, а оттуда – прямой дорогой к Кривому Рогу.
«Чернорубашечниками, черноситочниками» прозвали этих мобилизованных в армии – по цвету их фуфаек, свиток. Списков таких мобилизованных никто не вел, книжек красноармейцев на сельских дядек не заводили, а по статистике эти погибшие шли как потери гражданского населения, о том, что они принимали участие в боях, речи не шло. Соответственно, ни «похоронок», ни пенсий за убитых на войне кормильцев их семьи не получали. Да и отношение в действующей армии к ним было безразличное, а то и вовсе злобное: да и какие чувства должен был испытывать какой-нибудь солдат, отступавший от самой границы, переживший весь ад первых двух лет войны, весь израненный и вымученный передовой, когда в конце сорок третьего он заходит в освобожденное село и видит среди «примаков» парочку своих бывших сослуживцев по началу войны, которые дезертировали из армии во время отступления? Обнимать он, что ли, должен был своих бывших однополчан? Эти части были своего рода штрафным батальоном для украинских селян – они должны были в первых боевых крещениях смыть «позор оккупации». Правда, подавляющее большинство не умевших воевать, а зачастую и не имевших оружия солдат погибали в первых же стычках с фашистами.
А началось все осенью сорок третьего, незадолго до начала форсирования Днепра, когда в селе Требухов, что под Киевом,расположился штаб Воронежского фронта (именно находясь еще в Требухове фронт был перименован в Первый Украинский). В селе проходило заседание Военного Совета штаба фронта. Здесь находились член Военного Совета фронта Хрущев, командующий фронтом Ватутин, представители Ставки Жуков, Рокоссовский. Помимо прочих, решался и вопрос, что делать с тремястами мобилизованных новобранцев по тому самому приказу Сталина: во что одеть и чем вооружить, как их хоть немного подготовить, научить заряжать винтовку…
Жуков недовольно поморщился:
- Как во что? В чем пришли, в том и воевать будут! Автоматическим оружием этих людей не вооружать! У них же за спиной заградотряды! Дай им триста тысяч автоматов – и от заградотрядов ничего не останется. Они всех перекосят и чкурнут к немцам. Трехлинейку им образца 1891 года!
Тут же слово взял заместитель командующего фронтом по тылу генерал Кулешов:
- Товарищ Жуков, но у меня на складах имеется в наличии только сто тысяч трехлинеек.
- А я предлагаю, товарищи, срочно отправить в Москву курьера, чтобы описать в Ставке Верховного ситуацию и попросить помочь с вооружением и формой, – высказался генерал Рокоссовский.
И тут Жуков, не выдержав, вспыхнул:
- Зачем мы, друзья, здесь головы морочим. Нах… обмундировывать и вооружать этих хохлов? Все они предатели! Чем больше в Днепре потопим, тем меньше придется в Сибирь после войны ссылать.
- Это называется геноцид, Георгий Константинович, – ответил Жукову Рокссовский. – Я немедленно дам указание сообщить о подобных планах в Генштаб.
- Успокойтесь, товарищи! – попытался смягчить обстановку генерал Ватутин. – Константин Константинович, это ваше право, сообщать в Генштаб, но я не хочу портить отношения с Георгием Константиновичем из-за этой молодежи.
Рокоссовский тут же встал и покинул заседание Военного Совета. А генерал Ватутин после этого получил в народе соответствующую кличку – генерал Облава.
В Саксагани собрали мобилизованных из всех ближайших сел – самой Саксагани, Саевки и Чумаков. Многие узнавали друг друга, здоровались, обнимались. Набрался целый батальон.
- Равня-яйсь! Сми-ир-рно! – скомандовал начальник военно-полевого военкомата Пятихатского района в звании подполковника.
Разумеется, бывших военнослужащих в рядах мобилизованных оказалось не так много, потому и команды исполнялись не так четко. Впрочем, это не слишком напрягало подполковника. Ему нужно было провести короткий инструктаж и немедленно отправить новоиспченный батальон в бой.
- Вы теперь являетесь красноармейцами запасного полка 37-й дивизии. Перед вами командованием поставлена задача передислоцироваться в село Лозоватка, что в 18 километрах от Кривого Рога, занять там позиции и удерживать до подхода регулярных войск. Командир батальона назначается капитан Чепель. Задача ясна?
- А оружие нам когда выдадут? – поинтересовался Федор Кулиш.
- Вы – изменники и должны искупить свое предательство кровью, – грозно ответствовал подполковник. – Оружие добудете в бою!
Кулиш вжал голову в плечи. Откуда было ему знать, что подполковник не его лично имел в виду, а всю эту сельскую ораву мобилизованных, почти два года не по своейц воле находившихся на оккуцпированной немцами территории.
Большое село Лозховатка раскинулось на берегу реки Ингулец. Батальон добрался туда только к вечеру. Лозоватка находилась как раз на стыке между дивизиями Красной Армии, но никто из офицеров не знал, что именно в этом месте устроили засаду фашисты из дивизии «Гроссдойче», переброшенной не так давно из Западной Европы.
Однако, увидев, что им навстречу движется какая-то непонятная часть, одетая не в привычную им армейскую форму, а в какие-то черные свитки и фуфайки, немцы поначалу опешили.
- Господин полковник, это же трофейные солдаты, – наконец, сообразил один из штабистов дивизии. – Я слышал, несколько тысяч таких чернорубашечников форсировали Днепр. Почти все они погибли.
- Значит, это хороший знак для нас, – отрывая глаза от бинокля, ответил командир дивизии. – Значит, кадровая армия у Советов закончилась.
Немцы засмеялись.
Но полковник снова приставил бинокль к глазам.
- Но я вижу среди них почти одни мальчишки.
- Тем лучше для нас, – ответил начальник штаба.
Когда батальон приблизился на нужное расстояние, во всеуслышание раздалась команда:
- Feuer! Огонь!
Пулемет косил людей направо и налево. Передние не могли убежать – на них налегали задние. И они просто падали. Но и задним пришлось не слаще – загудели немецкие минометы, выпуская из своих жерл мины-квакушки. Мина падала, ударялась о землю, но не взрывалась, а подскакивала вверх метров на четыре-пять, и лишь там, в воздухе, взрывалась, рассыпая осколки на многие метры вокруг. Кто не погиб, попытался убежать, спрятаться, схорониться. Никто уже не думал ни о чем другом, кроме спасения. Погиб и сам капитан Чепель, погибли и братья Горобцы, которых напрасно пытался прикрыть своим телом их отец Юхим. Федор Кулиш потерял из виду своего сына. Дважды или трижды позвал он его, никто не откликнулся. И тут на него свалился, как подкошенный, кто-то из земляков. Кулиш упал лицом вниз, но это-то как раз и спасло ему жизнь. Он пролежал под трупами до самого утра, потом выбрался и, дрожа всем телом, стал пробираться в родное село.
Батальон был выкошен практически весь – спастись удалось лишь единицам.
15.
Покидая село, бойцы роты Разумовского оставили в Чумаках тяжело раненного бойца – Ивана Расторгуева.
- Не волнуйся, Ваня, чуть поправишься, в госпиталь тебя заберем, – заверил раненого ротный. – А пока подлечишься здесь на парном молочке, свежем хлебце, душистых травах да женской ласке. Правда, хозяйки?
Разумовский моргнул матери с дочерью, в чьей хате и оставили Расторгуева. Но те и без подмаргивания готовы были выхаживать своего солдатика. К тому же, медсестра оставила все необходимое – бинты, мази, вату, обезболивающие препараты, показала, как колоть пенициллин.
Спустя несколько дней Ивану Расторгуеву и в самом деле стало чуть легче. Он уже нормально дышал и мог сидеть. Правда, одному подниматься было трудно, и ему помогали сесть либо мать, либо дочь. Но он с детства не любил сидеть без дела, а тут почти неделю пролежал в постели. Войсковые части уже далеко отсюда ушли, кроме саперов, не было и родной роты гвардии лейтенанта Разумовского. Расторгуев даже представления не имел, где сейчас его часть находится, в каких боях участвует. И как ему было обидно, что именно в такой момент, когда советские войска наступают по всем фронтам, о нем забыли. А может это и лучше, что про него забыли – так бы ему пришлось не меньше месяца бить баклуши на госпитальной койке, а тут он поправится гораздо быстрее и, возможно, уже через недельку пойдет догонять своих. Расторгуев подтянулся и, упираясь одной рукой о стену, тяжело поднялся и сел на кровати. Сам, без посторонней помощи. Легкое подобие улыбки появилось на его исхудалом, бледном лице. «А интересно, что сейчас делают хозяйки этого дома?» – подумал он про первое, что пришло ему в голову. «Нужно попробовать встать», – он свесил ноги на земляной пол, и хотел было подняться, но в этот самый момент в сенях послышались женские голоса:
- И, говорят, их двое. Оделись в цивильное, форму где-то спрятали и живут. Говорят, живут они в той хате, где Лелеки жили… Теперь и выходить на улицу страшно – хата же ихняя – вот она.
Расторгуев прислушался: «Неужели женщины говорят о немцах?»
- А как же они там живут, жрать-то им тоже нужно.
- А вот так и живут, – снова первый голос. – По ночам промышляют, а днем, наверное, спят. Их кто-то видел ночью, вот после этого по селу и пошли слухи.
- И как же они догадались, что это немцы?
- Уж и не знаю. Наверное, говорили между собой по-немецки.
- Ой, мамочка, и как же мы теперь, а? Я и спать буду бояться.
Расторгуев, поднимаясь, за что-то зацепился и рухнул на пол, глухо застонав. Сенные двери тут же открылись и к нему подбежали обе женщины – это были мать и двадцатидвухлетняя ее дочь Пархоменки.
- Ой, божечки, что это с ним? – всплеснула руками мать. – А ну, Оксанка, помоги его поднять.
Они силились поднять большое, тяжелое, налитое кровью израненное тело солдата. Двум маленьким женщинам это удалось не сразу.
- Ой, боже ж ты мой, зачем же вы вставали сами, позвали бы нас, мы б помогли. Вы ж еще слабенький, – хлопотала возле него старшая Пархоменчиха.
Наконец, они уложили солдата снова на кровать и тот опять застонал.
- Оксаночка, принеси-ка водички, может он пить хочет?
- А может, наоборот, до ветру ему надо.
Расторгуев замотал головой и прошептал пересохшими губами:
- Пи-ить!
- Сейчас, сейчас, – кивнула Оксана.
И через мгновение уже поднимала солдату голову, приставляя к горячим, сухим губам его кружку с водой. Сделав несколько маленьких глотков, Расторгуев открыл глаза. Он посмотрел на милое, кругленькое личико молодой хозяйки, заглянул в ее большие карие глаза, тронул дрожащими пальцами ее
- Спасибо, дивчина. рыжие волосы и, едва шевеля губами, прошептал:
Оксана снова осторожно положила его голову на подушку и ласково погладила его:
- Вы зовите нас, если что-то нужно.
- Я не хотел вас беспокоить.
- Откуда вы родом, касатик? – спросила мать.
- Из-под Тулы я, городок есть такой Алексин, – перевел на нее свой взгляд Расторгуев и тут же заскрежетал зубами от боли.
- Пойдем, дочка, – мать взяла дочку за руку, – пусть поспит.
Женщины пошли, занавесив холщовой ширмой угол, где стояла кровать Расторгуева. А тот и в самом деле снова надолго забылся.
Расторгуев был тяжело ранен в грудь и в обе ноги, правда, ноги пули прошили навылет, задев кость лишь на правой ноге.
Поздно вечером в двери их хаты кто-то осторожно постучал. Женщины только что легли и не успели заснуть.
- Кто бы это мог быть? – приподнимаясь на печи, спросила мать.
- Не знаю, мама.
Стук повторился.
- Пойди открой, дочка, а то еще раненого разбудят.
Оксана встала, и, не зажигая лампы, в одной ночной сорочке, в теплых шерстяных вязаных носках выбежала в сени.
- Кто там? – спросила она, приставив ухо к двери, прислушиваясь.
С улицы донеслись непонятные звуки.
- Кто там? – повторила вопрос Оксана.
- Впустите, пожалуйста, – умолял незнакомый мужской голос.
Немного подумав, кто бы это мог быть, Оксана все-таки открыла. На пороге стояло двое высоких мужчин в цивильной одежде, сжимая в руках автоматы. Оксана хотела вскрикнуть, но ближайший к ней автоматчик тут же закрыл ей рот. Это были немцы. Те самые, которые жили в хате напротив. Это должно было когда-то случиться, ведь в той хате все съестные запасы закончились, дров, видимо, тоже не осталось, чтобы ночью натопить печь и согреться – дело ведь шло к зиме, и по ночам было уже довольно холодно. Семья Лелек покинула свой дом еще зимой сорок первого, уехав к родне в Казахстан. С тех пор в этом доме никто не жил постоянно, лишь немецкие офицеры устраивали здесь жилище. Теперь же там прятались немцы, которых Бергман оставил для совершения диверсий в селе и его окрестностях. Они не желали ни сдаваться в плен, ни умирать на этой чужой земле, а пробираться в Германию, на родину пока было невозможно. Во-первых, все еще работали саперы, во-вторых, пусть линия фронта откатится подальше.
- Кто дома? – спросил все тот же немец, который закрыл девушке рот.
Он опустил руку и навел на нее автомат.
- Еще м-мама… – дрожащим голосом ответила Оксана.
Оставив девушку товарищу, немец вошел в дом.
- Кто там? – поднялась на печи мать, свесив ноги. – Оксанка, кто это пришел?
Женщина начала щупать рукой по припечку, ища лампу. Немец вытащил из кармана складной финский нож, раскрыл его и замахнулся на женщину. Та в темноте почувствовала замах, вся как-то скукожилась, закрыла лицо руками и хотела закричать, но комок сдавил ей горло. Резкий удар и мертвая женщина рухнула на пол. Услышав глухой удар упавшего тела, Оксана рванулась вперед, резко открыла сенные двери, но цепкая рука немца успела схватить ее за плечо. Девушка дернула плечо, вырываясь так, что затрещала лямка ее ночной сорочки, и выскользнула, наконец, из лап немца. Она тут же вбежала в комнату и сразу же столкнулась с убийцей. От неожиданности она присела, охнул и немец, прикрикнув на второго:
- Дурак! Ты что не мог ее удержать?
- Выскользнула, – виновато ответил тот.
Тут девушка поднялась и вцепилась убийце в волосы. Тот, не ожидавши этого, поначалу остолбенел, но затем сильно схватил ее руки своими так, что девушка вскрикнула от боли, и резко оторвал их от волос и повалил ее на пол. Другой немец включил фонарик. Убийца снял с плеча автомат, положил его на стол и, расстегнув пальто, подошел к Оксане.
- Не надо! Нет! – сидя на полу, она отползала назад.
Упершись в ноги второго немца, она закричала не своим голосом. Первый немец уже снял пальто, подошел к девушке и разорвал ее сорочку. Оксана укусила его за руку. Немец вслух выругался.
Этот крик привел в чувство Расторгуева. Услышав женский крик, наглый мужской смех и немецкий язык, солдат все понял. Он нащупал под подушкой пистолет, который выпросил у ротного на всякий случай, с большим усилием поднялся, сцепив зубы, чтобы не застонать и, тяжело дыша, шатаясь, дошел до ширмы, рванул ее на себя и закричал что было мочи:
- Хенде хох, гады! Встать! Встать!
Он выстрелил в немца, который стоял с фонарем. Тот рухнул замертво, свалив за собой пустое ведро. Второй успел выхватить автомат у мертвого и передернул затвор. В один и тот же момент прозвучал пистолетный выстрел и автоматная очередь. Оксана вскрикнула, отбросила от себя мертвого немца и подбежала к Расторгуеву.
- Миленький мой, они тебя убили, убили. Встань, встань, пожалуйста, родной.
Она, рыдая, упала ему на грудь, слушая его сердце, но солдат был мертв.
16.
Через несколько дней собрали общее собрание колхозников. Пора было налаживать мирную жизнь. Из Пятихаток приехал второй секретарь Пятихатского райкома партии Михайло Семенович Штанько. Партизанский отряд имени Котовского был распущен в силу того, что район уже полностью очищен от врага, и надобности в партизанах уже не было. Охрименок со Штанько вернулись в свои партийные кабинеты на свои довоенные должности. Вместе с секретарем райкома приехал и вновь назначенный на должность начальника Пятихатского УНКВД Бердяев, в задачу которого входило выявить скрытых пособников фашистских оккупантов и привлечь их к ответственности, покарать самым строгим образом. Бердяев приехал не один – с ним около десятка милиционеров. Нужно было и за порядком следить и сход охранять: история с немецкими диверсантами в хате Пархоменко случилась всего пару дней назад.
Сход собрали в здании церкви – она единственная из всех больших строений в селе осталась в неразрушенном виде, и могла вместить практически всех селян. Из школы, правления, избы-читальни были принесены сюда столы, скамьи, табуреты, стулья. За отдельным столом, лицом к собранию сидели Штанько с Бердяевым. Перед ними стоял пожелтевший от времени граненый графин, невесть как сохранившийся здесь, наполовину наполненный водой, и такой же граненый стакан (очевидно, остались от отца Феодосия). Позади Штанько с Бердяевым встал один из милиционеров с карабином за плечом. Селяне рассаживались на свободные места, некоторые, кто помоложе, просто вставали, опираясь на церковные нефы или стены. Штанько с любопытством рассматривал публику. В подавляющем большинстве, естественно, были женщины: война ведь шла полным ходом и даже совсем рядом с Чумаками. Из мужиков – Иван Буряк, Федор Кулиш, Тимофей Пронька. Последний был счастлив – после контузии вернулась домой живой его единственная дочка – Женя. Страхи его остались в прошлом, исчезли вместе с немцами и партизанами. Были и старики. Иван Демьянович пришел на сход вместе с женой и Марусей. Василь был еще маловат для участия в сходе – всего пятнадцать лет. Он остался с младшими сестрами.
Люди подходили и подходили, многие не виделись по несколько месяцев – боялись отходить далеко от дома. И теперь, радуясь, что остались живы, обнимались, болтали друг с дружкой, не могли наговориться. Штанько посмотрел на часы, переглянулся с Бердяевым.
- Я думаю, пора начинать?
Бердяев молча согласно кивнул, охватывая острым взглядом исподлобья всю эту разношерстную публику, словно бы пытаясь разглядеть в ком-нибудь врага народа.
- Товарищи! Товарищи! – Штанько постучал по графину карандашом. – Товарищи, прошу тишины. Будем начинать наше собрание.
Сход угомонился далеко не сразу. Штанько терпеливо ждал. Но тут не выдержала Татьяна Горобец, которая пока еще не знала о трагедии, случившейся с ее мужем и сыновьями.
- Товарищ Штанько, ты, прежде чем начинать, скажи, как там наши. Кривой Рог взяли или нет?
И сразу стало тихо. Было понятно, что этот вопрос волновал всех. Штанько снова переглянулся с Бердяевым, но тот лишь неопределенно пожал плечами.
- К сожалению, товарищи, Кривой Рог пока еще нашими войсками не взят, фашист там уперся, но недолго ему осталось упираться. К городу подтянуты резервы и, я думаю, со дня на день он будет взят.
Штанько, конечно, лукавил. Кривой Рог будет освобожден не со дня на день, а спустя едва ли не три месяца. Немец там, действительно, уперся, перебросив туда 11-ю, 23-ю и 24-ю танковые дивизии. В начале ноября 1943 года Кривой Рог обороняли 8-я армия и часть сил 1-й танковой армии гитлеровцев – всего 25 дивизий, из них 7 танковых и моторизованная. В районе Кривого Рога в долине реки Ингулец развернулось крупное сражение. А все из-за непродуманного шага Сталина, который приказал Коневу развивать наступление одновременно в двух направлениях – на Кривой Рог и Кировоград, таким образом, разделив фронт на две части и ослабив обе. В этой ситуации Конев обратился к Сталину с просьбой об окончании Пятихатской наступательной операции для подтягивания тылов и переформирования войск, мотивируя это тем, что в условиях начавшейся распутицы в дополнение к этим факторам практически срывается и снабжение армий горючим, боеприпасами, продовольствием. При этом Конев предложил для улучшения положения фронта перенести главный удар на другое направление и подготовить Знаменскую операцию. Сталин согласился с этим мнением и 23 ноября войска 2-го Украинского фронта перешли к обороне. Бои за Кривой Рог продолжались аж до самого конца февраля 1944 года – только 22 февраля го-род был полностью освобожден.
- Ну, как же так! Из Пятихаток немца выгнали, а из Кривого Рога пока нет? – заговорил вдруг Тимофей Пронька. – А ежели он опять сюда попрет?
- Не попрет, товарищ Пронька. И вообще, откуда у вас, товарищи, такие пораженческие настроения? – поинтересовался Штанько, а Бердяев тут же вперил оба глаза в коренастую фигуру Проньки.
Тимофей тут же и прикусил язык. Не хватало еще, чтобы его зачислили во враги народа. Да и весь сход несколько приумолк, воцарилась какая-то напряженная тишина.
- И все же, товарищи, давайте перейдем к главной цели всего нашего собрания. К выбору председателя колхоза. Вы же понимаете, земля без хозяина оставаться не может. Осень быстро закончится, зима пролетит незаметно, а там и весна: сначала убирать озимые, затем сеять яровые. Нашей Красной Армии нужен хлеб, да и всей нашей стране нужен хлеб, ибо рабочие на заводах собирают военную технику, делают снаряды и патроны, и они тоже должны хорошо питаться, чтобы не падать в обморок на рабочем месте. Да и мы с вами тоже не святые, нам тоже есть хочется, так ведь?
- Так!
- Конечно!
Штанько почувствовал, как напряжение стало понемногу спадать.
- Итак, у кого есть какие кандидатуры по поводу председателя? – Штанько смотрел в зал, а зал молчал. – Ну что же вы, товарищи, предлагайте. Первый секретарь райкома товарищ Охрименок, посылая меня сюда, сказал, чтобы я без нового председателя колхоза в Пятихатки не возвращался. Или вы хотите, чтобы я у вас тут и поселился?
Легкий шумок и такой же непринужденный смешок забродил среди колхозников. Люди оттаяли. И тут же раздался из толпы голос Федора Кулиша:
- А чего его предлагать? До войны кто у нас председательствовал?
- Кто? – переспросил Штанько.
- Так, Иван же Буряк. Вот он пускай и дальше председательствует.
- Правильно!
- Ивана в председатели!
- Лучшего головы нам и не нужно.
У Штанько отлегло от сердца. Ему не пришлось предлагать Буряка, народ сам решил это. У них ведь с Охрименком изначально была в планах только эта кандидатура: Буряк – человек опытный, проверенный подпольем, коммунист. Значит, все и сошлось. А в это время Иван Демьянович посмотрел в сторону Кулиша, пытаясь поймать его глаза. Но тот отвел взгляд от Буряка. Иван Демьянович ведь помнил, как Кулиш в самом начале войны, во время эвакуации предлагал его убить и спрятать труп в кукурузе. Знал ли Кулиш о том, что это известно Буряку? Или просто решил перестраховаться из-за боязни, что энкавэдэшнику станет известно о его пусть и короткой, службе в полицаях?
- Товарищи, кто за кандидатуру Ивана Демьяновича Буряка, прошу голосовать.
Сомнений ни у кого не было, все дружно подняли руки. Прасковья Ивановна царицей посмотрела вокруг. Маруся немного покраснела от гордости за отца и при этом скромно опустила глаза.
- Вот и отлично! Единогласно! Так и запишем в протокол, – резюмировал Штанько. – Ну что же, Иван Демьянович, тогда я тебя попрошу к нам в президиум.
Иван Демьянович поднялся со своего места, стал пробираться вперед, соседи либо поджимали ноги, либо привставали, чтобы пропустить его. Кто-то пожимал руки, приветствуя, кто-то дружески похлопывал. Когда Буряк оказался возле стола президиума, Штанько протянул ему руку для поздравления. Тут же и Бердяев, так же молча, но вполне дружелюбно пожал Буряку руку. Иван Демьянович сел по правую руку от Штанько на заранее приготовленный стул.
- Так, товарищи, один вопрос мы с вами закрыли, но есть еще два.
Штанько что-то отметил на листе бумаги и тут же, перевернув его обратной стороной, положил под другой лист, на который тут же скосил глаза и буквально через пару секунд снова поднял голову.
- Товарищи, необходимо выбрать правление колхоза и два человека на должность колхозных бухгалтера и счетовода, – продолжал вести собрание Штанько. – Но если первое, мне кажется, разумнее было бы оставить на выбор только что утвержденного нами председателя колхоза Буряка Ивана Демьяновича, ведь ему же с этим активом работать, так товарищи?
Штанько посмотрел в зал. Оттуда донеслись согласные слова:
- Так, конечно!
- Пусть сам выбирает, а мы посмотрим, годятся они или нет. Если годятся, поддержим, не годятся – пусть других предлагает
- Может, кто с фронта успеет вернуться и тоже может на благо родного колхоза поработать.
- Ну, вот и здорово!
- Теперь, что касается бухгалтера со счетоводом. Как вы понимаете, любое хозяйство любит счет и полный контроль. А счет и контроль ведут кто?.. Правильно, бухгалтерия. И для этого нам сейчас следует избрать двух человек, которых мы должны обучить этой довольно-таки хитрой науке. В Олиферово на следующей неделе открываются курсы бухгалтеров. И потому нам срочно нужно определяться, кого мы туда пошлем.
- Костяшки на счетах передвигать – бабья работа, – снова подал голос Кулиш. – Вот пусть Маруська Бурячка и поможет батьке.
Сход зашумел, загалдел. Но тут решил впервые взять слово Иван Демьянович. Он постучал карандашом по графину и попросил тишины. Голос у него был не особо громкий и потому не смог бы перекричать толпу. Тем не менее, люди замолчали не сразу, а Буряк не стал этого дожидаться.
- Я, конечно, благодарю Федора Кулиша и за то, что выдвинул мою кандидатуру, и за то, что назвал бухгалтерию бабской работой при том, что все, наверное, еще не забыли, как я сам лет восемь назад стучал теми самыми костяшками на счетах, работая счетоводом.
В зале засмеялись, стали похлопывать Кулиша по спине.
- Вот так отблагодарил Демьяныч Кулиша.
- Вот тебе и бабья работа.
- Да ну вас, – отмахнулся от них Кулиш и, надувшись, замолчал.
- Теперь, что касается Маруси, – продолжил Буряк. – Она, конечно, у меня девочка сообразительная, – от похвалы отца Маруся даже покраснела и опустила глаза, – но еще слишком молодая. А здесь, как вы понимаете, нужна большая ответственность – ведь бухгалтерия, вещь чересчур серьезная.
- А пусть Женька Пронька поедет на курсы, – выкрикнула какая-то баба.
- И то правда! – поддержали ее другие. – Она и на фронте была, и повзрослее будет, и ответственности поболе будет.
Не ожидавший такого от своих земляков Тимофей Пронька, отец ее, как-то сразу выпрямился, приосанился, осмотрел зал взглядом очень важного человека. А сама Евгения от неожиданности лишь с испугом хлопала своими большими, красивыми ресницами.
- Не знаю, справлюсь ли я, – робко произнесла она.
Но отец сразу поспешил успокоить ее на этот счет:
- Отчего же не справишься? Ты, вон, с такой сложной техникой, как телефон, и то за нечего делать, справлялась на фронте, а тут бусгалтерия какая-то.
Зал захохотал, Евгения густо покраснела и зашептала так, чтобы ее слышал только отец:
- Вы бы, папа, помолчали лучше.
Но Пронька закусил удила.
- Почему же это я должен молчать, когда решается судьба моей дочери, а?
Люди и вовсе зашлись в хохоте. Женька не выдержала, на глаза ее навернулись слезы, она поднялась и, продираясь через сидящих рядом, выскочила на улицу.
Штанько даже привстал со своего места, пытаясь всех успокоить. Иван Демьянович тоже, прикрыв рот ладонью, смеялся. И лишь Бердяев слегка улыбнулся и тут же вернул своему лицу прежнее почти ка-менно-серьезное выражение.
- Товарищи, товарищи! Успокойтесь! – кричал Штанько, делая руками успокаивающие жесты. – Я считаю, что обе кандидатуры вполне удачные…
Наконец, в зале начали успокаиваться.
- Я считаю, что обе кандидатуры вполне удачные, – продолжал Штанько, уже сев на свой стул. – Маруся Буряк тоже кандидатура проверенная, комсомолка, член сельской подпольной группы. Но она, действительно, еще слишком молода – ей всего восемнадцать лет. Поэтому я предлагаю сделать так: направить на курсы бухгалтеров обеих девушек – Евгению Проньку в качестве будущего бухгалтера, а Марию Буряк – счетовода. Кто за это предложение, прошу голосовать.
Возражений опять не последовало.
Спустя несколько дней обе девушки прибыли в село Олиферово, что располагалось чуть выше Чумаков по течению Саксагани примерно в двадцати километрах, где чудом сохранилась полуразрушенная арка, под которой во время своего известного путешествия по Малороссии и Крыму 1787 года в сопровождении графа Григория Потемкина-Таврического проезжала сама государыня императрица Екатерина II. Ныне село переименовано в Долинское.
Маруся проработала в родном селе младшим бухгалтером до конца июля 1944 года, а потом задрала хвост – решила, что она уже переросла эту должность и уехала в Днепропетровск поступать в педучилище.
17.
Начальник НКВД Пятихатского района Бердяев не слишком церемонился с бывшими полицаями. Много их, пытавшихся скрыться, удалось отловить: где-то помогли местные жители, где-то постарались милиционеры, а где-то и помогли военные части, продолжавшие активные боевые действия совсем рядом – под Кривым Рогом.
Разбирались не только с явными предателями, но и с ни в чем не повинными жителями. Так, Степана Горобца призвали в армию, а его брата Андрея, и без того натерпевшегося на немецкой каторге, энкаведешники забрали в фильтрационный лагерь, где затеяли жесткую проверку – с какой целью он убежал из Германии, не завербовали ли его немцы?
Тарас Пастенко устал прятаться и сам, втайне от матери, ночью ушел из села и явился в Пятихатки сдаваться органам НКВД. Его не били, не пытали, только несколько раз допросили и отдали под суд – десять лет без права переписки. А вот Павла Шмалия, по указанию Ивана Буряка выявить всех сотрудничавших с фашистами, выловили и доставили в райцентр свои же односельчане. А тот, обозленный, на первых же допросах стал оговаривать, кого ни попадя.
Его допрашивал сам Бердяев.
- Говори, сволочь, кто еще помогал немцам?
- Самый главный помощник нашего старосты из немцев, Якоба Ротенберга, был нынешний председатель колхоза, Иван Буряк.
Глаза Бердяева даже засветились в полутьме допросной камеры. Неужели попалась крупная рыбка?
- Уточни, что ты имеешь в виду. Мне известно, что Иван Буряк во время оккупации села возглавлял сельскую подпольную ячейку.
- Ага! И вы считаете, что немцы да и мы, полицаи, такие дураки, что за два года никак не смогли бы его вычислить и поймать? Как коммунисту в нашем небольшом селе удавалось эти два года водить оккупационные власти за нос?
- Не забывайся, Шмалий! – прикрикнул Бердяев. – Вопросы здесь задаю я, а не ты. Итак, каким же образом два года оккупации коммунисту Ивану Буряку удавалось водить за нос немцев и вас, полицаев?
- А очень просто, – Шмалий облизал пересохшие губы. – У него была тайная договренность со старостой, а через того, с комендатом села, что он будет помогать отправлять в Германию сельскую молодежь…
- Врешь, мразь! – Бердяев обошел вокруг стола и заехал бывшему полицаю кулаком в лицо. У того из краешка губ потекла струйка крови. – У тебя есть доказательства?
- Какие у меня могут быть доказательства, – Шмалий облизал языком кровь и сплюнул ее на пол, растерев ногой. – Только два человека могут подтвердить мои слова: комендант села, но он того, тю-тю. Наверное, где-нибудь под Кривым Рогом воюет теперь…
- Кто второй?
- Так этот самый староста Якоб Ротенберг. У него можете и спросить.
- Ротенберг за сотрудничество с оккупантами получил свои десять лет и сейчас где-нибудь на Колыме золото моет, или в сибирской тайге на лесоповале работает.
- Ну, тогда… – Шмалий развел руки в сторону. – Придется вам мне верить или не верить.
- Хорошо! Подпиши протокол, на сегодня допрос закончен, – Бердяев макнул перо в чернильницу и протянул Шмалию ручку.
Тот бегло пробежал глазами по бумаге, кивнул и, взяв ручку, оставил на протоколе свой автограф.
А Бердяев довольно потирал руки. Он запросил личное дело Буряка, внимательно изучал его, наткнулся на протоколы допроса Ивана Демьяновича особистом части, освободившей Чумаки, а затем и лейтенанта СМЕРШа. В самом деле, как почти за два года оккупации в селе коммунисту, о чем знало все село и те же полицаи, удавалось избегать ареста? А тут еще и подпольную ячейку возглавлял. А что особого его подпольщики сделали для приближения освобождения села? Бердяев отодвинул папку с делом от себя, закрыл ее, встал, прошелся по кабинету. Вернулся, сел в кресло, снял трубку телефона. На другом конце провода послышался голос первого секретаря райкома партии.
- Охрименок слушает!
- Анатолий Семенович, можно к тебе подъехать?
- Есть вопросы?
- Пожалуй, пока только один, но очень важный.
- Тогда подъезжай.
Бердяев по-хозяйски, размашисто вошел в кабинет Охрименка и пожав, приветствуя, руку, тут же положил перед секретарем копию протокола допроса Шмалия, подчеркнув слова того о Буряке.
- Что это? – Охрименок переводил взгляд с бумаги на руководителя районного отдела внутренних дел.
- Протокол допроса заместителя начальника полиции села Чумаки Павла Шмалия. Ну, там весь протокол можешь не читать, я для тебя там специально несколько строк подчеркнул.
Охрименок пробежал строки, мотнул головой, перечитал еще раз, наконец, поднял глаза на Бердяева и решительно произнес:
- Бред полнейший!
- Ну, может и бред, а может и не бред, – как-то загадочно произнес энкаведешник.
- Да Иван Демьянович всю оккупацию был перед нашими глазами – и у Штанько, в партизанском отряде, и здесь, в Пятихатках. А этот изменник Родины сейчас на любого может сто собак навешать, он же понимает, что ему меньше двадцатки не дадут. Буряк – коммунист с более чем десятилетним стажем.
- Ну, положим, и Шмалий начало войны встретил в рядах Красной Армии, – снова возразил Бердяев. – И потом, я же не сказал, что хочу арестовать Буряка. Просто хочу вызвать его на допрос и откровенно поговорить обо всем.
- Поговорить, поговори, но за Ивана Демьяновича и я, да и, думаю, Штанько можем поручиться. Более того, скажу тебе, что несколько месяцев назад Буряк у меня на фронт просился, еле отговорил его, сказав, что здесь у нас тоже фронт, и не менее значимый, чем тот, где проходит линия огня.
Буряка очень удивила и озадачила повестка с требованием явиться в райотдел внутренних дел. Работы в колхозе было непочатый край. Всего неделю назад саперы обезвредили последнюю мину, нужно было ремонтировать, а по сути, строить заново школу, избу-читальню, сельсовет, восстанавливать разрушенный мост через Саксагань, помогать селянам, точнее, одиноким селянкам ремонтировать хаты. Следить и ухаживать за озимыми посадками, готовиться к пускай еще и далекому севу яровых, подготовить новые поля. Спасибо Охрименку – выделил колхозу полуторку, а то ведь ногами все не исходишь. А еще ведь и война шла полным ходом. Значит, ни в коем случае нельзя было терять бдительность: никто ведь не мог гаратировать, что немецкие диверсанты снова не наведаются в село. И вдруг какое-то беспокойство органов. К чему бы это? Да еще и не сам начальник Пятихатского ОНКВД Бердяев вызывает, а какой-то старший следователь Недилько.
Сидя в машине, по дороге в Пятихатки Буряк раздумывал, стоит ли сначала зайти к райком и исполком, там всегда ему найдется дело, или сразу же ехать в милицию. Впрочем, времени для визита в райком у него почти не оставалось – машина в пути заглохла и пришлось Кулишу, единственному из оставшихся в селе колхозников, знакомому с техникой, немного повозиться. Поэтому вопрос сразу отпал. Машина остановилась у райотдела милиции.
- Ты, Федор, заправься, съезди на машинную станцию, запчасти, сам знаешь, какие нужны и жди меня у райкома, – командовал Буряк.
- На базар я могу сходить, Иван?
- Сходи, но не надолго. Я же не знаю, сколько здесь пробуду и как в райкоме задержусь.
Хотя Иван Демьянович, разумеется, никакой вины за собой не знал и не чувствовалось, но, как и у любого человека, переступавшего порог подобного заведения, у него ёкнуло сердце.
- Зачем я им понадобился? – проворчал он, подходя к окошку дежурного по отделу.
- Здравствуйте! Мне нужен следователь … Недилько, – Иван Демьянович подсмотрел в повестке фамилию следователя и только потом глянул на дежурного старшину.
- В четвертый кабинет идите.
- Ага, спасибо!
Иван Демьянович смотрел на номер на каждой двери. Вот и номер четыре. Постучал.
- Да, да, войдите! – из-за двери послышался высокий, с едва слышной хрипотцей голос.
Буряк открыл дверь, заглянул в кабинет.
- Можно? – спросил он, закрывая за собой дверь.
Перед ним за длинным большим столом, покрытым сукном синего цвета сидел сухощавый старший лейтенант лет тридцати в синей, милицейской гимнастерке, но с двумя боевыми орденами на груди – Красной звезды и Боевого Красного знамени. На столе стоял чернильный прибор и по обоим краям целые стопки папок-скоросшивателей с личными делами не известно кого, или не известно каких уголовных дел. Кабинет был небольшой, с простенькой обстановкой – кроме стола, за которым сидел следователь, и трех стульев, был еще книжный шкаф с закрывающейся на ключ, торчавший в замочной скважине, дверцей, маленький сейф, а также невысокий приставной столик, опиравшийся о стенку почти у самого окна, на котором стоял графин, наполовину наполненный водой и два стакана на стеклянном подносе. Старший лейтенант поправил на переносице круглые очки и с любопытством посмотрел на вошедшего.
- Я вас слушаю, товарищ.
- Я думаю, это я вас должен слушать. Я – Буряк Иван Демьянович из Чумаков, – Иван Демьянович протянул следователю повестку. – Вот, это вы меня вызывали?
- А-а, Иван Демьянович, – бросив беглый взгляд на повестку, следователь улыбнулся. – Я вас жду. Присаживайтесь.
Пока Буряк устраивался на одном из двух свободных стульев, старший лейтенант закурил и сквозь облачка махорчатого дыма рассматривал вошедшего.
- Махорочка крепкая, – Иван Демьянович почувствовал, как у него в носу защекотало.
- Что? А, да. Фронтовая привычка. Извините.
Следователь разогнал руками дым в разные стороны, прицелился одним глазом на левую от себя стопку, и вытащил вторую сверху папку. Развязал тесемки, открыл ее, вынул верхний лист, отпечатанный на пишущей машинке. Затем положил самокрутку в простую алюминиевую пепельницу, той же рукой прихлопнул по папке, вздохнул.
- Ну что же, Иван Демьянович. Давайте знакомиться. Я – старший следователь Недилько Сергей Адольфович.
- Ну, а меня вы уже знаете, – слегка кивнул головой Буряк. – И позвольте сразу спросить, чем вызвана эта повестка? У меня, знаете, делов много сейчас. Колхоз надо заново поднимать.
- А вы не торопитесь, Иван Демьянович. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста, с этой бумаженцией.
Недилько протянул Буряку протокол допроса Шмалия и, читая, Иван Демьянович несколько раз менялся в лице.
- Ну, и что вы на это скажете? – поинтересовался следователь, когда Иван Демьянович вернул ему бумагу.
Буряк лишь плечами пожал.
- Полный бред сивой кобылы. Этот изменник родины сейчас может оклеветать любого, даже, извините, вас.
- Но, но, но, – следователь погрозил Буряку указательным пальцем. – Вы за словами следите. А что касается показаний Шмалия, так он же показал только на вас, а не на кого бы то ни было еще. И чем вы можете доказать, что слова Шмалия – клевета?
- Да вы позвоните товарищу Охрименку или хотя бы второму секретарю, товарищу Штанько. Они оба и подтвердят, что это клевета. Я жизнью своей каждый день рисковал, оставаясь в селе на подпольной работе.
- И чем же вы занимались?
- Листовки распространяли, оружие собирали, сведения об оккупантах собирали и сообщали партизанам или в Пятихатский подпольный райком отсылали… Да много еще чем занимались. Предупреждали наших об отправке зерна и людей в Германию…
- Вот, вот! Именно на этом и делает акцент Шмалий: вы отправляли обозы с людьми в Германию…
- Как раз наоборот, – перебил следователя Иван Демьянович. – Я предупреждал товарищей из Пятихаток, о том, что в Чумаках готовится очередной обоз с людьми для Германии.
В этот момент дверь кабинета открылась, и вошел плотного телосложения, в новенькой милицейской форме еще один старший лейтенант с маленькими усиками и розовыми пятнами на круглых щеках. В руках он держал какую-то папку с завязками. Он прошел к столу и бросил папку на стол перед Недилько.
- Начальник велел передать тебе новое дельце.
- Передай ему в ответ большое спасибо. А то у меня работы слишком мало, – Недилько кивнул и ткнул рукой в сторону целой горы папок.
Старший лейтенант лишь осклабился и развел руками. И тут бросил взгляд на допрашиваемого.
- А это кто у тебя?
- Буряк Иван Демьянович, председатель колхоза из Чумаков.
- А-а, предатель, и до тебя дошли руки? – взгляд старшего лейтенанта тут же стал суровым, а глаза колючими.
- Я – не предатель, уважаемый товарищ, это ошибка и клевета истинного предателя, – возмутился Иван Демьянович.
- Мы тут сами разберемся, кто истинный предатель, а кто настоящий. И потом, я тебе не товарищ!
- Я старше вас, к тому же мы не знакомы и поэтому попрошу мне не тыкать.
- Что?! Не, ну ты понял, Серега? Этот фашистский прихвостень еще учить меня будет, как себя вести. А вот это ты видал?
Старший лейтенант размахнулся и со всей силы ударил Ивана Демьяновича кулаком в лицо. Тот, не ожидавший этого, потерял равновесие и упал.
- Ну, зачем ты так, Алеша? – сделал вид, что возмутился следователь Недилько.
- Ничего, ничего, зато он сейчас быстрее вспомнит то, что забыл, подпасок фашистский.
Иван Демьянович, держась за нос, медленно поднялся.
- Судя по вашей новенькой форме, вы старую в кабинетах протерли, а я каждый день смерти в глаза смотрел.
- Так ты еще и хамишь? – взбесился старший лейтенант и, не давая Буряку встать на ноги, со всей силы толкнул его к стене, да еще вдобавок и пнул ногой.
Больше он не стал дожидаться, пока Иван Демьянович снова поднимется, лишь посоветовал Недилько:
- Что ты с ним церемонишься, Серега?
Старший лейтенант вышел. Недилько, прихрамывая, подошел к Буряку, помог ему подняться, подвел к стулу.
- Вы уж извините его, Иван Демьянович. Не знаю, почему он так вспылил.
- Я коммунист, руководитель сельского подполья и требую к себе подобающего отношения.
Недилько снова открыл папку с делом Буряка, вытащил оттуда еще один лист бумаги, пробежал по нему глазами.
- Иван Демьянович, вас допрашивал капитан особого отдела полка. И у него также возникли сомнения в вашей откровенности.
- Не знаю, почему у него возникли такие сомнения? Он, в основном, спрашивал о старосте нашего села Якобе Ротенберге. Он, несмотря на то, что немец, очень много помогал нам.
- Вот видите, вы и сейчас защищаете немца…
- Но какой он немец, он живет с нами уже почти тридцать лет.
- Мы воюем с немцами, а вы немца защищаете.
- Мы воюем с фашистами, товарищ следователь, и не только с немецкими фашистами. У нас в селе и итальянцы стояли.
- Вот видите, Иван Демьянович, вы и сейчас противоречите нам. А я хочу вам помочь.
Буряк понял, что он ничего доказать не сможет. Более того, он вспомнил, как слышал рассказы о том, что есть два вида следователей – злой и добрый, которые чередуются на допросах. Он посмотрел в глаза Недилько и чуть задрожавшим голосом произнес:
- Разрешите мне позвонить товарищу Охрименку. Я уверен, что, когда Анатолий Семенович узнает о том, где я нахожусь, он даст команду освободить меня, да еще и накажет этого вашего следователя.
- Не положено!
- Что не положено? – не понял Буряк.
- Звонить не положено.
Иван Демьянович растерялся. Он впервые попал в такую ситуацию и, естественно, не знал, что делать, чего добиваться, как себя вести. И следователи на этом здорово играли.
Недилько встал, прохромал до самой двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор, повертел головой направо-налево, затем плотно закрыл дверь и вернулся на свое место. После этого заговорщически зашептал:
- Ну, хорошо, Иван Демьянович. Исключительно из-за моей симпатии к вам. Хотя, возможно, мне за это и попадет.
Следователь положил ладонь на телефонный аппарат. Посмотрел на Буряка и вздохнул.
- Если бы не это чертовое ранение… Я ведь в разведке служил, а там четко понятно, кто свой, кто чужой, кто друг, кто враг… Эх! – он громко выдохнул и повернул телефон диском к Ивану Демьяновичу.
- Телефон товарища Охрименка знаете?
- Еще бы! Каждую неделю по нескольку раз созваниваемся.
- Звоните! – Недилько пододвинул аппарат к краю стола. – Только, пожалуйста, быстро и постарайтесь не говорить громко. Знаете, здесь и у стен могут быть уши.
Буряк понимающе кивнул и стал указательным пальцем крутить диск телефонного аппарата. Трубку долго не снимали. Ивану Демьяновичу показалось, что прошла целая вечность. Наконец, на том конце послышался женский голос.
- Алло! Это Буряк. Мне бы с Анатолием Семеновичем переговорить.
- А его нет.
Иван Демьянович узнал голос секретарши.
- Елизавета Трофимовна, это Буряк Иван Демьянович.
- Я узнала вас.
- Мне срочно нужно переговорить с Анатолием Семеновичем. У меня неприятности…
- Я же вам сказала, его нет, – секретарша вздохнула и после короткой паузы продолжила. – Он уехал в область на совещание.
- Как уехал? Мы же с ним сегодня договорились встретиться.
- Ну… его срочно вызвали.
- Понятно! – голос Ивана Демьяновича стал тихим и нерешительным. Он уже хотел было повесить трубку, но вдруг что-то вспомнил и закричал:
- Ой, алло, Елизавета Трофимовна!
- Я же просил вас громко не говорить, – пожурил Буряка следователь.
Тот прикрыл рукой трубку и одними губами прошептал:
- Ой, простите!... – и уже чуть громче в трубку. – А тогда соедините меня с товарищем Штанько.
- Михаила Семеновича тоже нет. Они оба уехали в Днепропетровск.
- Жаль!
Иван Демьянович положил трубку и откинулся на спинку стула, прикрыв глаза.
А в это время Охрименок в своем кабинете разговаривал с Бердяевым как раз о Буряке. Охрименок строго-настрого приказал секретарше не соединять с Буряком ни его, ни Штанько.
- Но ты же понимаешь, что Буряк – честный коммунист.
- А что мне прикажешь делать – у меня на столе лежит распоряжение? План – минимум пятьдесят человек, кровь из носу, а доставь в особое совещание. И это помимо всяких там полицаев и прочих немецких прихлебателей.
- Но такими людьми, как Буряк, не разбрасываются.
- А какими разбрасываются?
Бердяев поймал Охрименка на слове и долго с язвительной усмешкой заглядывал ему в глаза. Затем слегка расслабился, закинул ногу на ногу.
- Единственное, что я смогу для него сделать – отправить его на Беломор-канал начальником партии над фашистами, бандеровцами да полицаями. У меня указание обеспечить людей для восстановления канала.
- Ну, хотя бы это, товарищ Бердяев.
18.
В Чумаках были поражены сообщением об аресте их председателя. Прасковья Ивановна забилась в истерике. Сестра, Наталья Демьяновна, ежедневно бегала в сельсовет, звонила в Саксагань и Пятихатки, требовала разобраться. А затем сорвалась и поехала в райцентр. Но от нее, как и всегда в подобных случаях, шарахались, как от чумной.
И все же позиция первого секретаря райкома Охрименка, который, наряду с руководителем райотдела НКВД и районным прокурором, входил в состав тройки Особого совещания, смягчили наказание для Буряка. Его, как и сказал Бердяев в беседе с Охрименком, направили на восстановление Беломорско-Балтийского канала, взорванного еще в сорок первом году. По каналу и проходила граница боевых действий между советскими и финскими войсками.
Огромный край между Белым морем и Онежским озером богат лесами, недрами и трагической историей. Судьба уготовила ему тяжкую долю – всегда быть местом людских страданий, духовной оппозиции властям и огромным интернациональным кладбищем.
Еще в XVI-XVII веках через Повенец и Сумский Посад пролегла знаменитая «тропа богомольцев» к святыням Соловецкого монастыря. На легких лодках пробирались они 200 км по озерам и рекам, а где и волоком через тайгу к этой древнерусской Мекке. До двадцати пяти тысяч страждущих в лето!
После разгрома восстания соловецких монахов против церковных реформ патриарха Никона недалеко от трассы современного канала, в местечке Лекса-Данилово-Сергиево возникла легендарная Выгореция – центр русского православного раскола. В глухой тайге непокорные староверы писали рукописные книги, иконы, чеканили серебряную монету и воспитывали свою молодежь в духе крепкой заповеди: «...что до нас положено – лежи так во веки веков». Не иначе как «диаволом» величали староверы молодого царя Петра I и предали анафеме все его реформы. Власти начали гонения, но в ответ вспыхнула эпидемия массового самосожжения. Духовные старцы пошли по деревням, распевая:
- Несть спасенья в мире! несть!
Лесть одна лишь правит, лесть!
Смерть одна спасти нас может, смерть...
В марте 1687 года, например, в Палеостровском монастыре «гарь» унесла жизни более двух тысяч человек.
Именно через эти места в августе 1702 года тысячи архангельских, новгородских, мурманских и карельских мужиков проложили еще более знаменитую «осудареву дорогу». В каторжных условиях, голодные и сами пожираемые гнусом, рубили лес, мостили гать через болота, волокли неподъемную тя-жесть морских кораблей. Современник писал: «...а лекарей на всю экспедицию трое. Один – Водка, другой – Плетка, да третий Смерть, добрая тетка». По этой дороге, волоком Петр I провел из Белого моря два морских фрегата с пушками, войско и, появившись неожиданно на Балтике, добился важной победы над шведами у крепости Нотебург. Государь встречался с выгорецкими старцами и, мудро рассудив, что десять тысяч монастырских жителей – это сила, разрешил им жить по своим законам.
В XIX веке разработали целых четыре проекта по строительству водного канала, который должен был соединить белое море с Балтийским – Ф.П. Деволана в 1800 году, графа А.Х. Бенкендорфа в 1835 году, флигель-адъютанта П.С. Лошкарева в 1857 году, а в 1900 году профессор В.Е. Тимонов был даже удостоен за свой проект строительства канала золотой медали Парижской всемирной выставки. Однако все эти варианты строительства были отклонены царским правительством из-за их высокой стоимости.
И вот наступили 1930-е годы. Для формирования Северного Военно-Морского Флота и тайной проводки кораблей в 1931 году началось строительство Беломорско-Балтийского канала. Более ста сложнейших гидротехнических проектов: шлюзы, дамбы, плотины были построены за 1 год и 9 месяцев! Построены при минимальных затратах металла и бетона. В основном – дерево, камень, песок. Построены без всякой техники — топором и лопатой, зубилом и кувалдой, проклятиями и зубовным скрежетом. Канал строили более ста тысяч заключенных Белбалтлагеря ОГПУ: уголовники, а в основном – «контрреволюционеры». Строители канала назывались заключенными каналоармейцами, сокращенно – з/к (именно там и тогда впервые появилось краткое, жесткое, но всем до сих пор понятное словцо – зэка).
Судоходная глубина канала была 3,6 – 4 метра, при ширине 36 метров. После сдачи канала в эксплуатацию были освобождены и восстановлены в правах 12,5 тысяч человек, еще почти 60 тысячам сократили срок. Но когда Сталин вкупе с Кировым и Ворошиловым в июле 1933 года на катере прошли по каналу, то лучший друг всех каналостроителей мира был разочарован – канал ему показался узким, мелким и, в общем, ненужным. Сократить время пути из Балтийского моря в Белое не удалось, прохождение девятнадцати шлюзов занимало слишком много времени, да и не всякое судно могло пройти по нему, мелковат оказался.
Тем не менее, это дало повод официальной советской пропаганде кричать об очередной победе социалистического строя: Панамский канал длиной 80 км строили 28 лет, Суэцкий – длиной 160 км сооружался 10 лет, а в СССР, где труд, по словам Сталина, «из зазорного и тяжкого бремени, которым он считался раньше, превратился в дело чести, в дело славы, в дело доблести и геройства», Беломорканал длиной 227 км построили менее чем за два года. Сто двадцать известнейших советских писателей создали тысячестраничный панегирик – книгу «Канал имени Сталина», где прославляли рабский труд, который-де «перековывал» убежденных преступников. Пропаганда и писатели молчали о десятках тысяч безвинных русских, украинцев, белорусов, поляков, немцев, чехов, китайцев, итальянцев, французов, для которых Беломорканал стал огромным кладбищем... После сдачи канала в эксплуатацию в 1933 году еще долгие восемь лет (до начала войны) в Белбалткомбинате НКВД ежегодно проходили «перековку» до 100 000 заключенных и спецпоселенцев — «раскулаченных» крестьян со всей России.
На второй день Великой Отечественной войны, 23 июня 1941 года, начальник «объекта МПВО» (так стало обозначаться в документах Управление Беломорско-Балтийского канала) А. И. Василов издал приказ № 1 «О введении угрожаемого положения на Беломорско-Балтийском канале им. Сталина», согласно которому были введены круглосуточное дежурство у селекторных и телефонных аппаратов, постоянное ношение сумок с противогазами. На шлюзовых поселках, возле электростанций и отдельных домов рыли щели для укрытия от налетов, для чего привлекались все трудоспособные жители близлежащих поселков. Каждый из них обязан был отработать по четыре часа в день. Начальники шлюзов имели приказ закрепить за каждой ячейкой щели жителей квартир, чтобы «избежать излишней суеты при налёте противника».
В тот же день с двух немецких гидросамолетов «хайнкель Хе-115», стартовавших с аэродрома Оулуярви, недалеко от шлюзов Беломорско-Балтийского канала было высажено 16 финских диверсантов-добровольцев, набранных немецким майором Шеллером. Завербованные немцами добровольцы были одеты в немецкую форму и имели немецкое оружие, поскольку финский Генштаб не хотел иметь отношения к диверсии. Диверсанты должны были взорвать шлюзы, однако, из-за усиленной охраны, сделать это им не удалось. А ранним утром 25 июня силы советской авиации первыми нанесли авиационный удар по территории Финляндии, под предлогом, что она предоставила свои аэродромы под базы люфтваффе. В первом налете участвовали около трехсот бомбардировщиков, и бомбардировке подверглись не только аэродромы, но и ряд крупных городов страны. После этого Финляндия также вступила в войну против СССР, фактически став союзником Германии.
И после этого финны с полным основанием могли ответить на советскую бомбардировку – 28 июня впервые бомбили канал. Атаке подверглись шлюзы № 6, 7, 8 и 9. На следующий день, 29 июня, с территории Финляндии против СССР началось совместное наступление финских и германских войск. Бомбардировками Повенчанской лестницы шлюзов удалось прервать движение по Беломорско-Балтийскому каналу только временно – с 28 июня по 6 августа и с 13 по 24 августа 1941 года. 28 августа произошла пятая и последняя в навигацию 1941 года бомбежка канала. Атакован шлюз № 7. Правда, никаких повреждений после этой бомбежки не обнаружено. В августе Управление Беломорско-Балтийского канала и технических участков было эвакуировано из Медвежьегорска в Беломорск, на шлюз № 19. Из восьми сотен работников на канале остались лишь восемь десятков. Остальные были вывезены.
В ноябре караван пассажирских судов с эвакуированными семьями водников Повенца и жителями окрестных деревень, а также с оборудованием вмерз в лед Выгозера. В ночь с 12 на 13 ноября 1941 года вмерз в лед Заонежского залива в районе Мегострова другой караван судов, вскоре захваченный частями финской армии. 5 декабря 1941 года части финской армии вошли в Медвежьегорск.
6 декабря при температуре ;37° С финские войска захватили поселок Повенец, тем самым прекратив сообщение и по Беломорско-Балтийскому каналу. В тот же день, 6 декабря, когда под Москвой Красная Армия перешла в наступление, здесь, на севере, советские войска приступили к реализации плана вывода из эксплуатации гидросооружений канала. Первым был взорван шлюз № 1. В ту же ночь последовательно были взорваны и остальные гидросооружения. В 3 часа 30 минут взлетели на воздух шлюзы № 2, 3 и 4, следом приканальная дамба шлюза № 4 и шлюз № 5. Днем 7 декабря, в 14 часов, был взорван шлюз № 6. 8 декабря, в 6 часов 25 минут, взорвана плотина № 20.
При этом в районе шлюзов № 1-7 шли ожесточенные бои. После 8 декабря финские войска прорвались на другой берег канала и заняли деревню Габсельга. Но решительными действиями советские войска очистили восточный берег канала от финских войск. До 11 декабря финны ожесточенными атаками пытались пробиться через канал в районе Повенца, а затем выше, в районе шлюза № 7, но везде были отброшены. А 11 декабря, только после ухода всех частей Красной армии, советские подрывники взорвали шлюз № 7. Гидроузлы Повенчанской лестницы (первые 9 шлюзов, поднимающиеся на водораздел к северу от Повенца) были разрушены, вода из водораздельного бьефа свободно сливалась в Онежское озеро через поселок Повенец, который был практически уничтожен потоком. Фарватер Беломорско-Балтийского канала стал линией фронта, нейтральной полосой. Финские войска остановились на линии канала (на его западном берегу), и занимали эти позиции до июня 1944 года.
В августе же 1944 года, после освобождения города Медвежьегорска, здесь вновь было создано Управление Беломорстроя НКВД. Ведь Сталиным было принято решение восстановить этот водный путь. Администрация Управления и лагеря состояла из военнослужащих Советской Армии и госбезопасности, работников НКВД. Инженерно-технические работники и управленческий персонал были вольнонаемными гражданами. Все они получали установленную зарплату, жилье. Дисциплина среди них держалась не только на воинском Уставе и трудовых обязательствах, но и на жестких законах военного времени.
И снова оживились карельские леса, вновь загудела жизнь вдоль всей трассы Беломорско-Балтийского канала, опять появились в этих местах новые каналоармейцы. Только состав их несколько отличался от довоенного. Первоначально основной рабочей силой стали трудмобилизованные румыны из Черновицкой области. 19 и 22 августа в Медвежьегорск прибыли два этапа численностью 3600 человек. В октябре — третий этап (261 человек), а потом и другие, мелкими группами: греки, болгары, кабардинцы, балкарцы...
16 декабря 1944 года, за два месяца до Ялтинской конференции, официально разрешившей СССР в качестве репарации «принудительно использовать немецкую рабочую силу», Государственный комитет обороны СССР постановил (7161сс): «...мобилизовать и интернировать с направлением для работы в СССР всех трудоспособных немцев в возрасте – мужчин от 17 до 45 лет, женщин от 18 до 30 лет, находящихся на освобожденных Красной Армией территориях Румынии, Югославии, Венгрии, Болгарии и Чехословакии. Установить, что мобилизации подлежат немцы как немецкого и венгерского подданства, так и немцы, подданные Румынии, Югославии, Болгарии и Чехословакии...»
В январе-марте 1945 года эту операцию провели, и 111.831 человек были интернированы в СССР (из 140.000, определенных постановлением). Все они направлялись на предприятия угледобывающей и металлургической промышленности в 17 областях Советского Союза.
3 февраля 1945 года, в связи с началом боевых действий в Восточной Пруссии и Верхней Силезии, ГКО СССР принимает еще одно постановление – 7467сс: «...мобилизовать на территории фронтов, указанных в п.1 настоящего постановления (1, 2 и 3-й Белорусские, 1-й Украинский фронты – авт.) всех годных к физическому труду и способных носить оружие немцев – мужчин в возрасте от 17 до 50 лет...».
Вторую большую категорию работавших на Беломорстрое составляли трудмобилизованные, официальное название — мобилизованные в трудовые колонны НКВД. Идея создания «трудовых армий», как наиболее мобильного, дешевого и доступного средства строительства социализма, высказывалась лидерами большевиков (в частности Троцким) уже в первые годы революции. Затем последовала практика: буржуазия, нэпманы, колчаковцы, участники тамбовского восстания... В предвоенные годы и во время войны по специальным решениям ГКО СССР в «трудовые колонны» НКВД отправляли целые нации: немцев, финнов, румын, кавказские народности...
Их статус и положение мало чем отличались от положения заключенных. Хотя при определенных условиях трудмобилизованный мог быть расконвоирован или переведен на должность вольнонаемного работника. Они имели право на получение денег, посылок, на свидания с родственниками. Шкала денежного вознаграждения трудмобилизованных выглядела следующим образом. При начислении заработной платы до 300 рублей мобилизованный получал на руки 30% от этой суммы, до 500 рублей — 35%, до 1000 рублей и выше — 50%. Остальная часть заработка отчислялась в доход государства за питание, обмундирование, культурно-бытовое обслуживание.
Наконец третья, самая многочисленная группа строителей Беломорканала — заключенные.
Весна в Карелии наступает долго и нерешительно. Снег в апреле – обычное дело, а в лесной чаще он сохраняется до середины мая. В 1944 году последний снег выпал аж 23 мая. Вот такая весна. Не был исключением и апрель военного 1945 года, когда на железнодорожную станцию города Петрозаводск прибыл очередной эшелон 97063. Пятьдесят четыре вагона с трудом уместились на главном пути, заранее оцепленном вооруженной охраной. Скрипнула дверь классного вагона, и на перрон соскочил пожилой командир. По-хозяйски огляделся и, разбрызгивая сапогами мокрый снег, направился к военному коменданту вокзала.
Молчала охрана, безмолвствовал эшелон. В окнах некоторых теплушек мелькали и тут же исчезали головы пассажиров. Что там смотреть: как и повсюду в России, две трети города взорвано и сожжено финнами при отступлении. Так что на радушный прием незваных гостей рассчитывать не приходилось.
Кто в этих вагонах? Сколько их? Откуда и куда едут? Зачем?
Даже начальник эшелона знал ответ только на один вопрос. 9 апреля 1945 года в городе Инстенбург из полевой тюрьмы 3-го Белорусского фронта от заместителя начальника следственного отдела управления контрразведки «СМЕРШ» майора Соловейчика он принял под расписку две тысячи арестованных немцев группы «Б» (1303 женщины и 697 мужчин). Загрузили в вагоны сухой паек: 8100 кг сухарей, 3600 кг сыра «голландского», 270 кг сахара, 300 кг соли и 30 кг кофе. Поехали...
В пути следования 16 человек умерли. Фельдшер докладывал, что умерли, составляли акт и сдавали трупы на ближайшей станции. Значит, сейчас в теплушках находилось 1984 человека спецконтингента, которых он и сдает местному начальству НКВД Карелии. В том числе 1940 немцев, 36 поляков, 11 французов, 7 русских, 5 итальянцев и один... люксембуржец.
Сдача-приемка прошла быстро, и вот уже эшелон расцепили на две части, паровоз свистнул, чихнул дымом и поволок первую партию вагонов на западную стрелку. Путь ему предстоял недолгий – на станцию Падозеро, в 37 км от Петрозаводска. Второму составу выпала более долгая дорога — еще 152 версты на север, до станции Медвежья гора, до города Медвежьегорска, что раскинулся на самом берегу Онежского озера, в устьях рек Кумсы и Вички, окруженного живописными скалами и песчаными холмами, покрытыми хвойными лесами.
Здесь и встретил своих подопечных каналоармейцев Иван Демьянович Буряк. Руководством Беломорстроя была поставлена первоочередная задача – восстановить с первого по седьмой шлюзы Повенчанской лестницы, а также плотины и водоспуски.
Впрочем, в выполнении задания возникли серьезные сомнения. Буряк был поражен бытовыми условиями на Беломорстрое. Бараки и финские землянки до невозможности были перенаселены. На площади, рассчитанной для 180-200 человек, размещалось 350 человек. Постельными принадлежностями не обеспечены не только бараки-землянки, но и больничные стационары. Трудмобилизованные не раздевались от бани до бани и спали на голых нарах. Не выдавалось и нательное белье. Питание было крайне неудовлетворительным, выдавалось всего лишь 550 граммов хлеба и это несмотря на то, что в кассе управления накопилось 386 тысяч рублей денежных переводов трудмобилизованным. Однако эти деньги им на руки не выдавались, что лишало их возможности купить продукты на рынке.
Этапы шли на север по две и более недели, и люди быстро ослабевали, болели. Практически половина из них не работала, а с наступлением зимних месяцев 1944/45 годов смертность резко возросла: в сентябре умерло семь человек, в октябре – 36, в ноябре уже 63, в декабре – 163, а в январе сорок пятого и вовсе 236...
К началу 1945 года стало ясно, что подготовительные работы, восстановление жилого фонда и вспомогательных производств безнадежно отстают от графика. Начальник управления лейтенант госбезопасности Гудков и главный инженер Дмитриев явно не справлялись со своими обязанностями. Ввод канала в эксплуатацию летом 1946 года, как то было определено постановлением ГКО 7125 от 12 декабря 1944 года, находился под угрозой срыва, поскольку отсутствовали энергетическая база, мастерские, лесопильный завод, материалы, автотранспорт. Серьезную проблему составляло отсутствие собственной сельскохозяйственной базы. В январе формально было создано лагерное сельхозотделение «Вичка». Однако из 403 человек его списочного состава 189 являлись коечными больными, а 50 находились в оздоровительной команде. Имеющиеся в отделении пять конных плугов и десять борон были неисправны, да и сеять было нечего из-за отсутствия семян.
Однако главная беда состояла в том, что не хватало здоровой рабочей силы. Оперативно-чекистский отдел Беломорстроя регулярно информировал начальника ОЧО ГУЛага НКГБ СССР полковника госбезопасности Сафонова о катастрофическом положении дел на строительстве. Вскоре последовали меры и оргвыводы. Начальником управления был назначен некто Дубинский. Управление поделено на три основные подразделения — отдельный комендантский участок в Медгоре, 3 и 4-й районы на трассе канала — и три отдельных лагучастка: совхоз «Вичка», лесопункты Маленга и Падозеро.
Дубинский сразу затребовал себе личные дела всех бригадиров и начальников участков и смен. Листая их несколько дней подряд, он отбирал каждого по его специальности. Так его заинтересовала и анкета Ивана Демьяновича Буряка: председатель колхоза, а до этого межколхозный агроном. То, что надо! Он приказал привести к нему Буряка, и когда перед ним предстал коренастый шатен с недавно пробившейся паутинкой седых волос, с чуть вздернутым носом и натруженными, явно крестьянскими руками, Дубинский спросил:
- За какие заслуги ты здесь оказался?
- Оклеветан бывшим полицаем. Во время оккупации я возглалвля сельскую подпольную ячейку, до войны и после освобождения был председателем колхоза.
- Знаю, знаю я твою биографию, – Дубинский положил свою небольшую холеную ладонь на личное дело Буряка.
- Вот что, председатель, слыхал, небось, что я выделил три отдельных лагучастка, и, в частности, совхоз «Вичка»?
- Так точно! С приказом ознакомлен.
- Думаю, что в совхозе ты принесешь гораздо больше пользы, чем на этой гребаной лесопилке, а?
- Совершенно с вами согласен, товарищ начальник управления. Только позвольте мне высказать свое предложение.
Дубинский пару секунд смотрел на Буряка, потом кивнул:
- Давай!
- Чтобы работа у нас спорилась, и работать в совхозе должны трудмобилизованные или заключенные знакомые с сельским хозяйством.
- Логично! – снова кивнул Дубинский. – Если ты уже кого-то из бывших колхозников знаешь, предлагай людей, остальных будем подбирать.
- Постараюсь оправдать ваше доверие, товарищ начальник управления.
- А у тебя просто нет другого выхода, Буряк, – захохотал Дубинский. – Ты же знаешь, где находишься, – затем, отсмеявшись, коротко бросил:
- Можешь идти. Приказ я подпишу завтра же.
За год с небольшим пребывания в Карелии, Иван Демьянович успел привыкнуть к красоте здешних мест, но и сейчас, прибыв в лагучасток «Вичка», что расположился недалеко от впадения одноименной речушки в Онежское озеро в окрестностях Медвежьегорска, он вновь и вновь удивлялся, каким образом спокойно несшая свои малые воды в большое озеро, Вичка вдруг прображалась, набиралась силы и энергии и с шумом ныряла в небольшой, но крутой обрыв, образуя недалеко от своего истока красивый водопад.
Весной сорок пятого года Буряк прошелся по всему каналу: до восьмого шлюза пешком, далее на катере. Всюду еще были окопы, проволочные заграждения, сплошные минные поля с надписями «За дорогу не выходить – мины!», блиндажи и доты, разрушенные стены камер и взорванные устои голов шлюзов с вывороченными и исковерканными воротами. Вместо шлюзовых поселков – пустыри; засыпанные песком останки дотла сожженного Повенца с многочисленными блиндажами (уже приспособленными под временное жилье возвращающимися на канал людьми) и самое грустное – сухое, с разрушенными дамбами и откосами, поросшее кустарником русло канала. Глядя на всю эту разруху, Иван Демьянович лишь с сожалением вздыхал: «Сколько же это надо теперь лет, чтобы ликвидировать такую разруху и возродить канал?!»
Впрочем, не о годах шла речь, о месяцах. Потому и руководство Беломорстроя прилагало все усилия, чтобы сдать объект вовремя. Потому и телеграфировали в Петрозаводск заведующему бюро по учету и распределению рабочей силы Совета Министров Карело-Финской ССР Г. Полоскову: «ББКанал оргнабору завербовал сельсоветах районов Медвежьегорском 28 Беломорском 17 Сосновецком 7. Всего 52 человека. Сегежский Тунгудский категорически выделении отказались. Срок набора истекает. Прошу воздействия районы».
Пришлось воздействовать силой. Местные жители поморских и карельских деревень шли на канал веьсма неохотно. Работа здесь считалась «услонской». А «УСЛОН» расшифровывался так: Управление Соловецких Лагерей Особого Назначения.
Тонкое искусство вербовки (оргнабор) всегда строится на известном лукавстве. Главная задача заманить, обратно ведь не уедут. В Беломорстрое эта задача была возложена на хорошо известного в те годы и в тех краях кадровика Якова Воробьева, у которого имелась бумага за подписью, как говорили, «самого Сталина», то есть какое-то постановление. Воробьев приезжал, в деревне вывешивали объявление, желающих сначала проверяли на поведение во время оккупации. Если все было нормально, давали такое обещание: подъемные, квартира, 2 га сенокосов, 0,5 га пахотной земли и... ловлю рыбы ведром. Соглашались многие, но не всех брали. На месте выяснилось, что кроме подъемных и жилья, из обещанного правдой оказалась только рыба ведром... Много лет после этого соберутся, бывало, мужики, выпьют и обязательно появится идея пойти Яше морду бить... Но это было потом. А пока он свое дело делал четко.
Началась отправка на родину и в южные районы трудмобилизованных: в январе отправлены на родину 401 румын; в УжЛаг Горьковской железной дороги направлены 500 мобилизованных греков, болгар и румын. В феврале на станцию Кафак железной дороги имени Берия (Закавказская железная дорога) – 888 человек...
А с другой стороны шли эшелоны в Медвежьегорск: заключенные из лагерей и тюрем Харькова, Курска, Ленинграда, Орла и Ярославля, спецконтингент, изъятый в тылах 2-го Прибалтийского фронта (литовцы и латыши), бывшие советские военнопленные, прошедшие госпроверку в спецлагерях 0312 г. Молотова и 0313 г. Петрозаводска. В марте 1945 года из лагеря 0313 прибыли 1244 человека, 60 из них были переброшены в Падозеро для организации и подготовки сооружений нового лагеря на 1500 человек. Именно того лагеря, где вскоре были размещены интернированные немки 517-го лагеря.
Из Казахстана прибыла большая группа специалистов – репрессированных немцев Поволжья. Строительство завода там было завершено. Спецлагерь 0313 полностью перевели в Медгору, формировался лагерь для военнопленных немцев, спецгоспиталь 4870 для заключенных лагеря. Начальнику участка строительства Борису Ковину в марте 1945 года сообщили, что все оставшиеся строители с семьями шестью эшелонами будут отправлены в Карелию. В Казахстане Ковин тоже работал с заключенными, но они остались в том же лагере, а Ковин взял с собой с разрешения начальства только бригаду слесарей в 17 человек. По национальности все они немцы Поволжья, молодые парни, репрессированные, семьи их жили в Казахстане. Да они и сами не возражали ехать с Ковиным, потому что у него с ними сложились хорошие отношения, зарабатывали они хорошо, а это было очень важно для их семей.
В мае 1945 года началось строительство канала. Согласно приказа, строительство нужно было закончить в июне 1946 года. Но землеройной техники не было, зато было много автомашин, полученных из США. Специальность – сантехника: водопровод, отопление и прочее. Работы было немного, поэтому его бригада работала во всех стройрайонах, но в основном в Медвежьегорске, где были большие разрушения. Трубы, вентили и прочее по фондам не получали, поэтому приходилось ездить по лесам, искать финские поселки и таким образом обеспечивать себя необходимыми материалами.
Много рабочих и инженеров погибало, каждую неделю хоронили по 8-10 человек. Погибали из-за мин. Хотя на трассе канала работало много саперов по разминированию, но мин было очень много, в лес вообще нельзя было ходить, можно было ездить только по дорогам.
За три года оккупации Медвежьегорского района финские войска основательно укрепили свои оборонительные сооружения. Практически вся фронтовая полоса была сплошным минным полем. Стремительное наступление советских войск в 1944 году и быстрое начало восстановительных работ не позволили провести тщательного планомерного разминирования (и до настоящего времени в лесу еще обнаруживают взрывчатые материалы). К разминированию были подключены не только саперы воинских частей, но и наскоро подготовленные специалисты-женщины, работники ВОХРа Беломорстроя. Так, приказом начальника управления БМС № 136 от 15 мая 1945 года старший сержант ВОХРа Ф. Волков был поощрен месячным окладом за то, что в течение месяца «обезвредил в 4-м строительном районе 12 противотанковых и 26 противопехотных мин, 18 снарядов, 24 гранаты и два фугаса».
11 мая 1945 года новый начальник управления Беломорстроя и лагеря НКВД СССР инженер-полковник Василий Павлович Бусыгин (ранее работавший начальником Актюбинского комбината НКВД) направил очередную шифровку Лаврентию Берии:
«...Требуется немедленно направить рабсилы восемь тысяч человек и в течение июня еще восемь тысяч, двести автомашин, восемь исправных экскаваторов, двести лошадей... дальнейшее промедление обрекает на полную потерю благоприятного летнего времени, бездействие зимой и безусловно срыв постановления ГКО по восстановлению канала».
Этот документ решил судьбу десятков тысяч человек, в том числе и 869 немцев 517-го лагеря, которые двумя этапами 20 и 24 июля 1945 года прибыли на станцию Вичка.
«Из Москвы по «ВЧ»
тов. Бусыгину
тов. Кравченко [начальник ГУПВИ НКВД СССР, генерал-лейтенант] дано указание... о передаче в ваше распоряжение для работы на строительстве одного рабочего батальона немцев из контингента, отфильтрованного по директиве 74/60, штатная численность 1000 человек. Порядок трудового использования аналогичен другим контингентам для стройки. Порядок содержания батальона изложен в положении, объявленном приказом НКВД 0014 от 11.1.45 г. Прошу форсировать получение батальона в максимальной численности.
21 час 45 минут 2.7.45 г.»
В июле Бусыгиным было объявлено: если канал будет готов в июне 1946 года, все рабочие на другой же день уедут домой. Этим же приказом разрешили приезжать родственникам. Рабочие жили в бараках без охраны и без ограждения, но, тем не менее, ни один рабочий самовольно не уехал домой. Дисциплина у них была отличная.
После оглашения приказа о сроке сдачи канала началась действительно сумасшедшая работа. Рабочие почти не отдыхали, работали буквально от зари до зари, в июле было всего часа три темного времени, когда рабочие могли спокойно поспать. В 1946 году, когда летом совсем не стало ночей, они спали на своем рабочем месте, чтобы не терять время на ходьбу. Питались хорошо, на этот период они получали усиленное питание.
«АКТ приема интернированных,
прибывших в рабочий батальон
гор. Медвежьегорск 1945 год июля 20 дня
Мы, нижеподписавшиеся: начальник лагеря 517 НКВД КФССР капитан Мельников Дмитрий Романович... и комиссия Беломорстроя в составе... на основании распоряжения ГУПВИ... произвели сдачу и прием интернированных в количестве 598 человек.
Из них женщин – 598.
По национальному составу: немок — 591, полек — 4, русских — 3. Физическое состояние: 1 категории – 1 человек, 2 кат. – 140 чел., 3 кат. – 415 чел., 4 кат. – 15 чел., стационарных больных – 27 чел. Санитарно-гигиеническое состояние: завшивленность – 75%, чесотка – 37%. Одежда по сезону 100%, обувь – 45%.
Личные вещи, принадлежащие контингенту, находятся при них.
Эшелон разгружен двадцатого июля 1945 года в 6 часов 00 минут в Медвежьегорске на станции Вичка».
Уже из этого короткого акта понятно, что за «рабочую» силу доставили на стройку. Полностью здоровых, пригодных для любых видов работ (1 и 2-я категория) насчитывалось всего 141 человек. Еще более тяжелый этап прибыл 24 июля в Медвежьегорск из Вирандозера. Из 271 человека (женщин – 181) рабочих 1-й категории вообще не было, 2-й категории – 23 человека, стационарных больных 72.
Восстанавливали южную «лестницу» ББК главным образом солдаты и офицеры Красной Армии, фронтовики, бывшие в окружении либо попавшие по разным причинам в плен. После возвращения на Родину каждого из них определили в проверочно-фильтрационный лагерь на время, пока специальные службы не проверят, где и чем на самом деле занимался пленный и как себя вел в неволе. Большая часть обитателей этих лагерей, в просторечье называемых ПФЛ, возвращались к послевоенной жизни; те, кто был годен к продолжению службы в армии по состоянию здоровья и возрасту, шли служить. Но «пэфэловец», за которым открывались дела, за которые на Родине, как говорят, по головке не гладят, получал срок и становился настоящим заключенным уже в другом, «настоящем» исправительно-трудовом лагере. После войны таких лагерей в стране оказалось много крат больше, чем в довоенное время.
Действительно, восстановленный участок канала был «условно принят» в эксплуатацию 1 июля 1946 года. Планом на навигацию была предусмотрена работа Беломорско-Балтийского канала до 1 июня 1946 года в составе 12-ти гидроузлов, а после 1 июня – 19 гидроузлов. Только вот передавать южный склон в постоянную эксплуатацию фактически было некому. Об этом знали заранее. Поэтому еще в мае 1946 года был составлен следующий документ:
«АКТ
Начальник Управления «Беломорстроя» МВД СССР инженер-полковник Бусыгин В. П. и начальник Управления пути ББК Захаров И. Н. составили настоящий акт в том, что в соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 4 апреля 1946 года № 745, п. 11«б» «Беломорстрой» принимает на себя временную эксплуатацию южного склона ББК в период со дня восстановления сквозного судоходства из Онежского озера в Белое море по день полного окончания работ по проекту, согласованному с Министерством речного флота, и сдачи южного склона в постоянную эксплуатацию Беломорско-Балтийскому каналу».
26 июля министр внутренних дел СССР Круглов доложил Сталину об окончании работ по восстановлению ББК:
«Все выполненные работы приняты технической инспекцией с участием представителей Министерства речного флота с оценкой отлично и хорошо. 25 июля 1946 года проведено первое шлюзование на протяжении всего восстановленного участка канала, а 28 июля открывается регулярное сквозное судоходство. Представляю при этом рапорт строителей на Ваше имя...»
Наряду с полагающейся по условиям жанра словесной пышностью и заверениями, в рапорте говорилось, что строителями «произведено выемок и насыпей грунта 1250 тысяч кубометров, уложено 11 тысяч кубометров железобетона, срублено ряжевых конструкций 113 тысяч кубометров. В дамбы уложено 60 тысяч кубометров камня и щебня, простроено 25 тысяч квадратных метров жилых и культурно-бытовых зданий...»
От имени коллектива рапорт вождю подписали начальник Управления «Беломорстроя» МВД СССР инженер-полковник В. П. Бусыгин, секретарь ЦК КП (б) Карело-Финской ССР Г. Н. Куприянов, главный инженер «Беломорстроя» МВД СССР К. А. Малышев и начальник политотдела майор П. И. Кузнецов.
Когда ленточка была разрезана, прошел первый пароход, а дня через три-четыре началось движение кораблей, конфискованных у фашистской Германии, на север. Их было свыше 400 штук. По некоторым соображениям их нельзя было перегонять в Мурманск мимо Франции, Англии, и только этот перегон оправдывал строительство канала.
Всем участникам строительства были выданы премии, многих репрессированных оправдали или скостили им сроки, перевезя на другие стройки, например в Соликамск.
Осенью вернулся в родные Чумаки и Иван Демьянович Буряк. На пару месяцев он разминулся со старшей дочерью – в августе 1946 года Маруся закончила педучилище и уехала работать по распределению во Львовскую область.
А у сестры, Натальи Демьяновны, случилась в семье трагедия. Ее муж, Никифор, служил на войне санитаром и вернулся целым и невредимым. В родном колхозе его назначили объездчиком полей. А перед этим с ним хорошо поработали в НКВД, объяснив, что нужно следить за любой попыткой воровства с колхозных полей – летом сорок шестого на Украине, как и в других частях Советского Союза случилась засуха, следствием чего стал голод. Впрочем, вызванный не только тяжелыми последствиями войны (не хватало техники и живой силы, особенно, мужиков), но и опять-таки политикой Сталина, который советский народ посадил на продуктовые карточки, зато зерном и прочей сельскохозяйственной продукцией снабжал восточно-европейские страны, которых приобщал к строительству социализма.
И вот, как-то осенью, перед самым возвращением в Чумаки Ивана Демьяновича, Никифор увидел следы пшеницы, тянущиеся с колхозного поля к чьему-то дому. И вместо того, чтобы проследить, куда же эти следы все-таки ведут, Никифор тут же и сообщил об увиденном, куда следует. Бердяев тут же прислал в село своих ищеек, те пошли по следу, который привел их прямо в доом к родному брату Никифора – Алексею. Разумеется, с Алексеем церемониться не стали и влепили ему восемь лет. Никифор же этого пережить не смог. От стыда и горя начал сильно бить, бить жену, потихоньку скатываясь в житейскую пропасть. И однажды, когда он пахал землю на волах, сидя пьяный на плуге, заснул, свалившись на землю, и волы его плугом переехали, оставив жену вдовой.
Январь 1975-май 1976, октябрь 2013-февраль 2014 гг.
Чумацкий шлях
© Copyright: Виктор Юнак, 2016
Свидетельство о публикации №216051401597
Свидетельство о публикации №216051401597
Рецензии