Помню -рукописная версия акции Бессмертный полк 22

Мама

Любовь Горбатенко

Непосильные физические и нервные нагрузки предвоенных лет, когда через тюремные стены прошли ее мать, отец и муж, не прошли для мамы даром. У нее началось обострение язвы желудка. Она никогда не жаловалась. Даже тогда, когда, пораженная внезапной слабостью, вдруг свалилась, исходя кровавой рвотой.
- Сережа, сходи к Матвеевне, плохо мне! Иди скорее, - стонала она.
Временами сознание возвращалось к ней, и она видела, как в своей кроватке плачет Зина, протягивая к ней свои ручонки. Печка прогорела, стало холодно.
- Ложись, доченька, - почти беззвучно шептала она. - Укройся!
Она чувствовала себя совсем невесомой, парящей над кроватью. И оттого, наверно, всплывали в памяти картины детства.
...Вот она учится косить траву. Начав рядок, она забирает все больше и больше. Вот уже стелется по траве, с трудом удерживая косу.
- Не так! Смотри, - говорит отец. - Он шагает неторопливо и уверенно, и сочное сено падает на землю. - Так ты не устанешь. - Нина - его любимица.
...И снова она тонет, как тогда в детстве, когда везла домой к пасхе два кувшина сметаны. Неспокойны весной воды Хопра! Не справились мужики с лодкой... Закрутило, перевернуло... С детства плавала хорошо, да сметану бросить жалко. Вот ушла под воду, оттолкнулась от дна, выскочила, и опять под воду. Так ее и достали с зажатыми в руках кувшинами.
...Проваливаясь по пояс в мокрый снег, идет она вечерними сумерками домой. Небольшой мешочек с объедками, с остатками муки из-под жернова, с пшеницей, собранной по уголкам, кажется ей пудовым. Это - все, что она заработала за неделю работы у мельника. А как она радовалась  каждому сбереженному кусочку!
Она бредет, чувствуя, как немеют замерзшие ноги, как раскаленными клещами стискивает холод низ живота. Усталой после работы, мокрой, обледеневшей по пояс, ей хочется упасть в этот мягкий снег и спать, спать, спать... Но там, на хуторе пухнут от голода младшие сестры и братишка. Она поднимается и идет дальше...
- Папа, папа, - шепчет она. - Когда ты вспомнишь о нас? Когда приедешь?
Отец далеко со своей кавалерийской частью. Он не знает о том, что мать увезли в район, потому что она не сразу подала заявление в колхоз. Но и они не знали, что отец тоже арестован, как выпускник кадетского корпуса. «Был бы человек, - говорили тогда, - а дело на него найдется». Уже перед хутором увидела, что за ней наблюдают волки. Теперь нужно спешить, но нельзя падать.
Задыхаясь, вваливается в дверь, и навстречу ей на опухших ногах шагает сестра Мария. Стащив себя обледеневшую одежду, начинает готовить еду...
...Вот она стоит у доски. Школа - четыре класса. Сегодня она за учителя. Объясняет задачи, вызывает к доске. Откуда берутся решения, слова для объяснений, ей неведомо. Она - первая ученица в школе. Как Ломоносов, прошла программу четырех классов за год, и с начала нового года помогает учителю.
Безногий дед-иконописец радуется, глядя на внучку. И дома - помощница, и в школе хвалят. Он манит ее пальцем и показывает на икону:
- Это - Бог? - спрашивает он и подрисовывает рожки. - А теперь - черт! - он лукаво смеется и прикладывает палец к губам. Бабушка - очень верующая.
Но и месяца не прошло с начала учебы, как приехала мать.
- Будя, - говорит она, - и так грамотные! За скотиной ходить некому.
Дед, перекатываясь на тележке, заглядывает на дочь снизу и ругается:
- Бери Ивана, бери Марусю, Настю. Нинку оставь! Способная она к учению!
Долго-долго едут они домой на тряской телеге. А кругом осень... Летят листья... Кружатся, кружатся, кружатся...
Кружится комната. Но она ничего не чувствует... Ни боли... Ни тела... Только звон... Видит в полумраке, как, свернувшись клубочком, спит Зина, в руке полбублика. "Значит, все-таки уснула. Почему нет Сережи?" В сознании начинает расти, расплываться и звенеть большой водоворот...
...Отец шел, покачиваясь. Выпитая с утра водка кружила голову, внутри все горело от жажды. Утром он проснулся в чужом доме и послал за водкой.
Моя мать не умерла. Поздно вечером забежала соседка, ахнула, укутала Зину, вызвала скорую помощь. Когда отец пришел домой, матери уже сделали операцию. Ее чудом спасли... Она осталась жить... Но умерла любовь...
А через два года под грохот бомб родилась я. Мама назвала меня Любой. Люба... Любаша... Любушка... Любовь... Как неистребима в каждой женщине жажда любви!
Милая моя, девочка моя, моя мама! Как хочется обнять тебя, но ты строгая, ты гордая, ты скупая на ласки. Спасибо тебе за любовь твою, за прекрасный мир жизни, который ты открыла нам!

Чтобы лучше понять жизнь того времени стоит вернуться к довоенному времени:
Мой отец Сергей долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом.
После Москвы Сергей был одет щеголем. У него были новые хромовые сапоги, галифе из тонкого сукна, кожаный пиджак. Кепка прикрывала его уже лысеющую голову. Лицом он пошел в мать. Он был самым красивым из братьев. Красивое круглое лицо, крепкое телосложение. Черные глаза обволакивающим взглядом провожали каждую молодую женщину.  В этом смысле о нем в городе ходили легенды. У него, несмотря на почти полное отсутствие какого-нибудь образования и воспитания, были прирожденные способности галантного кавалера. После недолгого пребывания в Новочеркасске, Сергей уехал к брату Абраму на Кубань, сошелся там с одной женщиной, сделал ей ребенка, но, бросив ее, вернулся в Новочеркасск.
Сообща Сергей со старшим братом Дмитрием купили дом. Жизнь в стране текла своим чередом, приближались годы самых свирепых политических репрессий. Но братья Карпенко жили по своим законам, и зарабатывали деньги своим ремеслом.

Ранней весной тридцать шестого года Сергей встретил Нину. Он зашел с другом в столовую КУКСа, и увидел в буфете девушку с чистыми, как небо, голубыми глазами, которая почему-то она бегала по помещению босиком. Он применил к ней все свои чары, но она не растаяла сразу же, и на следующий день он принес ей конфеты. А на третий день купил ей чувяки. Самые красивые, которые только смог найти на рынке. Он не привык, чтобы ему отказывали. Его желание разрывало его на части. Через неделю он снял квартиру. Он обманул ее, сказал, что там живет с ним сестра, что она хочет познакомиться с ней.  Но Нина понимала происходящее. Она сама удивлялась, как ухитрилась в первого взгляда влюбиться в этого уже лысеющего парня. За ней ухаживали офицеры, приезжающие на курсы усовершенствования командного состава, но ее они совершенно не задевали. В свои двадцать три она была еще девушкой. Так уж прошла ее молодость, в тяжелом труде и выживании без родителей. А тут с ней творилось что-то невообразимое.
Да, она пошла с ним в эту квартиру. Он закрыл за ними дверь, и она поняла:
«О! Он умел быть с женщинами нежным!».
А еще она поняла, что хочет быть с ним всю оставшуюся жизнь, что она будет сражаться за него со всеми другими женщинами.
На следующий день они пошли к ее родителям, и сказали, что Нина вышла замуж, и теперь она – жена Сергея. В те годы этого было достаточно, чтобы пару стали считать мужем и женой. Знакомить Нину со своими братьями и сестрами Сережа не спешил. Постепенно он включился в интенсивную работу в своем доме, и иногда даже не приходил ночевать в их квартиру. Нина уже поняла, что беременна, но это известие не очень-то обрадовало Сергея.
Нина начала паниковать. Ей то одни, то другие говорили, что видели Сергея с другими женщинами. Ей становилось страшно.
 А в те годы ремесленный промысел, как и любой другой, был под запретом. Братья понимали это, и свои бочки держали в подвале под домом, Но, заработав, любили покутить, выпить, и хвались своим умением зарабатывать деньги:
- Да у нас под домом целый кожевенный завод! – громогласно объявляли они в пивнушке.
Долго им объявлять об этом не пришлось. Четверо из шести братьев оказались в тюрьме. Сели бы все шестеро, если бы в это время оказались в Новочеркасске. Но Абрам жил на Кубани, а Костя уехал погостить к сестре Марии в Москву.
И здесь Нина проявила решительность своей матери Фео. Она пришла в их дом и заняла лучшую спальню.
- Ты кто такая? – кричали на нее сестры Сергея.
- Я – жена Сережи, - твердо заявила Нина.
- Да у него таких жен на каждом углу по десятку, - пытались отбиться от нее сестры.
- Так пусть они его там и ждут, на углах, - парировала Нина. – А я с ребенком своего мужа в своем доме дожидаться буду.
- Да чей это ребенок? – все не могли угомониться сестры. – Пусть он сам скажет, жена ли ты ему, или так. Надо же, цепкая какая. Что ж он сам тебя в дом не привел?
- Не успел.
- Обрюхатеть тебя успел, а познакомить с родней не успел.
Но Нина была, как танк, и остановить ее было уже невозможно. Она с первых же часов после ареста братьев поняла, что заниматься их делом некому, кроме нее. Через своего отца нашла выход на молодую женщину – судью Аиду Максимовну. Потом они стали подругами на всю жизнь.
Нужны были деньги. Вечером в доме опять разразился скандал. Нина хотела продать кожаные пальто братьев, пиджак Сережи, другие вещи братьев, их велосипеды, но сестры уже все разделили и спрятали. Это был грандиозный скандал, в котором одна казачка победила троих хохлушек.
- Как Вы смеете лишать своих братьев единственной возможности быть оправданными, или хотя бы получить минимальный срок! - кричала она, а еще она блефовала, грозила им милицией, и сестры, наконец-то, сдались. К утру все, что годилось на продажу, или на подарок, было сложено в зале.
Аида руководила Ниной. Все, что можно, было сделано. Но денег хотели в несколько раз больше, и оправдание не получилось. Братьям дали по два года, что для того времени было совсем небольшим сроком.
Самым страшным было то, что их осудили с конфискацией имущества. Аида пообещала Нине, что со временем «выдернет» из дела страницы, в которых говорилось о конфискации, но сделать сразу она этого не могла.
Как будто выпотрошенная после всех хлопот с судом, Нина вдруг поняла, что на нее нежданно-негаданно свалилась орава голодных сестер Сергея вместе с их детьми. Все они не работали, их содержали братья. Теперь, когда братья сидели в тюрьме, и было продано все, что можно было продать, в семье воцарился голод. Сестры уже не бранились с Ниной. Теперь они ждали, что она принесет им из буфета КУКСа.
И опять, как в ту пору, когда посадили в тюрьму отца и мать, и она, Нина, еще совсем девчонка, спасала голодных братьев и сестер, принося им с мельницы, где она работала, остатки муки из-под жернова, всякие объедки, Нина включилась в каторжную работу по обеспечения непонятной семьи хотя бы минимальным продовольствием.
Нина решила, что одна она при всем желании не прокормит такую ораву голодных. Нужно было каждому найти дело, которое давало бы средства к существованию. Младшую сестру Сережи Катю Нина устроила учетчицей. Его средняя сестра Аня нашла себе мужчину, и ушла жить к нему.
Но больше всего Нину беспокоила старшая сестра Сережи Надя. От Сережи Нина знала ее историю. Надя была самым старшим ребенком в семье, и отец Кузьма очень выгодно отдал ее замуж за инженера – железнодорожника Андрея, и у них один за другим родилось четверо детей, три сына и дочь Леночка. Андрей много разъезжал, и в один из приездов домой ворвавшиеся в дом односельчане из зависти на глазах у жены расстреляли его. После этого Надя «повредилась» умом. Тем не менее, она умела выполнять монотонную однообразную работу. Нина договорилась, и Надю взяли на работу швеей-мотористкой. Там шили матерчатые варежки, наволочки, и другие простые вещи. Когда Наде дали зарплату, она разделила ее на пять равных частей, раздала детям и оставила себе. Несмотря на уговоры Нины, ничего на питание она не дала. Дети деньги потратила в один день, у младших их частично отобрали на улице. И уже к вечеру все они хотели кушать. Нина выбивалась из сил. Хорошо, хоть помогали девчонки, сестра Нины Клавдия, да дочка Нади Лена. Им поручалось почистить картошку, овощи для борща.
Борщ Нина варила в ведерных кастрюлях. И однажды она увидела, как, погрузив руку по локоть в остывший борщ, Надя вылавливает в нем жалкие кусочки мяса.
Позывы рвоты от увиденного вызвали начало схваток. Так немного раньше времени от невыносимых забот и неприятностей в январе тридцать седьмого года родилась первая дочь Нины и Сергея Зинаида.
Нина не могла даже на один день отказаться от работы. Ее отца командировали в район, мать поехала за ним, спасибо хоть Клавдию оставили в помощь. Наспех покормив Зиночку грудью, Нина убегала чуть свет на работу. К одиннадцати Клава и Лена должны были принести ей Зину на кормление. Кое-как завернув ее дома, она несли ее то по очереди, то вдвоем. Для двух слабеньких девчонок Зина была тяжелым грузом. Порой в двадцатиградусный мороз они приносили ее Нине, и она видела, как все одеяло сбилось на голову Зины, а с другой стороны торчали ее голые ноги. Один раз они вообще выронили Зину в снег, но Нине об этом ничего не сказали. Наверное, Зина была здоровым ребенком, и от всех этих приключений не заболела.
К каждому приходу детей Нина успевала собрать что-нибудь из еды. Делая бутерброды, Нина экономила на хлебе, на колбасе, а то и начальник ее по буфету, зная ее отчаянное положение, давал ей то обрезки мяса на борщ, то полпалки колбасы, то булку хлеба. Собирала она и объедки со столов. Вечером уже в темноте с трудом тащила сама полную сумку.
Жизнь была беспросветной, только воспоминания о нежности Сергея грели ее иногда, видела она во сне эти нежные ночи начала их совместной жизни.

*   *   *

От отца пришло письмо, в котором он писал:
11/VI-37г.                Лагерь Белая Калитва
«Здравствуйте, Нина и Зина!
Сообщаю Вам о своем положении. Наш полк переходит на механизацию, т.е. лошадей сдают, а машины получают, и сегодня мне объявили сокращение, т.к. лошадей не будет, значит ковать некого. Предписание из Ростова, из Штаба Управления, каковое переводит меня в запас. Сегодня же я еду в Каменск, решать вопросы, куда ехать. Наверное, на Родину. Прошу сообщить срочно Ваше мнение. Как Вы думаете? Я думаю приехать, затребовать из Новочеркасска свои инвалидские дела и жить дома инвалидом. А Надежда не знаю, поедет ли с нами, или останется здесь в столовой. С ней я еще не говорил, сейчас пойду к ней. Мне должны дать литер на семью и на багаж, до какой станции я укажу бесплатно. А если на пробу поступить хотя в Каменский комбинат, литер пропадет. Тогда, может быть, в зиму придется ехать на свой счет. Письмо пиши, Нина в Каменск. Я 15-го уеду в Каменск совсем.
До свидания. Привет Вам и Сереже. Пиши, как ты живешь. Мать больная, воспаление почек. Жду, Михаил Гордеев».
«Знала ли тогда она, что пройдет всего полгода, и они похоронят крепкого казака Михаила Гордеева, - записала Вера в своем дневнике. - Ему был всего 51 год. Он был здоров и крепок. Его смерть была загадочной. Мать всегда говорила, что в это время Красная Армия перестраивалась на «железного коня», и таких, как мой дед убирали за ненадобностью. Что было правдой в этом рассказе матери, я не знаю. Знаю только, что дед был очень принципиальным, за словом в карман никогда не лез. Он лег в больницу на обследование по своим инвалидским делам, и умер сразу после укола. Это было за четыре года до моего рождения, но почему-то мне близки подозрения моей матери и мое воображение так рисует эту картину:
1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся.
Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся. Она стояла и смотрела, как он умирает.
Так в возрасте 51 год умер мой дед - инструктор Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава г. Новочеркасска Михаил Иванович Гордеев.
Еще я знаю, что моя мать очень любила своего отца. Она на всю жизнь запомнила те немногие разговоры о жизни, наставления по хорошим манерам, которые он старался передать своим дочерям в редкие приезды домой. Каждое его слово она передавала нам, поэтому мне иногда кажется, что я хорошо его знала».

Тяжелыми были военные годы в тылу и послевоенные годы:
Военные годы в тылу. Страшное и смешное - отрывок из романа "Шаг спирали".

Мой отец Сергей не был призван в Армию. У него был незаживающий свищ копчика. Но всю войну он почему-то прятался в подвале и от наших, и от немцев. Конечно, тогда забирали всех. Кто не был призван в Армию, рыл окопы, работал на наших, или на немцев.
С одной стороны, было хорошо то, что отец остался дома, что на несколько семей с детьми мал мала меньше был хотя бы один мужчина. Ночью он мог сделать по дому и во дворе тяжелую мужскую работу, а днем он выделывал кожи, шил чувяки, бурки. Но это было опасно. НКВД часто проводило рейды. Они могли заявиться в любое время суток. Главный садился к столу, бряцал о стол револьвером и спрашивал:
- В доме есть мужчины?
А остальные разбредались по комнатам, шли в подвал, и, как они думали, осматривали каждый уголок. Только тайных уголков в нашем доме было очень много. Они никогда не обнаружили ни одного из них. А, кроме этого под подвалом была большая яма, у которой прятались все мы от бомбежек, отец – во время обысков. В остальное время там прятали выделанную отцом кожу и «сырье», из которого он ее выделывал. Там же хранились запасы продуктов, которые тоже норовили забрать как «наши», так и немцы.
В один из дней, когда в Новочеркасск вошли немцы, они захотели занять наш дом. Мама спасла всех (нас выгнали бы на улицу и расстреляли бы). Она (при росте 165 см весила всего 42 кг) вышла к немецкому офицеру покашляла и показала платочек с кровью: "Туберкулез!" Немцы не захотели остаться в зараженном туберкулезом доме и ушли. Конечно, мама рисковала, могли бы и расстрелять.
В самый разгар боевых действий «кожевенного сырья» практически не стало. Люди не держали и не били скот. Нужно было как-то выживать. Женщины придумали шить чувяки и бурки из старых вещей. Мать с кем-нибудь из сестер покупала на рынке старые пальто, ватники, фуфайки.
Дома их всем миром распарывали, отстирывали, утюжили, кроили и шили все, что только могло из этого получиться. Однажды, распарывая старую фуфайку, они обнаружили иностранные бумажные деньги, доллары. Их было так много, но отец был неумолим:
- Сжечь сейчас же! Ты понимаешь, что это – смерть не только для меня, но для всей! – кричал он, хотя никто и не возражал против этого.
Деньги сожгли сразу же. Мы, дети, их даже не видели, но нам строго настрого запрещено было даже вспоминать об этом происшествии. Мы даже не успели подумать о том, какие блага можно было бы приобрести где-нибудь «там» за эти деньги. Для нас эти деньги значили одно – смерть для всех, потому что для «валютчиков», которые тогда осмеивались иметь иностранные деньги, было лишь одно наказание – расстрел!
Но отцу было скучно, и через некоторое время он привел в подвал Ивана «Куцего», которого прозвали так за маленький рост. Мать ругалась:
- Нас всех и за тебя одного перебьют, а ты еще собутыльников собираешь.
«Куцего» ей удалось отправить к жене. Но еще через несколько дней ночью пришел «Баландист», которого прозвали так за многословие.
Его положили на узенькую больничную кушетку в коридоре возле кухни, где стояло ночное ведро-туалет. Пробегая ночью по малой нужде, я подумала, что под ногами хрустит сахар, но это были полчища вшей, которые расползались от «Баландиста» во все стороны. Через неделю у всех зачесались головы.
Вшей вычесывали на белую простыню, ловили и били. Искали их и непосредственно в голове, положив друг другу голову на колени. Еще хорошо щелкали под ногтями созревшие гнезда вшей – белые гниды. Но такая борьба со вшами не приносила видимого успеха, и отнимала много времени. Кто-то подсказал матери, что можно избавиться от вшей с помощью керосина. Керосином намазывали волосы на голове, заматывали тряпкой, и потом голову мыли хозяйским мылом, которое тоже было в дефиците. После этой процедуры детские уши опухали, кожа на них слезала хлопьями. Ощущение было такое, что кто-то покалывает эти несчастные уши иголочками.
Из какого-то тайного уголочка я услышала тихий разговор сестер о том, что «Баландист» служил немцам. Это была новая угроза для жизни разросшейся семьи, с трудом выживающей в те годы. Какие подозрения в связях с немцами могли упасть на наш дом!
«Баландист» постепенно забирал власть в доме в свои руки. У отца он брал деньги и приносил четверти с самогоном. Пьяный отец был агрессивен, и на уговоры матери отвечал грубостями и выгонял ее из подвала. «Баландист» подливал масла в огонь, говоря отцу, что мать отца не уважает. Наконец мать не выдержала. Это был страшный день, когда мать пошла в подвал, выгнала «Баландиста», пригрозив ему тем, что заявит на него в НКВД. Выгнав его из дома, она на глазах отца разбила четверти с самогоном. И тогда отец достал ружье, которое они прятали на всякий случай. Вдрызг пьяный и обезумевший от решительных действий матери, он гонялся по кругу нашего дома за ней с ружьем, стреляя в нее. Потом он убегал перезаряжать ружье в подвал. Там он свалился с узкой и крутой лестницы, сильно ушибся, но ничего себе не сломал, так как пьяным в этом плане всегда везет. Это происшествие было и страшным и смешным одновременно.
Во время войны в нашем доме в основном жили сестры моей матери. После войны они разошлись по своим домам, но стали собираться сестры отца. Они считали, что у них есть право на этот дом. Так как дом был куплен до войны моим отцом, и братом Дмитрием, который из оккупированной немцами территории отправился сначала во Францию, а потом в США.
Особенно много хлопот было с отцовской сестрой Надей. Ежедневно несколько раз за ночь она двигала кровать в своей комнате. Ее безумие было странным. Утром она выглядела совершенно нормальной, и на просьбы матери не передвигать ночами кровать отвечала ей совершенно спокойно:
- Знаешь, у нее нет ног. Просто обыкновенная голова, и передвигается она медленно. Я сплю полчаса, просыпаюсь, а она почти рядом. И я должна передвинуть кровать на другой конец комнаты. Тогда я могу спокойно спать еще полчаса. И так всю ночь до рассвета. А ты просишь меня не передвигать кровать. Нет! – задумчиво говорила она. – Я не могу не двигать кровать ночью.

Отцу приходилось водить дружбу с начальником уголовного розыска, с прокуратурой, чтобы его не трогали, чтобы не приходили с обысками. Однажды отца вызвал начальник уголовного розыска Карп Никитович, который часто бывал у нас в гостях, и показал письмо. В нем говорилось, что отец убил всех детей Нади. Их кровь разбрызгана по стенам, и каждую ночь он пилит в подвале их кости. На стенах подвала действительно была разбрызгана краска, а отец каждую ночь работал в подвале, пилил, строгал, вручную выделывал кожу. Письмо не было анонимным, Надя поставила свою подпись.
- А если бы это письмо попало кому-то, кто не знает всего о твоей сестре? Что ж ты меня подставляешь, дорогой ты мой!
Днем Надя тоже вела себя странно. Она запиралась в своей комнате, много времени смотрелась в зеркало и мяла свой подбородок. Полный решимости, отец решил поговорить с ней.  Когда он зашел в ее комнату, она выпрыгнула в окно. У нас был обычный одноэтажный дом, но окна были довольно высоко от земли, и она сломала себе руку. Все ругали отца: «Зачем было ее трогать!»
У родителей было много интересных друзей, которых они "прикармливали", чтобы отец опять не сел в тюрьму за выделывание кожи. Среди них выделялась очень красивая судья Ираида и начальник уголовного розыска Тучин. Была целая история о том, как она выдернула документ о конфискации дома. Как она любила играть со мной. Юмор тех лет, как мы, дети любили слушать их черный юмор из тайных комнат. Одна из которых была за стенкой шкафа. Чтобы пройти в нее, нужно было, низко наклонившись, зайти в шкаф, там отодвинуть заднюю стенку шкафа и пройти в мастерскую отца, о существовании которой знали только члены семьи. Из мастерской с такими же ухищрениями можно было спуститься в тайную комнату подвала, а оттуда – в просторную яму под подвалом.
В те годы практически неоткуда было получить дополнительный заработок. Всякие частные работы были запрещены. Остановить отца было невозможно. Он делал то, что умел. То, что было запрещено тем временем. Чтобы не попасть опять в тюрьму, он систематически собирал в доме «свою крышу». Он прикармливал сотрудников уголовного розыска, прокуратуры, милиции, и они все-таки иногда в знак благодарности предупреждали его о возможном набеге бандитов, о готовящемся обыске. Как-то начальник уголовного розыска принес найденный в кармане какого-то бандита план нашего дома. Мама Нина ругалась, говорила:
- Не поймешь, то ли правда, то ли хотят, чтобы ты еще заплатил.
Но через несколько дней ночью в наш двор действительно кто-то залез. Надрывно лаяла собака. Отец несколько раз стрелял в темноту из охотничьего ружья. Потом все дрожали до утра, боялись, не застрелил ли он кого-нибудь. С рассвета обыскали сад и никого не нашли. Выстрелы слышали соседские бандиты. Отца зауважали, и больше к нам ночью никто не пытался проникнуть.
Но в одном из соседних двух этажных домов вернулась из длительного заключения женщина, чье тело было почти полностью покрыто наколками. Дети из соседних домой собирались, чтобы посмотреть на это зрелище. Она мылась под душем в ванной комнате огромной коммунальной квартире, а дети заглядывали в щелку двери, рассматривая ее тело. Она все видела, но, видно, гордилась своими наколками, и никого не прогоняла.
Постепенно вокруг этой женщины стали собираться бандиты со всего города, и облюбовали они крыльцо нашего дома, на котором засиживались задолго за полночь. Отец решился на глобальные меры, и однажды полил крыльцо кислотой. Мать очень ругалась на него, боялась, что нас убьют. Но у бандитов были видно свои разборки, и на отца никто не подумал. Но с тех пор они перестали устраивать вечерами свою бандитскую «малину» на крыльце нашего дома.
Сейчас я понимаю, что тогда не было слияния бандитов и милиции. Даже мы, дети, могли на глаз определить того, кто был бандитом.
Праздновали Первое мая. Днем мы ходили на демонстрацию. Родители давали нам деньги, на которые мы могли купить мороженное, разноцветные заполненные опилками шарики на резиночке, конфеты-тянучки, петушки на палочке и еще некоторые, неведомые современным детям  сладости. Это был один из трех основных праздников (первое мая, седьмое ноября и Новый год), которые мы, дети, ждали с нетерпением несколько месяцев. А вечером в нашем доме родители собирали компанию.
- Мой Карпуша пошел на демонстрацию совершенно голый, совершенно босый, - делала намек отцу жена начальника уголовного розыска Новочеркасска.
Здесь мы уже не выдерживали, представив двухметрового Карпушу совершенно голым и босым шагающим в колонне демонстрантов. Прыснув от смеха, мы мгновенно ретировались из нашего укрытия, но мама Нина услышала это, и нам тут же досталось.
- Не смейте даже приближаться к той комнате. Там рассказывают взрослые анекдоты, и детям нельзя это слушать, - отчитывала нас она. – Девочки, вы же всегда были такими послушными.
- Вот, почитайте, - и она вытаскивала из комода уже надоевшую нам книгу «Примерныя девочки», изданную еще в прошлом веке.
А мы, дети, любили слушать их черный юмор из тайных комнат, одна из которых была за стенкой шкафа. Чтобы пройти в нее, нужно было, низко наклонившись, зайти в шкаф, там отодвинуть заднюю стенку шкафа и пройти в мастерскую отца, о существовании которой знали только члены семьи. Из мастерской с такими же ухищрениями можно было спуститься в тайную комнату подвала, а оттуда – в просторную яму под подвалом.
Мы любили подслушивать анекдоты, которые рассказывали взрослые за столом. Иногда мы не понимали, чему все они смеются до слез. Мы втихаря тоже смеялись, не понимая сути анекдота.
«Мужчина на приеме у врача: - Доктор, когда я выпью, я не могу кончить!
- А вы не пейте.  - Тогда я не могу начать...»
После этого анекдота все смеялись до слез. И потом прокурор области Андрей Иванович поднял тост:
- Так выпьем же за то, чтобы начать и кончить мы могли в любых условиях, вне зависимости от того, сколько мы выпьем!
Какими они казались нам веселыми! Какими симпатичными! Как они любили пошутить с нами при случае! Знали бы мы тогда, что красивый мужчина и галантный кавалер в компании прокурор Андрей Иванович Попов накануне ночью участвовал в расстреле заключенных в подвале Новочеркасской тюрьмы, и поэтому за столом он болтал несусветную чушь, и напивался по-свински до беспамятства. А начальник НКВД Евдокимов вместо эвакуации затопил баржу с заключенными. А заключенным тогда мог быть любой. «Был бы человек, - говорил тогда Андрей Иванович, - а дело на него всегда найдется!»
Какие интересные люди окружали наших родителей! Моей крестной матерью стала инвалид детства тетя Лёля, у которой одна нога была короче другой. А её мужем был Николай. Николай был практически глухим, и потому разговаривал странным металлическим голосом. Все так его и звали – Николай «Глухой». Над ним любили подшучивать. Оказывается, он отсидел пару лет за то, что нарисовал портрет любимого вождя Сталина, а это могли делать только специально допущенные люди. Николай обижался на шуточные предложения нарисовать вождя еще разок, но всегда быстро отходил и начинал смеяться совершенно диким смехом, похожим больше на лай собаки.
Вся эта жизнь могла бы показаться веселой. Но ведь недаром у моей мамы обнаружили язву желудка. которую с трудом удалось вылечить.