Леди Ру. Главы 1-4

1
Всё кончено

Плакать не хотелось. Есть – тоже. Хотелось курить.
Я закурила «Vogue». Как всегда. Хотя слово «всегда» теперь, в силу сложившихся обстоятельств, явно распространялось только на прошлое.
Странное это слово – «всегда». Похоже на избушку на курьих ножках. Или на матёрую шлюху. Поворачивается то задом, то передом, в зависимости от превратностей судьбы.
Сейчас «всегда» (курить «Vogue») обернулось ко мне задом. Я курю эти сигареты где-то четыре года. Чуть больше. Судя по всему, через пару недель эти изящные «палочки здоровья» придётся сменить на что-нибудь более дешёвое. Потому что они станут слишком дорогим удовольствием.
В принципе дальнейший сценарий сегодняшнего вечера мне был ясен. Сейчас я покурю. Потом меня потянет плакать. Плакать придётся в кладовке. Для конспирации. В кладовке, «как всегда», будет пахнуть просроченным пивом. А пахнет оно мерзко – типа подгнившего чеснока.
И вот я проплачу минут двадцать в этом просроченном чесноке. Потом умоюсь. Покурю ещё раз. А дальше – захочу есть.
И я скажу себе, как говорят эти похожие на мускулистых динозавров американские тёти из жизнеутверждающих голливудских фильмов: «Дуся, - скажу я себе. – Ты не должна есть. Ты должна взять себя в руки и не есть. O’кей? Если ты начнёшь есть, ты потеряешь этот… как его?.. селф-контрол и нажрёшься, как африканский хомяк. И прибавишь ещё пару килограммов к своим восьмидесяти. Дай себе установку не есть. Дай её себе, Дуся! O’кей?»
А потом я отвечу себе, как простая русская баба: «Да залейся оно всё вредным кетчупом!» Этот слоган можно петь на мотив: «Чтобы тело и душа были молоды…»
И я наемся. Салатики, тортики и дальше по списку.
Говорят, эффект психологического пофигизма при моём росте (165) наступает после ста килограммов. То есть сначала, до ста, женщина волнуется, комплексует, судорожно ощупывает до синяков свои целлюлитные соцнакопления и так далее, а после ста ей становится совершенно комфортно. То есть, по-нашему говоря, – насрать. Господи, о чём я думаю! У меня сегодня с утра, можно сказать, жизнь порушилась, а я тут…
«Vogue» приятно катать между пальцев. Он похож на какой-то плотненький стебелёк из детства. Катаешь его в руке, потом засовываешь в рот, затягиваешься, всасывая сладкий сок-дымок из стебелька… Да, как в детстве.
Я выбросила окурок в банку из-под Нескафе и стала ждать приступа слезливости. Странно, но он почему-то не наступал. Такое случается, но редко. Может быть, сегодняшний стресс сместил что-нибудь там, в носу? Или в гормонах? А может быть, он накатит позже.
В магазине всё уже давно стихло. 10.30. Все разошлись по домам. Продавщицы, охранник, грузчики. Они ещё ничего не знают, а завтра им надо будет всё сказать. Но это будет завтра.
Я вышла из магазина. Вокруг было темно и тихо. Стояла русская провинциальная осень. Где-то глухо бу;хала, как будто кашляет отставной прапорщик, собака и гудела сбрендившим шмелём подстанция.
В старых пятиэтажках зажглись окна. В шахматно-пьяном порядке. Пустырь. Дальше – деревенские домики,  тёмные, холмистые поля, переходящие в ночное небо с нарождающимися звёздами. Полная жёлтая луна с голубыми тромбофлебитными венами вынырнула из-за облака и зависла словно бы в растерянности над полуоблетевшим чёрным тополем. «Ещё и полнолуние до кучи», - подумала я.
Когда я подходила к дому, я поняла: нет, слёзы и истерика всё-таки будут. Только бы успеть зайти в подъезд, подняться на четвертый этаж. Никого не встретив, нырнуть в квартиру и запереться.
Мне повезло. По пути мне встретилась только кошка Сява на подоконнике лестничной площадки между третьим и четвертым этажами. Сява, обычная серая кошка с  тёмными изводами, так и живёт в нашем подъезде. Она конкретно ничья и общая. Вроде меня.
Я погладила кошку. Та нежно боднула мою ладонь шерстяной головой и преданно, не по-кошачьи, а совсем по-собачьи, мурлыкнула. И здесь на меня почему-то накатила такая жалость к себе, что я, быстро поцеловав Сяву в ухо, бегом бросилась по последнему лестничному подъему к своей двери. Споткнулась и больно ушибла колено. Это было последней каплей. Чтобы окончательно захотеть реветь, надо больно ушибиться. Желательно коленом или локтем. Проверено.
Слёзы начали бесповоротно душить меня, когда я вставляла ключ в замочную скважину. Когда я закрывала задвижку изнутри, я уже выла. Правда, шёпотом: у нас очень хорошая звукопроводимость.
Перебираться из коридора в комнату или на кухню для того, чтобы хорошенько пострадать не имело смысла. Страдается лучше на полу. Тоже проверено. Если спиной облокотиться к стенке и прижать ноги к животу. А там, на кухне, – всякие стулья, столы. Это мешает.
Я села на коврик для обуви и стала тихо выть.
Через полчаса я умылась и закурила. Когда огонёк подобрался вплотную к фильтру и фильтр стал кофейно темнеть, я почувствовала, что кто-то стоит с той стороны двери.
Я затушила окурок в горшке с бессмертником, поглядела на себя в зеркало. Глаза красные, конечно. Ну и ладно. Я посмотрела в глазок. Никого. Но кто-то там явно был. Я чувствовала. Может быть, он был, но ушёл? Может быть. Если не открывать дверь, то так и будешь переживать. А если открыть – всё станет ясно. А я по-настоящему боюсь в жизни только одного – неясности. И в большом и в малом. А ясности, даже страшной, я не боюсь. Я взяла молоточек для отбивания мяса, отщелкнула задвижку и резко открыла дверь.
У двери стояла Сява и смотрела на меня зелёными, как мытый крыжовник, глазами. В глазах кошки была тревога и сострадание.
- Сявочка, Сявочка, - сказала я и стала гладить кошку. Кошка ласкалась и мурлыкала. Как ей и положено. Тут я почувствовала, что начинаю хотеть есть. Я взяла кошку на руки и понесла на кухню.
- Ну, Сява, давай пировать…
В два часа ночи я лежала в кровати. Полная белая, почему-то уже без прожилок луна пытливо заглядывала в моё лицо. Я посмотрела на неё устало, сказала «пока» и закрыла глаза. Кошка то ли успокаивающе, то ли тревожно урчала под боком. «Ну и ладно. Будь что будет», - подумала я и сразу же провалилась во что-то мягкое, невесомое и лунное.

2
Явление Аладдина

А случилось вот что.
Накануне утром, около одиннадцати, к моему магазину «У Дуни» подъехал забрызганный свежей грязью джип цвета маренго. Этот джип был мне хорошо знаком. Он принадлежал моему давнему приятелю, азербайджанцу с почти нереальным именем Аладдин. Сорок пять лет. Жена – русская. Четверо детей. Предприниматель. На редкость порядочный мужик, уже пятнадцать лет живущий в России. По-русски говорит чисто, почти без акцента. Так только, общая сладковатость в интонации. Модуляции в стиле рахат-лукум.
Поскольку Аладдин был, мягко говоря, полным азербайджанцем, в смысле – толстым, то наши девки звали его Оладушек. Мужики – Ахмадыч.
У Аладдина было три торговые точки в соседних городах. Две – в Коротееве. Это в трёх километрах отсюда. И одна – в Починке, это чуть дальше.
Поясню.
Уже четыре года я «держала» магазин в Курилках. Курилки – это населенный пункт. Две с половиной тысячи жителей. Четыре пятиэтажки. Три магазина. Продовольственных. Плюс, как полагается, вино – пиво – водка. Один магазин – мой. Думаю, вернее – знаю, самый приличный. Оборот – тоже приличный. Жить можно. Две другие точки принадлежат Фёдору Храпунову. Этот вырос из криминала. Законник, кличка – Храп. Законник он, впрочем, липовый. Говорят, «вора в законе» он купил. Дела его идут плохо. Авторитета, даже во всей этой криминальной байде, вышедшей из девяностых, у него, видимо, не было. Потому что он каким был уркой пятнадцать лет назад, таким и остался. Все эти пацанские расклады, стриженные обдолбанные ребята в чёрных куртках и с лицами покемонов-даунов, которые с утра в спортзалах, а вечером на пьянках… В общем, как говорится, мелко плавает. К тому же он крепко сидел на героине, психовал и достал всех. От населения до администрации района. Честно говоря, мужик он изначально неплохой. Но «наслоений» – море. Обкурится – и поехал кукундер. Искалечит кого-нибудь. Потом, кстати, кается. Достанет со своими раскаяниями. Типичный у;рел: гремучая смесь дикой жестокости и надрывного сентиментализма. Вообще во всех этих шансонных уголовниках часто много бабьего, истеричного. Не уважаю.
Моя точка уже четыре года крепко крышевалась областным начальством. Наш районный папа, Сергей Сергеич Паровозов, был человек тоже с криминальным прошлым, тоже когда-то, в малиново-распальцованном начале девяностых, был Паровозом, но ситуацию просёк быстро. Перестал слушать радио «Шансон», свёл неприличную наколку на запястье и стал Сергеем Сергеевичем Паровозовым. При этом, разумеется, воровать он не перестал. Просто перешёл на другой уровень. Упорно шли слухи, что Сергей Сергеич метил на область. То есть – на губернаторство. Губер Паровоз – это было бы неплохо.
Меня он крышевал по самой банальной причине: мой отец вместе с ним служил в армии. И не просто служил, а дружил и даже один раз вытащил его из реки, когда тот тонул по пьяни. Надо отдать должное Паровозову, такие вещи он не забывал. Помню, прихожу в 93-ем устраиваться секретаршей в районную администрацию. Сидит Паровозов (он там тоже был ещё начальником отдела кадров), держит мои документы.
- Так, - говорит, - значит, Евдокия Ивановна Русакова?..
- Да, - говорю.
- Так. Родилась в деревне… Кресты. Отец – Иван Иванович… Лаптев. Стоп, девочка… Ваня Лаптев из Крестов… Это твой отец, что ли?
- Он.
- Тракторист?
- Да. Он умер полгода назад. Погиб.
- Как?
- Водкой отравился.
Паровозов внимательно посмотрел на меня. Вздохнул. Сильно саданул ладонью по столу. Подписал документы. Помолчал, затем спросил:
- А чего же фамилию ты не его взяла, а?
- Так вышло, - отвечаю.
- Вышло… Ты на него, девочка, похожа. Очень похожа.
Потом, уже через несколько лет, Паровозов как-то позвонил мне тёплый и всё рассказал. С тех пор, с 93-ьего, он мне покровительствовал. Крышевал, если по-нынешнему.
Я почти не помню отца. Жили вместе шестнадцать лет. И – почти ничего. Так, смутно. Как через стекло, когда ливень.
И вот в одиннадцать на своём подержанном внедорожнике цвета маренго к магазину подъехал Аладдин. Аладдин был очень возбужден. Красный, мокрый. Когда он волновался, у него усиливалась одышка и он скалился, дыша почему-то сквозь зубы. И ещё очень отчетливыми становились ресницы. Такой получался огромный, толстый, потный, оскалившийся ангел.
Я была в магазине. Могла бы, конечно, сидеть дома. Но дома мне делать нечего… поэтому я почти всегда на работе.
- Привет, Евдокия, - сказал Аладдин, властно накрыв собой стул.
- Привет, - ответила я. – Что случилось?
- Есть разговор. Звонить я тебе не стал. Знал, что ты тут. Лучше так поговорить.
- Давай поговорим.
Аладдин красноречиво покосился на грузчика Петьку, стоявшего у стены и невинно щелкавшего на мобильнике. Он играл. Двадцать три года мужику, а играет, как первоклашка. Петька взгляда не заметил: он был очень увлечен.
- Эй, Петь… - сказала я.
- Чо? – спросил Петька, не глядя на меня.
- Петь…
- Ну чо?..
Вот животное, а?!.
- Суп харчо, блин! – взорвалась я. – Иди работай!
Петька поднял на меня свои телячьи белесые глаза:
- Вы чо, Евдокия Иванна?!
- Ты меня, может быть, ещё раз своё «чо» спросишь, а? Иди, работай, тебе сказали…
- А я ничо. Я работаю. У меня перекур.
Петька ушёл. Причём уже на ходу возобновил игру. Я глубоко вздохнула, закрыла дверь, села и закурила. Аладдин некоторое время никак не мог отдышаться, потом тоже закурил. Затянувшись, Аладдин заговорщически выпустил дым себе куда-то за левое плечо и сказал:
- В общем так: Сергеич уходит.
- Сергей Сергеич?! Как уходит?.. Куда уходит?..
Аладдин помолчал, оскалившись:
- Думаю, в тюрьму уходит.
- Да ты что говоришь-то?! Аладдин, ты что?..
- Что знаю, то и говорю. Хана нам, Евдокия, вот что. Короче, мне Ахмад всё рассказал. Сергеич, ты знаешь, уже год работает на повышение. Он, чтобы область взять, очень конкретно вложился, там что-то типа двадцати лимонов долларов получается. Я не знаю точно, в чём дело. Только получилась такая фигня, что он не один туда, в эту область, хочет, вот что. Туда ещё другие хотят, Евдокия. Вот как нехорошо получилось.
- Но это ж так обычно делается… что ж тут особенного? Переплатит всех и всё.
Аладдин нехорошо ухмыльнулся:
- Всех, Евдокия, не переплатишь. Понимаешь, Евдокия… Паровоз дурак оказался. То есть он, конечно, умный человек. Но есть ещё умнее люди. Понимаешь, бывает животное хорёк. Он хищник, но мелкий. А бывает крупный хищник крокодил. Хорёк, конечно, тоже может за жопу укусить. Но крокодил на жопу размениваться не будет. Он тебя целиком кушает. Концепция у него такая. Паровоз из воров в начальники пришёл и, наверно, как это сказать?.. Устал, что ли. Потолок у него образовался. В виде жопы. А там, понимаешь, Евдокия, уже другие люди идут. Которые не устали. Молодые, здоровые, с толстыми умными мордами. И денег у них намного больше, несмотря на этот ихний кризис-шмизис. Раз в сто больше. Он пока свои жалкие лимоны вкладывал, чтобы из районного папы областным дедушкой стать, другие за ним внимательно из-за шкафчика наблюдали. Фотографировали, на плёночку снимали. Он думал, он хитрый и его не видит никто. Вот как он думал. Я образно выражаюсь. Он деньги из всех карманов быстро выложил, сидит и думает: «Вот я умный какой дядя Паровоз, всех наебал, как Зорро». Увлекся он. Как этот твой…овощ… грузчик Петя. А тут к нему подошли приличные такие господа в начищенных штюблетах и сказали: «Дорогой Сергей Сергеич, это случайно не ваши кипюры?» Он гордо говорит: «А что?» А они говорят: «Вы, Сергей Сергеич, извините за прямоту, взяткодатель, вымогатель и расхититель. А ещё – очень-очень нехороший человек. Можно сказать, падла, гнида и потс. Так что пошли с нами к следователю». Вот примерно, что получилось, Евдокия. Забрали Сергея Сергеича. Вчера вечером. Что думаешь?
Я, честно говоря, не знала, что и думать. Я знала, что Аладдин тоже ходил под Сергеем Сергеевичем. Плохо, конечно, что крыша уходит. Но ведь будет какая-нибудь новая. То, что Паровозов сгорел – это, конечно, странно. А впрочем…
Взять нас с Аладдином – не за что. Всё отстегивалось тихо. Да и не нужны мы никому. Плохо, конечно, дело. Но не надо отчаиваться.
- Слушай, Аладдин, - сказала я. – А чего нам с тобой бояться? Что будет нашим точкам? Кроме Храпа, все хозяева – люди вменяемые. Ахмад, я, ты. С Храпом мы как-нибудь сообща разберёмся, если он накатывать начнёт. Да он и не начнёт. Ну, придёт другой папа… Договоримся и с ним.
Аладдин уверенно, с расстановкой, до отказа покачал головой из стороны в сторону. Пять раз туда, пять раз обратно. Я зачем-то считала.
- Нет, Евдокия, не договоримся.
- Почему, Аладдин?..
- Потому что крокодилы с жертвами не договариваются. Ты, Евдокия, знаешь такое выражение: «Торговая сеть»?
- Ну.
- Вот. Не будет больше торговых точек дяди Аладдина, торговых точек дяди Ахмада, торговой точки тёти Дуни и магазинов Феди-придурка. Не будет. Будет «торговая сеть». Вот что будет, Евдокия. И знаешь, кто будет хозяин этой сети?
Аладдин помолчал, потом, опять оскалившись, почти шёпотом произнес:
- Ваха.
Ваху знали все. То есть не знал его никто, но знали, что есть такой человек – Ваха. Он нигде не светился. Его никто не видел. Никакой информации о нём ни у кого не было. Вернее, была одна информация – это самый серьёзный человек. С Кобзоном дружит, с Геращенко, с Церетели. Вот и всё. Если приходил Ваха, уходили все. Кто не уходил – например, попадал в аварию.
- Что, Ваха будет губернатором? – неуверенно спросила я.
- Нет. Никогда. Губернатором будет какой-нибудь клоун из телевизора. Который рот умеет правильно раскрывать, нужные пионерские речёвки произносить и улыбаться, как карапуз на соску. А в районе – вообще какой-нибудь беспризорник будет сидеть. Типа официанта в Макдональдсе. А главный будет – Ваха. Ваха уже главный в трёх областях. Ему, Евдокия, четвертая нужна, наша. Магазины – это так, до кучи. Ему тут лес и наркотики приглянулись. Понимаешь? У нас в области много леса и много наркоманов. Нужна ему наша область. И он её уже взял. Паровоз уже сидит, и ещё пятеро гоблинов сидят, которые Вахе не нужны. Сейчас решается, будет нынешний губернатор под Вахой или этого поменять надо. На свежего. Знаешь, как постельное бельё меняют?..
- А я думала, губернаторов в Кремле назначают.
- Правильно. Вот Ваха решит, кого нужно назначить, порекомендует, его в Кремле и назначат. Он свой в администрации. Вот оно что. Дядя Вова или дядя Митя ему руку пожмёт… Скажет, чтоб надои повысил, чтоб с коррупцией боролся, как Мцыри с барсом. Тот скажет: нет базара, дядя Вова…А этот-то наш… Шмаровоз… попку уже шампунем от перхоти помыл, трусики «Тайдом» выстирал, зубки «Блендамедом» почистил… Вай-вай-вай…
- Ну а нам-то что с тобой, Аладдин?.. А? Пусть они там себе наверху в свои взрослые кегли играют… Нам-то что? Что, Вахе твой магазин нужен? Или мой? Это ж ему – как киту «тик-так»…
- Эх, Евдокия, Евдокия, умная ты женщина, а всё равно… баба. Извини, конечно. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Очень хорошо отношусь. Ты – умней меня, клянусь Аллахом.
Аладдин посерьёзнел, даже помрачнел:
- Слушай. Вся торговля в области, включая наш зажопинский район, уходит под Ваху. Это – решено. То есть – под его контингент. Это уже всё в соседних областях обкатано. Хозяева всех точек будут его люди. Понимаешь? Это уже точно. Ахмада уже предупредили. И предупредили, чтоб он предупредил тебя и меня. Федю Храпа этого просто… уберут. Ну, не физически, может быть… Это от него зависит… У Вахи такой принцип: все – свои. А хозяева точек обязательно возьмут на работу своих родственников. Ну… грузчик Петя, может, и останется. Хотя – сомневаюсь. А вот ты точно не останешься. И я тоже. У нас с тобой три дня. Знаешь, как в сказках. До выходных. Пожалуйста: реализуй всё, что успеешь. Бери выручку. Рассчитывайся с Петями-Машами… Тут Ваха в общем… даже благородно себя ведёт. Тебя не грабят, ничего у тебя не отнимают. Кроме главного – точки. Ты гордо уходишь и освобождаешь помещение… Но если ты его не освободишь – его освободят от тебя… Кое-что компенсируют. Чуть-чуть. Чтоб тебе пару месяцев было что покушать. Тебе ведь Паровоз точку считай подарил. Так? Ты с неё четыре года хлеб с маслом кушала? Так? Чего тебе ещё надо? Логично? Кстати, помещения Вахе на год-другой только нужны. Он потом отстроит новые. Создаст эту… как её?.. цивилизованную, ****ь, систему торговли. Для нас с тобой тысяча долларов – это деньги, а для него нет. У него другой порядок бабок. Всё будет у него зашибись три раза, но мы с тобой этого рая уже не увидим. Вот такие дела, Евдокия.
Он замолчал, глядя в край стола. Я почувствовала, что у меня начинают дрожать руки. Я зажала их между колен и стала смотреть в ту же точку, что и Аладдин.
- Жалко, что я не чечен, ****ь, - сказал, зло улыбаясь, Аладдин. – Был бы я из Вахиного тейпа. А то, *****…
- Ладно, не матерись, - поморщилась я. – Зербод – это тоже некисло. У тебя вон два двоюродных брата в Москве.
- Два брата… акробата. Они на Мытищинском рынке дагестанской бараниной торгуют… Рубят баранину по десять часов в день. Мне Тогрул звонит, говорит: каждую ночь бараньи яйца снятся. Словно я их отрубаю, а они, паразиты, обратно отрастают… Кошмарный такой вот сон… В Москве, ****ь…
Помолчали. Аладдин нехорошие слова артикулировал особенно четко. Как будто вкладывал в них какой-то особый шаманский смысл.
- Баранина – это хорошо, - сказала я. Меня стало знобить. И началась тоска. Где-то в животе.
- Да уж, куда лучше, - отозвался Аладдин.
Я чувствовала, что надо говорить что-нибудь, а то будет плохо, разревусь ещё:
- А у меня вот никого нигде нет. Мать в деревне – и всё.
«И деньги я почти все в товар вложила», - подумала я, но говорить не стала, сказала другое:
- Но ведь так не делается, Аладдин… Три дня…
- Делается, Евдокия, ещё как делается. Они там очень торопятся. Не знаю почему. Тебе звонить будут. Завтра, наверное. Ты не дури. Не психуй. Сама сказала – мать у тебя… Ладно. Что-нибудь придумаем, - сказал Аладдин.
Он взял сигарету, но тут же скомкал её, оскалившись:
- Опять всё заново начинать!.. Только всё наладилось!.. Эх, ш-шайтан…
Аладдин произнес то, что мне так не хотелось произносить. Но слова были сказаны – и стало немного легче. Всё ясно и просто, как эти отрубленные бараньи яйца. Где-то пять-шесть лет жизни остались в прошлом. Буквально физически отрублены. И никогда уже не отрастут. Если только во сне.
Через десять минут Аладдин уехал. Я стиснула зубы и стала работать. Звонить. За день кое-что удалось уладить. Очень немного, но хоть что-то удалось. Потом наступил вечер. А потом – ночь с Сявой и полнолунием.

3
Крокодилы и правила русской орфографии

Утром я проснулась около восьми. Голова не болела, но была совершенно свинцовой. Тело тоже. Сява скреблась в дверь. Наверное, уже давно. Она хотела выйти, чтобы опять стать свободной. Наш ночной гастрономический роман закончился. Сява поела колбасы, свиной печенки, сметаны и молока. Теперь ей нужна была свобода. Я подумала, что у кошек всё куда логичней, чем у людей. У людей есть или свобода, или колбаса. А того и другого вместе не бывает. У меня вчера отняли колбасу, но дали свободу. Нормальный ход судьбы.
Я выпустила Сяву, поставила чайник, села за кухонный стол, обхватив голову руками. Впереди у меня было ещё два дня. Которые мало что могли изменить. Точнее – ничего изменить не могли. В принципе все подсчёты я сделала ещё вчера. Результаты были неутешительные. Я ощущала что-то среднее между жалостью к себе и уважением. Тоже к себе. Вернее: умилением перед собственным благородством. За четыре года я умудрилась не накопить практически ничего. Думаю, Петя накопил больше. Четыре года у меня был свой магазин. Свой! Я назвала его «У Дуни». Плюс – маленькая пивная. Это был добротный магазин. С оборотом солидного провинциального магазина. Обороты уверенно наращивались. Около двухсот мужиков ежедневно отоваривались в магазине водкой. Это уже немало. С пивом всё было тоже в порядке. Алкоголь, конечно, определял кассу. Но и окорочка, и тортики, и чипсы – всё это тоже делало своё дело. Персонал получал по местным понятиям более чем солидные деньги. Паровоз своё брал аккуратно. За своей долей ежемесячно приезжал вежливый мент с говорящей фамилией Посадилов. Месяц назад магазин был отремонтирован. Почти с шиком. Ещё через месяц планировалось завести пять игровых автоматов. Паровозов дал разрешение. И что теперь?
Теперь, через два дня, после того, как я со всеми рассчитаюсь, у меня останется смешная до слёз сумма. Просто трогательная: пять тысяч долларов. Которые я чудом не вложила три дня назад в пиво. Ещё – однокомнатная квартира в пятиэтажке в поселке Курилки в двухстах с лишним километрах от Москвы. И старая, пятилетняя «Нива», которая в лучшем случае пробегает ещё год-полтора. Если её периодически латать.
Подозреваю, что мама, которой я в последнее время ежемесячно отсылала по пятьсот долларов в её деревню с уговорами хоть что-нибудь купить, ничего не покупала, ела свою картошку и кое-что накопила. Кое-что – это максимум тысячи три-четыре. Наверное, какие-то крохи отсыплет дядя Ваха. Несколько тысяч максимум. Даже если у меня есть пятнадцать тысяч, ну двадцать, с такой суммой начать всё заново нельзя. А что, собственно, начинать? Мне – тридцать пять лет. У меня нет никого, кроме мамы. И не будет. Господи!.. Зачем ты вообще сделал так, что я живу?!.
Нет, очередное «курить-плакать-есть» отменяется. Я приняла холодный (потому что в Курилках горячей воды почти никогда не бывает) душ, попила пакетного чаю и пошла на работу. В предпоследний раз.
В обеденный перерыв я собрала всех и объявила твёрдым голосом, что завтра магазин закрывается. По причинам, которые от меня не зависят. Все получают отходные, которых им хватит месяца на три. Это немного утешило ребят.
Днём мне на мобильник позвонил очень вежливый неизвестный и назвался Тимуром Тимуровичем:
- С вами говорил Аладдин Ахмадович?
- Да.
- Он объяснил вам ситуацию?
- Да.
Трубка помолчала. Потом сказала:
- Может быть, у вас есть какие-то вопросы?
- Нет.
- Тогда, если вы позволите, мы… с коллегами придём послезавтра к шести.
- Утра?
- Да.
- Я вам… с коллегами.. не нужна?
- В принципе.. нет. То есть – если вы.. конечно… хотите…
- Нет, не хочу. Не имею ни малейшего желания.
- Как вам угодно. Тогда мы осмотрим помещение сами… Определим…
- А ключ?
- Ключ?..
Трубка задумалась. Эта мелкая деталь, кажется, не была предусмотрена в сценарии цивилизованнного погрома. Тогда я сказала:
- Ясно. Наполеон ждать бояр с ключами от Москвы не будет.
- Извините?..
Трубка сначала не поняла, но потом мягко засмеялась:
- Вы всё шутите, Евдокия Ивановна…
- Да, шучу. Мне смешно. Ситуация – вообще забавная, правда? Скажите, это вы будете хозяином магазина после меня? Поверьте, это просто женское любопытство. Просто – любопытство. Просто – женское.
Трубка помолчала. Потом со сдержанным весельем ответила:
- Да. Вернее так: я буду…курировать около ста точек в области. В том числе и вашу. За неделю я должен проинспектировать все точки. Ещё вопросы у вас есть?
- Ключи будут лежать на чёрном входе. Под второй ступенькой сверху. Там дощечка отходит. Вы увидите.
- Хм… Спасибо, Евдокия Ивановна. Дощечка отходит… Вы очень интересная женщина. Я вас не знаю… Лично… Хотя кое-какие справки о вас я навёл. Может быть…
- Всего доброго, - сказала я ядовито-вежливо и отключилась.
«Сволочь… Куратор хренов…»
Я записала номер этого гада Тимура Тимуровича на мобильник. Надо же – сам позвонил и попросил освободить помещение. Меня душила ненависть. Причём ненависть неожиданно холодная. Можно сказать, спокойная. Эпическая. Это было что-то новое. Обычно я вспыхиваю и отхожу. А здесь… В голове отчего-то крутилось: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…». Атавизмы неоконченного высшего образования… Я вдруг решила, что когда-нибудь потом, лет через десять или двенадцать, я найду всё-таки этого Тимура Тимуровича. А заодно и этого «страшного и ужасного», этого всесильного суку Ваху. И убью их. Этих нарочито вежливых крокодилов, которые спокойно и по-деловому сломали мне жизнь. А может быть, и не через десять… И не через двадцать. Может быть, даже очень скоро.
Мобильник зазвонил снова. Это был опять Тимур Тимурович (я его ввела в телефон под кодом «Гад Т.Т.»
- Извините, Евдокия Ивановна, это опять я, Тимур Тимурович…
- Я поняла, - у меня даже ушибленное вчера колено заныло от злости.
- Вы отключились, а мы не оговорили самого главного. Какая сумма вас бы устроила, Евдокия Ивановна?
- А я думала, вы всё просто так заберёте… Оставьте там, под ступенькой рубль на память…
Т.Т. помолчал. Он вообще был любитель пауз. Может, он мхатовец, у Станиславского учился?.. Качалов, блин…
- Давайте сделаем так, - сказал он. – Через час я пошлю вам на точку человека с бумагами. Вы их подпишите. Потому что акт о передаче должен быть оформлен сегодня. Поверьте, Евдокия Ивановна, от меня это не зависит. Если вы не хотите назвать сумму сейчас, то я перезвоню вам послезавтра днём, после осмотра точки, и мы обо всём договоримся. Постфактум.
«Да он меня за идиотку держит!» – мысленно воскликнула я.
- Евдокия Ивановна, - продолжал Тимур Тимурович опять после пяти секунд многозначительной тишины. – Повторяю… Или назовите устраивающую вас сумму сейчас, или, если вы сомневаетесь, мы договоримся послезавтра. Вам, да и мне, будет спокойней, если вы назовете сумму сейчас. Конечно, реальную сумму. Утром послезавтра я просто определю степень реальности суммы, приехать сегодня я не могу. Я в Хабаровске.
«Они в Хабаровске…» - мысленно, с интонацией Коровьева-Фагота, сыронизировала я.
- Я понимаю, что у вас нет никаких оснований доверять мне…
«Да уж… Тебе доверять – это как с крокодилом в ромашку играть…»
- Поэтому назовите сумму прямо сейчас, и прямо же сейчас назовите ваши банковские реквизиты… Я записываю.
Мне даже стало весело.
- Вы учились в школе, Тимур Тимурович? В средней?
- Да. Если вас это интересует. И ещё в двух университетах.
- Замечательно. Не в Оксфорде случайно?
- Нет. В Кембридже. Но сначала – в МГУ. А что?
- Надо же. Из Кембриджа в Курилки ломанулись… Плохо, видно, дела в Кембридже? Перебои с овсянкой? Да?.. Может, вы и диссертацию защитили?
- Защитил. Две. Сначала кандидатскую, потом докторскую.
- Ошеломительно. Значит, если вы такой умный, вы должны знать правила русской орфографии.
- Да. Кандидатская у меня была по лингвистике.
Он говорил совершенно спокойно. Никакой насмешки в голосе. «Действительно – крокодил, - подумала я, - или зомби какой-нибудь». Вот они: «здоровые, с толстыми умными мордами», как выразился Аладдин «…Племя младое незнакомое…»
- Вы знаете, как пишется «пол-лимона»?
Трубка кашлянула, а потом невозмутимо произнесла:
- «Пол-лимона» пишется через дефис.
- Мне тоже так кажется. А слово «евро», к вашему сведению, не склоняется. Как «эскимо». Странная вещь, Тимур Тимурович: слово «дерьмо» склоняется, а «эскимо» – нет. Вы, Тимур Тимурович, кстати, не знаете почему? До свидания.
- Постойте, Евдокия Ивановна… Во-первых, слово … «дерьмо» склоняется, потому что оно исконно русское. А «эскимо» – заимствованное. А во-вторых, дайте всё-таки ваши реквизиты…
«Господи, зачем это всё? Хоть бы посмеялся, паскуда… Может быть, они ещё что-нибудь затеяли?..»
Я автоматически раскрыла сумку, достала карточку и записнушку. Назвала реквизиты банка и номер счёта.
- Вот теперь, Евдокия Ивановна, до свидания, - сказал Тимур Тимурович.
Я отключилась молча.
Ладно. Подавись. Всё-таки в том, что я назвала номер счёта, было какое-то унижение. Как будто тебя изнасиловали, а потом дали рваную трёшку и попросили расписку в получении. И ты её взяла и дала расписку. С другой стороны, не исключено, что несколько тысяч долларов он и переведёт. Так, из крокодильей сентиментальности. Такое у них случается. А с паршивой овцы… В конце концов, всю эту историю надо воспринимать как цунами. О каких человеческих чувствах здесь может идти речь? Государство, например, ежедневно насилует народ во все дыхательные и пихательные – и ничего. Жить-то надо. Или уже не надо? Дуся, Дуся… Стоп. У тебя есть мать. А пока она есть…
Совсем они там сбрендили от кризиса, эти олигархи. Мало им Москвы с Чукоткой. До Курилок, подонки, добрались… Доктор; из Кембриджа решили просроченное пиво толкать. Капиталистическую продразвёрстку устроили. Скоро штаны будут с бомжей на помойке снимать…
Реально за магазин можно было бы, если постараться, получить тысяч сто долларов. Плюс где-то – максимум – пятьдесят, так сказать, как неустойку. Конечно, труда было вложено на все эти… которые пишутся через чёрточку и не склоняются. Но кого же это интересует? Мне переведут три или пять тысяч. Или вообще ничего не переведут. Вот это и есть «ЭРЭРЖЭ», реальная русская жизнь. «Исконно русское дерьмо». Наверное, он разыграл весь этот спектакль, чтобы я хоть немного успокоилась и не наделала каких-нибудь мелких пакостей. А мелкие пакости я делать и не буду. Я сделаю большие. Но – потом. Дайте срок, дайте срок… А эти поганые тимуровские деньги я сожгу. В печке. Как у Достоевского.

4
Месть назначена на шесть

Через полчаса я была в магазине. А ещё через полчаса в магазин приехал на синей тойоте молодой человек лет девятнадцати. Прилично одетый, светловолосый, невысокий, но ладный. Симпатичный (правда – симпатичный!). С умными серыми глазами и с чёрной кожаной папкой под мышкой.
- Вы – Евдокия Ивановна?
- Я.
- Здравствуйте. Я Вадим.
- Здравствуйте. Садитесь, Вадим.
Я сидела за столом. Молодой человек присел, достал из папки документы и бережно (но без нажима) положил их передо мной. Я бегло пробежала глазами листы. Чуть задержалась на финансовой графе. Графа была пуста. Я усмехнулась. Молодой человек, не улыбаясь, произнес:
- Тимур Тимурович перезвонит вам завтра утром.
- Сомневаюсь.
- А вы не сомневайтесь.
Всё это мне вдруг сразу, в одну секунду смертельно надоело. Накатила усталость. «Делайте, что хотите, - подумала я. – Хоть закопайте живьём, мне всё равно».
- Где подписывать?
- Вот здесь…
Я подписала.
- И здесь.
Я подписала.
- И наконец здесь…
Мне показалось, что последняя подпись получилась какая-то жалобная. Финальная закорючка, обычно округлая и бодрая, свисла с фамилии, как поломанная ветка.
«Редко, редко судьба стреляет метко, метко…» - подумала я, а может быть, - пробормотала.
- Извините?.. – молодой человек слегка склонил голову на бок.
Это «Извините?» что-то мне напомнило. Где-то я его уже слышала.
- Да нет, это я так…
- Спасибо, Евдокия Ивановна. Всего хорошего.
Он встал и направился к двери. Я вспомнила, что такое же «Извините?..» я слышала от Тимура Тимуровича.
- Молодой человек… - остановила я его.
- Да?
- Вы случайно не родственник Тимура Тимуровича?
Молодой человек помолчал:
- Я его сын. Всего доброго.
- Всего доброго.
«И молчит в папу… Симпатичный мальчик. А будет такой же сволочью. Что ж у нас за страна такая?..»
Мне страшно захотелось лечь и заснуть. Было одиннадцать часов утра. Я позвала Любу, самую смышленую из продавщиц, игравшую роль моей негласной заместительницы. Распорядилась насчёт выручки и всего прочего.
- Всё ясно?
- Всё.
- Ничего, Люб. Пару месяцев перекантуемся, а потом что-нибудь придумаем.
- Придумаем, Евдокия Иванна…
- На днях созвонимся.
- Хорошо.
Я пошла домой, отключила мобильник и легла в кровать. Не раздеваясь. Провалилась сразу. Как в яму. Никаких снов не видела. А когда открыла глаза, было темно. Я включила лампу, посмотрела на часы: полночь. Было ощущение, что я просто моргнула. Закрыла глаза – и открыла. Как в это мгновение поместилось тринадцать часов – неясно. С пересыпу в голове стоял лёгкий звон, что-то типа жужжания неисправной проводки. Я включила мобильник, и он сразу же зазвонил.
- Да.
- Эу!..
- Что ещё за «эу?»
- Евдокия, это ты?
- Ну я. А кто это?
- Это я, Фёдор. Ты чего отключилась-то? С мужиком, что ли? Гы-ы-ы…
Господи, ещё не хватало! Это был Храп. К тому же явно пьяный. Ещё не очень, но, так сказать, в начале большого пути. Я слышала, что насчёт героина у него сейчас «площадка». Герыч, как говорится, ждал Храпа. Где-то месяца два Храп держится. Зато пьёт и пы;хает. А это в больших дозах сочетание страшное: водяра с марьей иванной. Месяц назад, как мне рассказывал Аладдин, Храп съел полторы бутылки «Паламента», обкурился анашой и пришёл к выводу, что он умеет летать. Типа Икара. Решил с пятого этажа долететь до берёзы, которая стояла метрах в двадцати от окна. Залез на подоконник, растопырил руки и почти уже полетел. Братва подоспела и еле его удержала. А он ещё половину своих бритых спасателей покалечил от отчаяния, что ему не дают стать Чкаловым. Одному мочку уха откусил. В общем – высокие отношения.
Что ж это за жизнь? С одной стороны – азербайджанцы матерятся. С другой – пьяный уголовник. Тоже сейчас материться будет. Сверху - крокодилы Паровоза кушают. Вежливо так… а посередине – я. Слабая женщина, да ещё с излишним весом. И все звонят по очереди, хотят чего-то. Оставьте вы все меня в покое! Оставьте…
- Плохо я себя чувствую, Федя.
- А… Ясно. Я тоже себя плохо чувствую. Тебе этот Гайдар сраный звонил?
- Какой Гайдар?
- Ну, не Гайдар, этот… как его… Тимур.
- Звонил.
- И что?
- Ничего. Завтра сдаю хозяйство.
- Он мне тоже звонил. Час назад. Говорит: три дня на размышление. А я знаешь, что сделал? Я его в *** послал.
- Федь…
- Что? Опять матом нельзя? Ладно, не буду.
- С ними лучше не связываться. Ты же знаешь. Они тебя просто… замочат. Тихо, как больного бобика.
- А вот в *** я его послал! Ясно? Это ты зря про бобика. Это мы ещё посмотрим, кто Плохиш, а кто Крутой Уокер. Мне эти твои дружки – Али-Баба и сорок азербайджанских разбойников… ну, в смысле – Ахмад с Аладдином говорили, что он типа Вахин. И что Паровоз на киче прописался. Но я видел Ваху-засраху этого знаешь где?.. Ваха далеко, а я тут. Я с братанами в Коротеевской зелёнке схоронюсь – там лес густой, как волосы у Вахи на сисях – и буду их отстреливать по одному. Из ядерной рогатки, мл… Я им такой Курилковский джихад устрою, они у меня противотанковые рвы вокруг своих супермаркетов будут копать.
Я вздохнула:
- Федь…
- Что? Я тебе, Евдокия, точно говорю. Ты этого Тимура с его командой видела?
- Нет.
- А как ты этому Гайдару точку будешь сдавать? Заочно?
- Он завтра… то есть - сегодня в шесть приедет осматривать помещение. Я на встречу не пойду. Я уже всё подписала.
Федя явно напрягся:
- В шесть?
- Ну.
- Вечера?
- Нет, утра.
- Обана. Спасибо за информацию.
- Федь, ты что?!. Федь, ты… Федь, ты не дури…
- Всё нормально. Я ему устрою свидание.
- Федь… Не надо…
- С предками, сука. Значит, в шесть?
- Слушай, Федя, я тебе ничего не говорила, ты понял? И - ложись спать, Федя. Проспись лучше.
- А что ты мне говорила? Ты мне только про свою любовь к партии и правительству говорила. Я…
Я услышала, как Храп булькает. Наверное, прямо из горлышка.
- О, мл, хорошо… Хот… Я, Евдокия, ты же знаешь, обычно ровно в шесть часов со своими любимыми пуделями Тотошей и Кокошей гуляю. Около магазина «У Дуни». Знаешь такой магазин? Гуляю я там. Тотоша писиит, Кокоша какиит, мл…, а я сижу на скамеечке и «Чука с Геком» по слогам читаю, мл… Вот такое совпадение. В шесть часов. В шесть нуль-нуль.
В трубке опять забулькало:
- Ххот… Они тебе хоть денег-то дали?
- Нет. Говорят, дадут потом…
- Ясно. По жопе долотом. Ладно. В шесть так в шесть. Ты не бэ, я их по пути подловлю: магазин твой будет чистый. Пока.
- Федь…
Но трубка уже гудела.
Так. Это что же получается? То, что Храп, уже разогретый, с пацанами сегодня что-нибудь устроит – в этом у меня не было ни малейшего сомнения. Значит, я тихой сапой этого Тимурыча подставила под обдолбанного Храпа? Так это же хорошо! Туда ему, сволочи, и дорога. Неужто я стала… как это называется?.. Наводчицей? Заказчицей? Плевать мне, как это называется. Есть всё-таки в мире справедливость, а? Евдокия Ивановна? И двадцать лет ждать не надо, а? Есть правда на земле и выше? А? Хорошо, есть. Что дальше? Дальше, дальше… А дальше – надо сейчас же собираться и ехать. Куда? К маме в деревню, куда ж ещё?
Я стала быстро собираться. Последние пять тысяч лежали у меня дома. В шкафу. Потому что я их сняла со счёта, чтобы расплатиться с пивными дядьками. А дядьки отменились. Вот они: последние мои денежки. Энзэ… Дура, я дура… Вкладывала в дело. А дело лопнуло. На банковском счёте у меня оставалось долларов сто, не больше. Да ещё семь тысяч рублей в кошельке.
Пять тысяч долларов я взяла с собой. Это была пачка почему-то из пятидесятидолларовых купюр, перетянутая классической чёрной резинкой. Толстая пачка. Толстая резинка. «И я тоже – толстая», - подумалось. Я положила пачку в целлофановый пакет. Пакет попыталась запихнуть в дамскую сумочку. Не вышло. Тогда я закопала деньги среди вещей в спортивной сумке. Много вещей я брать не стала. Надела джинсы, куртку, кроссовки. В деревне-то много ли нужно? На сборы ушло минут двадцать. Дело приближалось к часу ночи. К маме, к маме! Около двухсот километров. Часа четыре в дороге. Можно и за полтора, но я же без мигалки. Если всё сложится хорошо, часов в пять буду на месте. Недельку отлежусь, а там посмотрим.
Я вышла в серовато-грязную ночь с большой спортивной сумкой через правое плечо и с маленькой дамской через левое. «Патронтаж неудачницы», - сформулировала я для себя. Села в «Ниву». Накрапывал мелкий октябрьский дождик. Большую сумку бросила на заднее сиденье. «Ну, подружка, не подведи…»
Машина завелась сразу. «Молодец, подружка…» Я проехала по битому асфальту мимо пятиэтажек. По полуслякоти-полугальке, вразвалочку, протряслась мимо длинного забора хлебозавода. Потом пошли рабицы, дощатые заборы. Затем – плетни. Галька кончилась, осталась размытая колея. Я свернула с разбитой колеи прямо в поле. Наперерез. По довольно твёрдому, с дёрном полю через пять минут я выехала прямо на местную дорогу. Вот и всё. Ещё минут десять – и шоссе. Я негромко включила радио. Там пели советскую песню о главном: «Мой адрес не дом и не улица…» Актуально.
Теперь – только белёсые пятна от фар на асфальте впереди и дворники-ходики: туда-сюда, туда-сюда… Слушать песни. Курить. И думать о чём-нибудь хорошем. Только о хорошем и главном. О маме.

5
О главном

Надо, надо думать только о хорошем. И – главном.
Моя мама, Надежда Петровна, всю жизнь проработала медсестрой в районной больнице.
Семилетка. Училище. Больница. Вот и вся мамина жизнь. Ещё в этой жизни было два несуразных мужика-неудачника и я.
Мама родилась в деревне, где и прожила всю жизнь. В той самой, куда я ехала этой ночью. Деревня имела странное, высокое и безнадёжное разом название – Кресты. Скорее всего, её назвали так из-за старого сельского кладбища, на котором хоронили усопших со всех окрестных деревень. В Крестах никто не говорил «кладбище». Все говорили – «погост». Странно, но мобильный в Крестах брал только на погосте.
Вот и не получается думать о хорошем. Хотя о главном – как раз получается. «Главное» и «хорошее» – это разные слова в русском языке.
На погосте треть захороненных – солдаты Великой Отечественной, треть – старухи, треть – молодые ещё мужики и даже парни.
Солдатских могил здесь нет. Есть плита. Там – солдатики. На плите – список сотен в пять имен. Даты все почти одинаковые: «1919-1941», «1920-1941», «1921-1941». Редко: «1920-1942»… Почти всех местных бросили сразу, в июне-июле 41-ого, в Белоруссию…. А потом, чудом уцелевших, - под Москву. Здесь не уцелел уже почти никто. В самих Крестах из пятидесяти ушедших на фронт вернулись двое. Один из них – мой дед. Он вернулся без ступни, прямо из госпиталя, сбежав оттуда 31 августа 1945-ого. Он торопился вернуться, словно предчувствовал свою судьбу. Бабушке завидовали. Ровно 31-ого мая 1946 родилась моя мама.
Мама родилась, но её отец (мой дед) – умер. Не дождавшись рождения дочки. Он даже не знал, что она родится. Ему плохо сделали ампутацию. Началось нагноение, потом – запущенная гангрена и заражение крови. Дед зачал дочь в ночь с августа на сентябрь. Бабуля знала это точно, потому что только одну ночку они друг друга и любили: на следующий день дед занемог.
Он успел.
В ночь с сентября на октябрь, он, намучившись, отошёл. На погосте есть могила с очень редкой здесь датой: «Петр Петрович Русаков (1920-1945)».
Потом бабушка рассказала маме всю эту историю. Тогда маме было десять лет. В десять лет она твёрдо решила стать медсестрой. Надела единственную белую блузку, пионерский галстук, пошла на могилу отца, отдала пионерский салют и сказала: «Папа, я клянусь стать медсестрой. Честное пионерское!» И стала.
Бабушка дожила до 98-ого. Так больше замуж и не вышла. Хранила верность своему Петечке.
Вообще историю моей страны надо изучать не по учебникам, а по погостам. Посмотри даты, и всё станет ясно. До слёз ясно.
Сначала была первая война. Этих могил почти не сохранилось. Потом – гражданская – то же самое. А потом был конец 20-ых. Могил сотен раскулаченных нет. Они почти все братские и неизвестно где. Потом была вторая война.
В 70-ые стали косяком уходить матери погибших на фронте солдат. «Анфиса Сергеевна Приживалова (1895-1971)». «Валентина Евлампиевна Нычкина (1897-1974)»…
В 90-ые стали уходить их дочери и вдовы погибших: «Степанида Федоровна Нычкина (1910-1998)». «Мария Пахомовна Приживалова (1921-1997)»… А вот и наша: «Евдокия Ивановна Русакова (1921-1998)».
Когда я приезжаю в Кресты и хожу на могилу бабушки, я каждый раз вздрагиваю. Потому что мне мерещится, что это моя могила. Только даты не те. Перепутал кто-то там, наверху.
На погосте есть несколько десятков могил совсем молодых парней. Есть и несколько девчонок. Родившихся в 60-ых и погибших в 80-ых. Это даже не афганцы, нет. Вернее, афганцы тоже есть. Но б;льшая часть – это те, кто разбился на мотоциклах. В 80-ые пошла мода на мотоциклы. Их покупали вскладчину, собирали сами из запчастей. А потом гоняли, как сумасшедшие, и по пьяни бились насмерть. Десятками. Так разбился мой старший брат («Петр Сергеевич Русаков (1969-1986)»). Мчался ночью по просёлку, наехал на трубу – перелом основания черепа. Живот распорот. Все внутренности лопнули. И кровь вытекла почти вся. Утром его нашли. Мне было одиннадцать лет, когда он разбился.
В 90-ых пошёл настоящий мор среди тридцати-сорокалетних мужиков. Помирали мужики и раньше. Но в 90-ых стали массово травиться забадяженной водкой. Суррогатом, говоря иначе. Кресты помнят 97-ой. Хоронили очередную старушку, поминали. А потом похоронили сразу восьмерых мужиков. А ещё десятерых моя мама отвоевала у смерти в больнице. Двое из них через полгода всё равно напились суррогата, отравились и умерли. Вот такое русское упрямство. Переть на кладбище, независимо от обстоятельств.
Моя мама проработала в больнице 45 лет. И упорно продолжает работать. Отговорить её невозможно. Три раза в неделю ходит дежурить на целые сутки. Оклад – две тысячи пятьсот рублей в месяц. Да ещё пенсия полторы. Да ещё два раза в год – на Новый Год и на «Победу» - премия по тысяче. Называлась сначала «Володькин магарыч».  Потом стала «Мишкиным гостинцем». В смысле – президентская надбавка. Вот так вот. Как бы на такой малине не избаловаться. С непривычки-то.
Первый муж моей мамы, Сергей, был шофёром. То есть он мужем её не был. Он приехал в Кресты в 1968-ом откуда-то то ли с Тулы, то ли с Рязани. Просто занесло мужика. Задуло каким-то ветром. Погулял-погулял мужик и уехал. Так родился мой покойный брат Пётр. «Родился покойный…» Господи, прости… А об отце Петра больше никто никогда не слышал.
Второй мамин муж, мой отец, теперь уже действительно – муж, был трактористом из соседней деревни. Он по пьяни попал под трактор.
То есть дело было так. Шёл 1974-ый год. Он напился и сел в трактор. Завёл и поехал. Потом заснул и вывалился из трактора. Вывалился – и лежит, спит себе. Трактор долго ездил задумчивыми кругами и овалами вокруг моего отца, Ивана. Ездил-ездил, а потом и наехал на него. Но переехал-то всего только левую руку, кисть. Пьяным, как известно, везёт. Кисть помяло, но обошлось даже без ампутации. Зашили – и зажила кисть, как у собаки лапа. Так, скособочилась слегка. Вот моя мать этого Ваню в больнице и отхаживала, пока у него рука заживала. Были они одногодками. Оба – с 46-ого года. Познакомились – сблизились (прямо в больнице). Поженились. И родилась я. Тоже 31-ого мая (вот такое совпадение) 1975-ого.
А потом, в 1992-ом папа Ваня упился суррогатной водкой и умер («Иван Иванович Лаптев (1946-1992)»). Фамилию я взяла мамину. Отца помню, но почему-то плохо. Был он человек незлой, несуразный, пил запоями. Но без шума. Помню: лежит в сенях и спит. Тихо лежит, даже не храпит. И, вроде, не дышит. Как бы частично умер. Или помню: стоит на коленях во дворе, левой рукой держится за стену, а правой держит шланг и пытается пить из него. А вода льётся из шланга ему на грудь, а потом – в штаны. А он никак шлангом в рот попасть не может. Или: сидит он на крыльце и гладит собаку. Тырю. Слегка качается – и улыбается.
И ещё: моё самое первое детское воспоминание. Солнечный морозный день клонится к концу. И от этого солнце особенно пронзительно-яркое. Может, мне год или два. Я, вся укутанная, стою во дворе. Передо мной на ветке сидит снегирь. Он отрывисто свистит и, склонив головку набок, очень внимательно смотрит на меня. Красная, кажущаяся на солнце охряной, грудка как будто замшевая. На завалинке сидит мой подвыпивший отец и свистит вместе со снегирём. У него получается очень похоже. Потом отец хлопает в ладоши, и снегирь улетает куда-то в сторону солнца. Да, это самое-самое первое воспоминание. Раньше я себя совсем не помню. И отца я, как сейчас, вижу таким, свистящим, как снегирь.
Вот такой у меня был отец: то ли спит, то ли помер, неудачно пьёт воду, гладит собаку или свистит снегирём и улыбается.
Вот и всё…
Дорога была почти пустой. Автомобили встречались редко. Почти половина встречных машин светила только одной фарой. Глубинка. Один раз меня остановил гаишник. Пардон, гибэдэдэшник. Гибэдэдэшник был грустен и страшно пах луком и перегаром. Он взял документы, посмотрел на меня. Спросил: «Едем?». Я сказала: «Едем». «Ну и езжай». Даже не взглянул в документы. Зачем останавливал? От одиночества, наверное.
По радио пели песню «Феличита». Забыла, как их зовут, этих итальянцев. Он старается, воет, как малорослый кобелёк. Шпиц. А она спокойная такая. Крупная. Типа овчарки.
Я поймала себя на том, что за последний час курю уже четвертую сигарету. Было около пяти утра. Местность была мне знакома: к матери я из Курилок съездила уже раз десять. Километров через пятьдесят должен быть поворот на районный город Соснянск. С ним у меня было много связано. Здесь я провела несколько месяцев, почти год. Давно это было.
Мне захотелось есть – сразу и очень сильно. Значит – надо завернуть в Соснянск. Всё-таки – довольно большой город. Помню, там даже два кинотеатра было. Тогда, лет десять назад. Может быть, там есть какое-нибудь круглосуточное заведение. Если не кафе, то хотя бы магазин круглосуточный. Хотелось не есть, хотелось – жрать. Долго и молча. Я не ела уже почти сутки.