Арбогаст. Закат империи

    Нещадно палит солнце. Капельки пота, собираясь тонкой струйкой, стекают по спине и груди, на мгновение холодя тело, но, тут же, нагретый полуденный воздух вновь охватывает тело жаром. До моря тридцать миль. Совсем рядом. Испаряемая влага наполняет воздух, делает его тяжёлым, похожим на студень, который приходится с трудом вдыхать, чтобы не умереть от удушья.
    Солнце подходит к зениту. Наступает самый жаркий период дня. Необходим привал. Надо дать отдохнуть коням и людям. Я поднимаю руку, приглашая декана.
    – Найдите место для привала. К вечеру, как спадёт жара, продолжим путь.
    – Мы теряем много времени. А до Бурдигалы двадцать пять дней пути, – пытался возразить декан.
    – Исполняйте приказ… – потребовал я и ушёл в свои мысли.
    Декан склонил голову, в знак согласия, и молча приступил к поиску места привала. Его чутьё, выработанное многочисленными походами, подсказало направление, в котором необходимо идти, и вскоре мы оказались не берегу речушки. Мой раб быстро расстелил плед в тени небольшого дерева, я уселся, опираясь о тонкий ствол. Раб поставил рядом со мной цалих с вином.
    – Не прикажет ли господин подать обед?
    – Спасибо, Фауст. Я отдохну. – Раб ушёл, а я закрыл глаза.
    До июльских ид два дня. День рождения Терции. Мы мечтали провести этот день вместе, но по долгу службы пришлось покинуть родной Рим и отправиться в далёкую Бурдигалу.
    Терция спокойно восприняла наше расставание. Наверно, мне повезло. Мы вместе прожили восемнадцать лет, но Терция ни разу ни в чём меня не упрекнула, хотя было не мало случаев, когда я был достоин сурового порицания. Что касалось моей службы, Терция терпеливо переносила неудобства, связанные с частыми расставаниями. Она даже не подавала вида, сколь ей тяжелы разлуки.
    – Мы будем тебя ждать, – говорила она мне, – а ты не о чём не думай, исполняй свою службу и не беспокойся о нас.
    Терция родила мне двух дочерей и сына. Старшая дочь год назад была отдана замуж за отпрыска почтенного рода Юлиев, что укрепило мой статус и позволило подняться сразу на три ступени по иерархической лестнице. Вторая дочь была на выданье. За день до моего отбытия состоялся разговор с одним из влиятельных членов сената, пожелавшим видеть Клавдию своей невесткой. Я дал согласие, но с условием, что наш договор будет скреплён печатью после моего возвращения из Бурдигалы.
    Самым младшим был сын. В сентябре ему исполнится один год. Он – поздний ребёнок. Однако меня беспокоил не мой возраст: моё положение в Риме не давало повода для волнений, да и Терция была ещё молода и способна вырастить сына даже в случае моей преждевременной смерти. Меня беспокоила состоятельность Рима, как величайшей империи, для которой наступили тяжёлые времена. Участившиеся набеги варваров, усилившаяся непокорность провинций, недовольство плебеев, раздоры и интриги среди именитых граждан Рима – всё это наводило на мрачные мысли о будущем наших дочерей и сына.
    Боль в висках, походившая на частые удары молоточков по металлу, измучила меня. Я сидел с закрытыми глазами, пытаясь забыться в дрёме, но молоточки не позволяли уснуть, и тяжёлые мысли вновь возвращались, лишая меня покоя. Что будет с Римом? Ни набеги варваров, ни стихийные бедствия губят Рим, но раздоры, охватившие всю западную часть империи, вот уже на протяжении трёх столетий после смерти великого Октавиана4), как черви сладкий плод, уничтожают нас. Каждый наместник в провинции, полководец мнит себя диктатором всего Рима и при любом удобном случае провозглашает себя императором. Убийства сопровождают смену одного диктатора другим. Не было ещё ни одного со времён Октавиана императора, который ушёл из жизни вследствие естественной смерти: его либо убивали, либо травили, или, как последнего – двадцатилетнего Валентиниана II Флавия Плацида – удавили, инсценировав его самовольный уход из жизни. Вся надежда на Феодосия.
    Накануне, перед убытием я весь день провёл в своём кабинете. Не помню, по какой причине, я достал старинные свитки с законами и указами Октавиана. Начав прочитывать, я увлёкся их содержанием. До поздней ночи сидел над свитками, когда вошла Терция.
    – Дорогой, – томным голосом обратилась она ко мне, – уже ночь, пора отдыхать. Я три раза нагревала воду.
    Я взглянул на Терцию. Никогда не переставал восхищаться ею, её красотой и женственностью, которой хватило бы на всех женщин мира, не только живущих в одно время с нами, но живших до нас, и на тех, кто будет после нас. Терция улыбнулась в ответ моему восторженному взгляду и тихо проговорила:
    – Пойдём, милый. Я умою тебя…
    Луна освещала спальню. После жаркого дня её ледяной свет привносил свежесть и создавал уют вместе с вновь постеленными чистыми и пахнущими полевыми цветами простынями. Прикосновения бархатных рук Терции были мягкими и тёплыми. Они успокаивали, но горькие мысли не отпускали меня.
    – Ты не отвечаешь мне. Тебя что-то беспокоит? – спросила Терция.
    Я молчал.
    – Милый, всё будет хорошо, – уговаривала меня Терция. – Ты, как всегда, справишься с поручением, а за нас не переживай.
    Какое-то время мы молча лежали, я собрался с мыслями и начал свой монолог, который Терция терпеливо и внимательно слушала.
    – Несколько раз я перечитал свитки Октавиана и, кажется, понял, в чём главная причина проблем Рима. Империя сильна единством народа. Но единство достигается, когда империя является выразителем интересов своего народа, когда граждане воспринимают её не чужеродным образованием, губящим их, а защищающим, создающим нормальные условия для жизни и процветания всего сообщества и каждого гражданина в отдельности. Почему при Октавиане Рим стал могущественнее? А потому, что Октавиан выражал интересы всех граждан, как в самом Риме, так и в провинциях. Даже покорённые народы не являлись изгоями, но становились под защиту Рима. Их жизнь менялась к лучшему, а потому они поддерживали нас и сами защищали нас от внешних врагов. Что же происходило потом, после смерти Октавиана? Каждый император выражал интересы не всей империи и её народа, а корыстные, алчные интересы свои и маленькой кучки граждан. Используя власть, они вместе с императором губили и грабили свой же народ, который отворачивался от Рима, считая его враждебным и мечтая о его уничтожении. Вновь приходивший на смену предыдущему император продолжал грабить народ в угоду новой кучки граждан, дорвавшихся до власти. Чем всё заканчивалось? Тиберий был задушен подушкой, Калигула – зарезан заговорщиками, Клавдий – отравлен своей женой, Нерон покончил собой, а последнего – Валентиниана – задушили платьем, как кота, и повесили на суку… И так в течение трёх столетий…
    – А Феодосий? – прервала мою речь Терция. – Я слышала о нём много лестных высказываний.
    – Феодосий молод, умён, – продолжал я. – Он схож с Октавианом. По своей ментальности он государственник. Это врождённый талант, как способность к какому-либо ремеслу или творческой деятельности. Только государственник ставит интересы общества выше собственных. Потому ему удалось сплотить вокруг Константинополя восточные провинции, изгнав готов и подчинив народы от Эпира до Дакии. Но есть одна проблема, которая неразрешима, пожалуй, даже самому Феодосию – это необратимость последствий. Империя разрушалась в течение трёх столетий. За это долгое время уничтожены традиции, вера народов в Рим, сменилось множество поколений, живших в условиях враждебности империи к ним. Разрушения достигли того предела, когда заново возродить величие Рима уже не представляется возможным. Это подобно болезни, когда больной не идёт к лекарю, тем самым усугубляя состояние своего здоровья, но, когда становится совсем невмоготу, то помощь лекаря бесполезна, единственное, что ему под силу – это продлить агонию, а конец один – смерть…
    – Ты считаешь, что Рим погибнет? – спросила Терция.
    – По всему выходит, что так.
    – Ну и пусть. Мы-то не умрём!
    – Дело в том, что человек социальное существо. Он не может жить вне общества. Если общество в опасности, то в опасности индивидуум. Обещай мне, что завтра ты заберёшь Клавдию и сына и уйдёшь к моему брату. Я договорился с ним. Он увезёт вас в своё имение. Там вы будете в безопасности.
    – Неужели, всё так серьёзно?
    – Более чем. Обещай мне.
    – Обещаю, дорогой. Сделаю, как ты желаешь…
    Мы крепко обняли друг друга и уснули до утра.

    – Буду откровенен. Вы не тот, с которым можно лукавить. Прежде, чем пригласить на аудиенцию, я собрал многочисленные свидетельства, характеризующие Вас, как добропорядочного гражданина, человека честного и неподкупного, обладающего прозорливым умом и независимыми взглядами…
    Рано утром третьего дня июня ко мне прибыл посыльный с приглашением всемогущего военного магистра Арбогаста. Арбогаст пользовался всей полнотой власти в западной части Рима от Италии до Лузитании и от Африки до Британии. Любой, обладающий чувством самосохранения, не смеет противодействовать военному магистру. Даже император не столь влиятелен, как этот выходец из франков. Известны многочисленные случаи, когда полководцы исполняли приказ императора только с согласия военного магистра.    
    Арбогаст был уже не молод. Невысокого роста, с прямой осанкой и атлетического телосложения, военный магистр размеренно расхаживал по кабинету, медленно и негромко произносил слова. Когда он поворачивался ко мне спиной, чтобы сделать несколько шагов в сторону окна, передо моим взглядом представлялась шишка на его свободном от волос затылке. Когда же Арбогаст возвращался, я видел его лицо с волевым подбородком, с чётко выраженными линиями от горбатого носа к уголкам губ, со сверлящим взглядом, с густыми бровями и многочисленными мелкими морщинками на лбу.
    – …Я пригласил Вас для того, – продолжал магистр, – чтобы услышать Ваши суждения о мерах, принимаемых императором Евгением по возвращению Риму былого могущества. Как полагает император, Рим никогда не станет великим, если попадёт под влияние христиан, чью веру кроваво насаждает Феодосий в подвластной ему восточной части империи. Нам не забыть трагедию Фессалоников, когда по приказу безумца Феодосия было истреблено пятнадцать тысяч её граждан, не пожелавших поклоняться единому богу христиан, но ценой своей жизни оставшихся верными своим богам…
    Арбогаст замолчал, давая понять, что хотел бы выслушать моё мнение. Я не стал испытывать терпение магистра и произнёс:
    – Надо отдать должное Феодосию. В лохмотьях он предстал перед народом и покаялся за совершённое злодеяние. Пожалуй, это единственный случай в истории Рима, когда император признал свои ошибки.
    – Несомненно, это сильный политический ход, – после непродолжительного обдумывания моих слов согласился Арбогаст, – и неугодные истреблены, и недовольные удовлетворены.
    Магистр развернулся и вновь представил на моё обозрение шишку на лысом затылке. Сделав пару шагов в сторону окна, Арбогаст изменил маршрут и направился медленным шагом в сторону выхода, затем снова развернулся, подошёл ко мне и только тут заметил, что не предложил мне кресло.
    – Да, Вы присядьте, Клавдий. – И сам плюхнулся в кресло напротив меня, предварительно приказав слуге принести вина и фрукты.
    – Раздоры губят Рим, – заявил Арбогаст после того, как мы отпили вина из своих кубков. – Боги наказывают нас за непослушание. Вы образованный человек, Клавдий, Вам наверняка известно, что Рим достиг своего величия и могущества, когда все народы, населявшие обширные владения империи, почитали римских богов. Благодаря единомыслию, народы сплачивались вокруг императора. Что же происходит сегодня? Феодосий мечом и кровью от Далмации до Египта насаждает веру в божественного сына Христа, углубляя, таким образом, пропасть между Западом и Востоком. Крамольные идеи о едином боге проникли в Рим. Не только среди плебеев возросло количество приверженцев новой веры, но не мало почтенных граждан, забывших наших богов и изменивших вере в угоду Феодосию. Думаю, Вы согласитесь со мной, что разрушение веры не позволит возродить былое величество Рима?
    – Я верю в Рим и верю императору, прилагающему усилия по возрождению Рима, – уклончиво ответил я.
    Наверно мой ответ удовлетворил Арбогаста, и он без видимого перехода начал раскрывать цель нашей встречи.
    – Отсутствие единой веры порождает ненависть, неуважение к императору и к тем, кто искренне, не жалея своих сил, помогает ему. Прошло два года с тех пор, когда при странных обстоятельствах Валентиниан II Флавий Плацид, молодой и многообещающий император Рима, покончил собой. Однако, до сих пор не прекращаются слухи о том, что молодой император ушёл из жизни не без посторонней помощи…
    Тут Арбогаст замолчал и, сверля меня взглядом, ждал ответа. Мне не следовало молчать, но необходимо было что-то сказать. От моего ответа многое зависело, даже моя жизнь. По Риму ходили слухи, что в Виенне, в Гальской резиденции, Валентиниан II был задушен по приказу Арбогаста, недовольного императором, проявлявшим всё большую независимость от военного магистра. Из-за опасения за своё положение Арбогаст, воспользовавшись тем, что слуги императора оставили его одного, приказал своим верным солдатам удушить Валентиниана. Распространяемые врагами Арбогаста домыслы не давали покоя военному магистру, и я ответил:
    – Слухи порождаются неведением.
    – Вы правы, Клавдий, – согласился военный магистр, – а потому наша задача выяснить истину, довести её до граждан Рима. Только так мы сумеем обезвредить наших врагов и пресечь зловредные слухи. Я полагаю, что Вам, Клавдий, следует убыть в Виенну и провести расследование. В Виенне остались солдаты, охранявшие преждевременно ушедшего Валентиниана, его слуги и шуты. Результаты проведённого Вами расследования будут обнародованы. Только Вам можно доверить подобное поручение, человеку добросовестному, бескорыстному, горячо любящему Рим, судьба которого Вам не безразлична. Миссия должна быть тайной. Для всех Вы отправитесь в Бурдигалу, чтобы расследовать причину загадочной желудочной болезни среди солдат местного гарнизона. Вам в подчинение будет придан отряд во главе с деканом Титом. Количество слуг, коней и прочего имущества возьмите по своему усмотрению. Предлагаю убыть с таким расчётом, чтобы до июльских ид быть в Виенне.
    Военный магистр дал понять, что аудиенция закончена. Перед выходом из кабинета Арбогаст окликнул меня:
    – Клавдий!
    Я остановился и повернулся к нему лицом.
    – Надеюсь на Вашу верность императору, – сказал магистр, и я покинул кабинет.         

    Солнце клонилось к закату. Отдых ослабил головную боль, но молоточки, хотя не так часто, как ранее, продолжали стучать в висках. Я отдал команду декану, и мы начали собираться в путь. К полуночи мы будем в Валенсии, а там рукой подать до Виенны.
    Мной одолевали тяжёлые мысли. Порученное Арбогастом расследование само по себе не волновало меня. Главное было в выводах, которые я должен был представить военному магистру. А вывод должен быть один – самоубийство. Но я не верил в то, что Валентиниан покончил собой сам. Всем было известно, как, по мере взросления, Валентиниан пытался ограничить власть всесильного франка. Арбогаст понимал, что медлить нельзя, дождался удобного случая и покончил с непокорным императором. Моё расследование должно быть непредвзятым. Однако, это может меня погубить. Объективность означает, что я приду к выводам, которые затронут интересы Арбогаста и Евгения, и моя участь будет схожей с участью Валентиниана. Если же я покривлю душой и наперекор истины представлю выводы, которые ожидает Арбогаст, всё равно я погибну. Я потеряю уважение среди друзей и честных граждан Рима. Это может сказаться на положении моей семьи и, главное, моих дочерей и сына. Не напрасно выбор Арбогаста пал на меня. Ему нужен был человек, славившийся своей неподкупностью, результаты расследования которого не вызовут сомнений у абсолютного числа граждан. Затем можно избавиться от меня, вину возложить на врагов, а, значит, на моих друзей.
    Раеда правым колесом попала в глубокую ямку на дороге. Встряска была ощутимой, что вывело меня из состояния глубокой задумчивости. Я попросил Фауста, сидевшего напротив меня, подать кубок с вином. Немногословный слуга выполнил мою просьбу, отвернул голову к оконцу и сосредоточенно пытался что-то рассмотреть в темноте.
    Фауст был выходцем из алеманов, одного из многочисленных германских племён. В молодости вместе с армией под командованием императора Грициана, я обошёл всю Галлию, Белгику, Верхнюю и Нижнюю Германию. В одном из походов мы наткнулись на хорошо подготовленную алеманскую армию под предводительством Приария, и в мае 1131 года [соответствует 387-му году н.э. - прим. автора] при Аргентарии состоялась ожесточённая битва, в которой Приарий был убит, а остатки его армии в пять тысяч человек бежали в Шварцвальд, где были окружены и взяты в плен. Мои солдаты привели нескольких пленных алеманов, среди которых был Фауст. Не знаю, чем мне приглянулся этот молодой воин, весь в крови от многочисленных ран, но я приказал лекарям промыть и перевязать его раны, и после окончательного выздоровления забрал его к себе в услужение. Из благодарности, что я сохранил ему жизнь и излечил, Фауст уже второй десяток лет верно служит мне.
    По мере того, как мы приближались к Виенне, Тит всё более раздражал меня. Я понимал, что он приставлен, чтобы контролировать мои действия. Когда мы покинули Валенсию, я заметил отсутствие одного воина в отряде Тита, о чём поинтересовался у декана:
    – Военный магистр Арбогаст приказал прибыть в Бурдигалу, – с солдатской прямолинейностью ответил Тит, – но Вы направляетесь в Виенну. Я предупреждал о недопустимости изменения маршрута, однако, Вы не приняли моего предупреждения всерьёз. Я вынужден доложить об этом военному магистру.
    Что ж, надо отдать должное Арбогасту: он строго соблюдает тайну миссии. Даже Тит не поставлен в известность о цели задания.
    – Тит, обещаю, что мы выполним поручение военного магистра. Вам не о чем волноваться.
    – Я тоже обещаю, что в случае крайней необходимости приму меры для выполнения приказа.
    Я махнул рукой, дав понять Титу, что он свободен. Тит ушёл к своим солдатам, а я бросил взгляд на Фауста, державшего правую руку на рукоятке сакса.
    – Всему свой черёд, – успокоил я своего слугу. В Риме запрещено доверять оружие рабам, однако в некоторых случаях, таких, как наш, я мог позволить рабу ношение оружия. Фауст – воин, и, несмотря на преклонные годы, не потерял навыки владения им.
    В Виенну мы прибыли к вечеру и остановились в бывшей резиденции Валентиниана. Нас встретил среднего возраста и невысокого роста управляющий. Я протянул ему свиток с текстом, написанным собственноручно Арбогастом. Предъявленный документ обязывал каждого оказывать содействие в выполнении порученного мне дела. Управляющий внимательно прочёл свиток, вернул и спросил:
    – Не желает ли господин принять баню?
    – Желает, – ответил я. – Кроме того, мне необходим отдельный кабинет для работы. Желательно, чтобы он находился в подвальном помещении рядом с камерами для содержания арестованных.
    – Будет сделано, – ответил управляющий. – Пока Вы будете принимать баню, я дам распоряжение приготовить ужин. На сколько персон прикажете накрыть стол?
    – На двоих.
    Пока нас расквартировывали, я приказал Титу отправить солдата к начальнику военного гарнизона с приглашением на ужин.
    Через час управляющий доложил, что баня готова для принятия водных процедур и проводил меня.
    – Господин желает взять в помощники женщин, мальчиков? – спросил управляющий.
    – Благодарю, но мне поможет мой слуга, – ответил я, и управляющий удалился.
    Помывшись, я почувствовал облегчение. Чистое тело свободно дышало, но меня одолевал сон. Хотелось упасть в постель и уснуть до утра. Однако, я располагал недостаточным временем, чтобы терять его. Необходимо подготовиться к завтрашнему дню, чтобы с утра приступить к выполнению задания Арбогаста.
    У входа в столовую меня уже поджидал начальник гарнизона. Я ещё не успел приблизиться к нему, как он уверенным шагом направился ко мне навстречу, остановился и чётко, выговаривая каждое слово, доложил:
    – Начальник Виеннского гарнизона Секст Аврелий.
    Секст Аврелий внешне полностью соответствовал образу военного человека. Среднего роста, широкоплечий, с каменным выражением лица и рассечённой бровью. Я сам был воином, всю молодость провёл в походах и сражениях, но не переставал удивляться, как армия шлифует людей. Все новобранцы разные, каждый из них индивидуум, но достаточно всего полгода службы, и они становятся похожими друг на друга, сливаются в общей воинской массе, приобретают тупое выражение лица, на котором не прочтёшь ни одной мысли, а только ожидание очередного приказа и готовность к его выполнению. Среди мирного населения бытует мнение о тупости военных людей. Источником подобного мнения является внешность, которая в течение долгих лет армейской службы теряет индивидуальность, нивелируется. Однако, прожив в гуще воинской массы, вы заметите, что внешний признак обманчив. Как и в гражданской среде, так и в воинской, есть дураки и умные, невезучие и удачливые, трусы и храбрецы, подлые и благородные люди. Я знал и знаю многих военных, отличающихся прозорливостью ума, широтой взглядов, высоким уровнем образованности. Армия предназначена для войны, самого жестокого явления, присущего человеческому обществу. При всех равных условиях побеждает та армия, которая наиболее сплочённа, но сплочённость достигается однообразием действия, мыслей и устремлений каждого солдата, составляющего единый организм, готовый безоговорочно подчиниться воле полководца.
    Мы пили вино, которым своевременно пополнял наши кубки Фауст, ели и молчали. Я изучал Секста, Секст наблюдал за мной. Совместный приём пищи, что поле брани. За ужином можно многое понять о характере человека. Секст заинтересовал меня. Он показался мне уверенным в себе человеком, умеющим самостоятельно принимать решения и нести ответственность не только за себя, но и за тех, кому являлся начальником. Что ж, иного не могло быть. Недаром он возглавлял гарнизон.
    Закончив трапезу, я протянул Сексту список солдат, которые охраняли Валентиниана в тот день, когда его обнаружили висящим на суку дерева. Секст внимательно прочёл список.
    – К завтрашнему утру эти солдаты должны быть у меня, – попросил я начальника гарнизона.
    Секст заверил, что выполнит мою просьбу, поблагодарил за ужин и удалился.
    Как только Секст исчез, тут же, объявился управляющий.
    – Чем ещё могу услужить господину?
    – Ты помнишь тот день, когда Валентиниана нашли повешенным на дереве? – обратился я к управляющему.
    – Да, господин.
    – Меня интересует до и послеобеденное время, до того момента, когда нашли несчастного императора. Чем занимался ты?
    – Я проверял приготовление обеда для императора, затем присутствовал во время обеда, а когда император покинул столовую, я позволил себе немного отдохнуть и ушёл в свою комнату.
    – Где она находится?
    – В общем флигеле для прислуги, на втором этаже. На первом этаже проживают остальные слуги, а моя комната занимает весь второй этаж.
    – Флигель расположен рядом с местом, где обнаружили мёртвого императора?
    – Нет, господин. Император вместе со своими слугами и шутами после обеда ушёл к пруду. Он расположен в восточной части резиденции, а флигель для слуг – в южной части.
    – После того, как император отобедал, ты сразу ушёл в свою комнату, или задержался?
    – Да, господин. Я поинтересовался у главного повара, когда будет готов обед для слуг, проверил спальню императора и приказал полотёрам почистить полы. Только потом я ушёл в свою комнату.
    – Когда ты пошёл во флигель, ты видел императора?
    – Нет, он в это время вместе со слугами скрылся за лесом.
    – Сколько слуг было с императором?
    – Восемь.
    – Кто ещё был с ним?
    – Двое шутов и четыре солдата из охраны.
    Я подал список солдат из охраны управляющему. Всего в этот день в охране резиденции было двенадцать человек.
    – Укажи, кто из этого списка в тот день сопровождал императора на пруд, – попросил я его.
    Управляющий незамедлительно пальцем указал четверых.
    – Когда слуги покинули императора?
    – Когда был готов обед.
    Я строго глянул на управляющего, он, тут же, дополнил:
    – Это было через час после того, как пообедал император.
    – Значит, слуги были с императором один час, после чего император остался один?
    – Да, господин.
    – Солдаты и шуты тоже обедали вместе с вами?
    – Нет, господин. У нас заведено так, что солдаты обедают одновременно с императором, шуты вместе с императором, а слуги отдельно, спустя час, или два.
    – В тот день слуги обедали спустя один час после обеда императора?
    – Да, господин.
    – Значит, император остался не один? С ним были четыре солдата и двое шутов?
    – Не знаю, господин, – вдруг замялся управляющий. – В это время я отдыхал в своей комнате.
    – Как часто император оставался один?
    – Точно не могу сказать. Император мог оставаться один в своём кабинете, или в спальне. Но рядом с этими комнатами находились всегда охрана и слуги.
    – Когда император гулял в лесу, или был на пруду, с ним всегда находились солдаты и слуги?
    – Да, господин. Иногда император убегал в лес, и его находили там одного.
    – В тот роковой день императора нашли повешенным в лесу?
    – Да. Рядом с прудом.
    – На пруд император ушёл в сопровождении солдат, слуг и шутов?
    – Да, господин. Вы уже задавали этот вопрос, и я на него ответил.
    – Я задам ещё один вопрос. Слуги пришли обедать без солдат и шутов?
    – Когда я пришёл на обед, слуги были без солдат и шутов.
    – Спасибо. И последнее. Вот перо и лист. Напиши имена тех, кто был в тот день на пруду с императором.
    Управляющий быстро начеркал имена солдат, слуг и шутов, которые ушли с Валентинианом на пруд, я попросил его представить завтра на допрос поименованных слуг и шутов и отпустил.
    Уставший, я улёгся спать, а Фауст, не смыкая глаз всю ночь охранял меня.
    Преданный Фауст. Молчаливый, схватывающий всё на лету. Ему не надо было объяснять. Он всё понимал и заботился обо мне, как отец о своём ребёнке, хотя был моложе меня на целых десять лет. Я спал спокойно, уверенный в том, что Фауст вовремя предупредит меня в случае опасности и не пожалеет себя ради сохранения моей жизни. Что заставило меня тогда, в Шварцвальде, почти двадцать лет назад, обратить внимание на полуживого алемана? Что заставило меня приказать лекарям вернуть к жизни безнадёжного вражеского воина? Ведь я мог приказать убить его, но что-то подсказало мне другое решение, о котором ни разу не пожалел все последующие годы.

    Было раннее утро. Меня разбудил запах готовившегося на жаровнях мяса. С улицы доносились тихий говор поваров и отрывистые приказы управляющего вперемешку с пением и щебетанием проснувшихся птиц.  Запах готовившейся пищи всегда вызывал во мне тошноту и неприятные спазмы в животе. Если у себя дома я мог избегать место, в котором повара соперничали в своём искусстве, то в императорской резиденции некуда было деваться, а, значит, приходилось терпеть.
    Головная боль не беспокоила. Но ощущение усталости не проходило. С полчаса я лежал в постели с открытыми глазами, пока тело потворствовало моей лени, но всему приходит конец, и я почувствовал, как мои бока охватил зуд. Пора вставать. Сегодня напряжённый день. Необходимо учинить допрос слугам до прихода вызванных накануне солдат. Это очень важно для выяснения истины. Хотя слуги ничего не видели, они, если верить управляющему, покинули Валентиниана ещё живым. Таким образом сузится круг подозреваемых. И тут я поймал себя на мысли, что заранее предопределил, что Валентиниан был убит. Для объективного расследования это недопустимо. Но такова природа человека – он верит тому, чему хочет верить.
    Пока я умывался, слуга доложил, что управляющий подготовил для меня рабочий кабинет в подвальном помещении для содержания арестованных. В настоящее время камеры свободны. Нет императора, нет и неугодных.
    Умывшись, я в сопровождении Фауста вышел во двор, в котором стоял небольшой столик, накрытый для завтрака. В центре, в стеклянной миске, красовался салат из нарезанного цикория, петрушки и лука, сдобренные мёдом, солью, уксусом и оливковым маслом, рядом стояла миска, наполненная приготовленными на оливковом масле, смазанными мёдом и посыпанными маковыми зёрнами шариками из теста, и два кубка, в одном из которых было вино, а в другом – горячая вода.
    Управляющий быстрым шагом приблизился ко мне и пригласил занять место за столиком. К этому времени было подано мясо. Аппетитный запах приготовленного мяса поднял моё настроение, а пару глотков вина, перемешанного с горячей водой, разогрели кровь в жилах, избавив меня от тяжёлых раздумий по поводу предстоящего расследования. Я попросил управляющего накормить моего слугу, заверив, что сам, без посторонней помощи, управлюсь со своим завтраком.
    Фауст присоединился к солдатам Тита, поедавшими похлёбку из фасоли, а я в одиночестве наслаждался стряпнёй поваров. Покончив с завтраком, я попросил управляющего показать моё рабочее место. С собой позвал Фауста, Тита и двух солдат.
    – Будете присутствовать при допросе, – сказал я им.
    Когда управляющий показал кабинет, я попросил его пригласить первого свидетеля. Это была женщина двадцати-двадцати трёх лет, невысокого роста, с большими чёрными глазами и такими же чёрными густыми коротко постриженными волосами. Солдат я попросил оставаться за дверью и никого не допускать в кабинет без моего на то позволения.
    – Скажи, Кокцея, – обратился я к женщине, стоявшей посредине кабинета с белым от страха лицом, – ты хорошо помнишь тот день, когда было обнаружено бездыханное тело императора Валентиниана II Флавия?
    – Да, господин, – дрожащим голосом подтвердила женщина.
    – Кто сопровождал императора на пруд после обеда?
    – Нас, слуг, было восемь: Септиний, Ульпий, Акколей, Кальвизий, Невий, Эмилия, Постумия и я. 
    – Кто ещё был с вами?
    – Два шута.
    – Как их зовут?
    – Ватиний и Пумилий.
    – Охрана сопровождала вас?
    – Да, господин.
    – Сколько солдат вас сопровождало?
    – Четверо, господин.
    – Когда император выходил на прогулку, его всегда сопровождала охрана из четырёх солдат?
    – Не всегда. Иногда было два солдата, иногда три, бывало и больше.
    – В тот день, после обеда, когда император гулял у пруда, в охране было четыре солдата?
    – Да, господин.
    – Ты помнишь их?
    – Не помню, господин. Охрана часто менялась, были разные солдаты.
    – Ну, хотя бы одного ты помнишь?
    Я заметил, как краска покрыла лицо женщины. Не давая Кокцее опомниться, я строгим голосом добавил:
    – Не пытайся обманывать меня! Иначе велю солдатам применить пытку!
    – Его зовут Фульвий.
    – Почему ты запомнила его?
    – Потому что у него рыжие волосы.
    – Ты находилась рядом с императором всё время, пока он гулял у пруда?
    – Нет, господин. До обеда я была вместе со всеми у пруда. Когда для слуг был готов обед, мы все, слуги, покинули пруд.
    – Кто остался с императором?
    – Солдаты и шуты.
    – Когда вы ушли, император был жив?
    – Да, господин.
    – Кокцея, ты не заметила, в каком расположении духа был император? В грустном, весёлом?..
    – Он был весёлым. Вместе с шутами они пускали мыльные пузыри. Веселились и смеялись. До обеда он был грустным.
    – Почему?
    – Не могу знать, господин. Наверно, как обычно, поссорился с Арбогастом. Они долго были в императорских покоях. Когда Валентиниан вышел, он был задумчивым и нервным, ни с кем из слуг не разговаривал. Даже шуты не могли его развеселить. Только после обеда настроение императора улучшилось.
    Мне было известно, что Валентиниан подготовил указ об отрешении Арбогаста от должности военного магистра. Арбогаст, прознав об этом, встретился с императором. По-видимому, состоялся нелёгкий разговор. У обоих терпение было исчерпано, но Арбогаст оказался более изворотливым. Чтобы не допустить своё низложение, им было организовано убийство Валентиниана.   
    – После обеда вы вернулись к императору? – продолжал я допрос Кокцеи.
    – Да, господин.
    – Император был жив?
    – Нет, он уже… – замялась Кокцея. – Мы увидели его повешенным… Он уже висел… да, он висел на суку дерева. Его шея была обмотана платьем…
    – Дерево, на котором был обнаружен повешенный император, стояло далеко от пруда?
    – Нет, господин. Это дерево стояло на берегу пруда, как раз в том месте, где мы оставили императора, когда ушли обедать.
    – Кто был рядом с деревом, на котором висел удушенный император?
    – Было много слуг, солдат, писарей… потом ещё подходили люди… потом подошёл Арбогаст. Он приказал снять тело несчастного Валентиниана.
    – Значит, когда ты вернулась к пруду, император был уже бездыханным?
    – Да, господин.
    – И только тогда ты узнала, что император уже был мёртвым?
    – Мы узнали об этом, когда ещё обедали.
    – Кто это мы?
    – Слуги, которые были с императором на пруду с самого начала прогулки.
    – От кого ты и другие слуги узнали, что император мёртв?
    – От Пумилия, господин. Когда мы обедали, он прибежал с криками: «Император повесился!» – и мы побежали к пруду, вместе с нами побежали другие слуги, помощники императора, повара, свободные от охраны солдаты…
    – Хорошо, Кокцея. Ты свободна, – отпустил я первую свидетельницу, а Титу шёпотом, чтобы она не слышала, приказал запереть её в одной из подвальных камер.
    Остальные слуги ничего нового не добавили в показания Кокцеи. Всё сводилось к одному – после обеда Валентиниан в добром расположении духа в сопровождении слуг, шутов и охраны отправился на прогулку к пруду, примерно через час слуги покинули императора, а, когда вернулись, тот уже был мёртв. Самое важное, что мне удалось выяснить из допроса слуг, это то, что с Валентинианом находились охрана и шуты.
    – Фауст, – попросил я своего слугу, – пригласи управляющего.
    Когда управляющий предстал передо мной, я поинтересовался у него:
    – Если во дворце есть камеры для содержания провинившихся, то должен быть палач?
    – Да, господин. Но сейчас его нет, он год назад утонул в пруду.
    – Что ж, – обратился я уже к Титу, – придётся солдатам выполнять роль палачей.
    – Это невозможно, – возразил мне Тит, – мы воины, а не палачи.
    – Господин, – прервал управляющий нарождавшийся спор между мной и деканом, – среди слуг есть вольноотпущенный Марк Торторий. Говорят, ещё будучи рабом своего хозяина, Марк Торторий успешно управлялся с обязанностями палача.
    – Пригласите его ко мне, – попросил я управляющего.

    Марка Тортория отыскали лишь к полудню. Для императорского дворца бывший раб, по словам управляющего, не представлял никакой ценности. Работать он не любил, а целыми днями либо спал, либо уходил в лес, и чем он там занимался, никто не знал. К вечеру появлялся во дворце, клянчил еду, а затем уходил в свой шалаш, который соорудил из веток и откуда-то взятой плотной ткани, и проводил там всю ночь. Утром, по обыкновению, снова уговаривал поваров на подачку и, получив своё, исчезал.
    Марк Торторий был высокого роста, примерно на две головы выше меня, широк в плечах, с развитой сильной мускулатурой, говорящей, что их владелец обладал недюжинной силой. Кожа на безволосой голове была настолько гладкой, что отражала солнечные лучи и, когда Марк Торторий находился рядом, то отражённый головой солнечный свет слепил глаза. Его лицо было изуродовано шрамом, проходившем по левой части лба через рванный нос к правому углу губ, и заканчивался на правой стороне подбородка. Всё его тело было в рубцах от заживших ран, полученных в сражениях.
    Когда управляющий привёл его ко мне, я допрашивал Ватиния. Имя шута полностью соответствовало его внешнем виду. Он был кривоногим, но передвигался легко и быстро, как легко и быстро говорил и находил ответы на любой поставленный мною вопрос.
    Я допрашивал шута и был готов задать очередной вопрос, который помог бы мне уличить Ватиния во лжи, как в кабинет вошёл солдат, охранявший нас и сообщил о прибытии управляющего с Марком Торторием. Поначалу, солдат разозлил меня, но не надолго. Я взял себя в руки, решив, что появление палача будет кстати, и приказал пригласить прибывших в кабинет.
    Своим видом Торторий поразил меня. Как раз такого палача я хотел видеть. Внимательно всмотревшись в его глаза, я понял, что для этого человека не существуют такие чувства, как жалость и сострадание. «То, что нужно», – подумал я и, оставив шута под охраной Тита и моего раба, приказал Марку Торторию следовать за мной. Я привёл его в камеру, в которой содержалась Кокцея. Женщина сидела на полу у противоположной от входа стены и покорно ожидала своей участи.
    – Делай с ней, что хочешь, – сказал я Марку Торторию, – но её крики должны быть слышны в моём кабинете.
    – Женщины слабы, – ответил мне Торторий приятным, к моему удивлению, баритоном. – Я могу покалечить её.
    – Не возражаю, – согласился я. – Но если умрёт она, умрёшь и ты.
    Кокцея, не вставая на ноги, на четвереньках в одно мгновение оказалась рядом со мной. Она, как клещами, схватила руками мои ноги, и с полным страха выражением лица закричала:
    – Господин, я всё рассказала. Я больше ничего не знаю. Прошу, не отдавайте меня этому чудовищу. Я боюсь его, я очень боюсь. Я рассказала всю правду…
    Торторий схватил женщину за густые волосы, ловким движением намотал их на руку и отшвырнул Кокцею к стене. Она, как пушинка, подхваченная резким дуновением ветра, несколько раз перекатилась по каменному полу и всем телом ударилась об стену. Звук от удара был впечатляющим, однако не столь сильным, чтобы женщина потеряла сознание, но достаточным, чтобы оглушить её. В камере стало тихо, и я ушёл, оставив одного солдата у запертой мной на ключ двери.
    Вернувшись в кабинет, я продолжил допрос шута.
    – Итак, Ватиний, ты, Пумилий и четверо солдат остались наедине с императором?
    – Да, господин. Солдаты нас охраняли, а мы – я, Пумилий и добрый Валентиниан – пускали пузыри. Нам было очень весело…
    – Ты оставался с императором до возвращения слуг?
    – Да, господин…
    – Но, когда слуги возвратились, император был уже мёртв. Если ты был всё время с императором, то должен знать, как всё произошло.
    – Не совсем так, господин…
    В этот момент раздался душераздирающий крик Кокцеи. Даже видавший многое в своей жизни Тит и тот вздрогнул. Шут замолчал, а я задал вопрос:
    – Что же было не так?
    Какое-то время Ватиний молчал. Снова послышался крик Кокцеи. Шут вновь вздрогнул, его тело охватила заметная дрожь, страх овладевал им.
    – Продолжай! – грозно приказал я.
    Ватиний молчал и только дрожал. Не давая ему опомниться, я снова, но ещё с более грозными нотками в голосе приказал отвечать.
    – Я не помню, господин. Прошло много времени с того дня.
     – Разумеется, ты каждый день присутствуешь во время смерти императора, – возразил я допрашиваемому. – Слышишь крики? Это палач пытает тех, кто ничего не помнит. Ты тоже хочешь, чтобы я передал тебя палачу?
     – Нет, господин, – скороговоркой ответил шут. – Поверьте мне, я ничего не помню. Дайте мне время, я вспомню и расскажу.
    – Я предоставлю тебе такую возможность, – согласился я с Ватинием и попросил Фауста отвести шута к Марку Торторию.
    Следующим на допрос был вызван второй шут. Пумилий также, как и первый, оправдывал своё имя. Он был маленького роста, его круглое тело напоминало шар, пухлые щёки закрывали уши, а маленькие глазки сверкали весёлыми искорками. Пумилий не стал испытывать моё терпение и с самого начала рассказал о том, что произошло на пруду.
    – В тот день, когда случилось несчастье с нашим императором Валентинианом, во дворец прибыл военный магистр Арбогаст. Он был, как всегда, не в духе, но в тот день он был чернее тучи. Арбогаст, как ураган, влетел в покои императора, выгнал нас с Ватинием, приказав своим солдатам никого не впускать. Валентиниан возмутился бесцеремонностью военного магистра, требовал, чтобы он покинул покои и впредь без разрешения не являлся к нему. Однако, Арбогаст не слушал императора и не собирался уходить, а пригрозил ему, что соберёт армию и свергнет самого императора.    Все мы знаем, что в армии Арбогаст пользуется непререкаемым авторитетом, а это всегда пугало Валентиниана. Не раз я слышал, как покойный император жаловался своим верным людям, что будучи властелином Рима, фактически не в состоянии принять ни одного решения без одобрения военного магистра. На самом деле Римом правит Арбогаст, это не давало покоя Валентиниану и его ближайшим помощникам. Рано, или поздно, должно было наступить то время, когда император обязан был что-либо предпринять, и он, по совету поддерживавших его и недовольных Арбогастом знатных граждан Рима, подготовил документ, которым отстранял Арбогаста от должности военного магистра. Разгневанный Арбогаст, получив документ, отправился в виеннскую резиденцию Валентиниана. Ворвавшись, как я уже сказал, в покои императора, он разорвал документ и сказал: «Мне власть дана великим Феодосием, и только он может её отобрать». Я видел, как лицо Валентиниана покрылось злобой. Он попытался схватить меч у солдата, прибывшего вместе с магистром, но солдат удержал меч. Арбогаст и солдаты покинули покои императора, а Валентиниан, возмущённый своим бессилием перед всемогущим военным магистром, долго не мог восстановить душевное равновесие. Я и Ватиний пытались развеселить его, но наши усилия были тщетны. Только во время обеда Валентиниан стал более разговорчивым, а когда Ватиний предложил совершить прогулку на пруд, император с радостью поддержал его. Он собрал слуг, и мы все вместе ушли на пруд…
    – Охрану император тоже взял с собой? – прервал я своим вопросом Пумилия.
    – Нет, солдаты подошли позже, когда мы уже были почти у пруда. Валентиниан спросил их, зачем они пришли. Цезоний, один из солдат, ответил, что их послал Арбогаст охранять императора. Поначалу Валентиниан возмутился, но, тут же, согласился с приказом военного магистра, и мы в сопровождении охраны прибыли к пруду. Слуги взяли с собой чаши с мыльным раствором и тростник, чтобы пускать мыльные пузыри. Мы увлеклись этим весёлым занятием и не заметили, как подошло время обеда для слуг. Они ушли, а мы остались втроём…
    – Охрана тоже осталась? – вновь я прервал шута.
    – Да, господин.
    – Вы продолжали пускать пузыри?
    – Да, господин.
    – Чем занималась охрана?
    – Охрана находилась поодаль и наблюдала за нами. Наверно, было так. Не могу точно ответить. Я не обращал на охрану внимания, а развлекал императора.
    – Что же было потом?
    – Потом, неожиданно для себя, я почувствовал остриё холодной стали. Это Макриний, один из солдат охраны, приставил к моей спине меч и приказал стоять и не двигаться. То же самое сделал и второй солдат, Плавтий, с моим товарищем Ватинием. Мы стояли без движения, боясь, что солдаты убьют нас…
    – Вы стояли спиной к императору? – спросил я.
    – Ватиний стоял спиной к императору. Я стоял одним боком к пруду, а другим – к императору.
    – Значит, ты мог видеть то, что произошло потом?
    – Да, господин.
    – Рассказывай!
    – Я видел, как двое других солдат, Цезоний и Фульвий, душили императора. Я видел их со спины, а за ними уже на коленях стоял Валентиниан. Когда Валентиниан был уже мёртв, Цезоний и Фульвий сняли с него одежду, накрутили её на шею и повесили императора на дереве, стоявшим, тут же, рядом. Затем Цезоний обернулся к нам и приказал Ватинию бежать ко дворцу и сообщить всем, что император повесился. Мне же Цезоний приказал, чтобы я подтвердил слова Ватиния. 
    – Ты поступил, как приказал тебе Цезоний?
    – Да, господин. А что мне оставалось делать?
    «Ничего, – подумал я. – Странно, что эти два шута живы до сих пор. Хотя! Арбогаст – стратег. Возможно, он не избавился от них, чтобы в нужное время была подтверждена версия самоубийства Валентиниана. В таком случае, не долго осталось им жить».
    – Отведи шута в отдельную камеру, – приказал я Фаусту. – Скажи палачу, чтобы прекратил пытки Кокцеи. – И подумал про себя: «Голова уже болит от её криков».
    – Я отведу шута, – сказал Тит.
    – Нет! – строгим голосом сказал я. – Это сделает мой раб!

    Наступила очередь допроса солдат, охранявших Валентиниана в тот день, когда он был повешен. Бродившие в Риме слухи о том, что бывший император не покончил собой, а лишился жизни в результате насильственной смерти, подтвердились показаниями Пумилия, да и всем, что предшествовало этому роковому для Валентиниана часу.
    Я, увлечённый работой, не заметил, как день завершался. Наступило время обеда, но есть мне не хотелось. Управляющий несколько раз приглашал меня на обед, но я отказывался, сославшись на занятость.
    Первыми были опрошены Цезоний, Плавтий и Макриний. Они ничего не рассказали, что могло нарушить версию Арбогаста о самоубийстве Валентиниана. Их показания по тому дню, за исключением нескольких незначительных расхождений, сводились к тому, что четырнадцатого мая одна тысяча сто сорок пятого года со дня основания Рима Арбогаст в сопровождении отряда легионеров, в числе которых была эта четвёрка, прибыли в Виенну Галльскую в резиденцию императора. После обеда, по приказу Арбогаста, они нагнали Валентиниана со слугами и шутами у пруда. Так как охрана была, по сути, символической, ведь дворец и прилегавшие земли тщательно охранялись специальным отрядом, то посланные Арбогастом солдаты отнеслись к поручению с недостаточной добросовестностью. Чтобы скоротать время, они захватили с собой вина, расположились в отдалении от императора со слугами, и коротали время за разговорами и сном. Они не помнили, когда слуги покинули Валентиниана, а о случившемся узнали, когда услышали крик одного из шутов о том, что император повесился. Их сон сняло, как рукой, они подбежали к дереву, на котором висело бездыханное тело несчастного Валентиниана, но не предприняли никаких действий по оказанию помощи, мотивируя тем, что она к их приходу была уже ненужной. Дождались прибежавших помощников императора, слуг и остальной челяди, а, когда пришёл Арбогаст, по его приказанию сняли тело Валентиниана. На этом их показания заканчивались.
    Последним я пригласил Фульвия. Перед тем, как вызвать его, я долго раздумывал над построением допроса. То ли от усталости, то ли от природной лени, ничего не мог придумать, и я решил вместе с Титом и моим рабом Фаустом посетить камеру, в которой находился палач со своими жертвами.
    Марк Торторий встретил меня стоя, загородив своим мускулистым телом Кокцею и Ватиния. Палач сделал шаг в сторону и я увидел довольно удручающую картину. Кокцея в изодранном платье, чуть живая, лежала на полу у противоположной от входа стены. Её тело было в синяках и кровоподтёках, волосы растрёпаны, один глаз подбит, и под ним красовался огромный синяк, из опухшего носа текла кровь, которая оставляла запёкшиеся следы на губах и щеке. Обнажённая грудь также была в синяках, а левое плечо рассекала рваная рана. Я посмотрел на её оголённые ноги. Они также были в синяках и кровоподтёках, за исключением внутренних сторон бёдер. Пальцы на ногах были переломлены.   
    Марк Торторий поработал на славу! Но и живучесть женщины меня удивила.
    В отличие от Кокцеи, шут лежал бездыханным. Палач над ним тоже хорошо поработал, но, по-видимому, не рассчитал свои силы. Я стоял над телом шута, и меня волной охватили мысли о бренности нашего существования. Жил шут, развлекал императора, пузыри с ним пускал, оказался свидетелем жестокости сильных мира сего, и его жизнь, которая зависела от капризов императора, теперь стала зависеть от планов убийцы. Пришло время, и жизнь раба оборвалась уже по моей воле, подчинённой воле человека, обладавшего правом вершить судьбы других людей. Шут не был глупцом. Он понимал, что рано или поздно наступит его черёд, но с покорностью ожидал свой последний день.
    – Шут оказался слабее женщины, – прервал мои мысли палач.
    – Он что-нибудь сказал перед смертью?
    – Только кричал.
    Я собирался уходить, когда услышал призыв Кокцеи, похожий на стон:
    – Господин! Не уходите!
    Я остановился и повернулся к женщине.
    – Ты хочешь, что-то сказать?
    – Да, господин. Торторий обманывает. Он убил Ватиния, потому что тот сказал, кто убил императора.
    – Что сказал шут?
    – Императора задушили Цезоний и ещё один солдат, а потом повесили на дереве.
    – Он назвал имя второго солдата?
    – Сказал, но я не запомнила?
    – Это был Фульвий?
    – Нет, не Фульвий.
    – Может шут назвал имя Плавтия или Макриния?
    – Да, господин. Он назвал Макриния… Господин, прошу, не оставляй меня с палачом. Он убьёт меня…
    Я приказал всем покинуть камеру. Марка Тортория я отпустил, а Титу сказал:
    – Ты знаешь, что делать с палачом. Утром я хочу видеть его мёртвым.
    – Будет сделано, Клавдий, – ответил декан. – Какие распоряжения будут в отношении служанки?
    – Никаких. Она ещё нужна.
    У кабинета ждал Фульвий. Я пригласил его войти и, сходу, задал ему вопрос:
    – Твои товарищи сказали, что вы в день смерти Валентиниана охраняли его у пруда. Я хотел бы послушать твою версию о смерти императора. Кто убил его?
    Ни одна мышца не дрогнула на лице воина. Фульвий, как стоял на месте навытяжку, так и продолжал стоять, даже не переступил с ноги на ногу. По всему было видать, что этот солдат побывал в разных переделках. Но одно дело быть в бою, ощущать рядом плечо верного друга, другое дело – это повседневная жизнь простых людей. Среди гражданского населения нет той сплочённости, присущей воинам, жизнь которых зависит, в большей степени, от единства и взаимовыручки. Часто приходилось наблюдать, когда солдат, оказавшись вне воинской среды, терялся, лишался уверенности в своих силах и превращался в аморфное существо, неспособное на решение простейших бытовых проблем. Но стоило ему вернуться в привычную среду, он бесстрашно рисковал собой и выходил из самых трудных ситуаций, преподносимых военной жизнью.
    – Его никто не убивал, – отвечал Фульвий, – император повесился. Нас в охране было четверо, мы пили вино и спали, когда…
    – Достаточно! – прервал я солдата и вышел из кабинета, жестом руки показав, чтобы он следовал за мной. Тит и мой раб сопровождали нас.
    Я привёл Фульвия в камеру, в которой находилась искалеченная служанка. Кокцея, увидев Фульвия, преобразилась. Её глаза засверкали, однако во взгляде можно было прочесть наряду с нескрываемыми чувствами женщины к солдату страх за своего любимого. В отличие от Кокцеи, Фульвий оставался непроницаемым. Ни одна искорка не промелькнула в его взгляде, и вновь ни один мускул не вздрогнул на его лице.
    – Так поступает император с теми, кто не хочет говорить правду, – сказал я.
    Фульвий перевёл взгляд на меня и ответил:
    – Я не знаю этой женщины.
    «Негодяй!» – подумал я и прогнал солдата прочь.
    Усталость овладела мной. Тело стало тяжёлым. Ноги еле передвигались. Расследование надоело мне, и я решил прекратить его. Всё, что нужно, выяснено. Я попросил Фауста пригласить управляющего, возникшего передо мной мгновенно, как только мой слуга скрылся за дверью камеры.
    – Сколько стоит эта рабыня? – спросил я.
    Управляющий внимательно осмотрел Кокцею, особенно долго он изучал опухшие до безобразия ступни и неестественно изогнутые пальцы её ног, и поинтересовался:
    – Пальцы сломаны?
    – Да, – ответил я.
    – Ничего не стоит.
    Я достал из-за пазухи мешочек с деньгами, отсчитал десять солидов и передал их в руки управляющему.
    – Забери её, – приказал я Фаусту, и мы ушли в отведённые для меня покои.
    Я обедал и пил вино, когда из соседней комнаты, в которой лекарь перевязывал измученную Кокцею, вошёл Фауст.
    – Господин, тебе опасно возвращаться в Рим, – заявил мой раб.
    – Я должен убедиться, что Терция и Клавдия в безопасности, – ответил я Фаусту, – а потому завтра отправляемся.
    – Доверьте мне проверить, господин. А сами переждите в укромном месте.
    – Спасибо, Фауст, – поблагодарил я своего верного раба. – Каково самочувствие Кокцеи?
    – Мы с лекарем умыли её, перевязали, сделали примочки. Она спит.
    – Прекрасно. Давай-ка и мы будем спать.
    – Спи, господин. Я буду охранять тебя.

    Утром меня разбудил шум. Доносившиеся глухие и размеренные мужские, звонкие и протяжные женские голоса сливались в какофонию, из-за которой я не мог разобраться в сути происходящего. Это напомнило мне кудахтанье в курятнике. Я улыбнулся пришедшему на ум сравнению и позвал Фауста, появившемуся в моих покоях незамедлительно.
    – Что случилось? – спросил я раба.
    – Принесли тела Марка Тортория и Пумилия.
    Пумилий. Я и забыл о нём. Значит, Тит не только избавился от палача, но, заодно, и шута заставил замолкнуть навсегда. Несправедливый мир. Сильные мира сего делят власть, а простой люд и рабы отвечают за их деяния. Убийцы продолжают жить и творить зло, а случайные свидетели, не по своей воле оказавшиеся в водовороте неблаговидных событий, преждевременно уходят из жизни. Мир несправедлив, его устройство противно природе человека, но человек – песчинка. Живёт по воле богов и умирает по их воле. Но при чём тут боги, что римские, что единый бог христиан? Они выдуманы для того, чтобы оправдать виновных, а невиновных наказать.
    – Господин, всё готово для отъезда, – прервал мои мысли Фауст.
    – Да, – согласился я, – пора покинуть это осиное гнездо.
    Когда я вышел во двор, то шум уже прекратился, все занимались своим делом. В стороне стояли Тит и Секст Аврелий и о чём-то спорили. Увидев меня, Аврелий прекратил перепалку с Титом и направился ко мне.
    – Приветствую тебя, Клавдий!
    – Приветствую тебя, Аврелий!
    – Наш гарнизон покидает Виенну, – сообщил мне Аврелий. – Варвары вторглись в Белгику. Нам приказано выдвигаться для их усмирения. Я забираю с собой Тита и его воинов, но Тит отказывается, говорит, что у него особое поручение военного магистра.
    – Иди Тит, – предложил я декану. – Ты воин, примени своё умение во благо Рима. Уверен, Арбогаст будет доволен. Благодарю тебя за помощь.
    – Я обязан защищать тебя. Таков приказ военного магистра, – запротестовал Тит.
    – Сейчас ты выполняешь мои приказы. Ещё добрым словом будешь вспоминать меня.
    Я отвернулся, давая понять Аврелию и Титу, что моё решение окончательное и изменению не подлежит. Управляющий предложил мне завтрак, но я отказался, сославшись на недостаток времени, и направился к своей раеде, у которой меня ждал Фауст, заблаговременно подготовивший всё необходимое к отъезду.  Когда я занял место в колеснице и собирался дать команду раедарию трогаться, как меня задержал Аврелий.
    – Клавдий, я дам тебе двух надёжных воинов. Дорога долгая. Прости, но больше выделить не могу.
    – Благодарю, Аврелий!
    До Рима мы добирались почти две недели, и только за десять дней до августовских ид перед нами открылась панорама города. Я не менял маршрут. Он пролегал через города Валенсию, Массалию и Пизы. Во время пути ничего необычного не произошло. Только в Массалии меня ждало письмо от Терции. В нём сообщалось, что Терция выполнила моё требование, из чего я понял, что она, Клавдия и сын находятся в безопасности. Это успокоило меня. По нескольку раз на дню я перечитывал письмо Терции, надолго останавливаясь на последних его строчках: «…Клавдий, при расставаниях я наиболее остро чувствую, как ты необходим мне. Не представляю своей жизни без тебя, без твоей улыбки, без твоих сильных рук, без твоих слов. Когда мы вновь встретимся, я обниму тебя, а ты шепни мне ласковые слова. С трепетом жду твоего возвращения. Береги себя, ты нужен мне, нужен нашим дочерям и сыну…»
    Мне было тридцать лет, когда я впервые встретил юную Терцию. Меня поразил её игривый взгляд. Излучаемые её глазами шаловливые искорки манили, возбуждали, туманили разум. Сколько раз  замечал, как даже самые закалённые жизнью мужчины ловились на её взгляд. Как сети, он опутывал волю мужчины. Однажды Терция сказала мне, что получила нескромное предложение от одного из именитых граждан Рима, и спросила меня:
    – Как можно, Клавдий? Ведь я не давала ему повода думать обо мне так.
    – Виноват твой взгляд, – ответил я.
    – Мой взгляд? – удивилась Терция.
    – Да, дорогая, твой взгляд, – подтвердил я. – Много мужчин ловятся на нём. Твои глаза излучают женственность, готовность отдаться воле мужчины. Это сводит их с ума.
    – Но я не думаю об этом. Просто я смотрю на людей, и если мне человек симпатичен, я смотрю на него с доверием, но не в коем случае не пытаюсь давать повода думать обо мне, как о доступной женщине.
    – Я знаю, Терция. Мне нравится твой взгляд.
    Терция ненадолго призадумалась, а потом спросила:
    – Тебя тоже свели с ума мои глаза?
    – Да, милая. До сих пор их чары не дают мне покоя и доводят до безумия…
    Благодарная улыбка не сходила с лица Терции даже тогда, когда она взяла медное зеркало и долго всматривалась в него. Постепенно улыбка исчезала, лицо принимало серьёзное и одновременно непринуждённо-детское выражение. Терция разглядывала свои глаза, пытаясь понять, почему её взгляд сводит с ума мужчин. Я наблюдал за женой. Она умиляла меня, как малый ребёнок, своей непосредственностью. Вы наблюдали когда-нибудь за женщиной у зеркала? Попробуйте, и вам откроются многие тайны женской души. Только, оставшись наедине с зеркалом, женщина становится такой, какой она есть, без малейшего налёта игры. Как-то, я случайно увидел Терцию в ванной. Она стояла перед большим серебряным зеркалом и внимательно рассматривала своё тело, поворачивалась к зеркалу, то боком, то спиной, то, вновь, вставала к нему лицом. Брови сошлись у переносицы, и Терция прошептала: «Милая, а ты стала шире, и бёдра жира лишнего набрали…» – она продолжала сосредоточенно рассматривать себя, а потом вновь прошептала, споря сама с собой: «Но Клавдий говорит, что я ему нравлюсь такой». – «Нет, он успокаивает тебя, просто жалеет». – «А вот и нет. Сегодня ночью ты выдела его восхищённый взгляд, когда он смотрел на тебя? Его взгляд был искренним…» – И тут глаза Терции засверкали, стыдливая краска покрыла щёки, улыбка расплылась на её лице. Какие мысли посетили её, я не знаю. Тихо, чтобы не напугать Терцию, я покинул место наблюдения и ушёл в свой кабинет.
     Солнце клонилось к закату, когда я шёл по римским улицам, держа путь к Аммиану Марцеллину. Хотя Аммиан был старше меня на семь лет, но между нами сложились дружеские доверительные отношения. Мы часто вместе проводили вечера за философскими беседами, переходившими к обсуждению происходящих в Риме событий. Аммиан был греком, но всего себя посвятил служению Риму. Его жизнь была полна интересными событиями. Он оборонял Амид, осаждённый армией Шапура Великого,  и чудом спасся, когда персы ворвались в город. Воевал в Месопотамии, путешествовал по Египту, а в Пелопоннесе наблюдал последствия разрушительного землетрясения. Пережил террор, захлестнувший римский Восток при императоре Валенте. Десять лет назад Аммиан перебрался в Рим, в котором свирепствовал голод, и был подвергнут репрессиям. В Риме не жаловали пришлых из провинций. Хотя все мы были гражданами великой империи, но римская аристократия болезненно воспринимала любого, пытавшегося влиться в их среду, несмотря на деяния, совершённые ими на благо Рима. Однако, Аммиан Марцеллин отвечал им тем же, сочинив десятки памфлетов, высмеивающих римскую аристократию, их спесивость, трусость, жадность и прочие недостатки загнивающего сословия.         
    Мой друг давно оставил службу, проживал уединённо в своей резиденции, кроптя над «Деяниями». По мере готовности очередной главы, Аммиан давал прочесть мне, требуя высказываться обо всём, в чём я был не согласен. Я читал главу и восхищался этим человеком, его незаурядным умом и умением излагать мысли в письме.
    – Ты войдёшь в историю и на века останешься в памяти благодарных потомков, – говорил я, прочитав очередную часть его произведения.
    Довольная улыбка освещала морщинистое лицо старика, и Аммиан, неумело скрывая удовлетворённое тщеславие, отвечал:
    – Я пишу, чтобы скоротать свою старость, не рассчитывая на лавры, но если мой труд принесёт пользу, буду рад.
    Аммиан встретил меня, как всегда, дружелюбно, не преминув посетовать на то, что я пропал надолго и совсем забыл про старика. Он пожурил меня и приказал слугам принести вина и лепёшек.
    – Ты с дороги и, наверняка, голоден, – сказал Аммиан. – Поешь, а потом расскажешь о своём расследовании.
    – Откуда тебе известно? – удивился я, ведь, Арбогаст желал оставить данное мне поручение в тайне.      
    – Арбогаст великий полководец, но ему не понять римских аристократов, – отвечал Аммиан. – Он думал, что завоевал Рим. Ничего подобного, это Рим пустил его, потому что он был нужен, но, когда необходимость в нём отпадёт, Рим уничтожит его.
    Аммиан позволил мне насытиться. Он сидел напротив меня в кресле, облокотившись на спинку, и терпеливо ждал. Я не спеша пил вино и ел свежие лепёшки, не обращая внимания на своего друга. Когда я допил свой кубок, Аммиан тихим старческим голосом спросил:
    – Вижу, ты чем-то обеспокоен?
    После непродолжительного обдумывания ответа, я произнёс:
    – Думаю о том, как изложить Арбогасту результаты расследования…
    – Об этом ты можешь не волноваться, – прервал меня Аммиан. – Пока ты отсутствовал, Арбогаст с Евгением собрали армию и двинулись навстречу Феодосию. Тебе остаётся только ждать окончания битвы. От того, кто в ней одержит верх, будет зависеть не только твоя, или чья-либо судьба, но и судьба всего Рима.
     – Значит, всё-таки они решились.
     – Рано, или поздно это должно было произойти. Феодосий никогда не простил бы Арбогасту убийство своего племянника и избрание без его на то согласия императором болтуна Евгения. В случае победы Феодосия, ты будешь на коне, но в случае его поражения – ты должен скрыться. Не станешь же ты обвинять Арбогаста – это смерти подобно.
    – Ты уверен, что Валентиниан был убит, а не покончил собой? – задал я вопрос Аммиану. – Ты не знаешь даже результатов моего расследования.
    Аммиан усмехнулся. Как и все старики, он снисходительно-самоуверен. Ему всё известно без каких-либо доказательств. Он прожил долгую жизнь, многое повидал, знал о закулисных проделках и об интригах многих бывших и настоящих императоров, а потому ни к чему подробности – из одного, самого незначительного, факта он представлял полную картину о происходящем и о том, что будет происходить. Часто он говорил мне: «Клавдий, то, что для вас, молодых, является новостью, я давно уже забыл!»
    – Ход событий, предшествовавший усилению власти Арбогаста и избрание   сенатом   в   императоры   Евгения,   говорит  о  том, что смерть Валентиниана не случайна, – говорил Аммиан. – Ему не исполнилось и пяти лет от роду, как пришлось возложить на себя бремя ответственности за великую империю. У Валентиниана было всё: и молодость, и возможности. Нет смысла молодому человеку кончать со своей жизнью, когда открывались необозримые перспективы. Его умертвили. Возникает вопрос: кто? Ответ прост: тот, кто был заинтересован в его смерти. Пока молодой император рос, свирепый франк, как стервятник, прибирал империю к своим рукам. Но взрослеющий Валентиниан начал предъявлять законные права на самостоятельное управление империей, что напугало Арбогаста. Лишившись власти, франк лишился бы могущества, позволявшего ему удовлетворять свои низменные присущие варварам потребности. Отсюда следует, что только Арбогасту была выгодна смерть Валентиниана. И он это сделал так же хладнокровно, как в своё время узурпировал военную власть, избавившись от своего командира и наставника.
    – Ты полагаешь, что в смерти Бавтона также повинен Арбогаст? – спросил я.         
     – Я уверен в этом, – ответил Аммиан. – Бавтон был не на столько стар, чтобы уйти из жизни. Если ты внимательно читал мои «Деяния», то должен был понять намёк на роль Арбогаста в смерти Бавтона.
    Я не стал спорить с Аммианом, памятуя о том, что спор – не лучшее средство сохранения дружбы. Аммиан продолжал говорить. По-видимому, он давно не встречался с друзьями. Я понимал своего друга. Он нуждался не в споре, а в слушателе, чтобы привести в порядок свои мысли, укрепить убеждения, а возможно выбрать то, или иное, для изложения его в своём историческом произведении. Начав беседу с Валентиниана, мы не заметили, как перешли к обсуждению состояния Рима и его будущего, по понятным причинам беспокоившего нас.
    – Рим уничтожат не войны с варварами, а раздоры среди римской аристократии, – продолжал излагать Аммиан. – Нет того единства патрициев, каково было три, или четыре столетия назад, когда сплочённость знатных родов помогло Риму выжить в самых трудных условиях братоубийственных войн и бунтов рабов, не говоря уж о набегах варварских племён. Рим процветал, расширял свои владения, с каждым годом росло количество рабов. Единство аристократии – вот главное условие существования Рима. Но с началом насаждения христианской веры начались раздоры…
    – Но ведь ты не жалуешь римскую аристократию, – прервал я Аммиана.
    – Я по разному могу относиться к императорам, аристократам, патрициям, плебеям, рабам, но надо видеть главное, и отделять личное отношение к тому, или иному сословию, от пользы, которую они приносят в укрепление Рима.
    – Но если быть правдивым, то каждое сословие вкладывает свою лепту в процветание Рима. Это относится не только к аристократии, узурпировавшей власть и использующей её нередко в своих корыстных целях, но и к ремесленникам, свободным крестьянам, и даже к рабам, результатами труда которых мы пользуемся ежедневно.
    – Не хочешь ли ты сказать, Клавдий, что и лошадь тоже относится к сословию? По логике твоих суждений выходит так. Если раб – это часть общества, то и лошадь, и осла, и быка надо тоже причислить к отдельному сословию, составляющему человеческое общество. Их труд направлен на благо Рима, – сделал вывод Аммиан.
    – Разумеется, скот не составляет человеческое общество, – поспешил я успокоить своего друга. – Лошадь не восстанет с оружием за равные права с гражданами Рима, и не обратит человека в рабство. Но победивший раб сделает нас своими рабами. Тому множество примеров в истории, в том числе и в нашей повседневной жизни. Взять хотя бы пекулии. Пекулиант, являясь рабом своего господина, в свою очередь, сам владеет рабами.
    – Слишком много прав предоставлено рабам, – заявил Аммиан. – Вместе с насаждением христианской веры закреплённые за рабами права разрушают империю. Я согласен с Квинтом Аврелием Симмахом и его единомышленниками, отстаивающими старые римские традиции и защищающие прежних римских богов. Благодаря Симмаху император Евгений, сам являясь приверженцем Христа, возвращает Риму его былое могущество, которое зиждется на многовековых традициях и вере в наших богов.
    – Мир меняется, дорогой Аммиан, – вставил я, – а вместе с ним должны меняться мы, иначе нас ждёт гибель.
    – И ты готов приравнять рабов к гражданам и принять их веру в Христа? – уже сердился Аммиан. – Ещё Аристотель говорил: «Если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, то тогда и зодчие, при постройке дома, не нуждались бы в рабочих, а господам не нужны были бы рабы». Дай свободу рабам, и на следующий день Рим исчезнет. По моему глубокому убеждению, только сохранение старых традиций спасёт Рим. И каким бы ни был Арбогаст – он, и только он, способен сохранить мир и возвеличить его.
    За разговорами и спорами мы не заметили, как наступило утро. Солнце выглянуло из-за гор и, разом, осветило холмы, дома, Тибр и стоящие на рейде галеры, заиграло весёлыми лучами, приглашая природу и людей вступить в новый день. Спать мне не хотелось, и я, попрощавшись с Аммианом и направился к Форуму.
    – Каковы твои планы? – спросил Аммиан.
    – Хочу встретиться с Симмахом. Сенат должен знать, что я вернулся в Рим.
    – Удачи тебе, Клавдий!
    – Благодарю тебя, Аммиан.

    Попрощавшись с Аммианом Марцеллином я, поначалу, решил пойти на Форум, но затем передумал. На то были свои основания. Если Арбогаст отсутствовал в Риме, то сама судьба дала мне необходимое время для выяснения настроений среди римской элиты в связи с предстоящей битвой Евгения с армией Феодосия. Пройдя половину пути от дома Аммиана до Форума, я изменил своё решение и направился к Квинту Аврелию. Кто, как не он, возвысившийся при Арбогасте и Евгении, три года назад занимавший пост консула Рима и сохранивший влияние на политическую жизнь империи, просветит меня о происходивших событиях за время моего отсутствия. Квинт Аврелий, думал я, как никто заинтересован в моём успехе – это же он обратился ко мне с просьбой отдать младшую Клавдию в жёны своему сыну. Тем более, я обещал по возвращении дать ответ, а потому мой приход будет объясним и не вызовет недоумений.
    Квинт Аврелий Симмах вместе со своим товарищем, именитым гражданином Рима Вирием Никомахом Флавианом, возглавлял антихристианскую партию. При Валентиниане II Аврелий Симмах был в опале и коротал дни в своей резиденции, но при нынешнем императоре Евгении он возвысился и стал одним из влиятельнейших римлян. Надо отдать ему должное, обладая искусством ораторского слога, обаянием и незаурядным умом, при поддержке императора и военного магистра, Квинт Аврелий Симмах многого добился в своей деятельности, направленной на возвращение старых римских ценностей. Быть христианином в Риме стало опасно. 
    На подходе к дому Аврелия Симмаха я повстречал его семнадцатилетнего  отпрыска   Квинта  Фабия  Меммия  Симмаха.  Увидев меня, Фабий вскинул вверх руку и произнёс:
    – Приветствую тебя, Клавдий!
    – Приветствую тебя, Фабий! – ответил я юноше. – Приветствую тебя и весь почтенный род Симмахов! Куда спешишь?
    – На Форум. Мы там проводим занятия по военной подготовке.
    – Уверен, ты будешь хорошим воином и покроешь себя славой в битвах с врагами Рима. Не скажешь, твой отец дома?
    – Дома. Ты идёшь к нему? – спросил меня Фабий.
    – Да.
    – Я провожу тебя, Клавдий.
    – Благодарю, но ты опоздаешь на занятия и получишь взбучку.
    – Я успею, – заверил юноша, и мы вместе продолжили путь.
    Сначала мы молчали, но Фабий не выдержал и начал разговор, темой которого стала моя дочь.
    Ещё до отъезда в Виенну, я вызвал в свой кабинет Клавдию Младшую. Когда она вошла, я спросил её:
    – Клавдия, ты знаешь Фабия, сына Квинта Аврелия Симмаха?
    Мой вопрос застал её врасплох. Сдержанная и спокойная Клавдия, в отличие от старшей дочери, никогда, за редким исключением, не выказывала своих чувств. Порой мне было трудно по выражению лица определить её мысли, но услышав мой вопрос, она чуть заметно встрепенулась, её щёки покрылись румянцем, а уголки губ вздрогнули, готовые расплыться в улыбке. По этим, еле заметным признакам, я понял, что дочери знаком юноша, и  она неравнодушна к нему.
    – Да, отец, – ответила Клавдия, – мы знакомы.
    – При каких обстоятельствах вы познакомились? – как можно спокойнее пытался я задавать вопросы.
    – Мы с подругами часто ходим на Форум, чтобы посмотреть, как юноши готовятся стать воинами. Очень интересно наблюдать за занятиями. Юноши красиво маршируют, обучаются искусству владения оружием, выполняют команды наставников… Там я увидела Фабия. Он выделялся среди остальных… Он высокий, атлетически сложен… Лучше всех выполняет задания…
    – Как произошло знакомство?
    – Фабий тоже обратил на меня внимание. Несколько дней я не приходила на Форум, а потом снова мы с подругами пошли смотреть, как обучаются юноши. Фабий увидел меня, и мне показалось, что моё присутствие придало ему сил. Он был в тот день особенно усерден. Его даже похвалил наставник. Я впервые слышала, чтобы наставник поощрял учеников, но Фабия за его старания похвалил. После занятий Фабий подошёл ко мне. Так мы познакомились…
    – Как часто вы встречаетесь?
    – Почти каждый день… Но только во время занятий, отец, – поспешила заверить меня дочь. – В другое время мы не встречались.
    Я долго обдумывал услышанное. Клавдия, чуть дыша, напряжённо ожидала. Потом я предложил дочери сесть в кресло, сам занял другое, напротив, и, как можно спокойнее с лаской в голосе, сказал:
    – Сегодня Аврелий Симмах, отец Фабия, попросил отдать тебя в жёны своему сыну.
    Я сделал паузу и наблюдал за Клавдией. Мышцы её лица напряглись, но более ничем она себя не выдавала, и я продолжил:
    – Я ответил, что приму решение после возвращения в Рим. Но, прежде, чем принять решение, я хочу знать, что думаешь ты.
    Клавдия, после непродолжительного молчания, ответила:
    – Отец, я – твоя дочь. Ты вправе решать мою судьбу, как сочтёшь необходимым. Я покорюсь любому твоему решению.
    – Ты права. Ты – моя дочь. Поэтому я хочу решить твою судьбу, не навредив. Повторю свой вопрос: каково твоё отношение к предложению Аврелия Симмаха стать женой его сына Фабия? И не только женой. По законам Рима, ты станешь членом фамилии Симмахов и перейдёшь в подчинение своему мужу и его отцу, как старшему рода. Учитывая приверженность Симмахов древним римским традициям, о браке сине ману не может быть и речи. Твоя жизнь изменится. Подумай об этом.
    – Отец, – взволнованно ответила Клавдия, – если ты хочешь знать моё мнение, то оно таково. Я хочу быть женой Фабия…
    «Вот и вторая дочь скоро покинет нас, – думал я. – Да, Терция, хорошо, что у нас есть сын. Не столь будет одиноко без дочерей».
    – Хорошо, Клавдия, – ответил я, – по приезду я договорюсь с Аврелием Симмахом о дате торжества…
    Клавдия не дала мне договорить:
    – Отец, я благодарна тебе…
    Мы одновременно вскочили с наших кресел и бросились в объятия друг другу. Клавдия не сдерживала слёз радости и причитала:   
    – Отец! Отец! Ты самый хороший и добрый отец! Я очень, очень люблю тебя!
    Комок к горлу подкатил, не хватало воздуха, мои щёки охватил жар, глаза заслезились, и я дрогнувшим голосом проговорил:
     – И я люблю тебя, Клавдия! И хочу, чтобы ты была счастлива…
    Уходя из кабинета, Клавдия остановилась, повернулась ко мне и спросила:
    – Можно маме сказать?
    – Да, Клавдия, обязательно передай наш разговор Терции. Порадуй её. – Перед приглашением дочери, я поставил в известность о своём решении Терцию. Она всегда поддерживала меня.

    Квинт Аврелий Симмах, сорока девяти лет от роду, среднего роста, с выдающимся вперёд животом, с узкими плечами и широкими бёдрами, проворно встал из-за стола и быстрыми мелкими шагами направился навстречу. Улыбка делила его широкое лицо на две неравномерные части: нижняя с выделяющимся вперёд подбородком была вдвое меньше верхней, на которой крупный нос напоминал таран, готовый, вот-вот, врезаться в вас и сбить с ног. Если разглядывать каждую отдельную часть лица Аврелия, то можно сказать, что перед вами уродец, но в совокупности, вместе с глазами, излучающими добрые искорки, и широким лбом, говорящим о недюжинном уме его владельца, то перед вами представал обаятельный и добрый человек, располагающий своей улыбкой и приятным бархатистым тембром голоса.
    – Приветствую тебя, Клавдий!
    – Приветствую тебя, Аврелий! – Ответил я, и Аврелий, положив свою правую руку на моё левое плечо, проводил меня к креслу. Сам хозяин занял соседнее.
    – Я рад, Клавдий, твоему возвращению. Мы являемся современниками величайших событий, которые изменят Рим. Нам предстоит кропотливая работа по возвращению Риму былого могущества. Потомки с благодарностью будут вспоминать нас. Мы вернём Риму его традиции и веру в наших богов, уничтожим христианскую заразу, разъедающую всё общество и разрушающую империю. Рим будет процветать. Он подчинит своей власти Восток до земель персов, расширит границы до северных морей, уничтожит неблагодарных варваров, превратив их в рабов. Мы преумножим богатство каждого гражданина Рима, вернём им гордость за принадлежность к величайшей империи мира.
    Аврелий прервал свою речь, когда в кабинет вошёл слуга, нёсший на подносе сыр и два кубка с вином. По недовольному выражению лица Аврелия было заметно, что слуга появился не вовремя, но мой гостеприимный хозяин промолчал, ничего не сказав слуге, а только с нетерпением ждал, когда тот оставит нас одних. Слуга ушёл, но пафос Аврелия исчез безвозвратно. Мы разлили вино по чашам, и Аврелий, отпив из своей, спросил:
    – Ты знаешь, что коварный Феодосий направил свою армию на Рим?
    – Да, – ответил я.
    – Этим он подписал себе приговор. Наш император идёт ему навстречу. Я уверен в том, что Евгений разобьёт Феодосия в пух и прах. Это будет началом отсчёта новой эры Рима.
    – Позволь спросить, Аврелий, на чём основывается твоя вера в непобедимость армии Евгения?
    – Победа над Феодосием не вызывает сомнений! С нами величайший полководец всех времён Арбогаст. Под началом императора лучшие римские легионы, верные Арбогасту галлийские пехотинцы, быстрые, как ветер, тарраконские всадники, бесстрашные в боях лучшие алеманские воины. Они не пожалеют своей жизни ради победы! С нами бог Геркулес, чей лик на флагах Евгения придаст силы нашим воинам и обратит в бегство христианскую армию Феодосия! Разве этого недостаточно для победы!?
    – Я не привык запрягать быка прежде, чем не выведу его из стойла.
    – Полно тебе, Клавдий! – улыбаясь, возразил Аврелий. – Мне понятен твой пессимизм. Ты только вернулся в Рим. Устал с дороги. Предлагаю прогулку в моём саду. Ласковое утреннее солнце и аромат цветов вернёт тебе радость к жизни, и твои сомнения растворятся без следа.
    Мы шли размеренным шагом по садовой тропинке, уложенный камнями. Солнце пригревало наши плечи, насыщенный ароматом цветов воздух чуть кружил голову, а пение птиц ласкало слух. Аврелий, прежде, чем перейти к главной интересующей его теме, продолжал восхвалять Евгения и Арбогаста в предвкушении их победы над ненавистным Феодосием, чем стал понемногу надоедать мне. Но его восторг постепенно иссяк, и он спросил меня:
    – Клавдий, по возвращению в Рим ты обещал ответить на мою просьбу. Ты готов?
    – Да, Аврелий. Я принимаю предложение отдать Клавдию Младшую в жёны твоему сыну.
    – Ты порадовал меня, Клавдий. Уверен, брак между нашими детьми пойдёт на пользу твоему и моему роду.
    – Надеюсь, моя дочь будет также любима в твоей семье, как и в моей.
    – В этом можешь не сомневаться. – Заверил Аврелий.
    Мы оговорили день sponsalia [помолвка - прим. автора] и дату бракосочетания. Я настоял на дате бракосочетания во второй половины октября.
    Я люблю своих дочерей. Год назад, когда Флавий Эводий* обратился с просьбой выдать старшую Клавдию за своего отпрыска, мной овладело чувство ревности, которое усилилось во время разговора с дочерью. Я добивался от неё противления свадьбе, но Клавдия, с присущей ей самостоятельностью, настаивала на моём согласии выдать её замуж за младшего Флавия. Мои объяснения, что она примет чужую фамилию, и что с её неуступчивым характером ей будет очень тяжело в новой семье, не возымели действия – она всё равно настаивала на своём.
    – Отец, – говорила Клавдия, – я люблю Флавия, и он любит меня. С ним я буду самой счастливой…
    – Дочь моя, – протестовал я, – ты уходишь в семью Флавия Эводия. Кому, как не мне знать суровый нрав проконсула. Ты будешь в его полной власти, и я ничем не сумею помочь…
    – По закону сине ману, я остаюсь твоей…
    – Наивное дитя! Флавий Эводий никогда не согласится на брак своего сына по закону сине ману. Если я поддамся твоим уговорам, то брак будет заключён по закону кум ману. Подумай, Клавдия, не спеши.
    На следующий день Клавдия Старшая попросила принять предложение Флавия Эводия и выдать её замуж за его сына с заключением брака по закону кум ману. В день свадьбы я с трудом скрывал захлестнувшее меня чувство ревности. После церемонии deductio [проводы невесты в дом жениха - прим. автора] я не мог находиться с оставшимися гостями и ушёл в свой кабинет. Только там, в уединении, я немного успокоился, поймав себя на мысли, что моя ревность сродни ревности к женщине, изменившей мне с другим мужчиной. Я рассмеялся самому себе. «Вот, в чём причина! – размышлял я. – Но Клавдия – твоя дочь! Не будет же она находиться в твоём доме всю жизнь, пока ты уйдёшь в мир мёртвых. Как и всем женщинам, ей нужна своя семья, свой мужчина. Она должна родить, чтобы продолжить род своего мужа. А ты, Клавдий, успокойся. Законы жизни непреодолимы. Твоя дочь ушла к мужчине, который любит её. Разве ты не хочешь, чтобы она была счастлива?»
    Из воспоминаний меня вывел Аврелий, спросив, собираюсь ли я сегодня доложить консулу о результатах расследования. «Вот как! – подумал я. – Значит, идея отправить меня в Виенну принадлежала антихристианской партии, поддерживающей Евгения и Арбогаста». – И ответил:
    – Мной получено задание от Арбогаста. Отсюда следует, что я должен доложить ему лично.
    – Да, но ты подчиняешься консулу. В отсутствие императора, консул решает все вопросы. – Возразил Аврелий.
    Я занимал одну из преторских должностей при консуле Рима. Круг моих обязанностей не был чётко определён. Я выполнял отдельные конфиденциальные поручения не только консула, но и императора. К таким поручениям могли относиться расследования споров между знатными гражданами Рима, в том числе связанные с порчей имущества и убийствами. Недавно я проводил расследование убийства рабами патриция Амулия Ливия Присциллиана, владевшего обширными земельными угодьями в окрестностях Рима. Однако, в ходе расследования выяснилось, что прямым виновником убийства являлся старший сын Ливия Присциллиана Амулий Ливий Первый, не дождавшийся естественной смерти отца, чтобы завладеть его собственностью. Для осуществления своего замысла Амулий Ливий Первый подговорил на убийство двух рабов, пообещав выдать им грамоты вольноотпущенников. Само по себе расследование не вызывало особых затруднений, главной проблемой было убедить консула и ряд знатных граждан, обладавших властью, в неотвратимости наказания не только непосредственных исполнителей, но и самого Амулия Ливия Первого. Разбирательство дошло до сената и самого императора. Только вмешательство Евгения помогло свершиться правосудию: Амулий Ливий Первый был казнён вместе с двумя рабами, убившего его отца, и ещё со ста двадцатью четырьмя рабами, находившимися в момент убийства своего господина на расстоянии окрика, но не пришедшими ему на помощь.      
    – Когда ты, Аврелий, дашь тайное поручение рабу пикулианта, ты будешь ждать доклада об исполнении от самого раба, но не от его хозяина. – Ответил я, и на этом наш спор был прекращён.
    Мы ещё немного погуляли в саду, и я покинул Симмаха. Перед уходом Аврелий Симмах пообещал мне, что, после акта бракосочетания, он будет ходатайствовать перед консулом о моём дальнейшем продвижении по служебной лестнице.

    За воротами сада меня ждал Фауст.
    – Я приказал тебе оставаться дома и присмотреть за Кокцеей, – строго высказал я ему своё неудовольствие.
    – С Кокцеей ничего не случится, господин, – отвечал Фауст. – Она с уснула. Я должен охранять тебя.
    Фауст протянул мне свиток из папируса с печатью Арбогаста:
    – Приходил посыльный. Я не сказал ему, где ты, но решил сам доставить.
    Слух о моём возвращении уже распространился по Риму. Удивительно! Ни один официальный способ передачи информации, какими бы совершенными методами не обладал, не может соперничать со слухами по скорости. Не единожды убеждался в этом. По роду своей деятельности я нередко выезжал в провинции, добираться до которых приходилось в течение долгих дней и недель, но, когда я оказывался у цели своего назначения, о моём прибытии уже знали. Даже знали в какой день и в который час моя раеда пересечёт черту города, и меня ждали. Хотите, чтобы новость, как можно быстрее распространилась по Риму? Идите на Форум и сообщите о ней. Будьте уверены, через неделю, максимум две, эта новость достигнет самых отдалённых уголков империи.
    Я сорвал печать, раскрыл свиток и ознакомился с распоряжением военного магистра, предписывавшему мне незамедлительно, по возвращению в Рим, отправляться вслед за армией, идущей на встречу армии Феодосия. Арбогаст с нетерпением ждал результатов моего расследования.
    «Нет уж, – подумал я. – Не в моих интересах спешить. Доклад подождёт». Но, чтобы не испытывать судьбу и не быть уличённым в неисполнительности, я приказал Фаусту подготовить к полудню раеду, всё необходимое для долгого пути и перед заходом солнца отправляться в путь.
    – Скажи воинам Аврелия, что они будут сопровождать нас, – приказал я Фаусту. – Охрана нам не помешает.
    Фауст замялся. Впервые я столкнулся с подобным поведением раба.
    – Что случилось? – спросил я.
    – Господин, ты знаешь, что я готов не пожалеть своей жизни ради тебя, – начал Фауст. – Никогда ни о чём не просил. Беспрекословно исполнял твою волю. Я остаюсь верным тебе. Но настал день, когда в благодарность моей безупречности, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Разреши взять Кокцею…
    Ещё по пути из Виенны в Рим я заметил, с какой предупредительностью Фауст ухаживал за больной Кокцеей. В его поведении появились новые, еле заметные, изменения. Суровый алеманский воин, безжалостный к врагам, проявлял нежность к женщине. За все долгие годы его службы, я ни разу не замечал в нём тяги к противоположному полу. Во мне иногда возникали сомнения, интересуют ли его женщины вообще? И вот, наступил день, когда Фауст сдался. Без боя. Добровольно.
    – Она больна, – возразил я. – Выдержит ли она путь?
    – Выдержит, – упрямо заявил раб.
    – Верный Фауст, я понимаю твои чувства. Признаюсь, рад, что ты встретил свою женщину. Ни в коем случае, не буду мешать вашему счастью. Но Кокцея ещё очень слаба. Для неё дорога будет тяжёлым испытанием. Я прикажу слугам ухаживать за ней, чтобы к нашему возвращению поставить её на ноги. Подумай, прежде о ней.
    – Господин, я прошу не только за себя, но и за Кокцею. – Продолжал проявлять упрямство Фауст.
    Как бы вы поступили на моём месте? Идти на поводу раба не пристало, но не делать уступок – неразумно. Раб, по закону, является моей собственностью, вещью, которую я могу продать, выбросить, уничтожить за ненадобностью. За долгую жизнь моего общения с рабами, я понял, что они отличаются от нас лишь своим социальным положением, но им, также, как и свободным гражданам, присущи те же чувства и мотивы поведения. Понимая, что не в моей власти изменить существующую несправедливость в положении рабов, я знал, что рано, или поздно настанет время, когда не будет ни господ, ни рабов, когда все люди будут свободными гражданами, будут принадлежать только себе и выполнять только свою волю, а не господскую. У алеманских племён нет рабов. Там все, от простого земледельца до полководца, свободны и обладают правом влиять на жизнь всего племени. Пример такого социального устройства не выгоден Риму, а потому, наверное, мы называем их варварами и не рассматриваем их, как равных себе. Такой подход оправдывает само существование рабов и их господ.         
    – Хорошо. – Дал я своё согласие.
    Неделю я провёл в имении брата. Терций Опавий Клавдий был третьим сыном моего отца. У нас был ещё брат. Старшим был я, Терций Опавий моложе меня на восемь лет, второй брат не дожил и до десятилетнего возраста, умерев от болезни. Когда умер отец, его имения перешли в наследство мне и Терцию Опавию. Наш любящий отец поровну разделил своё достояние, и наши земли, соседствующие друг с другом, не разделялись заборами, между ними проходила лишь замощённая камнем дорога для общего пользования. Мой брат не состоял на государственной службе, в молодости, по причине слабого здоровья, не участвовал в походах и битвах. Ещё в детстве, упав с дерева, он сломал правую руку. Долго болел, а когда рука срослась, то не мог ею управлять. С возрастом рука от бездействия стала ссыхаться, и сейчас она выглядела подобно сухой ветки дерева.
    Терций Опавий всю свою жизнь провёл на отцовских землях, успешно управляя, как своей долей, так и моей. У нас было около двух тысяч рабов. Наиболее способным в земледелии рабам Опавий выделил пекулии: участки земли, орудия, рабов – и по осени собирал с каждого пикулианта половину урожая, часть которого оставлял для себя, а излишки продавал купцам.
    Брат был единожды женат. Ещё в семнадцатилетнем возрасте наш отец женил его на дочери одного из знатных граждан Рима. Вместе они прожили всего один год. Пятнадцатилетняя Туллия не выдержала роды и умерла, унеся за собой так и не родившуюся дочь. Опавий тяжело переживал уход Туллии. Более восьми месяцев он пролежал в постели. Когда я вернулся из очередного похода, то не узнавал своего брата: исхудавшее его тело было обтянуто прозрачной кожей, сквозь которой просматривались тонкие синего цвета похожие на множество рек и речушек вены, сетью покрывавшие грудь, плечи и руки. Лишь благодаря неустанной заботе матери, Терций Опавий, в конце концов, оправился от болезни, но о новой жене не желал и слышать, прожив до сорокалетнего возраста без семьи.
    Как я уже отмечал ранее, мой брат успешно вёл свои и мои дела, наши хозяйства процветали, но требовали дополнительных рабов, и Опавий, решив обзавестись парой десятков пригодных для земледелия рабов, отправился на рынок. Он не только купил необходимое количество крепких и здоровых мужчин, но и чернокожую молодую нубийку.
    – Приглянулась она мне, – объяснял брат. – Только взглянул на неё, глаз не мог отвести.
    Вскоре он выдал Опавии грамоту вольноотпущенной и жил с ней в конкубинате [сожительство мужчины и женщины - прим. автора]. В последующие три года Опавия родила одного за другим двух сыновей.
    Встреча с Терцией и Клавдией была радостной. В первый день моего пребывания в имении, жена и дочь ни на шаг не отходили от меня, сопровождая нас вместе с братом, показывавшим наши поля, сыроварню и стада коров. К концу дня я, уставший от нескончаемых дорог и уделяемого мне внимания, отдыхал, сидя в кресле, в кабинете Опавия.
    – Не надоело тебе скитаться? – спрашивал меня брат. – Ты уж не молод. Пора уйти на покой.
    – Согласен с тобой, – признался я. – Замечаю, что всё труднее переношу дороги. Но мне по душе моя деятельность. Да и семью кормить надо. Клавдию выдать замуж. Сына растить.
    – Ты видел, какое у нас хозяйство. Оно даёт не меньше дохода, чем твоя служба. И помощь твоя была бы не лишней.
    – Какой из меня помощник? – протестовал я. – Ничего ведь не знаю о земледелии. Так уж повелось, что всю жизнь потратил на службу. Не пристало ломать свою судьбу, ничего хорошего из этого не выйдет.
    – Куда направляешься сейчас?
    – Догоняю армию Евгения.
    – Предстоит тяжёлая битва.
    – Да. Она многое решит не только в наших судьбах, но и в судьбе всего Рима.
    – Как полагаешь, Клавдий, что нас ждёт? – задал Опавий беспокоящий каждого римлянина вопрос.
    – Думаю, ничего хорошего.
    – Скажи, что будет, если победит Евгений?
    – Прогнозы в политике – неблагодарное занятие.
    – Но всё же?
    – Видишь ли, Терций, при любом исходе битвы, ход истории не изменится. Рим изжил себя. Сколько ему отпущено – неизвестно. Вся разница лишь в том, кто сумеет дольше продлить агонию, Евгений, или Феодосий.
    – Что же делать нам?
    – Жить. Думаю, для нас с тобой Рима хватит, а вот нашим детям и внукам придётся жить в эпоху перемен. Перемен неблагоприятных.
    – И нечего нельзя сделать?
    – Ничего. Каждая империя сильна единством своего народа. Посмотри, что делается в Риме. Нет веры, нет идеи, сплачивающей народ, корыстолюбие и разобщённость разъедают империю. Каждое сословие тащит Рим в свою сторону, не желая слышать и понимать друг друга. Аристократия не хочет перемен, делая жалкие потуги в сохранении своего привилегированного положения, плебеи мечтают о республике, рабы – об уничтожении тех и других. Каждая провинция и претор, возглавляющий её, пытаются жить и управлять независимо от императора и сената, о населении провинций и говорить нечего. Нескончаемые бунты рабов и простолюдинов, набеги варваров, что с севера, что с юга, только ускоряют падение Рима. А предстоящая битва Евгения и Феодосия, что это? По сути, это гражданская война. Римлянин идёт против римлянина…    
    – Ты устал, Клавдий.
    – Да, пожалуй, – согласился я с братом. – С твоего позволения уйду в свою спальню. Да и Терция заждалась уж.
    Мы попрощались, и я покинул кабинет Опавия.
    Терция не спала, но терпеливо ждала меня. Моя милая Терция! С первых дней нашей встречи я полюбил её. И всю последующую жизнь убеждался, насколько судьба потворствовала мне, однажды предоставив воспользоваться шансом быть хозяином этой удивительной женщины.
    Спустя восемь дней, я, в сопровождении Фауста и двух солдат, отправился вдогонку армии. Кокцею всё-таки пришлось оставить на попечение чернокожей Опавии.
    Попрощавшись с Терцией, Клавдией и Опавием, я 6-го сентября 1147 года [394-й год н.э. - прим. автора] достиг долины реки Фригид, воды которой были красными от крови римских воинов.

    К исходу 4-го сентября 1147 года Феодосий вывел к реке Фригид свою армию, собранную со всех концов обширной восточной части Римской империи. Его взору предстала неожиданная картина: вдоль реки, на ровной местности, окружённой горами, расположился лагерь Евгения. Долина была усеяна палатками, в которых коротали дни воины, ожидавшие встречи с враждебной армией Феодосия. От многочисленных костров поднимались столбы белого дыма, чей запах вперемешку с запахом томимого на кострах туш животных распространялся на многие мили. Лагерь был защищён частоколом из толстых стволов свежесрубленных деревьев, заострённые концы которых выдавались во внешнюю сторону от расположенных внутри палаток. В центре лагеря разбил свою палатку император. Над ней возвышался штандарт с изображением лика Геркулеса, языческого бога, символа доблести и справедливости правителя Западного Рима, непримиримого врага тиранов. С вершин гор, окружавших долину, наблюдали за происходящим, как судьи, статуи бога Юпитера с золотыми молниями. Присутствие языческих богов должно уверовать и воинов запада, и воинов востока  в законной власти Евгения.   
     Феодосий остановил армию, предоставив передышку после многодневного трудного перехода через горы. Обученные и привыкшие к походам воины, тут же, установили палатки, по примеру своих врагов, разожгли костры и, получив от прокураторов продукты, приступили к приготовлению пищи. В центре разбитого лагеря, в просторной палатке императора, Феодосий собрал conventus со своими военачальниками. Присутствовали главнокомандующий армией Тимасий и назначенный ему в заместители накануне похода Флавий Стилихон, вождь готов Аларих и его друг начальник отряда гот Гайна, начальник аланской конницы Савл и несколько других военачальников.
     Феодосий сидел в походном императорском кресле, держа правую руку на груди в области сердца. Прошло более десяти лет после перенесённой тяжёлой болезни, казалось, что он окончательно излечился, но боли за грудиной всё чаще напоминали о себе. Переход через горы и волнения перед боем до предела измотали Феодосия. Бледный и уставший он слушал доклады своих командиров и начальников, но непрекращающаяся тупая боль отвлекала его, и Феодосий подумывал уже о скорейшем завершении собрания, чтобы в тишине отдохнуть в походном ложе, размещённом, тут же, в его палатке.
    В течение года Феодосий готовил свою армию к решающей битве с язычниками запада. От исхода этого боя зависело многое: судьба империи, судьба его самого и его сыновей – Гонория и Аркадия. Весь православный мир желал ему победы. Сам миланский проповедник Амвросий благословил его на борьбу с вероотступником Евгением. Ещё весной Феодосий посетил египетского отшельника монаха Иоанна, который предсказал ему победу. Вера в него была непререкаемой – семь лет назад тот же Иоанн предсказал ему победу над узурпатором Максимом. Феодосий проводил ночи в молитвах, прося Господа о помощи. И вот настал решающий день.
    Слушая в пол уха неутешительные доклады своих военачальников, Феодосий понимал, что Евгений с главнокомандующим своей армией Арбогастом занял выгодную позицию для боя. Заблаговременно укреплённый лагерь позволил воинам Евгения отдохнуть и подготовиться к битве. Впереди стояли основные силы армии западного Рима, а путь отхода был перекрыт сильным корпусом под командованием Арбициона. Армия Феодосия попала в ловушку.
    – …Принимать бой нельзя! – услышал Феодосий слова Алариха. – Только отступив, мы сохраним армию, подготовив её к решающему сражению. Предлагаю оставить арьергард по главе Стилихона, который будет сдерживать атаки Арбогаста, если он поведёт армию Евгения вслед за нами, а основными силами разбить отряд Арбициона и вывести армию из западни…
    «Этот гот хочет сохранить своих воинов, – размышлял Феодосий, – уничтожить римлян руками язычников, а затем овладеть Новым Римом [Константинополь - прим. автора]…»
    – Я принял решение, – тихим приятным голосом прервал спор военачальников император. – Единственный выход для нас и всей империи – это уничтожение язычников. Завтра на рассвете вступаем в бой. Аларих вместе с Гавном поведут своих воинов  на  штурм укреплённых позиций Евгения. Вас поддержит конница Савла. Стилихон займёт оборону с тыла на случай, если нас атакует с гор отряд Арбициона. С нами Господь! Он поможет нам.
    Император остался один. Всё ещё держа руку на груди, он покинул свой трон и улёгся в ложе. Тупая боль не отпускала, она отдавалась в локтевом суставе левой руки, вызывая жжение от плеча до кисти, и, пробивая тело насквозь, заканчивалась ломящей болью под левой лопаткой. Не хватало воздуха. Феодосий сделал попытку вдохнуть поглубже, чтобы заполнить образовавшийся вакуум в лёгких, но боль с утроенной силой пронзила грудь. Император лежал, еле дыша. Чуть слышным голосом позвал лекаря, явившемуся незамедлительно с готовым травяным настоем на винном спирте. Отпив несколько глотков, Феодосий движением руки дал понять лекарю, что тот может быть свободен, и остался один, лёжа на спине. Вскоре от настоя началось лёгкое головокружение, тепло распространилось по телу, стало легче дышать, воздух наполнил грудь, и тупая боль ослабевала, пока не исчезла совсем, а вместе с ней прекратились жжение в левой руке и боль под левой лопаткой. Кровь хлынула по расширенным от настоя венам и окрасила щёки императора в розовый цвет, мозг заработал чётко и ясно.
    Феодосию не было и пятидесяти, но нескончаемые войны, забота об укреплении империи и насаждение православия подорвали здоровье императора. Только травяные настои, вино и молитвы поддерживали великого христианина. Он признавался себе, что желал бы находиться не здесь, в этой походной палатке, и ожидать рассвета, когда начнётся бой, а в своей резиденции на берегу Пропонтиды, в кругу своих сыновей и дочери. Он вспомнил умершую во время родов весной нынешнего года жену Флавию Галлу. Молодая Флавия, спасаясь от узурпатора Максима, семь лет назад оказалась в Новом Риме. На одном из балов была представлена овдовевшему императору. Феодосий, поражённый красотой Флавии, в том же 1140 году [387 г. н.э. - прим. автора] сыграл пышную свадьбу. Флавия Галла родила трёх детей, двое из которых Грациан и Иоанн умерли не дожив до года. Осталась одна дочь, в которой Феодосий души не чаял, особенно привязался к ней после смерти Флавии. Он даже не мог себе позволить    выполнить    ритуал  по  усопшей  супруге,  оплакивал её один день, потому что  подготовка  армии  к  походу   против    Евгения    заняла    всё остальное время. «Прости меня, любимая, – вспоминал о жене Феодосий. – Надеюсь, тебе хорошо на небесах».
    Он попытался уснуть. Впал в дрёму, но волнение перед боем молнией пронзило его тело, взорвавшись вспышкой в мозгу, и желание уснуть мгновенно исчезло. Феодосий открыл глаза, встал, не спеша подошёл к иконе Иисуса Христа, перекрестился, встал на колени и молил о помощи. Сколько прошло времени, он не помнил. Нарастающий шум просыпающегося лагеря отвлёк его от молитвы.
    Волнение усиливалось. От мысли, что близок час начала боя, его тело охватила знакомая нервная дрожь. Для Феодосия это хороший признак. Так  было всегда перед началом боя. Значит, победа будет за ним. Феодосий пытался успокоиться, но не мог совладать с нервным напряжением и, чтобы унять его, вышел из палатки. Уже светало. Воины просыпались. Командиры и начальники отдавали короткие приказы, собирая своих солдат в строй. Тимасий стоял на возвышении в окружении посыльных, то отходящих от него, чтобы передать приказы, то возвращавшихся за получением новых распоряжений. Каждый воин и командир знал, что необходимо делать, а потому сбор легионов и когорт и их построение в боевые порядки проходили без суеты, спокойно, как спокойно начинается трудовой день ремесленника, или торговца.
    Феодосий в сопровождении лекаря и слуг присоединился к Тимасию, переключившему своё внимание к императору, но Феодосий знаком руки дал понять, чтобы командующий его армией продолжал заниматься своим делом.
     Построение легионов закончилось, и сорок тысяч готских воинов под предводительством Алариха в сопровождении боя барабанов и мечей о щиты двинулись на укреплённый лагерь Евгения.

    Ещё будучи мальчиком, Евгений мечтал стать императором. В силу своего возраста он не понимал, какая великая ответственность лежит на плечах первого человека государства, но знал на память всех царей, консулов и императоров, правивших Римом за всю его тысячелетнюю историю, и мечтал быть в этом списке величайших людей мира.
    Оставаясь в одиночестве, Евгений представлял себя императором, ведущим свою армию на усмирение непокорных северных племён, на подавление восстаний рабов, или на завоевание новых земель. В своих мечтах он придумал для себя новое имя, присоединив к существующему когномен [третье имя - прим. автора], но по окончании каждого похода присваивал всё новые и новые агномены [второе третье имя - прим. автора], перещеголяв по количеству титулов самого Октавиана Августа.
    Евгений завидовал отпрыскам богатых и знаменитых патрициев, обладавших большими, чем он, возможностями в достижении высоких ступеней в карьерной лестнице. Он не понимал тех из них, кто не стремился к власти, но поступив на военную службу, отдавал свою молодую жизнь за величие Рима, так и не успев достигнуть вершин карьерной лестницы.
    В детстве Евгений был малообщительным мальчиком, не имел друзей, редко участвовал в играх сверстников, но оставался один в отцовской библиотеке, где он чувствовал себя свободным и, перечитывая старинные свитки, предавался своим мечтам. Его отец, Флавий Евгений, был учителем смешанной греко-латинской грамматической школы и состоял на государственной службе и, даже, получал жалованье из императорской казны. Часто в их доме гостили учителя школы, в которой служил отец Евгения. Собравшись в саду, учителя, угощаемые вином, вели разговоры о школьных делах, беседы на философские и исторические темы. Нередко мирные беседы превращались в ожесточённые споры, которые заканчивались мирно, и дружба учителей подкреплялась распитием очередного кувшина с вином. Евгений с нетерпением ждал, когда отец вновь пригласит в дом своих друзей, а когда они собирались, бросал игры и присутствовал во время бесед учителей, с интересом слушал их речи, иногда, сам вступал в разговор и их споры. Начитанность и рано сложившаяся правильная речь Евгения восхищала отца и его друзей, пророчившие мальчику великое будущее.   
    Когда Евгению исполнилось двенадцать лет, отец определил его в риторскую школу, обучение в которой позволило бы сыну в будущем сделать успешную карьеру. Обучение в школе было ориентировано на разностороннее умственное образование воспитанников. Если Евгений не был столь успешен в арифметике и астрономии, то в грамматике и, особенно, в риторике он значительно выделялся среди обучающихся. Во время диспутов, устраиваемых учителями, Евгений всегда одерживал верх в ораторском искусстве над своими оппонентами.
    К сожалению Евгения, отец не мог определить своего сына в коллегию юношества, а, значит, мечтам стать императором, не суждено было сбыться. Евгений мог сделать карьеру на военной службе, но походные лишения и перспектива погибнуть в бою не прельщали юношу, и, по окончанию риторской школы, в семнадцатилетнем возрасте, Евгений начал свою карьеру учителем грамматики.
    Четырнадцать лет он преподавал, но не продвинулся ни на шаг к своей заветной мечте. Из года в год он обучал подростков речи и правописанию, менялись воспитанники, многие из которых, в последующем, делали карьеру на военной службе и возвышались над своим учителем. Ему следовало бы гордиться своими учениками, но с каждым годом он всё более отчаивался и начал свыкаться с мыслью, что закончит свою жизнь преподавателем грамматики. В тридцатилетнем возрасте Евгений потерял отца и мать, наследовав дом и небольшой сад, не имел ни жены, ни детей и коротал вечера и ночи в одиночестве. Дважды он пытался сожительствовать с женщинами. Но проживание в конкубинате не приносило ему удовлетворения, он быстро охладевал к своим сожительницам и прогонял их прочь вместе с детьми, дальнейшая судьба которых его не интересовала.
    Всё переменилось в один день. Проведя последнее занятие, Евгений, по обыкновению, собирался домой. Ему не хотелось возвращаться в одиночество, и он решил совершить прогулку по Риму. Почему он пришёл на Форум, Евгений и сам не мог себе ответить, но там он встретил своего бывшего воспитанника Тиберия Цельсия, служившего при императорском дворе. Обменявшись приветствиями и обмолвившись несколькими словами, Тиберий Цельсий, предложил своему бывшему учителю поменять службу.
    – Мне нужны образованные и обученные грамоте чиновники, – убеждал Евгения Тиберий Цельсий. – Ты подходишь, как никто другой.
    Так Евгений поступил в придворную службу.
    Он прослужил год в секретариате при императоре Валентиниане II, когда начались события, которые сыграли значимую роль в исполнении мечты Евгения. Римский полководец в Британии Магн Максим своими легионерами, недовольными Грицианом, старшим братом Валентиниана II и его соправителем в Галлии и Британии, был провозглашён императором Рима. Максим со своей армией высадился в устье  Рейна и быстро продвигался на юг. После пятидневных боёв, он склонил на свою сторону большую часть легионов Грициана, пленил его и казнил, став фактическим правителем Британии, Галлии и Тарраконы. При посредничестве императора восточного Рима Феодосия был заключён мир между Максимом и Валентинианом. Последнему достались Италия, Африка и Бетика с Лузитанией.
    Четыре года Максим готовил свою армию и в 1140-м году начал поход на Италию. Валентиниан не был готов к вторжению Максима и бежал в Фессалоники под защиту Феодосия. Вместе с ним бежали его придворные секретари. Среди них был Евгений, который, благодаря своему красноречию и умению ладить с людьми любого ранга, продвинулся по службе, получив пост первого царского секретаря. Евгений понимал, насколько сильны в империи полководцы, а потому стал искать дружбу с ними. Такая возможность представилась во время свадебных торжеств, посвящённых бракосочетанию Валентиниана II с сестрой Феодосия Галлой. Его выбор пал на франка Рихомера, одного из верных законным императорам полководца. Евгений быстро завоевал доверие франка, и их дружба, основанная на взаимной выгоде, крепла. А вскоре Рихомер рекомендовал Евгения своему брату Арбогасту. Арбогаст, обладавший прозорливым умом, понимал, что бывший преподаватель риторской школы, а ныне один из самых достойных царских секретарей, может пригодиться ему, и потому завёл дружбу с Евгением, используя его в своих далеко идущих планах.
    Феодосий, признавший четыре года назад статус Максима, как соправителя западных земель Рима, знал, что тот не удовлетворится лишь их частью, но рано или поздно, будет расширять своё влияние на другие, неподвластные ему римские  территории, что и подтвердилось изгнанием Валентиниана. Однако, все эти годы Феодосий не проявлял подозрительности, а всеми силами поддерживал дружбу с Максимом, в чём и преуспел, одновременно тайно готовясь к войне. Назначив Арбогаста командующим армией, Феодосий высадился на Сицилии, а потом и в Италии. Максим, считая императора восточного Рима своим другом, не был готов  к войне, его армия была рассредоточена по всему полуострову, а быстрое продвижение к столице Феодосия не предоставило времени для подготовки к достойному сопротивлению. Легионы Максима, один за другим, переходили на сторону врага, через неделю Рим был взят армией Феодосия, Максим пленён и тут же казнён солдатами Арбогаста. Юный Валентиниан был восстановлен в своих правах императора, а Арбогаст, получив пост военного магистра, возглавил армию Западного Рима. Пользуясь непререкаемым авторитетом среди офицеров и солдат, коварный франк фактически правил западной частью империи. Спустя четыре года Арбогаст избавился от юного Валентиниана, а через три месяца назначил императором Западного Рима податливого и зависящего от него Евгения.
    Мечта Евгения сбылась – он император великого Рима! Бывший учитель грамматики и царский секретарь осознавал свою подчинённую роль, но его устраивало такое положение. Имея в союзниках всесильного Арбогаста, он не беспокоился о своей судьбе, но его всё более беспокоили настойчивые требования антихристианской партии во главе с Квинтом Опавием Симмахом о возрождении веры в прежних богов и восстановлении алтаря победы в здании Сената. Христианин Евгений долго сопротивлялся требованиям Аврелия Симмаха, лавируя между приверженцами Христа и языческих богов. Его положение ухудшалось тем, что Феодосий не признал право Евгения на императорский пост Западного Рима. Посланные в Константинополь послы, хоть и вернулись с богатыми подарками, но не принесли весть о недвусмысленном подтверждении Феодосием права Евгения именоваться императором Рима. Это значило, что неминуема война между Западом и Востоком.
    На подвластной территории Евгения возрождались старые традиции Рима, укреплялось рабство, старая римская аристократия расширяла свои латифундии за счёт свободных крестьян, облагая их всё новыми непосильными налогами. Возвращение статуи Виктории в Курию вызвало всеобщее недовольство христианского мира, и результатом потворства язычникам стало отречение Евгения от церкви.
    Распространяемые врагами Арбогаста слухи о насильственной смерти Валентиниана подрывали власть новоиспечённого императора, что немало беспокоило Евгения вкупе с непризнанием законности его власти со стороны императора Восточного Рима. Евгений неоднократно в беседах с Арбогастом напоминал ему о распространяемых слухах, на что однажды Арбогаст дал ответ, что уладит эту проблему.
    Евгений являлся сторонником мирного сосуществования, как религий, так и различных слоёв населявших обширную империю народов. Он был против насильственных методов в достижении политических целей, но законы социального устройства, зачастую, не позволяли мирно решать возникавшие противоречия. Неизбежность войны с Востоком осознавалась Евгением, и он со страхом ждал того дня, когда будет вынужден вести армию против Феодосия. Спустя два года после избрания его императором, Евгений со своей армией поджидал императора Восточной Римской империи у реки Фригид.
    Арбогаст преднамеренно выбрал место сражения. Его полководческий талант подсказал, что лучшего места для битвы не найти. Он расположил армию в долине реки, перекрыв, таким образом, свободный выход армии Востока с гор. Спуск в долину возможен был по одному ущелью, которое у самого выхода с гор разделялось на два узких прохода отвесной скалой. Таким образом, изначально, поле сражения оставалось за армией Запада. Расположив армию в долине, укрепив частоколом лагерь, Арбогаст предполагал не допустить на открытую местность врага, а встретить армию Феодосия в ущелье, не дать ему развернуть когорты в боевые порядки и разгромить на подходе к долине.  В тылу армии Феодосия Арбогаст разместил корпус, задача которого была уничтожение армии Востока на случай её отступления, или совершения какого-либо манёвра.               
    Евгений желал и не желал победы. Опыт службы царским секретарём научил его многому. В высших сферах власти не существует понятия дружбы. Она подменяется союзом нескольких влиятельных лиц, интересы которых совпадают в определённой ситуации. Когда достигаются цели одного из них, союзу приходит конец, а для второго ценой союза может оказаться его жизнь. Неуёмная жажда власти не давала покоя Арбогасту. Несколько раз в беседах с Евгением военный магистр проговаривался, давая понять, что сам не прочь занять место императора. Однако, по законам Рима императором мог стать только потомственный аристократ из числа патрициев или всадников. Варвару Арбогасту этот пост был недоступен. Самое большее, на что он мог рассчитывать – это на пост командующего всей армией империи. Битва с Феодосием нужна была Арбогасту. Разбив армию Востока, войдя победителем в Константинополь, Арбогаст становился самым авторитетным полководцем во всей империи, а устранив Евгения, с помощью наймитов из числа варваров, он мог провозгласить себя императором единой Римской империи. Ничто не помешало бы ему достичь цели – он победитель, а победителей не судят.
    Хитрый и коварный франк на реке Фригид устроил ловушку для двух императоров.
    С такими тяжёлыми мыслями провёл Евгений бессонную ночь накануне сражения.

    Полдня понадобилось Феодосию, чтобы подготовить армию и решиться вести её в бой. Видя невыгодное расположение своих когорт, Феодосий сомневался в исходе битвы, а потому провёл первую половину дня в молитвах, прося Бога о помощи. Наконец, когда солнце преодолело зенит, Феодосий дал команду к началу выдвижения. Как и предполагал Арбогаст, армия Феодосия спускалась к долине по ущелью, разделённому скалой на два узких прохода. Тут и встретили готов Алариха воины Западного Рима. Завязался кровопролитный бой.
    Напористость готов, достойная всех похвал, позволила продвинуться вперёд и выйти в долину реки, но не получая своевременной помощи от задержанных в ущелье когорт, не успевая построиться в боевые порядки, они тут же вступали в бой со вторым эшелоном армии Арбогаста, полководческий талант которого позволил создать численное преимущество над многочисленной армией Феодосия на подступах к укреплённому лагерю Евгения. Один за другим разрозненные отряды Алариха погибали под натиском свежих сил галлов и алеманов, воевавших на стороне императора Западного Рима. Аларих торопил своих воинов, прорвавшиеся через ущелья отряды спешили на помощь своим товарищам, но, тут же, попадали в  окружение и вступали в неравный бой.
    Отряд Гайны достиг наибольших, по сравнению с остальными, успехов, продвинувшись далее всех к лагерю Евгению. Каким-то чудом, Гайна успел построить в боевой порядок своих воинов, что сделало их стократ сильнее. Как таран они прошли долину, рассекая строй западной армии, и, достигнув стен лагеря, встретили ожесточённое сопротивление римлян, защищавших Евгения. Не получив помощи своих товарищей, задержанных на подступах к долине, Гайну не хватило сил прорвать оборону лагеря, и он к исходу дня отдал приказ, не нарушая боевых порядков, к отступлению. Отряд медленно, спотыкаясь о трупы погибших товарищей и вражеских солдат, возвращался к ущелью для воссоединения с основными силами. По пути Гайна помогал уцелевшим и ведущим бой в окружении отрядам, солдаты которых, тут же, становились в строй, пополняя поредевшие ряды отступавшего отряда.
    Бой продолжался до захода солнца. Даже, когда темнота закрыла долину, то там, то тут, раздавался лязг мечей и крики солдат обеих армий. Постепенно характерный шум боя ослабевал, и к полуночи он прекратился. Покрывшая долину ночь не позволяла взору оценить результаты закончившегося сражения, но невыполненная задача по захвату лагеря Евгения ввела в уныние Феодосия. Командиры отрядов один за другим докладывали о потерях, которые исчислялись многими тысячами. Аларих проявлял недовольство. Он обвинял Феодосия в преднамеренном  уничтожении его отрядов.
    – Я потерял убитыми более десяти тысяч воинов. Это четвёртая часть моей армии, – выговаривал Аларих, – и это не считая раненых, успевших вернуться с боя. Но сколько ещё раненых и умирающих моих воинов осталось в долине! Ты слышишь их стоны, Феодосий?
    – Прошу тебя успокоиться, Аларих, – ровным голосом уверенного в себе человека выговаривал Феодосий. – Бог не оставит нас, мы победим. А тебе и твоему народу я дам земли южнее Дунабия [Дунай - прим. автора]   с правом вечного пользования ими.
    – Феодосий, – вмешался в спор Тимасий, – нам не победить в этой битве. Расположение нашей армии невыгодное. Евгений опередил нас, заняв долину. Он не выпускает нас из ущелья. Продолжение боя губительно для армии. Погибнет армия, погибнешь и ты.
    – Тимасий говорит правду. – Поддержал командующего Аларих.
    Феодосий окинул взглядом своих полководцев. Выражение их лиц говорило о невозможности достижения победы. Лишь взгляд Стилихона поддержал императора. «Вот, кто должен командовать моей армией». – Подумал Феодосий и спросил своих военачальников:
    – Что вы предлагаете?
    – Отступить. – Ответил Тимасий.
    – У нас нет пути к отступлению, – возразил вступивший в разговор Стилихон. – Позади корпус Арбициона. Он не пропустит нас. Судьба предоставила только один шанс – победить.
    В лагере Евгения, напротив, царило веселье. Полководцы и воины праздновали победу. Евгений говорил хвалебные речи в честь Геркулеса и Юпитера, вселивших доблесть в его солдат. Он раздавал почести и подарки полководцам и приказал прокураторам опустошить запасы вина и раздать воинам по пять сестерциев каждому. Римляне и галлы, алеманы и тарраконцы восхваляли богов, императора, своих полководцев и мечтали, как они войдут в Константинополь победителями, неся на копье голову Феодосия, как будут грабить города, насиловать и обогащаться за счёт побеждённых. Всеобщее веселье охватило всех, даже Евгений забыл о тяжёлых думах и радовался вместе со всеми одержанной победой над врагом.
    – Ты войдёшь в Константинополь победителем, – говорил Евгению консул Рима Вирий Никомах Флавиан, прибывший из Медиолана накануне битвы. – Мы уничтожим христианскую заразу, вернём Риму величие, а ты станешь императором всего Рима, от Лузитании до Иберии.
    Они не знали, что в это время Арбицион за крупное денежное вознаграждение и обещанные почести покинул Евгения и перешёл на сторону Феодосия.
    Измена Арбициона воодушевила Феодосия. С рассветом император Востока отдал приказ атаковать Евгения. Феодосий занял место на скале, разделявшим ущелье на две узкие дороги, по котором его армия спускалась в долину, где её поджидали готовые к бою боевые порядки Запада. Арбогаст намеренно оставил выходы из ущелья настолько свободными, чтобы передовые части армии Феодосия могли выйти на равнину, где он встретит их и, разбив авангард, одержит окончательную победу.
    Феодосий разгадал намерения франка. Он встал на колени, перекрестился и, коснувшись любом земли, молил Бога о помощи…

    Я стоял на горном выступе на противоположной стороне равнины. Занятое мной место позволяло хорошо вести наблюдение за ходом боя. Я прибыл к месту сражения ночью, но не спешил в лагерь к Арбогасту, а выспавшись в раеде, рано утром вместе с Фаустом поднялся на гору, чтобы осмотреться и решить для себя, как поступать далее. Солдат я оставил в Аквилеи, дал каждому по одному сестерцию, чтобы они могли провести время в местных кабаках до моего возвращения.
    По моему разумению, расположение армии Евгения было более выгодным, чем армии Феодосия, а усеянная трупами солдат Востока равнина, особенно при выходе из ущелья, давала представление об ожесточённости боя, и только численное превосходство Феодосия позволило ему продолжать сражение на следующий день. Когда император Восточного Рима приказал своим воинам атаковать противника, я сделал для себя вывод, что лишь отчаяние, ввергшее Феодосия в безумство, заставило его снова вести своих солдат в бой. Ни один император и полководец не бросил бы свою армию на погибель. Только фанатичная вера в Бога и желание во что бы то ни было уничтожить врага могли заставить Феодосия решиться на такой безрассудный шаг. «Это конец! – подумал я. – Рим будет принадлежать варварам».
    Я видел, как Феодосий пал ниц и молился Богу, вместо того, чтобы вести наблюдение за боем и отдавать своевременные приказы. Нет, Феодосий полностью отдался воле случая. И тут произошло необычное явление – с гор, в лицо воинам Евгения, подул сильный ветер. Он был настолько сильным, что сбивал солдат с ног, пущенные ими во врага дротики, возвращались к ним, нанося им же самим ущерб, взнесённые для удара мечи меняли свою траекторию, не нанося смертельных ранений воинам Феодосия. Поднятая сильным ветром песчаная буря слепила солдат Запада, но подталкивала в спину воинов Востока вперёд.
      Армия Евгения, состоявшая, в основном, из галлов и германцев, впервые столкнулась с подобным явлением. Воины Запада не выдержали натиска солдат Феодосия, которым помогал ветер. Ими овладела паника, и они покинули поле сражения, скрываясь в лагере. Вслед за ними в лагерь ворвались воины Феодосия. Они прорвались к палатке Евгения, пленили его и доставили к своему императору.
    Евгений, бледный от страха, бросился к ногам Феодосия и молил его о пощаде. Двое солдат схватили узурпатора, поставили на колени, а Гайна одним ударом меча отрубил ему голову, которую тут же подцепили на копьё, чтобы показать враждебной армии о свержении их императора. Армия обезглавленного Евгения, вымолив прощение, встала под знамёна Христа.
    Я спускался с горы к своей раеде. Как будут развиваться события после сражения? Что будет с Римом? Кто станет императором на Западе? Валентиниан, в силу своей молодости, не успел оставить потомков, которым можно было наследовать престол, Евгений, в глазах аристократии, хотя и поддерживаемый определённой её частью, являлся узурпатором, незаконно объявившим себя с помощью Арбогаста императором, тоже не имел сыновей. Но, если бы они и были, то наследовать императорскую власть, по законам Рима, не могли. Старший сын Феодосия Аркадий являлся соправителем в восточной части империи. Феодосий, отправившийся в поход, оставил его править в Константинополе. Младший сын Гонорий был ещё мал, ему не исполнилось и десяти лет. По логике развивающихся событий, Феодосий должен взять на себя правление Востоком и Западом, объединив две части империи в одну. На первый взгляд, объединение империи являлось благом – Феодосий будет принят всем населением в качестве единого императора не только по причине победителя, но как единственный законный правитель. Однако, за три последних столетия раскола между Западом и Востоком накопилось достаточно различий и в традициях, и в социальной структуре, и в экономике. При таких различиях объединение обширных территорий невозможно. Пропасть между Западом и Востоком будет лишь углубляться…
    Вдруг, справа послышался шорох от шагов человека, карабкающегося по горной тропе. Я прекратил свои умозаключения и обернулся в сторону, откуда должен появиться спешащий путник. Через минуту моему взору предстал Арбогаст. Для него встреча оказалась такой же неожиданной, как и для меня. Франк остановился, его взгляд выражал страх, через мгновение Арбогаст взял себя в руки, во взгляде промелькнула надежда на спасение, а ещё через мгновение он понял, что ждать от меня помощи не придётся. Проигравший битву полководец успокоился, его лицо приняло обыкновение выражение всемогущего повелителя, с одной лишь разницей, что стоящий перед ним человек его таким не воспринимает. Отдышавшись, Арбогаст задал вопрос, граничащий с утверждением:
    – Ты всё знаешь?
    – Тебя будут судить и казнят за преступления, которые ты совершил. – Ответил я ему.
    Еле заметным утвердительным движением головы Арбогаст дал понять, что иного исхода не существует. Уверенной рукой он схватил свой меч и нанёс удар в левый бок. Он упал на спину, его лицо из загорелого превратилось в мраморно-белое, дыхание становилось тяжёлым и прерывистым. Кровь из раны медленно сочилась. Нанесённая самому себе рана не принесла Арбогасту немедленную смерть. Вероятно, началось внутреннее кровоизлияние, которое сопровождалось мучительной болью не только физической, но и душевной от неизбежной медленной смерти. Арбогаст попытался вытащить из тела меч, чтобы нанести новый удар и, таким образом, прекратить мучения, но от ранения силы покинули его, а вытащить меч не так-то просто даже здоровому мужчине. Я знаком руки приказал Фаусту помочь раненому. Фауст заученным движением схватил сакс, уверенным шагом приблизился к Арбогасту и нанёс ему удар рядом с первым, с одной разницей, что его удар достиг цели: бывший великий полководец успел сделать последний вдох и замер. Фауст вытащил сакс, очистил его об одежду убитого, и мы продолжили спуск к раеде.
    Через пять дней я был в своём поместье, где меня ждали Терция и Клавдия, а, спустя неделю, Феодосий со своей армией вошёл в Рим.