В городе

   Знакомо ли вам,  как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает  в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.
   ...Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, все обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с ее ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов — инстинкт материнства.
   Причитала молодая еще женщина с загрубевшей от многотрудных работ     фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.
   — А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это... Да как же... Ай, батюшки!..
   Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырех-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.
   — Ай, Господи...
И  тут же:
   - Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь — еще чуть, и задавило б тебя, проклятущего!
   Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.
   Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже, можно услышать, кроме   причитания, нечто похожее на мораль.
   — Это ж тебе не в деревне — гляди глазами-то, куда идешь!..
   И, не выдержав, — опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:
   — Ай, Господи!.. Да как же... У, сволочь такой!.. на что тебя рожала...
   Ей надо идти — она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой —  и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ — выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали — глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь...
   Нам, постоянно живущим в городе, порой бывает трудно проникнуться   
переживаниями сельчанина. Мы совсем по-другому, нежели он, относимся к подобным происшествиям в своей, а тем паче в чужой жизни. Не зная иногда имени-фамилии соседа по лестничной площадке, мы взираем на беды и радости незнакомых нам людей как бы из окна быстро едущего поезда — увидел, отметил про себя какие-то интересные детали, может быть, успел удивиться чему-то — и дальше, по своим неотложным делам.
  У сельчан же, в их неспешном размеренном бытие, где каждый знает жизнь каждого, другие скорости, другие измерения. Для них кажется естественным, чуть ли не обязательным принять участие в посторонней, но не чужой, не чуждой беде. Потому и относятся они к горожанам с некоторым недоверием, сомнением, что ли: мы ж спешим, мчимся по жизни, она лишь на короткий миг мелькает в вагонном окне — а они идут по земле, подмечая каждую травинку, улавливая выражение глаз.
   Ах, как хочется иногда выпрыгнуть из вагона...
   Женщина никак не успокоится. Однако уже не страх владеет ею — он понемногу отпускает. Гнетет её, похоже, неосознанная обида на людей, на их зачерствелость, нежелание и неумение посочувствовать, хотя бы на минуту остановиться, выслушать. Ведь только что едва не задавило её сына! Ещё чуть:— и не стало б на свете неуемного белобрысого человечка...
   Наконец, какая-то важная сухая старуха замедляет шаг и бросает строго, нравоучительно:
   — Смотреть за ребенком надо.
   И тут — о чудесное превращение! — как подменили человека. Куда и подевалась растерянная, придавленная не случившимся горем мать.
   — А ты за своими смотри, моих не трожь! У вас тут гоняют почем  зря, людей ни за что давят...
   И ещё, и ещё что-то злое, обидное, совсем уже неуместное понеслось в важную старухину спину.
   И улыбнулся я тогда и понял: это не нашедшие ответа и понимания жалобы, причитания нашли свой выход в такой вот форме. Не умеющие милосердствовать да получат свою долю зла и несправедливости.
   ...Она несёт плотно набитые сумки одной рукой. Это и неудобно, и тяжело. Но в другой ее руке крепко сжата маленькая ладошка «проклятущего ирода». Женщина шагает прочно, размашисто. Временами поворачивается на ходу к белобрысой, скачущей рядом головёнке и что-то строго, но уже не зло выговаривает. Она спешит домой — рассказать, поделиться. Там поймут. То-то будет пересудов…