Запах неведомого прошлого

   Посвящается моим родным и близким
               

      Усталое остывающее солнце медленно катилось  по белесому небу, намереваясь прилечь на подушку облака, застрявшего в развилине между двух рек Двиной и Витьбой.

      Старый Витебск умиротворенно отдавал тепло, готовясь к вечерней прохладе. Улицы города, плавно сужаясь, уходили вниз  и снова поднимались по пологим холмам. Кирпичные  и деревянные дома, тесно прижавшись друг к другу, вереницей скатывались по ним, чтобы снова появиться и расплыться прозрачной акварелью,  слившись с холмами в яблочном аромате воздуха. Постройки, пленяющие  своей простой красотой, утопали в зелени деревьев, и казалось, что имеют свою душу, впрочем, как и сам город,   приютивший в себе тихих, добрых, трудолюбивых и талантливых людей. Он берег их и закладывал в  сердца нежную любовь, пожизненную память и сладкую тоску,  как будто знал, что всем  им предстоит пережить много боли, трудностей, испытаний и перемен, и большинству никогда не суждено будет вернуться в этот их сказочный мир.

      Все шло к тому, что это должно случиться довольно скоро.  Город поспешал дать  жителям возможность налюбоваться своим небом, яблоневыми садами, красотой  рек, лицами друзей и знакомых, мудрыми  глазами стариков, домами и еще чем-то тонким, родным и близким, неподдающимся описанию.

                ***

      Часы на старой ратуше пробили 7 часов вечера очередного дня более чем тысячелетней жизни города.

      Не очень молодой человек брел по улице Суворова мимо маленьких магазинчиков, приютившихся на первых этажах кирпичных и деревянных построек. Одет он был просто. В поношенной матерчатой кепке с пошарканным козырьком,  в таком же неопределенного цвета пиджаке и серой рубашке-косоворотке с расстегнутой  на худой и морщинистой шее белой пуговицей. Брюки держались на кожаном ремешке, который обхватывал человека выше талии. Штанины были слегка коротковаты и открывали видавшие виды, но начищенные и опрятные ботинки. Вообще, вся одежда, несмотря на внешнюю ветхость, свидетельствовала о тщательном уходе за ней именно женской руки.

      Вся его фигура была не высокая, не мощная, а немного расслабленная. Несколько неорганизованная походка выдавала в этом человеке не столь целенаправленность, сколько мечтательность и склонность к размышлениям. О том же свидетельствовали и глаза, которые смотрели открыто и слегка близоруко сразу на весь мир, а может быть, наоборот, внутрь себя. Что, впрочем, одно и то же. На губах присутствовала едва заметная, чуть насмешливая  улыбка,  выдающая легкую саркастичность и присутствие иронии. Нет, скорее самоиронии.

      Вообще, человек, вероятнее всего, был пришельцем, появившимся на земле, как чаще всего им свойственно, в не совсем подходящем месте и времени.

      Имя его было Лев Моисеевич и  являлось  «переводом» на русский язык еврейского имени, которое не совсем точно отражало суть его характера, придавая некую царственность, пусть даже в фауне.

      На самом деле, по профессии он был кровельщиком-жестянщиком и вместе с двумя братьями, такими же жестянщиками, его можно было видеть работающим на крышах города с листами железа, молотками и гвоздями. Листы железа громыхали от ударов молотка, и этот звук очень напоминал звук грома, который изображали за кулисами местного театра похожим способом. Именно этот театр и его галерка притягивали нашего жестянщика более всего, а так же божественная оперная музыка, многие арии из которой он знал наизусть и часто намурлыкивал, возвращаясь вот так с работы.

      Капнувшая ему на темечко божественная капля интеллигентности в момент  рождения, а может быть «прилета», навек приговорила его душу к мучительной ранимости, почти болезненной совестливости и, заодно,   любви к музыке, истории и литературе. Вероятно  для того, чтобы душа не черствела,   жизнь  медом не казалась, и, вместе с тем было любопытно и  не скучно. Кровельщиком его сделали место и время, и уж, конечно, жизненная необходимость или, как я уже предположил, не совсем удачный момент приземления. Книги он читал и перечитывал уже почти в сумерках, предварительно огладив страницы своими шершавыми пальцами с многочисленными порезами от кромок стальных листов. Он так и засыпал с книгой в руке, пока его жена, красавица Лия, для порядка ворча, заставляла перебраться в постель и бережно прикрывала его одеялом.

      Для полной картины следует сказать, что Лев Моисеевич был человеком острого и мгновенного ума, выражающегося в стремительном и очень метком, как выстрел из ружья, юморе. Искрометный юмор, приправленный грустными и печальными глазами, встречается часто  у пришельцев и может означать, что им весело и они приглашают смеяться окружающих,  а может быть, наоборот, так они плачут, когда горько и грустно, но показать это уж очень неловко.

      Между тем, дед (я буду так называть Льва Моисеевича) уже шествовал по Покровской улице мимо кирпичного дома Марка Шагала, художника, хотя и странноватого, но очень известного и почитаемого, который покинул Витебск давненько, навеки сохранив дух города в своих «летающих» картинах.

      Если честно, у деда была легкая обида на Шагала, совсем легкая и не за себя, а за свою молодую жену Лию, которая была намного моложе его, а значит, для него - вечно юная.
 
      История была давняя. Как-то прогуливаясь, Шагал обратил внимание на красивую молоденькую девушку и предложил ей позировать для эскиза.

      Но, на самом деле, знаете этих художников, они могут нарисовать так, что потом глаза не поднимешь. На их картинах одежды так и норовят соскользнуть с тела юной девушки, особенно с  тех мест, которые обычно принято прикрывать, как следует в приличных еврейских семьях. Словом, Лия «дала отпор», потом  не раз сожалела, вспоминая этот случай. Ее, таки, можно было понять – ведь это был Шагал. Правда, через некоторое время спустя она все-таки переборола себя и подошла к художнику сказать, что готова позировать для эскиза. Шагал посмотрел на нее своим рассеяно-грустным  взглядом  и сказал, что «краски юности уже начали блекнуть на   ее лице, она все еще красива, но... то  время уже ушло».

      Ну, в конце концов, примиряющее думал дед, каждый человек имеет право сказать глупость, таки, даже если он сам Марк Шагал.
 
      Лия была сиротой, родом из литовского города Каунаса, где с малых лет батрачила на  хозяина лавки, торговавшего подсолнечным маслом. Она разливала масло по бутылкам, ухаживала за детьми хозяина и убирала в лавке и жилой части дома, которая располагалась на втором этаже над лавкой, где и сама имела угол. Каждый ее день начинался с пяти часов утра, и заканчивался затемно. Как там оказался дед,  как она ему приглянулась, и как он договорился и на чем поладил с ее хозяином, история умалчивает, но в итоге дед забрал девушку, привез  в Витебск и женился на ней.  Она родила ему нежноокую дочку Любу (Лялю). Его молодая жена,  нежная дочь  и их дом являлись для него тем счастьем, о котором  можно было только мечтать и которое может определяться только этим словом. Дед любовался ими, как любуется ювелир своими лучшими бриллиантами собственной огранки.

      Вот, наконец, Лев Моисеевич свернул на улицу Канатную, где располагался их огромный деревянный дом, которым он владел вместе с его двумя братьями и их семьями.

      Как он любил возвращаться с работы в этот дом, всякий раз с замиранием сердца открывая калитку палисадника, как ворота в рай. Яблочный сад встречал прохладой, игрой света и тени, буйством красок цветов, чувственным запахом земли, ароматом яблок и цветов. Казалось, воздух дробился и проникал в легкие легко и свободно, переполняя душу и тело пьянящей свежестью.

      Именно этой палитрой красок пользовался в своих картинах Марк Шагал. Ему оставалось только усилить это буйство быстрыми, сочными и чувственными мазками. Именно по этому воздуху и небу невозможно было не парить со скрипкой в руках или с метлой, на худой конец.

      Дед преодолел крыльцо, открыл тяжелую и высокую дверь, прошел сенцы и темноватый просторный коридор, пахнущий деревом и слегка терпким живым  теплом  старого и обжитого дома, где лучи солнечного света дробились о раму оконца, впивались в пол квадратами, пронизывая его яркой своей белизной. Пылинки в воздухе вспыхивали,  золотились в лучах  света и гасли, прячась в тени.

      Бабушка (я так буду называть Лию) уже, конечно, хлопотала у накрытого стола, к которому вели намытые до потертостей половицы пола, широкие и массивные, под стать самому дому. Стол уже был накрыт и на нем красовались холодный щавелевый суп с зеленым луком и ложкой сметаны, парилась и рассыпалась горячая картошка, посыпанная укропом,   а рядом бесстыдно развалилась селедка,  прикрытая только сиреневыми колечками репчатого лука. Ломти черного хлеба оттеняли этот великолепный натюрморт своей простотой.
 
      Глядя, как ест муж и, пододвигая ему хлеб, бабушка рассказывала  о нехитрых дневных новостях, о том, что Лялька уже совсем большая и Семка из ее класса все время провожает ее до калитки. Зинин Левка притащил домой  очередную собаку и полдня  ныл, чтобы мать разрешила ее оставить, но был выгнан вместе с собакой. – Ты же знаешь Зину. А за Левкиным старшим братом, старшеклассником Борькой, ходит табун девчонок из школы, привороженных только одним взглядом его волооких голубых глаз. А он ходит важный и делает вид, что их не замечает, хотя  в глазах  туманится томительное ожидание разливающейся во всем своем великолепии жизни. Ну и, конечно, что в магазин завезли ситец, и она купила «отрез» на новые занавески для окон.

      За окном раздались юные голоса, девичий смех, скрипнула калитка. Легкой походкой, почти не касаясь земли, по тропинке к дому прошла  Лялька - моя мама. На лице было выражение такой беззаботной легкости, какое бывает, когда ты знаешь, что тебя любят, понимают и  что вся жизнь еще впереди.

      Ее волосы были заплетены на пробор в две косы. Последние лучи уходящего солнца задержались на них матовым отблеском, извлекая теплый, чуть терпкий мамин запах.

      Летний вечерний ветерок подергивал выцветшие до белизны ситцевые занавески на окнах, проникал в помещение вместе с ароматом яблок, чтобы смешаться с дыханием людей, с запахом их тел, домашней утвари и навеки впитаться  в стены дома, в одежду и в души. И дальше, намного позже, вдруг взбудоражить их воспоминания внезапной узнаваемостью этого запаха, где - бы они не находились.

                ***

      Через год этому раю суждено будет закончиться. С запада поползут тучи  со свастикой, цвета хаки. Зинин Борька вместе маминым одноклассником Семкой  и еще двумя мальчишками зачем-то будут бегать  на мост через  Двину с одним ружьем  без патронов. И вскоре почти вся семья покинет город Витебск с последним эшелоном, идущим на Восток. Деда, никак не желающего покинуть дом,  ничком лежащего на кровати и бессильного от горя,  почти насильно притащат и  затолкнут   в последний товарный вагон  уже отходящего поезда. И только самые старые не захотят и не смогут покинуть свой белорусский Иерусалим и останутся в Витебске, разделив его участь, и все погибнут, оставшись в нашей памяти на старых коричневых фотографиях умиротворенными, потому как дали жизнь.

      Светлые ангелы в белых одеждах!

      Поезд будет долго ползти под бомбежками и обстрелами на Восток в тяжелый, свинцового цвета город Свердловск. И это будет другая жизнь, другие краски, другие встречи, другое счастье, в котором уже буду принимать участие и я с братом. Чтобы плыть дальше по реке жизни,  сохранив память   о родных и близких, о доброте и преданности отца, мягком взгляде  моей мамы и ее загадочной, как у деда, полуулыбке.

      У меня и у брата  с раннего детства обнаружатся способности к рисованию. Может быть, так туманный Витебск  передаст нам привет издалека,   чтобы  было нам в жизни любопытно и не скучно.

      Брату, кроме того, достанется искрометный юмор деда.

      Жизнь разметает нас по разным сторонам света.
 
                ***
      
      Иногда вдруг родной запах взбудоражит меня  внезапным своим появлением, невесть  как  отыскав,  проникает в кровь и будит воспоминания о неведомом далеком  прошлом.
 
      Моя кровь – это то, что осталось от моих предков, дедушек, бабушек, родителей, это то, что объединяет меня с моей семьей.  Это то, что делает нас одним деревом жизни.


                Ты помнишь? Вторник ли, среда?
                Был чудный день в апреле.
                В ботинках хлюпала вода,
                Скворцы на ветках пели.

                Был город юн, был юн старик
                На лавочке у парка.
                И зайчик солнечный проник
                К цветочнице под арку.

                Какой был нежный ветерок!
                Какое было небо!
                Я шла к подруге на пирог,
                А ты бежал за хлебом.

                И мы столкнулись на углу,
                И разойтись не смели.
                А рядом дворник спину гнул,
                Не замечал апреля.

                Гулять до вечера! Дышать
                Озоновым весельем!
                И в омут бросилась душа,
                И ландыши белели.

                И целый вечер впереди,
                И хороша прогулка,
                И вот моя рука – летим!
                Над миром этим гулким.

                Ясюкович Ольга, « ПРОГУЛКА» (Картина Марка Шагала)

                Цветов Борис, г. Екатеринбург
                январь 2011год