Буря

Тик-так. Тик-так. Тик-так. Маятник старинных, висящих над столом часов раскачивается из стороны в сторону. Тик-так. Тик-так. Тик-так. И больше ничего. Ни звука. Абсолютная тишина. Будто весь мир замер. Замер в едином ожидании, ожидании чего-то губительного, стремительного, страшного. Как вся природа замирает, чувствуя приближение бури, так замер сейчас весь мир, всё сущее, даже время. Даже время… Тик-так. Маятник продолжает раскачиваться. Тик-так. Стрелки продолжают свой бесконечный путь, не останавливаются, но значит ли это, что не остановилось так же и время? Тик-так. Нет, ни в коем случае. Оно тоже замерло, как и весь мир. Мне не нужно смотреть на часы, чтобы понимать:  бочка бытия уже переполнена. Чем или кем – не знаю, могу лишь догадываться. Но то, что она переполнена – сомнений нет никаких. А то самое нечто всё продолжает и продолжает заливаться в бочку. Ещё чуть-чуть – и она лопнет, её разорвёт на части, а всё содержимое хлынет наружу, чтобы потом разлиться огромной грязной лужей, которую неминуемо выжжет и испарит беспощадный солнечный свет. Ещё чуть-чуть… Я чувствую это каждой клеточкой, каждым атомом своего тела. Буря вот-вот грянет, только буря ли?..
Я отвлекаюсь от своих мыслей. Передо мной стоит старенький длинный деревянный стол, накрытый какой-то грязной, запылённой и покрытой желтоватым пятнами скатертью. На нём пусто. Впереди возвышается стена. Кажется, она состояла из брёвен. Это было видно там, снаружи. Здесь же, внутри, стена была сокрыта бледными, местами вздутыми, местами облезлыми обоями с каким-то незамысловатым рисунком. Старинные, должно быть, сделанные ещё при царе часы с маятником висели чуть левее от меня, правее же, так же над столом, примостилось  небольшое окно. Вроде бы не было в нём чего-то такого особенного, однако оно вселяло в меня некий непонятный страх: потрескавшийся и облупленный подоконник из какого-то каменного материала, на нём пара небольших горшочков с какими-то засохшими, давно увядшими растениями, которые почему-то никто не так и не удосужился убрать; мутные, запачканные снаружи какой-то грязью стёкла, сквозь которые нельзя было разглядеть ничто. Только какая-то тяжёлая серость стучалась в это жутковатое окно, требовала войти внутрь. Она пожрала уже всё, что было снаружи, своим сырым и печальным туманом, теперь ей нужно было попасть сюда, внутрь. Мутные, непроницаемые стёкла, казалось, сдерживали её, но я знал, что для такой силы подобные преграды – ничто, пустое место. Частичкой за частичкой, она рано или поздно просочится внутрь через узкие, незаметные дырки и щели в стенах, полу, потолке. Просочится небольшими крупицами, а затем, собравшись в мощный спаянный кулак, снесёт всё, что так или иначе встанет у неё на пути. И в первую очередь это будет разум, человеческий разум, вовсе не окно, пускай и жутковатое, грязное, мутное. Разум – вот куда будет направлен главный удар этой промозглой и сырой серости. Её цель – смутить разум, поселить в нём страх и отчаянье, сломить волю, заставить смириться со своей участью и покорно ждать. Ждать, когда буря наконец доберётся до сюда. Буря… Серость – это её провозвестник, скачущий на своём туманном жеребце впереди грозного воинства, оглашающий скорый приход беспощадного шторма. “Спасенья нет, близка уж буря, оставь надежды позади”, – будто бы слышится мне в тихих завываниях ветра. Вот уже и он появился. Она буря всё ближе и ближе. Однако, еще недостаточно. Пока нет грома, гроза далеко. Но как только он послышится… Впрочем, неважно. Мы уже всё равно не в силах ничего изменить.
Сзади послышались какие-то сдавленные покряхтывания. Они были тихими, едва слышимыми, однако в них выражалось столько муки, столько боли… Издававший эти звуки человек был дряхлым стариком со скрюченными ногами. Он лежал на железной кровати с грязным, давно не стираным бельём в противоположном, если считать по диагонали, углу комнаты. Он лежал, завернувшись в громоздкое одеяло, словно в кокон, лицом к стене, на которой висел тёмно-зелёный ковёр с каким-то непонятным узором, в очертаниях которого мне мерещились какие-то страшные, оскаленные гримасы.
– Ноженьки мои, ноженьки, иэээх… – поскуливал старик.
Он страдал, очень сильно страдал, боль его была поистине колоссальна. Она никогда не выпускала его из своих цепких лап, давила его, рвала изнутри, жгла и резала. Только сон был для старика неким избавлением от неё, маленькой передышкой, когда муки были не властны над ним. Потому он старался спать почти что всегда, насколько позволяло ему его тело. Однако определённое время ему приходилось проводить в бодрствовании. Сейчас наступило именно оно: старик только что проснулся.
Послышались шаги в коридоре. Я повернулся и сел в пол-оборота, опёршись рукой на спинку стула, чтобы наблюдать за тем, что сейчас будет происходить в комнате. Из тёмного провала коридора, что зиял в правой стороне от меня, в углу, аккурат напротив кровати старика, небрежной, качающейся походкой вынырнула грузная фигура в чёрной длиннополой рясе. Это была женщина преклонного возраста. На морщинистом лице её, в данный момент встревоженном, лежала печать страдания. Казалось, печаль никогда не покидала её сознанья, была вечным спутником всех её мыслей и дум, а, может, даже и другом. Так бывает, когда лишаешься способности радоваться. Природа не терпит пустоты, а потому взамен светлой радости появляется новый друг – тёмная печаль. Человек не может жить без эмоций, они нужны ему, как пища. И если душа изувечена настолько, что чего-либо светлого там просто не могло остаться (подчёркиваю: не хорошего, а светлого), человеку ничего не остаётся, как упиваться чёрной меланхолией.
Женщина проковыляла к кровати старика. Немного постояв и поохав над ним, она тихим голоском робко обратилась к лежащему:
– Пал Иваныч, кушать-то будешь, а?
– А? Кто это? Чего надо? – недоумённо воскликнул старик. Он перевернулся на другой бок и уставил на женщину свои бешеные, как у загнанного зверя, глаза.
– Тише, тише, Пал Иваныч, – пошикивая, выставив свои бледные ладони вперёд, успокаивала его женщина, – это же я, я. Тише, тише, всё хорошо. Супчик будешь, Пал Иваныч?
Взгляд старик посмирнел, однако лицо его оставалось перекошенным.
– А, это ты, монахиня… Неси сюда свою похлебку, чего уж там, – проворчал он, а затем с покряхтываниями перевернулся на спину.
– Сейчас, сейчас, Пал Иваныч, сейчас, сейчас, – затараторила женщина. Она развернулась и пошла уже было обратно в сторону коридора, как взгляд её, печальный, но добрый и искренний, упал на меня. Роясь у себя за пазухой, она заковыляла в мою сторону. Наконец она извлекла оттуда какую-то небольшую потёртую книжку.
– Вот, держи, тебе помолиться надо, – сказала мне монахиня, протягивая её.
Странно, что я не стал даже задумываться, зачем мне эта непонятная книжка, зачем мне вообще молиться. Я просто взял её, наклонив слегка голову в знак благодарности.
– Господи спаси тебя, сыночек, – как-то жалобно, будто со сдержанными слезами пролепетала монахиня и перекрестилась. Затем она развернулась и направилась в сторону чернеющей дыры коридора.
“Она тоже чувствует бурю”, – мелькнула у меня в голове мысль. Да, определенно чувствует. А как же иначе. Весь мир затаился и ждёт. А монахиня что, разве не мир, не часть его?
Я развернулся к столу. Книжку, на стёртой обложке которой был изображён лик Святой Богородицы, положил на грязную скатерть. Молиться не было смысла. Как минимум потому, что уже слишком поздно. Сильнее стал завывать на улице горластый холодный ветер, уж больше начинает давит сырая промозглая серость. Давит. В первую очередь на разум: ледяные росточки отчаянья уже дали свои первые побеги. Буря придёт, она всё ближе и ближе. Молиться… А почему вообще нужно было об этом молиться? Ну, буря, ну и что с того? Кто сказал, что это нечто плохое, ужасное? Страх, отчаянье, какая-то тоска необъяснимая… Это всё можно понять. Человека всегда пугало то, что не находилось в подчинении у него, а наоборот держало его самого в своей власти. Буря… А вообще, с чего я взял, что это именно буря?
Ладно, делать всё равно было нечего. Да и что можно было сделать? Ждать, только ждать оставалось. Хотя, можно и помолиться. В любом случае, от меня не убудет.
Я раскрыл книжку на случайной странице. Вот, здесь начиналась новая молитва. Что же это? Буквы все выцвели, так-то с ходу и не понять, что написано. Вроде что-то знакомое… ”Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице…” Ага, эту молитву мы знаем. Хорошая. Мне она всегда нравилась, хоть я особо и не люблю молиться. “Зриши мою беду, зриши мою скорбь…” Всё-таки хорошее дело – молитва. Может, результата никакого и не будет (хотя в данном случае он однозначно невозможен), зато мысли в порядок приводит, от страха, тревог и дурного всякого отвлекает и отводит. “Токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь”. Ну всё, с этой закончили. Можно и ещё одну прочитать…
И тут я заметил, что стало как-то особенно холодно. Ещё буквально минуту назад было гораздо теплее. Сейчас же я ёжился от холода, зубы начинали легонько дрожать и постукивать. С новой силой за стеной начинал куражиться скандалист-ветер. Я снова сел в пол-оборота и начал оглядывать комнату. Всё те же обшарпанные бледные обои, всё тот же старик, лежащий средь грязного белья подле тёмно-зелёного ковра с жутковатыми рисунками-силуэтами. Вот почти что и всё убранство комнаты, если не считать стола, что был сбоку от меня, тот самый; стула, на котором я сижу, старинных часов с маятником и небольшого облезлого шифоньера, что стоял чуть поодаль от кровати Пал Иваныча, в углу. Несмотря на то, что комната была жилой, повсюду, везде, на каждом предмете лежал внушительный слой пыли. Даже на моём столе, даже, думаю, на подушке у Пал Иваныча. Её было настолько много, что можно было просто всмотреться в воздух и разглядеть тысячи, миллионы мелких частичек пыли, что медленно кружились по всей комнате, перелетающие и опадающие то тут, то там.
И почему я вообще испугался бури? Неужели она хуже всего этого? Страшнее изорванного и запачканного линолеума? Страшнее уродливой лампочки, что висела под грязным, как и всё остальное здесь, потолком на длинном, торчащем и далеко выпирающем проводе? Страшнее бледных обшарпанных обоев, старика со скрюченными ногами, лежащего под ковром с жутковатым узором, и мутного от грязи, непроницаемого окна? Это самая настоящая тюрьма, застенок. Не знаю, сколько я уже нахожусь здесь, но мне кажется, что прошла уже целая вечность. Невыносимо. На самом деле невыносимо. Просто приближающаяся буря заставила меня отвлечься от этой небольшой пыльной комнатки, от этого стало легче. Буря… С чего я вообще решил, что она – это нечто плохое? Глупо – всё с точностью наоборот! Буря – это спасение, избавление, крушение гнилого облезлого каземата с замутневшими глазницами, спасение, моё спасение! Мне не выбраться самому, а вот буря… Она сможет, в этом нет никаких сомнений. Буря… Я просто испугался её. Она ведь здесь всё вверх дном перевернёт, после неё ничто не останется прежним, а это перемены. Перемены… Их боится каждый, кто привык к спокойствию. Буря сметёт его, как карточный домик, ничего не останется от этого ничтожного спокойствия. А я ведь тоже привык к нему, потому и боюсь.
Где-то вдалеке прогремели, пока ещё тихие, раскаты грома. Гроза подходила всё ближе и ближе. Что ж, славно. Я теперь даже рад этому. Или… не рад. Страшно всё-таки. Как-никак, буря.
Тик-так. Тик-так. Тик-так. Ещё несколько минут назад это было единственным звуком, оглашавшим собой ветхие стены небольшой комнатки. Теперь же играла целая симфония: ветер завывал, казалось, с наибольшей силой, он старался так, как мог, работал на пределах своих возможностйей; где-то вверху, под самой крышей, заскрипели противно доски; Пал Иваныч заёрзал на своей кровати и начал ворчать по поводу супа, который ему так долго несут. “Сходи посмотри, долго ли там ещё мой суп нести будут”, – послышался его озлобленный, обращённый ко мне голос. Что ж, размяться не помешает.
Я встал и зашагал в сторону коридора. В нём было темно и наверняка ещё грязнее, чем в комнате. Коридор был коротеньким, едва ли пять шагов нужно было пройти, чтобы добраться до поворота, за которым уже следовала кухня. Коридор упирался в стену, где имелась небольшая ниша. В ней стоял, занимая всё предоставленное ему пространство, широкий сундук с плоской крышкой. Поверх него было накидано какое-то грязное и рваное тряпьё. На нём сидел, чуть сгорбившись, какой-то человек в заношенных серых штанах и клетчатой рубашке с серо-синим узором, с лысиной на голове и суровым, мрачным лицом и смотрел в пол. Заслышав мои шаги, он поднял свой взгляд на меня. Чем-то мне было знакомо это лицо… Ах, точно! Это же мой дед! Дедушка… Давненько мы с ним не виделись. Не помню только, почему. Кажется, он куда-то уезжал, куда-то очень-преочень далеко…
– Деда, а ты где был? – само собой вырвалось у меня, произнеслось наивным, будто дестким голоском.
– По службе надо было, – начал как-то неестественно рокотать своим хмурым басом дед. – Война ведь началась, знаешь? А я разведывал…
“Что? Какая война?” – замелькало у меня в голове. Война… Вот те раз. Война… Неужели правда? Нет-нет, такого просто не может быть. Не может…
– Как это война? Ты, наверное, шутишь? Против нас и война… Ничего не понимаю… – я был весь в недоумении.
Дед распрямил спину и ладонями своими опёрся о колени.
– А вот так вот. Война. Такими вещами не шутят.
Снова послышался грозный раскат грома, уже более близкий, чем предыдущий.
– Войска генерала Вермахта уже пересекли границу, – мрачно возвестил дед.
Генерал Вермахт… Эта фигура была мне более чем знакома. Генерал был фанатичным нацистом (о чём свидетельствует взятая им в честь безжалостной немецкой армии фамилия) и видным полководцем, что позволило ему встать во главе легионов Нового, Четвёртого Рейха – чудовищного монстра, возникшего из самых тёмных и мрачных теней прошлого. Если стальные армады Вермахта и вправду уже перешли границу, то нас ждёт незавидное будущее… Война, эта мрачная хозяйка человеческих судеб, снова пройдёт своим кровавым маршем по нашей многострадальной земле, собирая жатву людского горя, мучения и слёз. Война… Как страшно это слово. Всё самое плохое, злое, жестокое, низкое, что известно человеку, собралось в нём. Всё. Без исключения. Война – самое страшное, с чем только могут столкнуться люди. Война… Горе, лишения, бедствия, муки, слёзы, смерть… Война… Неужели и вправду она уже постучалась в наши двери? От этой мысли становилось жутко. Мурашки маршировали по моей спине холодным железным шагом. Война… Даже мысль о ней леденила душу, заставляла стыть кровь в жилах.
И тут раздался такой грохот, что казалось, будто вся небесная твердь рухнет сейчас прямо на нас. Я сначала испугался, что это звук взрыва, что стальные полки Вермахта уже докатились до наших пределов. Но нет, это был всего лишь гром. Сверху послышались быстрые, но пока ещё тихие постукивания: это начинал накрапывать дождь.
Буря… Вот она и добралась до нас. Пока ещё слабая и тихая, пока что совсем не страшная. Нужно подождать ещё немножко, дать ей чуть-чуть разыграться, чтобы она стремительным, рокочущим и завывающим ураганом обрушилась на гнилую затхлость и размела её в пыль.
– Война, значит? – снова неосознанно, само собой вырывается у меня.
– Она самая, – подтверждает дед и снова, согнувшись, начинает смотреть в пол.
Дождь усиливался, его капли ударились об крышу всё громче и быстрее. Вой скандалиста-ветра, штормового герольда, начинал закладывать уши.
– Капает, капает, на меня вода капает! – заверещал из комнаты Пал Иваныч.
Я побежал обратно. Старик продолжал лежать на своей кровати средь вороха грязного белья и смотрел куда-то вверх.
– Протекает, крыша протекает, на меня вода-то… – продолжал жаловаться Пал Иваныч.
Но я не успел даже сообразить, что нужно делать – меня отвлёк шум приближающейся машины. Кто-то подъезжал к нам. Прошло буквально секунд десять: звук мотора заглох. Послышались тяжёлые, кованые шаги. Затем кто-то со всей своей недюжинной силы затарабанил в дверь. “Открывайте!” – проревел гулкий бас.
А затем раздался очередной раскат грома, который, казалось, был ещё сильнее предыдущих, грознее, суровее, злее.
Пал Иваныч резким движением привстал на кровати и упёрся в меня своим взглядом. Взглядом, полным безмолвного страха и глухого отчаянья. Глаза его расширились и выглядели бешено. Казалось, они сейчас выпадут из глазниц старика.
– Буря! Буря! Буря началась, буря! – в безумии закричал он. И звук этот мне казался громче всех остальных звуков. Он врезался в моё сознание и поглотил его полностью. Ничего не осталось в нём, кроме этого крика, полного безумия и отчаянья. Затем в глазах моих почернело.
Где-то с минуту ничего не происходило. Просто темнота, темнота и тишина. Абсолютная. Я пытался как-то вырваться из пут этого мрачного небытия, но все усилия были тщетны.
Реальность сама вернулась в мой разум. Глаза раскрылись, и я увидел потолок своей комнаты. Настоящей комнаты.
Потянувшись и продрав глаза, я приподнялся на кровати. Сон… Мне просто снился сон… Ни ветхой обшарпанной комнаты, ни Пал Иваныча, ни бури, ни генерала Вермахта – ничего этого не было. Всего лишь ночное наваждение, сюжет, придуманный моим подсознанием. Сюжет, обыкновенный сюжет, просто очень реалистичный.
На улице ещё было темно, но небо уже начинало светлеть. Я встал с кровати и пошёл на балкон: хотелось полюбоваться занимающимся рассветом. Вид города с высоты прекрасен, особенно в подобное время – в сумерки.
Опершись на парапет балкона, я смотрел вдаль, на просыпающийся ото сна город, смотрел и размышлял. Думал о том, почему же мне приснился такой странный, непонятный сон. Что означал этот старый и грязный дом? Для чего моё подсознание выдумало кряхтящего Пал Иваныча и монахиню с молитвенной книжкой? Отчего я на протяжении всего сна ждал бурю, которая под конец всё же явила мне свой лик? Ну и самое главное: почему мой дед, который вовсе никуда не уезжал, а умер от рака несколько лет назад, говорил мне о том, что началась война? Может быть, это глупо, но меня всегда волновали сны, их значения. Я никогда не верил в то, что они бессмысленны и являются не чем иным, как всего лишь игрой нашего подсознания. Нет. Всё гораздо глубже. А потому я стоял и размышлял, устремляя свой взор к горизонту.
Там, на самой границе между землей и небом, темнела мрачная грузная туча свинцового цвета. Постепенно она становилась всё больше и больше, медленными шажками приближаясь ко мне. Грозный её марш сопровождался частыми вспышками ярких зигзагообразных молний. Грома пока что не было слышно. Значит, туча ещё далеко. Но буря, тем не менее, приближалась. Да, пройдёт ещё немало времени до того, как она доберётся до сюда, зато когда буря уже будет здесь, ничто и никто не спасётся от её гнева. Особенно её стоит бояться разуму, в первую очередь именно ему.
Тихо завыл прохладный ветер, повеяло серой промозглой сыростью. Штормовые герольды уже здесь. Буря приближалась…